Читать онлайн Жизнь, которая словно навечно. Часть 2 бесплатно

Глава 1. Распад старой семьи отложил создание новой

Со злосчастных событий пролетело три с половиной месяца. Бушевал богатый на подготовку апрель. Вот-вот должна прогреметь свадьба Бристоль и Голдмана – дом стоял на ушах с середины зимы.

Организаторы торжества, адвокаты, дизайнеры, модельеры, флористы – все они проносились по дому, как проносится перед взором жизнь, когда время уйти на покой. И если первоначально Катерину этот новый уклад раздражал, то со временем девушка отступила: хочешь не хочешь – такова теперь ее жизнь.

Рано утром, еще до того как Рудковски уходила работать, в доме уже шебуршали бумагами гости. Дизайнеры хвастались хитроумными планами будущих декораций. Модельеры наперебой выкрикивали идеи свадебных нарядов – Агаты, Рафаэля и даже гостей. Женились сами Бристоль и Голдман – обязательно стоило обсудить все детали, не важно, касались они «молодых», приглашенных или порядка утех.

Когда вечером Катерина возвращалась обратно, уставшая, жаждущая тишины, дом засыпал и просыпались бухгалтеры. Они подбивали растраты за день, фиксируя многозначную смету на планы, что собирались украсить день торжества.

Рудковски смотрела на зрелище с равнодушием. Катерина не верила в происходящее, словно это сон. Завтра девушка проснется и обнаружит: все, как раньше. Она тихо крадется на завтрак, устроенный Грэйс втайне от миссис Бристоль, бежит на работу – если день будний – или в сад, – в выходной – чтобы утешиться пением птиц.

Отработав, Рудковски откроет ноутбук, чуть поучится и заглянет на чай к старичку. Мистер Боуи поведает ей историю жизни, и Катерина, поплакав, – что часто случается, стоит услышать рассказы видавших виды людей – обнимет его и отправится «спать».

Хорошенько утрамбовав накатившие за день эмоции, девушка рассортирует их на «пригодные» и «не очень» и разложит по надлежащим местам. Первые Катерина поселит в глубинках души – вторые отложит на задворки сознания. Только затем, довольная своей работой, Рудковски уснет – затем, чтобы завтра повторить все опять.

И хотя эту неспешную жизнь Катерины давно унесло, рассеяло, будто сладостный сон, воспоминания поныне бодрили в тяжкие дни. Когда работа грозилась масштабами, когда не ладилось с близкими или коллегами, какие мелькали у девушки на пути, Рудковски всегда обращала взор на прошлое и растворялась в нем, словно туманные горы вдали.

С тех спокойных пор много что поменялось в Катеринином быте, но жизнь по-прежнему протекала своим чередом. Реже в будущем, чаще в прошлом, почти никогда в настоящем. Девушка не замечала в последнем шарма, не видела ценности. Все, что ей оставалось, – вальсировать между вчерашним и завтрашним днями.

И не просто так – ведь на прошлое можно сослаться, избегая ответственности за странные выходки. Мол, это не я, а они, не сейчас – где-то там причинили мне массу страданий и, оставив в душе дымящийся след, закоптили ее, призвали действовать неразумно. Я всего лишь жертва обид и проказов из прошлого – что вам с меня хотеть?

Прошлым также не грех подкрепить нерешительность действий. Все успеется, но не здесь, не сегодня – впереди еще столько лет! Но иная задача, со звездочкой, – обуять настоящее. Ухватиться руками за жизнь и рулить ей, виртуозно вращая штурвал. Но для этого нужна решимость, смелость идти, спотыкаться и падать, вставать и наизусть помнить: каждый выбор – ответственность. Только тот, кто развил в себе мужество править моментом, могут превратить серость будней в разноцветный жизненный карнавал.

К весне Катерина немного поправилась и уже не являлась безжизненным скелетом, который болтался в танце на балу. На том, чтобы Рудковски отъелась, настаивала Агата, об этом молила Грэйс, и с легоньким напором упрашивал мистер Боуи. Отбиваться от всех домочадцев разом у девушки не имелось ни сил, ни желания, так что она, закатив глаза, смирилась с участью и принялась, как та птичка, час от часу наведываться к кормушке.

Тем временем из-за слабого возраста старичок и сам подхватил скосившую его простуду. Та не сходила второй месяц и отбирала у иссушенного тела последние жизнь и энергию. В доме об этом не говорили, но каждый по-своему беспокоился о здоровье мистера Боуи. Грэйс – в силу привязанности, Катерина – из-за большой любви, миссис Бристоль… Слишком многое связывало этих старцев, чтобы сейчас равнодушно смотреть за стуханием некогда яркой жизни.

Как бы женщина ни укрывалась личиной невесты, озабоченной подготовками, душа ее разрывалась на части. Садовник был лишь на десять лет старше, но Агата гналась за разгадкой, отчего он настолько слабее. В конце концов миссис Бристоль решила: во всем виновата нелегкая жизнь старичка. Приближался день свадьбы – нужно быстро прогнать печали, а о слабости Боуи напрочь забыть.

Список гостей являл собой очередную препону. На таких торжествах хочется видеть близких, любимых, в крайнем случае – хоть немного знакомых тебе людей. Но когда речь заходит о свадьбе гигантов общественности, трудно представить, как много у них знакомых. Еще тяжелей понять, как не упустить среди сотен имен перспективных партнеров – самую важную касту из списка гостей.

Наконец, не без длительных пересудов, нерешенных конфликтов, не без помощи компромиссов лист приглашений был почти готов. Им, как ни странно, заведовала Катерина. И хотя девушке грезилось, будто список известен ей наизусть, в очередной раз пробежавшись по нему глазами, Рудковски смекнула: среди нескольких сотен партнеров, друзей, клиентов, коллег не скрывался ни один родственник. От семей «молодых» утаили факт свадьбы Агаты и Голдмана. Впрочем, если на счет миссис Бристоль девушка не сомневалась, – у той живы лишь внучка и дочь – в сторону жениха Катерина растила вопросы. Она не знала подробностей о семье Рафаэля и готовила план, как допросит мужчину за грядущим обедом.

К счастью, между двумя давно не случалось стачек. Рудковски смирилась с неминуемой участью и с отвращением, но приняла факт: Голдман вот-вот придется ей дедом. Тогда их общение стало понемногу налаживаться, атмосфера уже не была такой душной – и все это приятно сказалось на жизни семьи.

За обедом, стоило Грэйс чуть замешкаться с блюдом, Катерина урвала паузу и аккуратно спросила:

– Список гостей разрывается от посторонних, но при этом я не смогла отыскать в нем членов семьи. Мистер Голдман, Вы не хотели бы позвать родственников?

Голдман нервно поершился и, бросая немало силы на то, чтобы тон оставался нейтральным, ответил:

– Дорогая, во-первых, я просил называть меня Рафаэлем. Мы вот-вот породнимся, и формальности мне не льстят. А с семьей я порвал еще в юности. Уж поверь мне, мир с родными возможен лишь на расстоянии. Разве ты не заметила, как обострилась любовь к родителям с твоим пребыванием здесь?

Катерину всегда поражало: Голдман словно заранее знает, в каком месте удар отзовется острейшей болью, и бьет исключительно по нему. Девушка потупила глаза и сменила тему, которую она сама и затеяла. Впрочем, к вечеру успокоив тяжелые чувства, Рудковски решила помучить Агату. Так, взяв бабушку под прицел, она постучалась к миссис Бристоль и спросила будто между дел:

– Агата, мне неловко спрашивать, но Вы не думали пригласить маму? Я не видела их полтора года и уже невозможно скучаю. С вашей же встречи прошло целых пятнадцать лет! Разве не здорово было бы вновь увидеться?

Хотя девушка не питала особых надежд, миссис Бристоль задумалась. О том говорили ее прищуренные глаза, склоненная набок голова и тонкая сигарета, какую женщина через время достала из сумочки. Катерина не торопила Агату с ответом. Есть темы, освещая которые предварительно следует помолчать.

Миссис Бристоль поднялась, припала к окну – благо, погода позволяла держать то открытым до самого вечера – и взглянула на сад, готовый покрыться цветами. Женщина наблюдала за воскрешением природы так долго, что Катерина устала ждать, и у нее ни с того ни с сего запершило в горле. Тогда Агата вернулась в кресло, взяла отложенные документы, надела очки и, упершись глазами в бумаги, объявила:

– Нет, это не самая лучшая идея. Оставим все как есть.

Катерина опешила. Ее уверенность в успехе затеи достигла тех же вершин, что и тон, которым она возразила.

– Спокойной ночи, Катерина, – игнорируя аргументы внучки, процедила миссис Бристоль. Девушка, расстроенная, прихлопнула за собой дверь чуть громче, чем следовало.

Впрочем, через неделю за ужином в честь удачно прошедшей сделки Голдмана Агата переменила решение. Тем же деланно отстраненным голосом она обронила:

– Кстати, Катерина, ты все-таки можешь позвать маму. Да и сестренку твою любопытно увидеть. Набери им после ужина, – Миссис Бристоль избегала имен, словно одно их произнесение могло обжечь язык. Про зятя речи не шло совсем. Рудковски это не волновало.

– Правда?! – вскочила девушка. Стул ее прокатился по гладкому полу и издал до того противный звук, что Агата невольно поморщилась.

– Еще один такой звук – и я передумаю.

– Агата спасибо! Вы не представляете… Господи, как же… – задыхалась Катерина, не в силах выразить счастье.

– Благодари не меня. Это все Рафаэль. Это он настоял, чтобы я поддержала идею.

Голдман, сидящий напротив девушки, изобразил такое лицо, будто он только что пожертвовал ей свое сердце. Рудковски же было без разницы, кто ей помог. Проблема решилась, а средства в этом случае маловажны. Не доедая любимой лазаньи, не прощаясь и на лету отмахиваясь от возражений бабушки, Катерина помчалась наверх. Задача не терпела промедлений.

До сих пор девушка созванивалась с родителями лишь по праздникам. Звонки между городами стоили ужасно дорого, если не сказать – не имели цены. Но причина крылась не в стоимости перезвонов. Дело в следующем: линия связи Бристоль-Рудковски сгоняла такие тучи над домом Агаты – и, Катерина не сомневалась, над домом родителей – что отходить от звонка приходилось еще несколько дней. Кроме того, все троекратно обострялось, подними телефон глава семейства. Джозеф не упускал момента съязвить по любому поводу, ухватиться за мимолетные неудачи дочери, объясняя те «дрянным окружением», «зажравшимся Геттинбергом» и «испорченной бабкой». Тогда дело непременно заканчивалось слезами с одной стороны и орами с другой.

Поведение мистера Рудковски объяснялось тем, что мужчина никак не мог простить Катерине отъезд и страшно на нее злился. Джозефу казалось, будто выбрав миссис Бристоль, – хотя за исключением места жительства девушка ничего не выбирала – дочь предала его самого. Понимать чувства дочери мистер Рудковски отказывался, а потому продолжал утопать в своей злобе, делясь ей с Катериной.

По этим причинам привилегией междугородних звонков девушка пользовалась нечасто. И однако сейчас она так зажглась перспективой увидеть семью, что забыла о варианте – Джозеф может не согласиться. Впрочем, не будет же он таким извергом, чтобы спустя столько лет не дать дочери с матерью повидаться?

Репетируя речь, Катерина трясущимися от восторга руками набрала номер и принялась ждать. К телефону – слава Богу! – подошла ее мама, и девушка залпом выпалила:

– Мам, привет! Как дела? Не хотите приехать на свадьбу?

– Ты выходишь замуж?! – воскликнула Элеонора, и Рудковски услышала: что-то с грохотом повалилось на плитку – из рук женщины выпал тяжелый предмет. Только тут Катерину ударило молнией: мать впервые слышит о женитьбе.

– Да нет же! Мам, все в порядке?.. – Элеонора молчала, и девушка стала тревожиться и ругать себя за несдержанность. Она вывалила событие, словно кастрюлю с нагретым супом, на не готовую к нему голову.

– Все хорошо. Катерина, скажи мне, о какой свадьбе речь?

Собрав волю в постукивающий о трельяж кулак, Рудковски на выдохе протараторила:

– Мам, бабушка выходит замуж и очень хочет позвать вас на праздник.

В телефоне повисло молчание. Пять секунд. Десять. Пятнадцать.

– Боже, мама, скажи что-нибудь! Я же не позвонила тебе помолчать, – раздражалась девушка, не желая понять потрясения Элеоноры. То случилось не без причин.

Брак миссис Рудковски не приносит ей радости (хотя женщина пыжилась убедить всех в обратном). Дочь уехала неизвестно на сколько. И сейчас ее мать снова выходит замуж. Можно запросто сойти с ума, причем шаг этот будет оправданным.

– Ох, Катерина, мне надо подумать. Я позвоню тебе завтра, – ответила Элеонора, и не успела дочь возразить, как женщина уже скинула трубку.

Рудковски сидела нахмуренная, сбитая с толку. Мысль о том, что ей нужно пересказать разговор миссис Бристоль, не облегчала задачу. В конце концов, рассудив: «Верно, Агате сейчас не до этого», – Катерина решила дождаться утра, улизнуть на работу и таким образом избежать встречи с женщиной. К вечеру мама даст ей ответ, и тогда бабушка все узнает. Не сейчас – осознание это согревало Рудковски.

Но ни следующим вечером, ни через день Элеонора не перезвонила. Спустя неделю молчания Катерина не выдержала – давило нетерпение и вопросительные взгляды бабушки. Рудковски снова набрала номер и, сдерживая недовольство, приготовилась к бою.

– Алло, мама? – сдержанность улетучилась, едва ей ответили. – Я же просила перезвонить.

Однако трубку подняла не мама.

– Катерина, это я, – звучал знакомый бас.

– Пап? Привет! Вы говорили с мамой? Почему она не звонит? – Рудковски молилась о том, чтобы отец уже приготовил решение. Ей гораздо спокойнее смириться пусть даже с отказом, но не с неизвестностью.

– Катерина, не знаю, как и сказать…

Голос Джозефа звучал непривычно мягко, и в его паузах и осторожных выражениях девушка уследила неладное.

– В общем, у мамы случился инсульт, – с усилием выдавил мистер Рудковски и, заслышав возглас, поспешно добавил: – Но теперь все в порядке! Вернее, врачи говорят, что к маме может не вернуться память, но она жива и…

– Господи, – прошептала Катерина. Ее колотило так, словно тряслась комната. Трудно было стоять.

Ни мужчина, ни девушка не нарушали молчания. Тишина казалась им лучшим аккомпанементом для мыслемешалки. Лишь через пару минут Рудковски еле слышно сообщила отцу:

– Я приеду, как смогу.

– Не нужно. Мама в беспамятстве, она…

Джозеф прервался, и Катерина услышала всхлипы. Только не это. Если сдается опора-отец, откуда должна черпать силы его ветвь-дочь?

* * *

Через две недели приезд все же понадобился – Элеонора скончалась. Когда отец позвонил, чтобы сообщить новость, Рудковски отказалась верить несмелым словам. Ее просто дурят. Она приедет и своими глазами увидит: мама жива и по-прежнему жарит любимые сырники. Лишь за этим девушка и возвращается в Энгебург – повидаться с матерью и откушать ее заботу.

С Катериной ехала и Агата, и даже Голдман. Последний вызвался служить опорой для женщины. Как и дочь, миссис Бристоль была мертва, но с различием – морально, внутри. Снаружи она оставалась холодной, будто тюремный камень, при этом желая проследить за непредвиденной натурой внучки.

При всей черствости Рафаэль, и тот не мог не признать, что событие в нем отозвалось. Без всяких вопросов мужчина сам предложил отодвинуть свадьбу на осень и искренне изумлялся, когда лица Агаты и Катерины выражали в лучшей степени пустоту. Увидеть кого-то из них в слезах или жалобах – об этом не шло и речи. Женщин будто зомбировали, лишили способности ощущать – до такой степени равнодушными выглядели в последнее время обе.

Впрочем, как известно, над ледяным морем видно только вершину айсберга. Корни льдин прорастают под толщу воды. Так же дамы, привыкшие вспыхивать от малейших проказов, сейчас вырядились в безразличие и вели себя, словно едут на шоппинг, прогулку – словом, заняться привычным, тем, что не требует вовлечения их эмоциональной стороны.

Когда Джозеф набрал, чтобы сообщить о трагедии, трубку взяла Агата – впервые с момента их прощания. Услышав знакомый голос, мистер Рудковски, на удивление, не сбросил звонок. Смерть жены в один миг научила мужчину ценить время с близкими, пусть и теми, кто щедро подсолил его жизнь. Так, сухим и безжизненным голосом, из-за чего миссис Бристоль не сразу узнала звонившего, Джозеф вымолвил:

– Здравствуйте. Элеонора скончалась. Похороны в воскресенье. Приезжайте, – мужчина умолк, а через пару мгновений добавил: – И передайте Катерине. Пожалуйста.

Рудковски куда проще было уведомить тещу, чем передать сообщение лично дочери. Джозеф не хотел даже думать о том, что в разговоре с Катериной он может сломаться, ведь этот жест осушил бы скудные силы семьи.

Агата же не успела вставить и слова. Впрочем, слов и не находилось. Женщина опустила трубку, сползла на кресло и под шокированный взгляд Голдмана застыла в отчаянии.

– Моя дочь умерла, – прошептала миссис Бристоль, уткнувшись глазами в стену. Рафаэль, ни словом, ни жестом не выдав потрясения, уселся на ручку кресла и крепко прижал невесту к себе.

О жестокости Голдмана слагали легенды, но в этот момент он проникся сочувствием и мучительно думал, что сказать. Мужчина готовился к любой выходке Бристоль, а услышав бессильное: «Как я скажу Катерине?», – тотчас вызвался взять этот груз на себя.

Рафаэль прекрасно знал: ненависть за плохие вести перекладывают на гонца. Понимал Голдман и то, что ему уже некуда падать ниже, а вот Агату можно и поберечь.

В тот день мужчина лично поехал забрать Катерину с работы. Рудковски немало удивилась, когда вместо шофера Голдмана – невзрачного паренька, что заменял исчезнувшего после бала Бенджи, – она увидела за рулем самого Рафаэля.

– Какая честь! – съязвила девушка. Язвы ее однако давно звучали без злобы, посылаемой некогда Голдману.

Катерина правда старалась с ним подружиться и начать затеяла с приправленных шуткой улыбок – они ни к чему не обязывают, но вместе с тем топят лед замерзших сердец. К большому разочарованию Рудковски, в этот раз мужчина не разделил ее радости, но лишь сухо поздоровался и завел авто.

Всю дорогу до дома Рафаэль и Катерина хранили траурное молчание. Атмосфера казалась Рудковски отравленной. Голдман вел с собой внутренний диалог, признаваясь себе же: он боится. Боится передавать тревожную телеграмму, какая, вероятно, растопчет жизнь девушки.

Рафаэль то и дело поглядывал на Катерину через переднее зеркало в попытках выудить подходящий момент. Словно для таких новостей момент этот вовсе имелся и как будто именно он мог смягчить удар. Рудковски, напротив, пыталась доведаться, что могло повлиять на серьезность мужчины. Где же волчьи клыки, норовящие ухватить за живое? Где презрительная улыбка, хозяин которой изобретает новый укор? Вся эта бездейственность казалась девушке странной, но она не желала копать в душу Голдмана. Темнота еще с детства вызывала у Рудковски страх.

Когда машина остановилась у порога дома, Рафаэль понял: молчать больше нельзя. Впервые в жизни стараясь подобрать слова, чтобы не ранить чужие чувства, Голдман тихо сказал:

– Катерина, случилось страшное.

Рудковски обрадовалась: наконец выпал шанс поиграть в перебранку метафор!

– Не нашли, за что уколоть? – девушка засияла от удовольствия, и блеск отмытой машины не мог перекрыть лучей этой улыбки.

Впрочем, стоило Голдману повернуться к Рудковски лицом – выражение ее омрачилось. Мужчина выглядел так печально и смотрел с такой болью в глазах, что Катерина невольно вжалась в сиденье.

– Твоя мама, она…

Девушка округлила глаза, и Рафаэлю стало невыносимо жаль и ее, и себя. Голдман вскинул на плечи ношу посланца и в кои-то веки крушил чью-то жизнь непреднамеренно. Эта мысль заставляла черную душу его извиваться.

Наконец, утирая нос собственной слабости, мужчина сжал кулаки и сказал:

– Мне очень жаль, но твоя мать умерла. Завтра утром мы выезжаем на похороны.

Едва прозвучало последнее слово – Голдман вырвал ключи из замка зажигания, звучно шлепнул по ручнику и вышел из автомобиля. Пройдя пару шагов, Рафаэль сунул руки в карман и стал, как школьник, раскачиваться на стопе.

Рудковски никогда не видела Голдмана столь растерянным. Не увидела и теперь – глаза застелило слезами. Кое-как она доползла до комнаты, заперлась на ключ и не выходила ни на зов Грэйс, ни на просьбы мужчины обсудить время выезда. В конце концов, Рафаэль вежливо попросил девушку не опаздывать, пожелал доброй ночи и ударил себя по лицу, осознав неуместность сказанного.

Катерина не отозвалась. Голова была спрятана между подушками. Рудковски беззвучно рыдала, не ведая, где она и какой сейчас век.

Утром двинулись в путь. Голдман с Агатой сидели сзади, и мужчина то и дело сжимал хрупкую руку невесты в крепкой своей. Катерина ехала на переднем сиденье, не меняя ни позы, ни выражения лица. В отражении зеркала Рафаэль замечал ее искривленные горестью губы, нахмуренный от скорби лоб и намокшие щеки. От осознания того, что Рудковски боролась со всем одна, мужчине делалось больно. Притом он мало что мог поделать.

По пути останавливались лишь однажды – для заправки. Никто не просил о перекусах – все насытились новостями.

Уже через пятнадцать часов достигли места. Впрочем, Катерина отказывалась в это верить. Дом, обтянутый серостью, не был ее приютом. Ее – тот, который девушка сохранила в памяти: с семейными перепалками, шутками друг на другом и въедливым запахом маминой стряпни.

Джозеф встретил путников у порога. Он помог шоферу с сумками и, окинув Голдмана изучающим взглядом, подошел к дочери. Катерина припала к его груди, а когда наступило время пройти в дом, отпрянула и оставила вместо себя на потертой рубашке отца мокрое пятно.

Шофер отнес багаж в гостиную, и мистер Рудковски рассказал, где кому разместиться. Никто ни словом, ни жестом не выдавал напряжения в отношениях. О былых размолвках не шло и речи, словно тысячи ссор и два злосчастных десятилетия стерли резинкой. Кроме того, отчего-то всем думалось: если молчать о проблемах, включая причину приезда, трагедия перестает быть реальной.

– Вы, наверное, голодны, – ради приличия спросил Джозеф. – Там на плите макароны по-флотски.

Блюдо являлось единственным кулинарным шедевром, который умел стряпать мистер Рудковски. Когда Элеонора подолгу отсутствовала – к примеру, лежала в больнице с Меланией – или раз в десять лет подхватывала простуду, Джозеф, как настоящий вожак, обеспечивал девочек пропитанием. Всегда одним, но при этом не менее вкусном, чем в первый раз.

Гости вежливо отказались, хотя Катерине – абсурдная мысль в их обстоятельствах – подумалось: они многое упускают.

– Пап, а где Мелания?

Девушку смущал факт, что сестры нигде не было. Обычно именно Мелани встречала Рудковски у порога. Малышка сбивала сестренку с ног, засыпая вопросами, а после весь день неотступно следовала за Катериной. Впрочем, так ли много обычного в их приезде?

– Играет за домом, – отрезал Джозеф, и дочь, кивнув, поспешила на выход. – Катерина! – крикнул мужчина вдогонку. – С тех пор как… Мелания не сказала ни слова. Ничего от нее не добиться. Едва соглашается есть.

Сердце девушки сжалось. Она уже взрослая, и ей легче встретить боль, но малышка… Нужно скорее ее отыскать.

Мелания сидела в куче песка, рассыпанной у гаража, и с усердием лепила из него фигурки. Она не поднимала головки, и Рудковски осторожно, чтобы не напугать сестру, подошла ближе. Девушка понимала: Мелания заметила гостью, но продолжает настырно игнорировать ее присутствие. Тогда Катерина присела рядом и взяла малышку за руку.

Ручка Мелани теперь не была такой крохотной, как в те дни, когда девушки виделись в последний раз. Рудковски нежно сжала запястье сестры и тихо сказала:

– Привет, малыш.

Мелания не ответила. Она даже не сделала вид, будто услышала зов. Катерина смутилась, но тут же решила: может, девочке просто надо привыкнуть?

Уже через пару минут малышка аккуратно сложила формочки для фигурок в корзину, а после – с жестокостью, поразившей Рудковски, – разбила поделки и пошла прочь.

– Мелани! – окликнула сестру девушка. Малышка не остановилась, но Катерина не думала отступать. – Мелания, куда ты бежишь? Пожалуйста, подожди меня.

Сестренка немного замедлила шаг, однако все еще продолжала идти. Рудковски, давая девочке фору, плелась позади и аккуратно выуживала, что у бедняжки – кроме очевидного – произошло.

Внезапно Мелания развернулась, и взгляд ее напомнил оный у куклы из фильма ужасов. Катерину бросило в дрожь.

– Ты меня бросила, – отчеканила Мелани каждое слово, добавляя в тон ноты зловещности. – И мама меня бросила. Вы все меня бросили.

Рудковски не знала, что и сказать. К ее ужасу оказалось: Мелания не просто выросла, но смекает больше, чем положено в ее возрасте. Уберечь девочку от трагедии вряд ли получится.

– Но, малыш, никто тебя не бросал.

Катерина присела. От глаз ее, как от глади воды, отражался мерцающий блик. Мелания, на редкость чуткий ребенок, явственно различила чувства сестры и сама вслед за ней поджала губу. Через пару мгновений гидрант накопленных слез было не остановить.

Рудковски, не вставая с корточек, поманила малышку к себе, и та, заключенная в объятья ангела, впервые за долгое время нашла укрытие. Сестры просидели, не меняя поз, до тех пор, пока каждая не успокоилась. Затем старшая ухватила малышку за плечи и прошептала, что любит и будет любить ее несмотря ни на что. Заявление, верно, чуть успокоило Мелани – она вытерла слезы и, покормленная верой, покивала в ответ.

Наконец Катерина взяла сестру за руку, и они неспешно пошли домой. С каждым шагом Рудковски все четче осознавала будущее: теперь на нее накинули мантию нового обязательства. С этих пор девушке должно играть роли матери и наставника, друга и сторожа, берегущего счастье сестры.

В доме естественным образом правила мертвая тишина. Даже если не знать о природе семейного горя, можно было легко о нем догадаться. Притом тело хозяйки лежало не дома, и Катерина никак не могла решить: рада она, что не наблюдает зрелища, или страдает о том, что не видит мать?

Уговорами девушка убедила сестренку поесть, для чего, подавая пример, ей пришлось запихнуть пару вилок и в свое отвергающее пищу горло. Глядя за тем, как Мелания с пустым взглядом ковыряет тарелку, Катерина прочувствовала разом всю силу, с которой она переживает за эту малышку. Сестре не довелось провести с матерью и восьми лет. Она не узнала всей доброты материнской души, а через время и вовсе о ней забудет.

Сочувствие захлестнуло Рудковски по голову. Посторонний бы удивился таким чувствам девушки, ведь для людей она оставалась лишь ледяной глыбой. Однако переживание за других отнюдь не было Катерине чуждо. В капиллярах Рудковски всегда протекал ручей сострадания, но, боясь злоумышленного на него покушения, девушка огородила поток железным забором. Отныне никто не мог посягнуть на курорт без разрешения владелицы.

Агата и Рафаэль находились вне дома. Катерина их не осуждала – невыносимо оставаться в месте, где недавно погасла душа. Девушка и сама не знала, как ей быть: предаться воспоминаниям, бродя из комнаты в комнату, и тем самым резать себя без наркоза; схватить под руки сестренку и бежать подальше от дома и боли, с которой она еще в духе считаться?

Все это время Рудковски по-прежнему оставалась холодной и сильной, одновременно понимая: плотину страданий прорвет при виде ушедшей матери. Вернее, того, что осталось от женщины, некогда ее растившей.

Катерине так хотелось надеяться: мать не под тяжелой крышкой, а рядом в воздухе, – что девушка то и дело оглядывалась по сторонам. Рудковски не верила в эзотерику, но при этом жадно хвала любые сигналы о присутствии в доме потустороннего.

Гуляя чуть позже с Меланией, Катерина окончательно убедилась: девочка выросла. И причина крылась не в том, что, пойдя в первый класс, сестра перестала коверкать звуки. Повлиял ли период в полтора года или событие, произошедшее полтора дня назад, но на беспечном лице малышки не осталось намека на ветреность. Выражение ее исказило серьезностью – девочка не поднимала глаз и тушила всякую искру эмоций.

Замечая резкие перемены сестренки, Рудковски покрывалась дрожью. К горлу подступал комок от утраченного вместе времени, но Катерина держалась.

Сестры вернулись домой поздно вечером. В доме не спали, но знакомство Агаты и внучки решили отсрочить. Не каждый взрослый мог справиться со случившимся потрясением – подвергать же испытанию малышку виделось бесчеловечным.

На счастье, если суждение о нем не являлось абсурдным, Мелании было совсем безразлично, кто эти взрослые люди и почему они здесь. Малышка лениво забралась в кровать, а сестра с материнской нежностью укрыла ее одеялом.

Рудковски ждала, пока Мелани не уснет, полагая: той в темноте будет страшно. Через полчаса или час – чувство времени стерлось – девочке стало жалко сестренку, и она притворилась, что дремлет. Тогда Катерина на цыпочках прошла в спальню и пролежала всю ночь не смыкая глаз.

Девушке не стало легче ни после прогулки, ни от разговоров со старшими, однако компания уберегала Рудковски от боли. Теперь же, оставшись одна, Катерина впала в отчаяние. От эмоций бежать было некуда – поверх падало одиночество. Весь день девушка проявляла заботу о Мелани, да только кто позаботится о ней самой?

Рудковски не верила в Господа, но молилась: о том, чтобы самостоятельно оставаться сильной, но и о том, чтобы ее обняли, пригрели, жалели, терпели потоки слез. При этом всем Катерина знала: взрослым сейчас ни на йоту не проще – вряд ли стоит их обвинять в безучастности. В конце концов, удавалось же ей всю жизнь полагаться на саму себя, пребывать в одиночестве, справляться своими силами. Зачем что-то менять в двадцать два?

* * *

В двенадцать часов воскресенья приехали в церковь. Людей собралось не менее сотни – при жизни Элеонора снискала себе обожание. Все пришедшие плакали, семьи Рудковски и Бристоль выглядели удрученно. Они не спали почти двое суток, и под глазами каждого красовался бушующий океан печали.

Катерина не замечала, с какой силой она сжимала запястье Мелании, до тех пор, пока девочка не начала извиваться от боли. Рудковски извинилась, разжала кулак и с грустью признала: чуть что – ей не на кого опереться.

Священник отпел покойную, и люди по очереди подходили с ней попрощаться. Катерине страшно хотелось поцеловать мать и обняться с ней, но в той же степени ей было жутко смотреть на лежащее в древе тело.

Они подошли втроем: Рудковски, отец и сестренка. Семья черпала силы друг в друге, но троица вряд ли являла собой ту крепость, которая уберегла бы семью от нашествия боли.

Глядя на то, что осталось от Элеоноры, Джозеф мысленно благодарил себя – слава Богу, он не допустил девочек к матери раньше. Женщина выглядела просто чудовищно, и дело не в том, что сияющая душа покинула тело, оставив его без света. Миссис Рудковски смотрелась не лучше в дни после инсульта, да и вообще находилась в беспамятстве – много ли в том красоты?

По этой причине – желанию сохранить в головах дочери образ красавицы-матери – Джозеф не подпускал к жене ни Катерину, – отец велел девушке не приезжать, – ни Меланию – он сообщил ей, что мама сейчас отдыхает. Так мужчина хотел уберечь дочек от потрясения и оставить в их памяти святость и красоту.

Правда, гораздо позднее, уже будучи старым, Джозеф время от времени задавался вопросом: нуждались ли сестры в вылизанной картинке? Разве не лучше всегда блюсти правду, какой бы жестокой она ни была? Впрочем, ответ отыскать мужчина не смог и утешился мыслью: он сделал как следовало.

Поцеловав скукоженный лоб покойницы, семейство занялось кто чем: Джозеф хлюпал, скрывая от девочек слезы; Мелания кривила личико, не желая верить в реальность; а лицо Катерины осталось пустым, если не считать безразличия, на нем прописавшегося.

Кто годами повсюду таскает с собой, словно дамскую сумочку, жгучую боль, тот доподлинно знает: каменный лик укрывает страдания. Но люди Энгебурга на все имели свое мнение, вернее, им хотелось так думать. И сейчас они заявились не столько затем, чтобы почтить память умершей, сколько найти новый повод для сплетен и похвастаться изобретенными домыслами.

Почти с порога энгебуржцы, как гиены, рыскали в поисках падали, повинуясь закону: «Кто ищет – тот найдет». Едва завидев безучастность Рудковски, толпа принялась возмущенно шептаться. Одни заявляли, что плачет даже суровый Джозеф, обычно скупой на сочувствие. Другие одобряли поведение Мелани: малышке должно кривиться и плакать, тем самым оправдывая ожидания публики. Но каков шквал обвинений обрушился в сторону Катерины! Стань он ветром – тотчас вырвал бы все деревья с корнями.

Где это видано, чтобы дочь не убивалась прилюдно по матери? Что за бесчеловечность живет в душе девушки, если та не позволяет себе проронить ни слезинки? Как можно сразу уйти и не выслушать соболезнования? Верно сделала Элеонора, что оставила эту деваху в одиночестве! От ее улыбок и раньше разило лицемерием – теперь гнилая душа и вовсе предстала нагой. Как же они были правы!

Такими судействами потешалась толпа, забывая о том, как «приветливая хохотушка Рудковски» здоровалась с ними на улице; как девушка слушала их бесконечные жалобы, отрезая куски драгоценного времени; и как Катерина, пусть и нехотя, вызывалась помочь, когда о том просили.

Но не только Рудковски предстала перед суждениями публики. Жестокой участи не избежали Агата и Голдман. По площадке церкви прокатывались, будто перекати-поле, обсуждения «незнакомки с серебряными волосами» и ее компаньона – «мужика в неприлично богатом костюме».

Миссис Бристоль, с элегантностью, не утраченной даже в эти дни, Рафаэль, с аккуратно уложенной шевелюрой и шлейфом парфюма, разительно выделялись на фоне запущенной энгебургской толпы. А толпа не особенно жалует тех, кто цветет на фоне ее посредственности. То, что непривычно для публики, то, что выше и лучше ее, подлежит пересуду. Так презренные языки облизали пару помойными речами.

Уже позже в доме Рудковски подруги покойной – несмотря на запреты Джозефа такие у Элеоноры имелись – помогали семейству с формальностями, каких требовал ритуал. Впрочем, куда больше кумушки помогали себе, забавляя друг друга нехитрыми сплетнями, и Катерина решила: единственное, чего заслуживал этот суд, – отказ от игры по его правилам. Не глядя на то, что общество сплетниц до тошноты ей претило, Рудковски благодарила женщин за помощь. Девушка получила возможность проветриться, чем она с удовольствием и воспользовалась.

Катерина брела по знакомым улочкам Энгебурга в мамином старом синем пальто и с такого же цвета губами – помадой дрожащего и от холода, и от ужаса человека. Несмотря на то, что стоял апрель и в Геттинберге уже пахло летом, Энгебург походил на разрушенное непогодой, серое и холодное здание. А возможно, девушке это лишь казалось. Может, город веками был блеклым, безынтересным, убитым, но всегда находились моменты, готовые все исправить. Сейчас же Энгебург затянула туча отчаяния.

Вся жизнь Рудковски теперь подлежала разительным переменам. В толстокожей душе словно выключили отопление. Да и откуда взяться теплу в ледяном дворце, в каком непутевые конькобежцы то и дело царапают лед своим лезвием?

Катерина не знала к кому отправиться, чтобы снискать утешение. С Карлой они давно не общались – перспективы встретить знакомых пугали. Словом, девушка заручилась решением: ничего не осталось – только справиться самостоятельно.

Рудковски дошла до реки и в молчании стала у берега. Хотелось бы ей быть такой же текучей, как эта вода: унесла печаль – и тотчас забыла. Нет смысла копить все в себе, превращаясь в болото, стоячее, затхлое. Куда привлекательней беспрестанное бегство вперед – никаких сожалений о безвозвратном.

Впрочем, полноценна ли эта жизнь? Разве прелесть не в том, чтобы всецело отдаться моменту? Переживать глубоко и радости, и печали? Оставаться живым, то есть чувствовать, ощущать, без желания торопить жизнь вперед?

Завороженная, Катерина долго смотрела на робкие волны. В какой-то момент ей захотелось кричать, и девушка даже открыла рот. Напрасно – звук остался внутри и раскатистым эхом отзывался от внутренних стенок.

Рудковски бродила долго. Стало смеркаться. Как ей то ни претило, следовало возвращаться в осиротевший дом. В этом крылось условие миссис Бристоль: хотя едут они по печальному поводу и помощь родных очень кстати пришлась бы семейству, Агата хотела уехать сразу за церемонией. Впоследствии, правда, она смягчилась до следующего утра, и Катерина решила провести вечер с близкими. Тем более что ряды их редели – кто знает, какая их встреча последняя?

Домой однако девушка не спешила. Она стала оттягивать возвращение более сложным маршрутом. На обход Энгебурга, города-лилипута, нужно с большего минут двадцать, и Рудковски пришлось изощриться, обогнуть площадь – она отвоевала у времени еще пару минут.

Проходя мимо площади, Катерина замедлила шаг. Из неприглядных пейзажей города этот казался ей наиболее сносным – девушка задержалась, чтобы лучше его запомнить. Когда Рудковски вернулась к маршруту, взгляд зацепился за нечто знакомое. Катерина прищурилась и обомлела: навстречу ей – Боже правый! – шагала Алисия.

Девушка тут же вспомнила, почему она рвалась отсюда уехать. Хочешь или не хочешь, здесь неминуемо натолкнешься на прошлое. Рудковски подняла ворот пальто, уставилась в землю и зашагала быстрее. Каблуки ее звонких ботинок стучали часто – будто дождь, барабанящий ночью по окнам.

В глубине души Катерине хотелось, чтобы женщина ее заметила. Рудковски страждала упасть в объятия, тем более – хоть и не ее собственной – матери. К счастью или печали, дамы разминулись. Как портовые корабли, в спешке и безразличии друг до друга.

По дороге домой девушку вдруг затронуло новое наблюдение. Катерина не без вины осознала: в ней пылает звериная злоба на отца и себя. На мужчину – ведь он не позволил Рудковски увидеться с матерью. На себя оттого, что она, как овечка, беспрекословно послушалась.

В свою очередь, Джозеф сердился на Голдмана. Не будь дело в мужчине, не наметили б свадьбу. Не наметь они свадьбу – не летели б тревожные новости. В конце концов, кто же знает, каков был их вклад в инсульт миссис Рудковски?

Каждый в доме выискивал виноватого. Такова уж стратегия пострадавших – в сложных обстоятельствах прятаться от ответственности, перебросить вину на соседа и ждать облегчения. Облегчение, правда, здесь приходит редко.

Вернувшись домой, Катерина демонстративно протопала мимо отца – тот не стал приставать к Рудковски с расспросами: спрашивать ни о чем не хотелось. И все же Джозеф с удивлением обнаружил: он корит не только мистера Голдмана и внешние обстоятельства. Прямо сейчас мужчина, не жалея слов, придирался к себе: почему бы ему, главе стаи, не утешить девочек? Отчего не сидит он теперь у кроватей сестренок и не отвлекает их от событий последних дней?

Перед Рудковски в его сорок пять впервые предстала слабость духа. Мальчишка не чувствовал себя немощным в детстве, когда отец избивал его за любые просчеты. Не украденная со склада буханка, не сбитый ценник за пачку и без того дешевого табака – все это становилось поводом для побоев. Не ощущал себя немощным парень и в бедной юности – тогда ему приходилось работать самое малое по шестнадцать часов. Но сейчас, пережив столько тягостей и невзгод, имея в мешке опыта и проблемы, и их решения, Джозеф сломался. Мужчина не то, что не мог утешать увядающих дочерей – ему не по силам казалось спасти самого себя.

Перед тем как свалиться в сон, первый за последние трое суток, Катерина заглянула в комнату Мелани. Малышка сидела на подоконнике и смотрела в небо, густо усеянное звездами. Рудковски поколебалась, стоит ли беспокоить сестренку, но в конце концов решила присесть рядом с ней.

Они молчали то время, которое одновременно казалось и вечностью, и мгновеньем. Впрочем, безмолвие не нагоняло неловкость. Атмосфера еще оставалась отравленной – зачем сотрясать воздух речью, что, словно масло на сковородке, добавит в него шипения?

Как Катерина узнала позднее, бабушка все же пыталась знакомиться с внучкой. Вернувшись из церкви и чуть оправившись, если отсутствие слез можно было назвать «оправлением», Агата пришла на песочную кучу к малышке и осторожно спросила: «Не хочешь поиграть вместе?»

По словам Джозефа, когда Мелания не сидела на заднем дворе, она закрывалась в комнате и рисовала. На этом ее интересы последних недель и заканчивались. Причем девочка не спешила хвастать рисунком на публике, как случалось раньше. Напротив, заканчивая рисовать, малышка комкала листки и со злостью швыряла в корзину.

Будучи матерью, Агата тоньше чем кто-либо чувствовала беспокойства Мелании. Сердце женщины разрывалось от неспособности помочь, и она на свой страх и риск предложила совместное мероприятие. Девочка посмотрела на Бристоль безучастным взглядом, откинула лопатку в сторону и молча ушла домой. В последнее время малышка не жаловала объяснениями никого, кроме сестренки. Впрочем, и той доставались лишь крохи того, что раньше считалось пышным тортом.

Агата, с несвойственным ей пороком сдаваться, отправилась вслед за девочкой. Когда же Мелания захлопнула дверь, миссис Бристоль не стала сердиться за неуважение. Если женщине было кого винить, так себя саму. Где это видано – не появляться в жизни малышки с ее дня рождения, а затем заявиться в прискорбный период и ожидать радушных приемов?

Пожелав Мелани спокойной ночи, Катерина решила пойти к себе. Девочка, задержав сестру в проеме, спросила: «Ты уезжаешь?» Вопрос вонзился в Рудковски острым лезвием и по живому резал ее сердце. Слезы хлынули из опущенных век Катерины и на фоне гробовой тишины градом стучали по полу.

Девушка не повернулась и не ответила. Не подошла она и обнять сестренку – это прикончило бы обеих. Рудковски вышла из детской и плотно захлопнула дверь. А дойдя до кровати, упав на нее и коснувшись подушки щекой, забылась и впала в мертвецкие сети ночи.

Тем временем первый этаж посеревшего дома не спал. На кухне Рафаэль, вызвавшийся помочь с бумагами, разбирал документы. В гостиной велись беседы Агаты и Джозефа – те усердно наверстывали упущенные двадцать лет.

– В последние дни Элеонора совсем перестала кого-то узнавать, – говорил, едва не срываясь на писк, Рудковски. – Подери меня черт за эти слова, но я рад, что все позади. Теперь она хотя бы не в муках.

Агата прикрывала искривленный рот ладонью, словно в попытках не выпустить крик отчаяния. Миссис Бристоль впервые видела, чтобы так сильно страдал мужчина, а за свои шестьдесят она повидала немало.

Хотя этих двоих разделяли сотни упущенных дней и возможностей, толковать о распрях из прошлого не хотелось. Обсуждали насущное, причем делали это, как братья по полку, воюющие против единого врага – смерти.

Женщина видела: мистер Рудковски в той же агонии, в какой пребывала она сама. А когда двое морально раздавлены, лучшее, что они могут сделать, – обоюдно покаяться в изнеможении. Бедолагам неоткуда черпать мужество идти дальше. Источники сил внутри пересохли, а надеждой становятся время и вера.

Вдруг случилось такое, о чем двое союзников никогда никому не рассказывали. Случай заделался тайной, священным воспоминанием – Джозеф заплакал. Он плакал безудержно, и Агату пробрало следом.

Через время бороться поодиночке оказалось едва выносимым, и миссис Бристоль, опять повинуясь велению сердца, с нежностью матери положила руку на спину Джозефа.

– Боюсь представить, каково девочкам, – цедил через слезы мужчина. – Что будет с Меланией? Вспомнит ли она мать?

Агата, не убирая руки, не задумываясь над ответ, машинально выдала:

– Джозеф, в твоих силах сохранить образ ярким и правильным, – а затем, отстранившись, несмело добавила: – И знаешь что? Я в тебя верю.

Мистер Рудковски убрал ладони с лица и осадил женщину взглядом, ставящим под сомнение здравость разума.

– Ты, верно, думаешь, я хочу тебя просто утешить, – миссис Бристоль стерла остатки слез и твердо продолжила: – В таком случае ты не прав. Ты провел с моей дочерью столько же, столько и я. Хорошо, если не наизусть, изучил мою девочку и уж точно сделал ей больше добра, чем в свое время я. У тебя точно получится передать образ без искажений.

Джозеф, человек черствый и несмышленый в душах других, словно почувствовал страхи Агаты и произнес:

– Она любила вас, миссис Бристоль. Элеонора не много о Вас говорила, но я замечал: что-то ее постоянно тревожит. Сложно было признать, да сейчас понимаю: это моя вина. Извините за то, что все вышло… как вышло, – прошептав извинения, может, первый раз в жизни, Джозеф снова заплакал. Женщина бросилась уверять его, мол, виновны всегда обе стороны.

Целый вечер и ночь миссис Бристоль с мужчиной кормили друг друга надеждами. Зорко следя за тем, чтобы ни один не свалился в жалкую яму отчаяния, они не позволяли друг другу взять вину на себя. Наконец, исчерпав тему смерти Элеоноры, как ни странно, но несколько приободрившись, Агата спросила совета о свадьбе:

– В толк не возьму, что теперь делать. Все шло как по маслу, и вдруг… Строит ли дальше возиться с затеей? – миссис Бристоль закрыла лицо руками.

Мистер Рудковски заметил внутри себя сдвиг чувственной парадигмы. Стоило Джозефу проявить сочувствие, злость его улетучилась. Впрочем, немудрено. Чувства эти – антиподы друг друга. Ощущая одно, нельзя испытать другое.

– Миссис Бристоль, жизнь продолжается. Сейчас главное – нам самим не сломаться. Как-никак, мы примеры для девочек. Будет странно устроить пир на неделе, но если выждать, отчего ж нет?

А Рудковски спала – впервые так крепко и безмятежно за последние месяцы. Она видела сны, где семья летним вечером собралась на лужайке за домом и уплетает картошку, пожаренную на углях. И каждый шутит, смеется, болтает о глупостях, ссорится и доказывает – идеальная жизнь из прошлого.

Катерина спала и еще не знала: прямо в этот момент разобщенные кланы возвращались в союз. И пускай процесс шел неуверенным шагом ребенка, только рассудительный взрослый мог позволить себе так рискнуть.

* * *

Наутро все в доме ощущали в себе перемены. Цепь событий вмиг перевернула быт каждого домочадца, и теперь им требовалось время, чтобы пережить переломы, усвоить уроки и двинуться дальше.

В тишине миссис Бристоль и Катерина собрали немногие вещи – в тишине помощник-шофер донес чемоданы до автомобиля. Каждый жест, каждый шаг был медленным и несмелым. Казалось, сама жизнь замерла в ожидании – но чего? Все на что-то надеялись, словно ждали: вот-вот из-за угла покажется их спасение и криком прогонит тревоги.

– Пап, – робко обратилась к Джозефу девушка, – может, мне остаться?

Мужчина переменился в лице. Если раньше о подобном решении дочери он не мог и мечтать, сейчас мистер Рудковски понимал – или думал, что понимал, – где Катерине будет лучше.

– Дочь, ты с ума сошла? Ты здесь зачахнешь.

– Но Мелания! Мне страшно представить, что станет с малышкой, – взмолила Рудковски.

– Ты мне настолько не доверяешь? – с серьезным лицом пошутил отец, и оба они рассмеялись. – Кстати, мы с миссис Бристоль договорились: на каникулах Мелани может ездить к вам в гости.

– Правда?! – Катерина едва не взлетела от счастья.

– Да, дважды в год: зимой и летом.

Рудковски накинулась на отца с объятиями и отдала бы душу, имейся возможности продлить этот момент навечно.

Пришла пора миссис Бристоль прощаться с Джозефом.

– Спасибо, что ты заботился и заботишься о девочках, – Рудковски кивнул, и Агата пошла к машине. Перед дверью однако женщина повернулась: – И да, Джозеф, я буду искренне рада, если ты приедешь на свадьбу. Вероятнее всего, в ноябре.

Вдруг на удивление публики из дому выбежала Мелания. Малышка отказывалась покидать комнату, но, по-видимому, в последний миг передумала. Не поднимая глаз, девочка подошла к миссис Бристоль и, сцепив руки в замке за спиной, принялась чего-то ждать. Агата присела.

– Мелания, разреши мне представиться. Я твоя бабушка, – женщина протянула малышке ладонь, забывая о том, что не любит, когда ее называют старушкой.

– Я знаю, – сухо отрезала Мелани. – Вы забыли платок.

Малышка достала из-за спины шелковый платок с инициалами миссис Бристоль, и последняя прошептала: «Благодарю». Девочка грустно сомкнула губы, кивнула и отбежала к отцу. Голдман придержал Агату за плечи, погладил по спине и открыл дверь.

* * *

Когда автомобиль уже ехал за городом, каждый задумался о своем. Катерине казалось, все это сон: она будто и не возвращалась домой, а тем более по такому печальному поводу. Агата терзала себя за те годы, во время которых гордыня не позволяла ей идти навстречу. Только по лицу Голдмана нельзя было сказать, что тревожит мужчину. Тот сидел, отвернувшись в окно – выражение его потеряло привычную важность.

Глава 2. «Мой тебе совет – переживай»

В Геттинберге на миссис Бристоль нахлынула новая волна скорби. Те эмоции, что вызвала смерть единственной дочери, прорвали сквозь дамбу и затронули все окружение. Силясь помочь, Голдман не отходил от женщины ни на минуту, и к удивлению Катерины беспокоился об Агате больше, чем о себе самом. В какой-то момент девушке стало даже обидно, ведь о ней, в свою очередь, так никто не заботился.

Впрочем, Рудковски старалась держаться особняком. Домочадцы не видели Катерину заплаканной и не слышали, чтобы она проронила хотя бы слово. Молчунья бродила по дому, как призрак, иногда застывая в глупой позе и держась в ней по меньшей мере пару минут.

Голдман, совсем на себя не похожий, заподозрил неладное. Невеста не выходила из комнаты, и просить ее утешить внучку было бессмысленно. В конце концов Рафаэль решил сам побеседовать с девушкой. Получится – он узнает, в чем дело и, возможно, поможет. Не получится – и пускай: ни от кого не убудет.

Мужчина подкараулил Рудковски у лестницы – Катерина снова плыла неясно куда.

– Катерина, – выкрикнул Голдман и медленным шагом, чтобы не спугнуть жертву, приблизился. – Ты как? Не хочешь поговорить?

По виду мужчины стало понятно: ему не доводилось вести подобные разговоры. Запугивать, потешаться, высмеивать – да. Но говорить по душам, пытаться прочувствовать сущность другого – такой подход был Рафаэлю в диковинку.

На вопрос его девушка вздернула брови и, бросив: «Нет, я спешу», продолжила путь.

– Куда? – не сдавался и бросил ей в спину мужчина.

Катерина притормозила:

– Простите?

– Куда ты спешишь? – повторил Рафаэль.

Рудковски чуть поколебалась, мерно повернулась и выдала «а Вам дело?» так безразлично, что у Голдмана по спине пробежали мурашки.

Рафаэль отступил. Катерина ушла «по делам», а мужчина долго стоял неподвижно. Он старался усвоить сказанное, но еще больше то, на каком поцарапанном блюде слова были поданы.

* * *

Через несколько дней во дворец заявился Чарли. После бала отношения Кьюта и девушки пошли на лад. Вылазки их снова обросли регулярностью. Только вот незадача – две недели назад Катерина выключила телефон и, не сказав ни слова, исчезла из жизни парня.

Дверь открыл мистер Голдман, отчего Чарли порядком опешил. Впрочем, не настолько, чтобы уйти без допроса.

– Здравствуйте, мистер Голдман! Как поживаете? – по жизни приветливый харизматик, Кьют не упускал шанс растопить ответчика. Рафаэль же, уставший от обстоятельств, раздраженно буркнул:

– Привет, что хотел?

Про себя Чарли хмыкнул: «Ну и фурфыра! Черт возьми, он такой же здесь гость, как и я», а вслух добавил:

– Я пришел к Катерине, она две недели уже не берет телефон. Я приходил, но вас не было дома. Я заглядывал к ней на работу, но и там пустота.

– Две недели? Ну да, все верно, – пробурчал Рафаэль, занимая себя уравнением в голове.

– Я почти заподозрил, будто что-то стряслось, – Чарли нервно усмехнулся, словно потешаясь над собственной склонностью усложнять.

– Не ошибся, – выстрелил в него Голдман и в тот же миг осознал: он не злится на Кьюта, но рад незваному гостю.

Дело в том, что мужчина томился от скопища в нем агрессии. Та особенно наседала, когда Рафаэль оставался без жертвы надолго. Парень же просто-напросто оказался случайной мишенью. Однако стоило Голдману чуть подвыпустить пар, как он тотчас смягчился:

– Тут, Чарли, дело такое: мы недавно вернулись из Энгебурга. Хоронили там дочку Агаты, мать Катерины. Случай паршивый… – на долю секунды Кьют перебил Рафаэля сумасшедшим взглядом, но мужчина продолжил: – Агата… Миссис Бристоль справляется совсем неважно, если вообще справляется. Катерина – та не проронила при мне ни слезинки. Уж не знаю, что за брак у девчонки в характере, но даже мне, – Голдман хмыкнул, – даже мне не понять этой черствости, – Рафаэль на минуту задумался, и осторожно спросил: – Ты бы, может, с ней побеседовал?

– Где она? – ледяным тоном спросил Голдмана Чарли.

– А кто ж ее знает? – выкинул Рафаэль. – Пропадает целыми днями, а спроси – еще и накинется.

Кьют кивнул и, забыв про благодарность, задумался: что же дальше? Голдман попрощался с ним и захлопнул дверь.

Двигаясь в сторону от парадного входа, Чарли отходил одновременно и от разговора, и от холодного шока, какой прошибал парня с головы и до пят. Как же, стало быть, тяжело Катерине, а он даже не знает, что предпринять.

К счастью, если в последнее время такое считалось возможным, долго разыскивать девушку не пришлось. Случайно взглянув на домик мистера Боуи, Чарли заметил: за тусклым окошком маячили два силуэта. К тому времени юноша слишком детально выучил Катерину, чтобы по одному очертанию догадаться, кто есть кто. И рассудив, что вторжение его не должно навредить, Кьют без приглашения зашел в гости.

Рудковски встретила парня безучастным взором – таким, будто парень все время стоял с ней рядом, но лишь сейчас подал голос и снова замолк. Мистер Боуи предложил Чарли присесть за столик, а сам перебрался к кровати. Так друзья оказались напротив друг друга и завели естественный разговор.

Причин траура не поднимали, но по лицу Катерины Кьют предположил: она снова спасается от эмоций бегством. Чарли понимал девушку намного лучше, чем сама она понимала себя. Он знал цену ее холодной напыщенности и боялся представить, какую боль Рудковски хоронит за стеной беспристрастия.

– Это жизнь, Чарли, надо двигаться дальше, – отстраненно парировала Катерина. Сердце парня, как под тисками, сжималось от боли.

Голдман верно описал поведение девушки: она не разыгрывала драму и не считала, что о «проблеме» стоит поговорить. Рудковски едва не всю жизнь опиралась на правило: все, о чем умолчали, не имеет значение. Его не существует, потому нет смысла выделять на пустышку время.

Таким состояние Катерины виделось со стороны. Такой личиной девушка прикрывалась. Но на деле все обстояло иначе.

В каморку Боуи Рудковски наведывалась, как в святилище. Она открывала дверь, закрываясь от внешнего мира, а затем начинала исповедь. Катерина подолгу рыдала в объятиях садовника, а когда слезам приходил конец, захлебывалась в воспоминаниях.

Старичок, как и прежде, не перебивая, слушал девушку от первого всхлипа и до последнего слова. Рудковски же доверялась только ему. Катерине казалось, будто раскрывая изнанку души перед мистером Боуи, она расстается с грехами. И поэтому девушка день ото дня приходила в каморку, избавлялась от груза и на пару часов обретала покой.

В остальное время Рудковски грузила себя делами. Она делала все, лишь бы горе не закралось в сердце. Катерина забыла: бегство от боли равносильно бегству от самого себя. Ни второе, ни первое не возможно, а мешок запрятанных переживаний, как созревший фурункул, всегда прорывает.

* * *

С этих пор Чарли тщетно пытался разговорить Катерину. Он считал, что лопаты, которыми зарывают обиду, необходимо сдавать на металлолом. Парень знал: лечить болезнь надо в зачатке, иначе та прорастает корнями и остается в теле навечно.

– Чарли, я почти слышу, как ты смотришь, – зарываясь в ноутбук, раздраженно кидала Рудковски, когда Кьют подолгу не спускал с нее глаз за обедом.

– А я вижу, что ты хочешь сказать, – не сдавался парень и наивно силился настоять на своем.

Тогда Катерина вынужденно убирала агрегат в сторону и уверяла друга в том, чему сама толком не доверяла:

– Чарли, сколько еще тебе повторять? Я в порядке, не приписывай мне симптомы.

– Катерина, ты знаешь, что их отрицание – первый признак болезни? Мой тебе совет: переживи все сейчас – потом станет хуже, – не унимался Кьют, и девушка резко вставала, угрожая уходом.

Парень закатывал глаза к небу, тяжко вздыхал и занимал неугомонный рот чашкой чая – того, который выбрала в этот день Катерина. Кьют старался во всем потакать Рудковски: мол, ей и так тяжело, пусть потешится.

Через месяц девушке пришло письмо – писала Карла. Подруга из прошлого сожалела о смерти женщины и извинялась за неявку на похороны. Бегло просмотрев содержание бумаги, Катерина сложила лист вдвое, затем еще раз, а после бросила его в топку, оставив посланницу без ответа. Хватит Рудковски того, что она снова «прожила» город. Поддерживать связь с мутным прошлым – вот уж точно, чего делать не стоит.

Глава 3. Тысячи начал

На лето Джозеф, как условились, отправил Меланию в Геттинберг. Процесс переезда малышки напоминал передачу драгоценности: мистер Рудковски довел дочь до нужного кресла в поезде, наказал проводницам не сводить с девочки глаз, а затем пригрозился парой-тройкой друзей из полиции – на случай если что-нибудь, упаси Боже, пойдет не так.

На вокзале Геттинберга гостью встретило все семейство. Добропорядочная проводница, как обещала, спустила малышку по лестнице и подождала, пока за девочкой не придут «те, кто надо». Впрочем, долго стоять не пришлось – уже через пару секунд по вокзалу разнесся восторженный крик Катерины. Девушка налетела на Мелани, словно голодный кот на добычу. Удостоверившись, что Рудковски не воровка и не мошенница, проводница – премилая женщина – передала «передачу» и, пожелав всего доброго, вернулась в вагон.

В машине Мелани ждали Агата и Рафаэль. Голдман сам сидел за рулем: они не хотели запугивать девочку, попавшую в новый город – и семью – шоферами и помощниками. На счастье, Мелания больше не выглядела перепуганной, хотя улыбка все еще обходила ее лицо стороной. Существенно изменилось лишь то, что малышка теперь не хранила обет молчания. Мелани прощебетала до самого дома, чей вид заставил ее задержать дыхание.

В этом году погода совсем не щадила город. Жара стояла несносная, и Катерина пообещала сестре сходить на сажалку. Сама Рудковски сейчас находилась в отпуске, и ей жизненно важно было заместить работу делами. Отдыхать девушка не умела, так что сама или с кем-то, но Катерина искала пути, как сбежать от реальности.

После купаний Рудковски устроила девочке обзор дома. будто она сама здесь являлась хозяйкой и не ходила завороженная два года назад. Как поначалу у Катерины, у Мелани от восторга не закрывался рот. Рудковски, довольная впечатлением сестренки, умилялась: во-первых, малышка знакомится с новым и забывает про старое; а во-вторых, Катерина действительно мнила себя хозяйкой, и девушке ужасно льстило, что ее дом оценили.

В то же время Рудковски стыдилась за мысли, но замечала: с каждым днем члены семьи отходили все дальше от похорон. Мелания постепенно знакомилась с бабушкой. С первых дней они долго гуляли втроем с Катериной, а через время уже отправлялись на променады вдвоем.

Не стоял в стороне от знакомства и Голдман. Тот пытался наладить с малышкой контакт, но Рудковски и Бристоль, видя неловкие эти попытки, смеялись. Вероятно, мужчина ни разу не управлялся детьми. Он не мог подступиться к возрасту Мелани, то агукаясь с ней, то пускаясь в дебаты для взрослых. Словом, порой Рафаэль видел девочку взрослой, а в другой раз усматривал в ней хрупкого грудничка.

Чарли же был очарован малышкой не меньше, чем ее старшей сестрой, за что последняя умудрилась даже на парня обидеться. Кьюта этот факт рассмешил и дал повод для шуток, а Рудковски смекнула, что занимается ерундой.

Мелани расположила к себе всю округу. Не в последнюю очередь девочку полюбил мистер Боуи. Старичок видел в ней Катерину в детстве, и сходства эти его оживляли. Пусть садовник уже не владел такой силой, чтобы катать малышку в телеге с сеном, но забавлять ее шутками и историями – вот чем жил три летних месяца мистер Боуи.

Впрочем, привязанность чревата душевными муками, стоит в зал войти Расстоянию. Поэтому, когда в конце августа наступила пора прощаться, домочадцы взгрустнули. Семье неприятна была утрата их светлого лучика, и они понимали: холодным вечером дом согревать будут теплые воспоминания.

* * *

Наступил октябрь. Снова близилось время свадьбы. В доме шумели не меньше, чем летним утром на рынке. После трех месяцев с Мелани и под опекой мужчины Агата почти отошла от апрельского потрясения. Миссис Бристоль снова заинтересованно относилась к подготовкам, а иной раз проявляла в них даже инициативу.

В свою очередь, Голдман и впрямь занимался неслыханным, незнакомым ему самому – благородством. В другой час Катерина, пожалуй, воздала б ему за заслуги. Но сейчас, безразличная до всего, девушка избегала любых контактов. Она не замечала – и не хотела – признавать чьи-либо достижения.

В один из тех редких для Геттинберга, дождливых дней осени во дворец постучался Бенджи. Рудковски, закрывшаяся от всех, приоткрыла однако двери и, словно забыв о «геройствах» парня, впустила его на ужин.

К возвращению Уильямса в доме отнеслись просто. Даром что путешествие заняло почти шесть месяцев, домочадцы сделали вид, будто он съездил за хлебом и тотчас вернулся.

В то же время возникла проблема, что делать с шофером Голдмана. Паренек добрую половину году притирался к хозяевам и успел вписаться в семью, как пазл в мозаику. Посовещавшись, Рафаэль, Агата и Катерина решили: можно проверить, как юноши отыграют в команде. Сработаются – хорошо, у семьи в гараже два авто. Не поладят – неплохо. Где это видано, чтобы супруги сидели по разным машинам?

Продолжал посещать дворец Бристоль и Чарли. Иной раз, спотыкаясь о Бенджи, Кьют смотрел на приятеля без попыток напомнить о распрях из прошлого. Уильямс сам не хотел баламутить осевшее и беззлобно приветствовал бывшего друга.

* * *

За два дня до свадьбы в Геттинберг вновь приехала обожаемая всеми малышка. Правда, в этот раз с ней прицепом тащился по случаю праздника мистер Рудковски.

– Джозеф, мы с Рафаэлем очень признательны за твой визит, – искренне заявляла Агата. К торжеству она предложила мужчине пошить костюм на заказ. Джозеф вежливо отказался.

Катерина радовалась приезду семьи как дитя. Если не считать время с сестренкой летом, то был первый раз с похорон, когда Рудковски светилась.

В тот же день девушка убедила семейство пройтись по городу – благо, ноябрь в Геттинберге по теплу походил на причесанный ветром июнь. Семья праздно шаталась по желто-красному парку, по извилистым улочкам города, и Мелания ежечасно просила купить ей то сладкую вату, то иного врага желудка.

Катерина не без тоски замечала, что под руку с семьей ей гуляется слаще. С тем же чувством девушка признавала: компании не хватает присутствия матери. И хотя семья говорила на языке перебранок, это были ближайшие люди Рудковски. О других она не мечтала.

Джозеф, глядя на покой города, вспоминал, как провел здесь несчастные годы юности. Он вставал раньше солнца и отправлялся работать – возвращаясь в ночи, справлялся по дому. В свой единственный выходной – третье воскресенье месяца – юноша бегал на свидания с Элеонорой. Только в этот день парня радовал факт: он проснулся.

Вечером семья встретилась с Чарли. Девушка показала отцу «того парня», о котором, словно назло, не смолкала Агата. Еще во дворце Джозеф пытался устроить Рудковски допрос, на что та отмахнулась, уверив мужчину: парень ей просто друг.

На свидании их Кьют заставил отца Катерины смутиться. Джозеф не доверял «шутникам», и с опаской за дочь искал в нем подвох. Однако стоило Чарли с его неоспоримой харизмой и умением нравиться разговориться – мужчина смягчился. «Ну, болтает – и что? Может, дочь хоть от скуки с ним не помрет».

* * *

В день свадьбы Рудковски проснулась рано. Впрочем, если вместо сна хватать отрезки дремы, то и пробуждаться от них не приходится. Катерине не особо спалось, ведь теперь, пусть формально, но она породнится с Рафаэлем. И от этого осознания в душе девушки зрел протест.

Вместе с тем Рудковски решила, что слишком поздно о чем-либо сокрушаться и уж точно не стоит в праздничный день досаждать гостям кислой миной. Катерина поднялась с кровати и, хотя было еще темно, начала приводить себя в порядок.

Агата проснулась не сильно позже, на что девушке намекнул топот в соседней комнате. Вскоре явятся парикмахеры и визажисты – отлежаться в день собственной свадьбы не получится.

Катерина спустилась в комнату Грэйс и, постучавшись, услышала: «Я не сплю». Рудковски безмерно ценила Тейлор за то, что она – нередко в ущерб себе – всегда находила время для Катерины и, что важнее, всегда знала, чем помочь.

Грэйс сидела у окна, такого же маленького, как и все ее тело. Она обернулась, когда Катерина вошла, и поздоровалась с девушкой взглядом, с каким банкир расстается со своим состоянием, – полным сожаления. Работница не признавалась, но она страшно переживала за перемены, гонимые свадьбой. Тейлор уже сколько лет работала на одну только миссис Бристоль, – заботу о Катерине служанка называла дружбой – и вдруг теперь она станет рабыней еще одного хозяина. Чтобы себя добить, Грэйс вспоминала истории о владельцах-мужчинах. От этих картин на душе ее становилось тучнее.

Ах, как счастливо ей жилось с миссис Бристоль! Ну зачем переменам просачиваться в нашу жизнь, будто та – дырявое сито и ни на что, кроме боли, не годна?

– Грэйс, ты в порядке? – спросила у девушки Катерина, забывшись: она пришла за прической и платьем. Грэйс же словно неделями ждала вопрос и, услышав его, залпом выпалила все тревоги.

– Моя милая Грэйс, – Рудковски бросилась на служанку с объятиями. – Какая ты глупышка! Я остаюсь с тобой и, поверь, никому не дам над тобой потешаться.

Тейлор страшно растрогали заявления подруги. По работнице было видно: она не ждала (и не позволяла себе ожидать) таких слов, и те укрыли служанку, будто бархатным покрывалом. На минуту Грэйс дала волю слезам, а затем так же резко, как им предалась, от них отмахнулась:

– Хорошо, Катерина, давай мы тебя нарядим, – Тейлор стукнула себя по коленям и поднялась со стула, намекая на полную боевую готовность.

Рудковски, довольная, подскочила, а затем, чуть замедляясь, о чем-то подумав, протянула многозначительное: «Грэ-э-эйс». Девушка вопросительно покивала тощим черепом, и Катерина с улыбкой объяснила:

– А давай-ка мы нарядим и тебя.

Тейлор столько времени служила кому попало, так много лет помогала Агате, что Рудковски казалось естественным и справедливым дать служанке возможность нарядиться сначала самой. Катерина подумала: за все ее двадцать девять Грэйс обязана была хоть однажды поставить на первое место себя и лишь затем помочь остальным.

Сама Тейлор о таком даже не помышляла и продолжила упираться, прежде чем Катерина, со свойственным ей напором, склонила девушку к примерке и макияжу.

– Но, Катерина, как я буду в этом – она указала на платье, которое девушка притащила из собственных закромов, – готовить завтрак, стирать?

– Возьмешь на один выходной больше, – отмахивалась от возражений Рудковски. – Ты заслужила отгулов на годы вперед, а нам полезно поголодать перед пиром на свадьбе.

Катерина отбивала возражения Тейлор, как теннисист отбивает ракеткой поданный ему мяч. Грэйс согласилась: контратаки подруги звучат убедительно, – и уступила.

Рудковски затратила целый час, чтобы уговорить работницу надеть открытое платье. Наряд оголял все «что надо», а «что не надо» делал мистически привлекательным. Тейлор как могла сопротивлялась выбранному гардеробу, – тот скорей походил на его отсутствие – но Катерина упрямым мулом стояла на своем. Она убеждала Грэйс: «Ты обязана предстать на публике во всеоружии». Сколько можно прятаться в норке и оставаться мышью – серой, как цвет ее застенчивых глаз?

Это желание – желание выставить напоказ остальных – было для Рудковски в диковинку. Всю свою жизнь девушка строила так, чтобы зритель крутился вокруг ее персоны. Однако после событий весны, которые дали понять, что поистине важно и наградили ее безразличием до всего остального, Рудковски случайно узнала: ей все равно, что о ней подумают люди. Она одевалась, как раньше, с комфортом, но с равнодушием до того, что о ней скажут.

На свадьбу Катерина потребовала пошить костюм, вместо того чтобы нарядиться в фигурное платье. Она не без хохота над собой вспомнила: «девочкины наряды» вошли в ее гардероб лишь с приездом в Геттинберг. До этого она всю жизнь, за исключением праздников, щеголяла в кофтах и джинсах, а впечатление силилась произвести улыбкой и игривым взглядом.

Рудковски не прочь была заявиться и «в чем попало», что на языке миссис Бристоль значил почти любой ее гардероб. Речь шла об одеждах, какие тесно томились в платяном шкафу девушки и либо уже надевались, либо попросту заставляли глаз Агаты кровить.

– Ни юбкой больше, – выкрикнула Рудковски, когда Агата наспех набирала мсье Бушону. Так, вопреки возражениям бабушки, Катерина выиграла бой за костюм.

Мсье Бушон вне всяких сомнений блистал талантом. Даже брючный костюм, который в голове миссис Бристоль представлял собой одежду исключительно для мужчин, объял Катерину, как вторая кожа. Наряд не только не выглядел на Рудковски вульгарным – он сидел на ней так, словно ничто другое не село бы лучше. Этот факт страшно обрадовал девушку, а Агате позволил облегченно вздохнуть – никаких сюрпризов и происшествий.

К десяти утра машины подъехали к церкви. По непонятным для Катерины законам, Бристоль и Голдман решили венчаться. У собора семью уже караулил отряд журналистов и пару десятков зевак, какие должны были многократно размножиться в следующие часы и минуты.

Рудковски с сестренкой и папой держались поодаль. Джозеф не желал красоваться на публике, Катерина – вынуждать его злиться или бурчать. Что до Грэйс, служанка молила остаться дома, но Рудковски умела убеждать (или, скорей, упрашивать). И теперь, пока Тейлор страдала в бесстыдном платье, девушка мысленно отрезвляла ее: «Успокойся, расслабься». К сожалению, о том, что сама она нежится в удобных брюках, Катерина забывала.

Во время самой церемонии Рудковски стало физически плохо. Она едва не упала в обморок и подумала, что на это сказала бы мама. Вероятно, «в церкви плохеет только исчадиям ада». Элеонора всегда упрекала дочь в нежелании верить в Бога.

Решившись искать спасения снаружи, девушка вышла на улицу и стала смотреть, на что ей опереться. Заметив в сторонке скучающих Тейлор и Бенджи, Катерина неспешно, но с радостью избежать одиночества поковыляла к ним.

Пока Рудковски шла, она успевала шутить про себя беззлобные шутки. Ее забавляло, как Грэйс безуспешно пытается скрыть дискомфорт. В то же время девушку не покидало зудящее чувство – может не стоило так издеваться над Тейлор, даже если и действуя из благих побуждений?

Бенджамин же, завидев, как Катерина выходит из церкви, резво примкнул поближе к служанке. Он все хотел взбудоражить в Рудковски жгучую ревность, однако надежды его упорхнули с вопросом: «Не видели Чарли?» Уильямс тотчас обреченно отпрянул от и без того пристыженной бедняги.

– Эй, я вас спрашиваю: вы не видели Чарли? Он говорил, что будет позже, но не настолько же. Черт, я всегда говорила: не имеешь друзей – подружись хотя бы со временем. Вдруг в этом причина, – Катерина нахмурилась и развела руками на взгляды Тейлор и Бенджи. – А что? Мне помогает, – она присела на лавку, стоявшую справа от них.

Через двадцать минут, пока в церкви еще отдавали дань браку, Кьют добрался до места. Он по обычаю шел пешком – «на такси разъезжают богатеи да лодыри» – и сейчас с нескрываемой одышкой остановился у входа.

Даже тот факт, что минуту спустя Чарли вручил Катерине букет сорванных с клумбы тюльпанов, не уменьшил масштаба обиды. Недовольная, Рудковски кисло скривилась губами и процедила:

– Спасибо, Чарли, очень милые не-пионы, – девушка намекала: Кьют пожадничал (или поленился?) отыскать единственные цветы, милые ее глазу.

Парень усмехнулся, покачал головой и посмотрел на второй такой же букет:

– Надеюсь, миссис Бристоль не питает к тюльпанам неприязнь.

Кьюта редко когда задевали язвы Рудковски, а после апрельских событий он вообще позволял Катерине входить в его душу, не разуваясь. Чарли считал: так он помогает подруге выпрыскивать боль, и твердил себе: «Эти выходки временны. Час придет, и все станет как прежде». Правда, что означало «как прежде» Кьют представить не мог.

Торжество проходило в центральном парке, и едва Бог окрестил брак законным, перебрались туда. На газоне стояли десятки шатров и палаток. Во-первых, смотреть на них было приятно: они напоминали плывущие по траве облака. Во-вторых, какими бы теплом ни гордились ноябрьские дни Геттинберга, вечерами холодало, и горожане спешили укрыться в меха и кожу. А поскольку многие дамы – да и кавалеры – желали продлить моменты в шелках, пристанищем стали как раз палатки. Миссис Бристоль называла эти укрытия заботой о гостях.

Шатры досаждали одной лишь Катерине. Впрочем, девушка целый день только искала, к чему придраться. Причиной агрессии являлся сам факт брака бабушки. Это значило: отношениям Бристоль и Голдмана теперь нет обратного хода. И хотя за последние месяцы Рафаэль совершил немало достойных поступков, Рудковски о них забывала. Как случается, когда на душе неспокойно, девушка думала лишь о том, за что бы еще Голдмана ненавидеть.

* * *

Организация свадьбы оправдала все ожидания. Агата планировала сделать праздник красивым и громким, – но не настолько, чтобы оскорбить трагедию из апреля. Рафаэль же стремился разрекламировать свою личность. При таких обстоятельствах – брак с «королевой Геттинберга» – огласка была очень кстати.

Сам Голдман, насколько знала миссис Бристоль, – муж ее не особенно распространялся о прошлом – происходил из далеких краев. Это условие тоже нагнало на Катерину тревогу. Где пара будет жить, поженившись? Что, если Рафаэль вздумает забрать Агату с собой? Женщина – Рудковски не сомневалась – уедет за ним. Но на кого она бросит дом и работу? Внучка ее не готова принять ответственность на себя.

Впрочем, этот вопрос можно решить чуть попозже. Сейчас Катерина имела полное право отплясывать вместе с толпой. Беда крылась в том, что настрой ее оставался негодным, и девушка продолжала сидеть в одной из палаток, лениво крутя ничем не заполненный тонкий бокал.

Чарли нашел ее ровно такой же – одинокой, задумчивой, невеселой. Парень, верно, и рад бы признать, до чего он устал стараться сделать подругу счастливой. Но Кьют стыдился того, что ему тяжело лишь от этих попыток, тогда как сама Катерина борется с настоящей трагедией.

Стыд не давал Чарли сдаться без боя, но при этом он ощущал себя слабаком. В надежде хоть немного утешиться и оправдать себя, Кьют подумал страшное: «А вдруг Катерине и правда плевать на смерть матери? Что, если девушке чужды те проявления жалости, на которые падка людская душа?»

Мысли вогнали парня в морозный ужас. Чарли не знал, что хуже: подозрения, возникшие у него в голове, или условия, при каких догадка окажется правдой. На счастье, девушка очень быстро избавила Кьюта от авторских домыслов. На беду, юноша тут же принялся корить себя.

– Чарли, мне так тяжело, – с пустым голосом (и поверить ей было непросто) прошептала Рудковски. Она продолжала смотреть на бокал, а слова выходили будто отдельно от автора. – Мама умерла, но с ней похоронили словно и всю мою жизнь.

Признание девушки Чарли, по меньшей мере, поразило. Он успел заметить: Катерина редко стремилась вывернуть душу наружу. Куда чаще девушка, сообщая новость как факт, просто ставила кого надо в известность и изящно уклонялась от подробностей повествования.

Сейчас же Рудковски пошла напролом. Кьют, застигнутый действом врасплох, опешил настолько, что лишился слов и мучительно думал, как бы ее утешить. Катерина однако не слишком ждала утешений. Все, о чем просила девушка, – чуткие уши и платочек для слез.

– Ты знаешь, Чарли, мы никогда не были слишком близки, – продолжала Рудковски, но не слова обливали кипящим раствором Кьюта. В душе парня полыхали кострища от той погасшей искры, без которой девушка говорила. – Мы с папой любили поспорить, и стоило нам дойти до войны, мама вмешивалась со своей миротворческой миссией.

Помню, она всегда как-то глупо шутила. Так глупо, что от нелепости становилось смешно. Мы хохотали часами, а под конец не могли вспомнить, откуда вообще эта глупость взялась.

А еще мама никогда не жаловалась на свое положение. Не буду врать, брак ее – это полный провал. Папа – отличный отец, но не муж. Он относился к маме как к служанке: принеси да подай. Ох, как же злила меня эта тупая беспомощность! Но ее будто все устраивало. Мама не уставала нам повторять, что она довольна жизнью. Она замечала прекрасное в каждой мелочи и восторгалась – да хоть лепестком! – как дитя.

Не было дня, чтобы мама не поступилась своими желаниями. Она отдавала все – лишь бы папа, я и Мелания не нуждались ни в материальном, ни в чувственном. Она не покупала себе новый свитер и донашивала рваный старый, но дарила малышке набор дорогих мелков. Она бросала свои дела и с утра до ночи помогала с моими. Она постоянно слышала от отца, как безвкусна – наглая ложь! – ее стряпня, но продолжала каждое утро готовить обед из трех блюд.

Знаешь, мама часто не понимала меня, потому что мы жили в разных мирах. К моим достижениям – я любила писать – она относилась презренно. Мама не говорила, что я бездарна, но по ее глазам легко читалось: стихи не впечатляли.

В такие минуты мне думалось, будто она меня совсем не любит. Тогда мне казалось, мне не хватает чего-то, за что меня в принципе можно любить. Но все это мысли из прошлого, когда я была еще глупая, – заключила серьезно Рудковски и громко откинулась на спинку стула. – Теперь-то я знаю: если меня не любили так, как я того ожидала, это не значит, что меня не любили совсем. Просто мы говорили на разных языках любви. Я хотела награды в виде приятных слов – мама ждала, чтобы я скорее выросла и кинулась помогать ей с хозяйством. Этого не случилось, и думаю, я ее подвела.

Чарли очень хотелось что-то сказать, но он закрыл рот рукой: лучшее утешение – выслушать, не влезая с подмогой.

– А еще помню случай: мы отправились в гости. Там был младенец, крохотный, месяца два. Мама взяла его на руки и смотрела с такой любовью … Клянусь, мне казалось, имейся возможность – она обменялась бы с женщиной на меня.

В моем собственном детстве, – Катерина не делала пауз даже чтобы добрать дыхания, – мы с мамой часто гуляли по парку. И если не падала трехлетняя я, а следом мое настроение, прогулки выходили неплохими. Как книги, которые мама читала мне тем же вечером.

Да-а-а. Все это забавно. – Рудковски качалась взад и вперед, словно в попытке себя успокоить, а затем резко замерла. – Но близки мы не были. Теперь я об этом жалею. Жалею, что упустила этого чуткого человека. Жалею, что так во многом ее винила. Жалею, что не смогла стать идеальной дочерью и обманула ее ожидания. Жалею.

Чарли выждал пару секунд, а затем, как ночная комета, шустро упал на девушку. Кьют обнял Рудковски так крепко, будто желая выдавить из ее тела страдания. А та, в свою очередь, плакала, и в шатре слышались лишь дыхание и грохот, с которым слезы Катерины опускались на столик.

Застыв друг на друге, друзья провели неподвижно пару долгих минут, а затем девушка отодвинула Чарли в сторону.

– Чарли, а что с той девочкой? – спросила Рудковски, намекая на даму, с какой парень пришел однажды на бал.

– Это моя одноклассница, Кира. Она давно живет в другом городе, но приезжала в Геттинберг на три месяца. Кира из небогатой семьи, и я разрешил ей побыть у меня, – спокойным тоном покаялся Кьют. – Я понимаю, что ты могла подумать, но поспешу заверить…

– Я ничего не подумала, – солгала Катерина. – И заверения мне не нужны. Я всего-навсего не хочу быть одной из двух и стоять в листе ожиданий. Будь добр, если такой появится, извести меня. Я добровольно из него вычеркнусь.

– Катерина, поэтому я и пытаюсь сказать…

– Чарли, я так устала от слов. Что ни прохожий, то мастер наобещать золотые горы. А где действия? Где доказательства вашей похвальной решимости?

Кьют вздохнул. Уговаривать яро настроенную Катерину не было смысла, и парень сделал вид, будто принял ее команды.

– А девочку, кстати, жаль, – тоном, лишенным и тени сочувствия, съехидничала Рудковски.

– Если бы не твое хитро-лисье лицо, я бы поверил, – отшутился Чарли, и девушка заулыбалась. А затем она резко спустилась с команд на мольбу и тихо сказала:

– Чарли, пошли потанцуем?

Кьют снова опешил от непредсказуемости Катерины. Он нахмурился: не искать ли подвоха? Впрочем, стоило парню поймать на себе взгляд Рудковски, открытый и умоляющий, туча сомнения рассеялась – то была не игра.

Они создали пару и принялись – сперва несмело, потом все раскованнее – кружиться. Хотя девушка уже имела опыт, танец с Чарли и близко не походил на прошлые пробы. Катерине казалось, раньше она только репетировала, а настоящее выступление случалось здесь и сейчас.

Танец Рудковски и Кьюта напоминал соитие душ. Сложно было сказать, вальсируют ли тела или все-таки чувства. За три бесконечных минуты они усвоили: как раньше не будет. Когда музыка в голове партнеров закончилась и пришло время идти на поклон, каждый из них почему-то почувствовал себя должным. Должным прижаться к партнеру покрепче и простоять так как минимум бесконечное число лет. В конце концов, много ли в расставании смысла, если кроме шатра в мире ничего не осталось?

Палатка напоминала двоим теперь вакуум, в какой то и дело впивались утробные звуки. Публика ликовала, но нашедшимся душам не нужны были крики и развлечения. Казалось, Рудковски и Кьют обрели наконец, что искали, и внутри у них стало спокойно, словно в коконе. Этот кокон не пропускал в себя ни тревог, ни забот.

Как самолеты без спроса пронзают невинные облака, так мистер Голдман ворвался в палатку к влюбленным. Катерина, подстегнутая инстинктом, оттолкнула Чарли подальше в сторону. Рафаэль притворился, будто ничего не заметил.

– Катерина, Агата тебя обыскалась. Хочет что-то сказать.

Рудковски, мыслями обитавшая в прошлом, пыталась собраться:

– Я… да, я сейчас, – вымучив из себя пару слов, девушка вся покрылась багрянцем.

Получив от Рудковски желаемый ответ, мистер Голдман кивнул и покинул палатку. Катерина застыла, впившись глазами в то место, где минуту назад она видела силуэт.

– Катерина… – вмешался Чарли.

– Не надо, – не объясняя, что именно под запретом, прервала его Рудковски.

– Катерина, давай поженимся? – ослушался Кьют. Девушка обернулась, чтобы вместе с ним посмеяться над шуткой.

Чарли однако не шутил. Глаза его выдавали намерение, которое не подделать ни масками, ни громкими словесами. Рудковски опешила. Она не просто не ожидала услышать подобное в свою сторону – Катерина не могла и представить, что речь прозвучит от него и сегодня. Все это скорее походило на четко продуманный фарс, а девушка в нем оставалась лишь безучастным смотрителем.

– Чарли, что ты затеял? – Рудковски прищурилась.

Кьют придвинулся к Катерине и аккуратно взял обе ее руки в собственные.

– А ты хочешь всю жизнь прострадать? Разве ты не мечтаешь иметь за собой опору? Погоди! – увидев открытый рот девушки, остановил ее Чарли. – Я знаю, ты сильная. Я тобой восхищаюсь. Но, Катерина, всем нам нужна поддержка.

Я долго следил за тобой, и меня умиляют твои уколы и огрызания. Но в мире есть непреложная истина: о любви просят в самой непривлекательной манере. Ты о ней умоляешь.

Пожалуйста, не перечь мне сейчас и обещай все обдумать. Ты всегда можешь отказаться, но ты ведь чертовски умна! Что ты теряешь, когда соглашаешься? Теряют, лишь упуская возможность что-то попробовать.

Чарли смотрел на Рудковски щенячьим взглядом – Катерина не ведала, что сказать. Нечасто ей доводилось бывать в таком положении, а все новое, как известно, пугает.

Кьют, оратор с внушительным стажем, знал, как снизить всеобщее напряжение. В своем исключительном репертуаре парень закончил невинной шуткой:

– И вообще, разве только твоей бабушке можно закатывать свадьбы? Да и я не худший из кандидатов, – Чарли нарочно нелепо тряхнул волосами, и друзья рассмеялись. А затем Катерина тяжко, будто вздымая на плечи новое бремя, вздохнула:

– Ну хорошо, я подумаю, – и уже покидая пределы палатки, добавила: – Но Чарли, в случае, если мой ответ – чем черт не шутит – окажется положительным, никаких свадеб и гулянок.

Кьют бесхитростно развел руками, плечи его поднялись. «Я не настаиваю», – кричала вся сущность парня. Рудковски строго, как английский солдатик, кивнула и вышла. Чарли ощущал тепло во всем теле.

* * *

Агата долго расписывала внучке планы на будущее. Она говорила что-то про становление Катерины преемницей, про передачу доли, про расширение сетей, но Рудковски не слушала. Девушка только и делала, что переваривала пищу, которую Кьют дал ей для размышления. Катерина не могла устоять перед этой закуской и теперь смаковала идеи не меньше, чем кексы, чуть раньше украденные со стола.

– А сейчас, Катерина, самое главное.

«Раз самое главное, надо послушать» – подумалось девушке, и она умоляла себя раскрыть уши.

– Катерина, я поразмыслила и решила. Но, прошу, не думай, что я размякла…

«Ну вот, Агата тоже о чем-то думала. Вот бы думы еще приносили что-то кроме страданий».

– Моя милая девочка… – миссис Бристоль взяла внучку за руку, и Катерина про себя пошутила: между Агатой и Чарли есть что-то общее. Они любят вгонять людей в ступор. – Отныне можешь называть меня «бабушкой». О молодости пусть кричит моя внешность.

Глаза Рудковски округлились. Нельзя было точно сказать, что поразило ее сильнее – предложение Чарли или новость Агаты. Зато девушка знала наверняка: день сулил перемены не только для бабушки. Осознание это ее пугало.

– Что скажешь? – с несвойственной ей аккуратностью спросила женщина.

– Большая честь для меня, Агата… то есть бабушка. Мне нужно время, чтобы привыкнуть.

– О, моя дорогая, конечно! – выкрикнула миссис Бристоль. – Я понимаю: поначалу слово нам двоим будет резать слух. Да что там слух, я как будто вхожу в новый статус. Но, детка, ко всему привыкаешь, и к этому сможется, – заявила Агата, и Катерина заметила: та немного пьяна.

«Верно, для храбрости» – заключила девушка, и изогнулась в улыбке, уместной для торжества.

Глава 4. А был ли мальчик?

Свадьба прошла, как молодожены и ожидали, с широким размахом, оглаской в прессе, под одобрение публики. На улицах долго не унималась молва, причем отзывались о празднике в лучшем ключе.

Джозеф и Мелани пробыли в городе еще неделю, а после под звуки рыдания домочадцев собрались домой. Катерине же некуда было собраться, как и некуда скрыться от мыслей и Чарли – тот покорно ждал конечный вердикт.

Рудковски юлила. Вначале она «после свадьбы приходила в себя», затем «проводила время с отцом и сестренкой». Но теперь наконец пришел час расставить точки над «е», и девушку страшила мысль – надо выйти комнаты. Кто знает, когда с нее спросят ответ?

Катерина все мозговала свои ощущения в день свадьбы. Тогда она будто стала фантомом, вслепую летящим через туман происшествий и мыслей. Те лишили Рудковски последних сил, и на первый день после свадьбы девушка лишь к обеду вспомнила: Чарли сделал ей предложение.

Таким был конец дождливого ноября – условие, совершенно для Геттинберга несвойственное. От неожиданной смены ветра горожане не знали, что им делать. Одни спасались в уютных кафе, растущих в городе как грибы. Другие спешили скорее укрыться под пледом. Катерина же, закаленная холодом и дождливостью Энгебурга, ощущала себя словно рыба в воде. Причем выражение не являлось метафорой. От обильных дождей Геттинберг затопило, так что даже счастливые обладатели джипов боялись отправиться в путь за хлебом.

Медовый месяц, который супруги решили растянуть на целых два, откладывался, и все это время Рафаэль жил в доме Бристоль. Рудковски тем временем переживала, как бы Голдман не увез бабушку в собственный дом. Впрочем, где находился дом, девушка не могла и представить. Не знала и невеста, но почему-то считала невежливым спросить об этом мужчину. Агата считала: таким образом она проявит недоверие. Поэтому вся семья продолжала жить под одной крышей и не обременяла себя обсуждением зуда, какой пока что чесался несильно.

Как пожелала миссис Бристоль, Рудковски пыталась отныне звать ее бабушкой. Слово однако с трудом покидало уста. Буквы будто соединяли двух женщин, но связь между ними была не тесна. Катерина не допускала в их отношения интима и потому не спешила себя переучивать.

Дождливое время перетекло из нескольких дней в неделю, а затем – в две и не собиралось сдавать обороты. Рудковски восприняла это знаком судьбы. Природа сама не хотела того, чтобы девушка встретилась с Чарли, а обсуждать такое решение по телефону казалось нелепым – Катерина тотчас его отмела.

Декабрь же положил всему фарсу конец и присвоил начало новой жизни. К тому времени Рудковски порядком устала терзаться сомнениями. Она беспрестанно взвешивала варианты, но весы, казалось, были испорчены. Сколько бы аргументов девушка ни в них не докладывала, те никак не могли отойти от баланса.

На правой чаше грудились слова одобрения. Чарли высок, недурен собой, и шутки его иногда презабавны. Особой химии между парой нет, но черт подери, Катерина устала искать «того самого»! На другой стороне находился склад отговорок. Она так молода, почти все идет по сценарию. В конце концов, в список дел не влезает еще одна строчка. Поступиться же своей рутиной – слишком высока цена за приставленного к ней мужчину.

Устав барахтаться в одиночку, Рудковски пришла за помощью к Боуи. Только этот старик, обладатель невинной души, никогда никого не осудит. «Судить – обязанность Господа. Я простой человек, почто мне эти почести?»

Выслушав Катрину, садовник загадочно улыбнулся. Лицо его не искорежило удивление или презрение. Мистер Боуи давно научился принимать события с безусловной покорностью. Когда что-то шло не по его планам, старик не жаловался – «Жизнь лучше знает, что нам надо». Зато если судьба подносила подарки, садовник таял в благодарности. Так он жил, наполняясь любовью от маленьких радостей, и почти не спускал сил на пустые тревоги.

Стоило Рудковски закончить, мистер Боуи осторожно вмешался:

– Птичка моя, ты сама все знаешь. Ответы в тебе. Я могу подсказать, посоветовать, но опираться следует лишь на отклики сердца. Если радуется оно предстоящим событиям – цепляйся за них, откройся чуду. Затянешь с ответом – струхнешь, передумаешь. Но если душу твою омрачают сомнения, может, стоит послушать тревожный звоночек?

– Мистер Боуи, дорогой, я так долго пытаюсь прийти к решению.

– Знаю, птичка, это нелегко. Но прости, здесь я тебе не помощник. Сама не решишь – не поможет никто. Обещай только, что не обманешь сердце. Уважь старика, будь счастливой, – старичок улыбнулся.

– Спасибо, – ответила чуть посветлевшая девушка и поднялась на выход. – Я все еще раз обдумаю.

Впрочем, по тому, как она держалась, мистер Боуи понял: Катерина уже приняла решение.

– Птичка, – с нежностью в тоне добавил мужчина. – Чарли – хороший парень. Не сломай его резвым норовом.

* * *

«Черт, еще мгновение назад я и не помышляла о свадьбе, – чертыхалась, гуляя по саду, Рудковски. – За исключением разве что бабушкиной. И что теперь? Почему я вообще должна думать об этом в своем… – девушка взглянула на часы, – детском возрасте?»

Прогулка заняла около часа, а затем Катерина вернулась в спальню и набрала заученный номер:

– Чарли, привет. Подъедешь к обеду? – скорее не спросила, но приказала Рудковски, и, получив в ответ «да», устало рухнула на кровать. – «Интересно все это».

Парень приехал с цветами и тортом. По-видимому, в нем теплилась надежда: появится повод отпраздновать. Катерина даже усмехнулась предсказуемой натуре затейника. Ей подумалось, в отношениях с Кьютом скучно не будет – как минимум, можно всегда ждать сюрприза.

– Чарли? Какими судьбами? – смерила взглядом презент миссис Бристоль.

– Миссис Бристоль, пришел покормить Вашу внучку, – игриво ответил Кьют, но забоявшись, как бы женщина не восприняла слова на свой счет – мол, в доме нечего в рот положить – тотчас добавил: – Шучу, пришел подсластить ваши будни.

Пока Агата расплывалась в улыбке, из-за ее спины показалась Рудковски и утащила парня с собой.

– Катерина, хорош! Сейчас руку оттяпаешь, – возмущался Кьют, пока девушка провожала его в свою комнату. – Как мне потом надеть тебе кольцо?

Про себя Катерина отметила: парень сегодня слишком веселый. Даже Чарли такая развязность чужда.

– Ты случайно не приударил для храбрости? – предположила, молясь об ошибке в расчетах, девушка.

– Кэйт, а ты, я смотрю, грубиянка! – выдал Кьют и распластался в глубоком кресле.

Катерина нахмурилась. В ней завыла буря гнева. Сложно было сказать, что конкретно злит девушку больше: то, что Чарли впервые посмел заявиться нетрезвым, или прозвище, с каким парень к ней обратился. Если с пьянством все оставалось понятно – Катерина явление презирала; звуки клички яростно били в сердце. Называть так Рудковски могла только мама – остальные привилегий лишались.

Собравшись с силой, чтобы не взорваться на месте, Катерина сквозь зубы спросила:

– Чарли, ты правда надеялся что-то словить, придя в таком виде?

– Что значит что-то? Тебя, моя птичка, – Кьют рассмеялся. Его всегда умиляло, как мистер Боуи обращается к девушке. Сейчас же Чарли в любом слове видел забаву.

Катерина поершилась.

– Видишь ли, Кьют, как бывает, – Рудковски впервые назвала его по фамилии. – Приходишь однажды словить птичку, а ловишь вот это.

Девушка залепила ему пощечину, и в голове у «пьянчуги» раздался свист. Чарли вскрикнул.

– Мы закончили, – подытожила Катерина и, разочарованная, вышла из комнаты. Чарли так и остался сидеть, держась за горящую щеку и мысль о том, какой он дурак.

* * *

Друзья не виделись до конца декабря. Катерина питала к нему отвращение. Чарли стыдился словить на себе ее взгляд. Первое время Бристоль и Голдман тактично молчали – затем в разговорах стали всплывать опостылевшие имена.

Рудковски со свойственной ей закрытостью держалась от обсуждений подальше. Ее не столько тошнило от воспоминаний, сколько позорил факт знакомства с парнем. Владея несколькими языками, являясь носительницей разных культур, Катерина проявляла немецкую пунктуальность, итальянскую вспыльчивость, имела обычай уходить по-английски и всей душой любила французские завтраки, за которыми шел обед из греческого салата. О чем девушка никогда не задумывалась – о том, что ей доведется испытывать испанский стыд.

Впрочем, как говорил ее папа, «от тюрьмы и от сумы не зарекайся». Девушка снова и снова убеждалась в правдивости выражения. Правда, это была одна из немногих вещей, на счет какой Рудковски мечтала оказаться неправой.

Первые несколько дней Чарли молчал. К концу первой недели стал писать короткие сообщения. В них содержались мольба о прощении и раскаяние в постыдном поступке. Но Катерина осталась непреклонна, и парень начал искать с ней встречи.

Кьют караулил девушку у работы (Рудковски вернулась туда впервые с апреля). Он поджидал Катерину под дверью любимой кофейни. Однако взгляд ее, как и острый слог, был отме́нен. Едва завидев Чарли из-за угла, Рудковски тотчас же отправлялась в другую сторону.

Парень знал: у него есть два решения, и оба из них не сулят облегчения. Для начала он мог испытывать девушку временем – когда-нибудь Катерина устанет бегать и согласится на разговор. Варианту не хватало определенности. Рудковски – дама настырная и упрямая. Ждать пришлось бы немало. Поэтому Чарли придумал второй – снова явиться во дворец. Впрочем, и эта опция не вселяла надежды, если сослаться на последний визит.

Кьют боролся с собой. Он попал в тупиковую ситуацию – надлежало выбрать меньшее из двух зол. К счастью, близилось Рождество – время, когда так естественно прощать обиды, наверстывать то, что беспечно упущено, и искренне радоваться. Наслаждаться временем с близкими и родными.

Но главное – Рождество было их с Катериной временем. Первый рождественский бал познакомил друзей, второй – устроил гонку за первенством. Каким станет третий виток спирали? Следует ли поддаться соблазну и расслабиться под предлогом «Бог любит троицу»?

«Душевные муки страшнее разлуки», – любила говаривать Катеринина мать. Женщина повторяла слова всякий раз, когда дочь возвращалась к себе в квартиру. И хотя фраза Рудковски порядком бесила, с ее содержимым девушка соглашалась: не так горько думать о расставании, сколько о чувствах, которые за ним последуют.

Чарли никогда не встречался с Элеонорой, но терзания женщины разделял. Кьют понимал: еще чуть-чуть – и они с Катериной навсегда расстанутся. Впрочем, страшил не сам факт расхождения, а пустота – та останется, если Рудковски уйдет. Потому, как бы ни было страшно и стыдно, парень принял решение идти на таран.

* * *

В день Рождества Чарли стоял на пороге дворца. Минут пять он стеснялся не то что дотронуться до звонка, но и просто сдвинуться с места. Пальцы плясали чечетку в кармане пальто. Глаза застыли, прожигая глазами отдельную плитку порога.

– Долго будешь стоять? – дверь без предупреждения отворилась. Препятствием оставалась лишь холодность Катерины. – Заходи.

Рудковски, как строгая секретарша, провела Кьюта в столовую. В ту же секунду в комнату вошла Грэйс, неся на подносе чайник и гору имбирных печений. Парня будто ждали. От этого Чарли стало страшнее – балом правит не он.

Кьют подождал, пока Тейлор покинет комнату, и робко начал:

– Катерина, во-первых, я бы хотел извиниться.

Рудковски кивнула – ему позволили продолжать.

– Я повел себя как кретин и готов стать на колени, если это поправит дело.

Девушка не отводила глаз, мучая друга пристальным взглядом. Унижения Чарли тешили ее эго.

– Во-вторых, как бы дико и неуместно ни прозвучало, рискну спросить о нашей несбывшейся сделке.

Катерина не резво, но вскинула брови.

– Помнишь, я предложил обручиться? – осторожно, будто боясь нагрубить, слово за словом выдавал парень. Рудковски продолжала кивать. – Прошло столько времени, случилось столько событий…

– Согласна.

– Хочу уточнить…

– Да, давай.

Кьют несмело поднял глаза:

– Что ты решила насчет моего предложения?

Катерина трижды стукнула ногтем среднего пальца, сменила ноги, закинутые одна на другую, вздохнула и атаковала парня встречным вопросом:

– Чарли, сколько еще раз ты хочешь услышать ответ?

– Я… – вырвалось изо рта парня. Чарли понял: он до того беспокоился об исходе, что проигнорировал момент согласия. То мгновение, к какому Кьюта готовила вся его жизнь.

Рудковски, довольная произведенным эффектом, зашлась в улыбке. Она любила шокировать, и сейчас получилось отменно.

– Катерина, скажи: мне искать подвох? – не без основания спросил Чарли.

– Человек, сделавший мне предложение на свадьбе моей бабушки, спрашивает о подвохе меня?

Кьют усмехнулся. Замечание выглядело справедливым.

– То есть ты правда готова простить меня и начать со мной жить? – парень клацал щенячьими глазками.

– Не принижай себя, муж – сцепила зубы Рудковски. Слово непривычным казалось для ее рта и давило на небо, будто ему там не было места. – Когда огорошишь Агату?

Чарли громко сглотнул. В эту минуту до парня дошло – он не готовился к таким событиям. Вероятно, в глубине души Кьют надеялся: Катерина откажет, и ему не придется робеть перед миссис Бристоль. Однако все разрешилось лучшим образом, а где большая награда, там и ответственность.

Рудковски почувствовала робость парня. Ее позабавило, как весельчак, завсегдатай торжеств, бессменный оратор трусил при мысли о том, что ему предстоит попросить у Агаты Бристоль. Тем не менее шаг этот должен проверить супруга на вшивость. Только тот, кто боится, но движется в страх, вправе просить руки Катерины Рудковски.

Глава 5. Зеркало души

Просьбу Чарли Агата расценила как шутку: парень всегда занимался подобным, чтобы шокировать. Лишь после настойчивых заверений его миссис Бристоль поверила. Она изящно выгнула брови и с минуту переводила взгляд то на Катерину, то на Кьюта.

Со свойственным ей нетерпением Рудковски прочистила горло, приглашая Агату ответить. Та открыла рот, но сомкнула зубы. Миссис Бристоль отказывалась выпускать на волю слова – вместо этого женщина недовольно вздохнула, отвернулась к окну и стала выбивать по столу неизвестную миру симфонию.

Катерина опешила. Девушка не ждала, что Агата может стоять на пути. Всю жизнь Рудковски прошла под законом свободы: она и только она решает, что делать, с кем быть и куда пойти. Просить разрешение на свадьбу – действие виделось девушке простой формальностью. Однако теперь, стоило Катерине столкнуться с угрозой, до нее дошло. Как, наверное, погано ощущала себя миссис Бристоль, видя неодобрение внучкой супруга!

– Вы меня извините, – очнулась Агата. – Я сегодня рассеянна. В последнюю очередь я ожидала услышать такое.

Женщина правда была сама не своя. Движение оставались нелепы. Повлияло на миссис Бристоль само заявление или то, что жениться хотели на ее внучке; обусловил конфуз неудачный час для новостей, – но Агата чудовищно растерялась и отдала бы душу, приди к ней кто на помощь.

Миссис Бристоль едва отошла от собственной свадьбы, как вдруг близится новая, да еще и какая! Снова нужно готовить пир, снова поднимать все контакты, снова пошить костюмы, продумать меню… Но не успела Агата обмолвиться и частью планов – Катерина ее оборвала:

– Ничего этого нам не надо. Мы хотим отпраздновать тихо, в семейном кругу. Соберемся лишь мы и родители Чарли.

Фраза повисла в воздухе. Девушка знала о семье Кьюта столько же, сколько об оной Голдмана, – с гулькин нос. Парень ни разу не заговаривал про родителей, не упоминал ни братьев, ни сестер. Словом, родственные души Чарли ни разу не вспыхнули в их разговорах, и осознание это Катерину встревожило.

* * *

А причиной молчания были немилые обстоятельства. Для родителей Чарли считался изгоем. В семье с ним обращались как с паршивой овцой. Отец называл юношу балаболом – мать высмеивала за занятие «ерундой».

Кьют терпел унижения с детства. И только время от времени родители разрешали ему «отдохнуть». В эти дни они не заговаривали с «неудавшимся» сыном. Взрослые оставляли мальчика во власть большого зеркала, какое висело в убого обставленной детской комнате и которое определило парня судьбу.

С детства не имея поддержки, друзей и опоры, Чарли искал возможности с кем-то поговорить. Возвращаясь из школы, он усаживался перед зеркалом и рассказывал обо всем случившемся. Предмет стал для парня своего рода дневником, с оговоркой на то, что переживания Кьют не записывал, но произносил вслух.

Поначалу Чарли общался с отражением полушепотом. Спустя время же он поближе узнал «того мальчика за стеклом» и, избавившись от стеснения, разболтался вовсю. Так, спасаясь от скуки и компанейского голода, парень зародил в себе зерно оратора и оттачивал навыки день за днем.

Хотя комната Кьюта находилась под самой крышей шаткого дома, иногда мать дохаживала и до нее. Услышав однажды, как сын болтает в пустом помещении, женщина со свирепым взглядом ворвалась в детскую и злобно выдала:

– Чарли, с кем ты тут разговариваешь? Боже, что ты за дурачок!

Мальчик сидел на ковре и растерянно хлопал глазами. Кьют старался не выдать нового друга – не дай Бог потерять и его. Раздраженная мать глубоко вздохнула, покрутила пальцем у виска и громко стукнула дверью. До чего же напрасны были муки при родах! Как жалеет она, что послушала сестру мужа и все-таки родила.

Вскоре однако Де Вили смирились – их сын безнадежен. Выпив бутылку вина, они спросили себя: может, следует наверстать упущенное и зачать второго ребенка? Вероятно, милостивый Боже пойдет навстречу и подарит родителям – да хотя бы за каторгу с первенцем! – славного малыша.

Так и вышло. Арчи родился премилым ребенком даже по меркам Де Вилей – счастье родителей не знавало конца. Чарли также обрадовал новый человек в доме. Теперь мальчик мог разговаривать с настоящим живым существом. Пускай то не понимало еще, что эти размытые пятна собой представляют, в разговорах с ним Кьют светился. У парниши, меньшее, появились свободные уши, а, возможно, и первая воистину родная душа.

Миссис Де Виль неохотно пускала Чарли к ребенку. Она боялась, как бы «придурок» не вытворил чего с ее «сладеньким малышом». Но детская в доме Де Вилей была одна, а значит, хотела женщина или нет, Кьют мог часами забавляться с братом.

В школе мальчик, затюканный злыми насмешками, ни с кем не общался. А редкие монологи с братом не заменяли того погружения в социум, какое особенно требуется малышу. Когда же маленький Арчи впервые агукнул, Чарли едва не заплакал от счастья. Теперь-то он мог познать суть общения с человеком, да еще и с родным.

Подрастая однако, Арчи быстро усвоил: если желаешь задобрить родителей – нужно действовать так, как те хотят. А хотели они, чтобы мальчик прилежно – в контраст Чарли – учился, а затем поступил в институт, и чтобы соседи по улице восхищались их маленьким гением и завистливо отмечали: «Как же этим Де Вилям повезло!»

Взрослые зорко следили за тем, как бы «мелкий засранец» в лице старшего сына не испортил их очаровательного малыша. Братьям не разрешали видеться слишком часто, и, преследуя цель выгнать Чарли из комнаты, мать с отцом нагружали его бесполезными заданиями. Кьют мог трижды за день сбегать в магазин на окраине, убрать дом, подмести во дворе. Только вечером, когда сил у мальчонки почти не оставалось, он закрывался в комнате и сидел с зеркалом наедине.

Так, предмет продолжал служить Чарли и внимательным слушателем, и забавой, и, что главное, – отражением души. Зеркало стало даже наставником: не ругало за промахи, но учило высказывать все тревоги в груди.

Играя с отражением, Кьют разделался с робостью – ее вбили в парнишу издевки родителей и злых детей. В зеркале Чарли оттачивал позы, заучивал симпатичную мимику и на нем же тестировал, как доносят эффектные речи.

Правда, в жизни нельзя ограничиться комнатой. То есть можно, но будет ли это жизнь? Задавался вопросом и Кьют и, едва дождавшись восемнадцати, порвав с горестным прошлым, бежал из дома. Без карманных запасов и сожалений – лишь бы вырваться из родительских пут.

Первое время Чарли ютился у любимой тети – Луизы Кьют, кузины отца. Парень тотчас перенял ее фамилию – разорвать нити с горе-семейством и начать все с пустого листа.

Поселившись у тети, парень и не помышлял становиться обузой. В первые недели он уже нашелся с работой и обеспечивал – хоть и скудно – себя сам. Кьют устроился грузчиком на пекарню, и теперь, кроме тяжких воспоминаний, каждый день таскал того же веса мешки.

Луиза, вдова сорока пяти лет, жила в маленьком городе. Он скорей походил на неброский перевалочный пункт и был настолько компактен, что вмещал в себя одну улицу. Всякий раз на обеде Чарли искал возможность по ней побродить. С большего парня одолевали грустные мысли: о печальном, так и неслучившемся детстве и об ускользающей юности, проходившей в Богом забытой дыре.

После приносящей копейки работы Кьют спешил домой на помощь Луизе. Чарли обожал тетю и с радостью крал с ее плеч «мужские» заботы. За всем этим у парня не осталось часа на важное и прекрасное – Кьюта обступила депрессия. Испугавшись дрянного исхода, парень начал усиленно думать, как же вырваться с трассы крысиных бегов.

И однако прошлое Чарли дало ему больше, чем невыносимые воспоминания. Кьют прочно усвоил, что значит жить в изгнании, и авансом с уважением относился ко всей округе. Особенное сострадание парень проявлял к отверженным обществом. Из детства он вынес: любить того, кто по меркам публики того заслуживает, – проще простого. Но попробуйте посочувствовать тем, кого выгнали на задворки. Речи о вездесущности сострадания и любви тут же рассеются.

Чарли не прохаживал мимо бездомных, не жалел ушей для страдающих, раздавал (хоть и мелочь) нуждающимся и взамен получал обожание всех перечисленных. О его душе вскоре зашептался весь город. Вопреки тому, что места вроде этого кишат сплетнями и пересудами, в сторону Чарли не кинули ни единого бранного слова. Впрочем, ругать парня было не за что: все, чем юноша славился – готовность услышать, помочь.

Тем не менее Кьют решился уехать из города. Он уже убежал от родителей, а теперь хотел вырваться из дыры и больше никогда не попасть в ей подобную. Остановка в убогих деревнях ощущалась для Чарли хуже ада. Тогда парень сказал себе, что отныне ему предстоит кочевать только по приятным глазу и сердцу местам.

В жизни Кьюта началась нескончаемая череда путешествий, какая в конце концов привела парня в Геттинберг. И лишь здесь Чарли захотел осесть на подольше. Он не вычеркнул из своих планов поездки – нисколько. Просто душа его захотела заслуженно передохнуть.

Чтобы жизнь перебежчика стала возможной, парень искал постоянный доход. Если первое время он жил на добытую по́том и экономией сумму, то уже через несколько месяцев – даже при скромных расходах – денег едва ли хватало на бутерброд и компот.

Кьют стал предлагать помощь всякому, кто встречался на пути. Отказать обаянию и харизме юноши было невозможно, так что Чарли давали работу и там, где ее, казалось, не найти. В тот период Кьют понял всю магию зеркала: оно подсветило Божий дар парня и дало инструмент, чтобы убеждать людей и почти беспрепятственно двигаться к цели.

В одном из путешествий Чарли встретил забавного мужичка. Их пути повторяли друг друга: оба начали жизнь на задворках, оба искали поддержки и скитались по свету – словом, этих людей свела сама судьба.

Как то часто случается, гость, зашедший в жизнь Кьюта, открыл парню дверь новый мир. Выслушав речи юноши, зарядившись энергией его слов, мужичок посоветовал Чарли попробовать выступления. Тот воспринял совет поначалу как шутку, но затем призадумался: разве зря он полжизни кривлялся с зеркалом, чтобы после всего не попробовать с публикой? И решив, что терять ему особо нечего, парень в тот же вечер забрался на сцену местного кабачка.

Кьют очаровал толпу с первой минуты. Зрители почти лежали от хохота, а сам Чарли нарвался на бурю оваций. Так случайная встреча спасла юношу от бесплодных попыток куда-то пристроиться. Кьют был твердо намерен забыть про унижения и зарабатывать тем, что приносит ему удовольствие.

Новичкам очень редко приходится мечтать о многом. Поначалу и Чарли шатался по барам и кабакам. Но со временем парень задался вопросом: мол, зачем развлекать безразличных к жизни пьяниц, если можно предстать перед достойной публикой? Да, та требует от шуток грации, но и парень не промах. Что касалось работы хоть в каком деле, Кьют не ведал лени – мог часами трудиться и не замечать.

Постепенно набирая опыт, утолщая сумку с запасом шуток, Чарли стал посягать на невзрачные мероприятия. Он не трусил выступить на сезонных ярмарках, любил заявиться на чужой концерт или предлагал себя в качестве тамады.

Еще год спустя, когда Кьюту исполнилось двадцать пять, парень открывал и вел главные события года – Рождество, День города, Новый год. Каждый пребывал в неподдельном восторге: публика оттого, что ее пробирает на смех; Чарли – ведь он мог наконец-то общаться с живыми душами, делить с ними свои любовь и талант.

К тому времени Кьют не встречался с семьей восьмой год. Впрочем, он не скучал по родителям – только время от времени сокрушался о том, что не мог наблюдать взросление брата. О возвращении парень и вовсе не думал: слишком глубоко в сердце проросли корни раны.

Так, с каждым годом все больше отдаляясь от семьи, Чарли перестал видеть в них родные души. Кьют решил: россказни про родню – это то, чем он не станет ласкать уши публики.

Глава 6. Скромное вступление в наглую фальшь

Катерина и Чарли сдержали слово: свадьба прошла, если к событию в принципе можно было применить это слово, едва ли заметно. Отец и сестренка, Агата и Рафаэль – вот список гостей, приглашенных на праздник.

Впрочем, никто не страдал от отсутствия пышности. В памяти Бристоль и Голдмана живым оставалось собственное торжество – Джозеф решил временно воздержаться от излишеств. Молодые не смогли отвертеться лишь от колец и нарядов. С великим трудом пойдя на компромисс с отсутствием праздника, Агата решительно настояла на дорогущих украшениях и бесподобных нарядах для жениха и невесты. И теперь на ужине в одной из невзрачных – такие имелись – кафе Геттинберга, «декорации» в виде свадебных атрибутов выглядели нелепо.

До этого дня Катерина носила бальные платья только дважды – оба раза пришлись на рождественский бал. Сейчас же ей довелось предстать перед публикой в новом роскошном наряде. Платье выглядело до того бесподобно, что оторвать взгляд от него было за гранью возможного – мсье Бушон, как всегда, потрудился на славу.

Третий наряд не шел ни в какое сравнение с двумя предыдущими. Шлейф свадебного платья Рудковски едва ли имел конец. Он тянулся – могло показаться – на многие мили, а сверкающие бриллианты, его украшавшие, вероятно, виднелись из космоса.

Увидев наряд впервые, девушка заулыбалась. Она вспомнила «Три орешка для Золушки» – детскую сказку, которую ей так часто включали родители. У Золушки, как и у Катерины теперь, имелось три платья. Но в отличие от Рудковски, новоиспеченной принцессе достался и принц, в какого она влюбилась. Катерина же вряд ли могла сказать, будто Кьют пробуждает в душе ее трепет, а она с нетерпением ждет каждой встречи. Скорее, девушка проводила с ним время, ведь: «А с кем еще? Чарли – единственный кандидат на роль».

Так, ни пышный наряд, ни престранное настроение невесты не шли к обстановке, которую им обеспечили. Впрочем, кроме этой несуразицы, торжество проходило неплохо. Рудковски и Кьют восстали против обрыдлого «горько!», и гостям доводилось забавляться лишь пошлыми шутками, что касалось Джозефа, и мечтаниями о светлом будущем детей, чем занималась весь вечер Агата.

Сами «дети», казалось, были довольны. Чарли весь вечер любовался Катериной – сердце его наполнялось радостью и любовью: сколько ни случалось у них конфликтов, в конце концов они вместе и счастливы.

Разум Рудковски однако не отдавал безмятежностью. Девушка все продолжала метаться в сомнениях и подозревала себя в ошибке выбора. При этом Катерина весь вечер освещала улыбкой собравшихся, снова и снова крутя в мыслях пленки с записью разговоров о свадьбе.

Одним из таких стал диалог с миссис Бристоль. К нему Рудковски возвращалась всякий раз, стоило ей нарваться глазами на бабушку. Еще за неделю до свадьбы Агата натаскивала Катерину на откровенность с самой собой. Она уверяла девушку: самое главное в жизни – честность. В первую очередь – перед собой. Рудковски закатывала глаза и упиралась. Упиралась так сильно, как только могла, а головой понимала: Агата бомбардирует шаткое укрепление.

– Катерина, если ты сомневаешься, разве это не повод от всего отказаться? Как ты можешь быть щепетильной в выборе ежедневных нарядов, но совершенно бесхитростной, когда речь заходит о выборе мужа?

В конце концов Рудковски не выдержала:

– Он не возбуждает во мне трепетных чувств – я не отвечаю ему взаимностью. Никто из нас не счастлив, чем не компромисс?

Агата смотрела на внучку с сочувствием. Она отказывалась признавать, что слова слетели с уст ее обожаемой Катерины. Чуть оправившись от удара, женщина взялась испытать судьбу в последний раз:

– Детка, я знаю: молодые не внемлют советам старших. Но посмотри на меня, – Бристоль почти умоляла Рудковски. Ей не хватало лишь встать на колени. – Моя жизнь была искалечена. Любовь моя, не ломай ты свою.

Катерина упрямилась.

– В этом нет смысла. «Того самого» я уже вряд ли встречу, сгодится и так. Как минимум, нас все устраивает, – и прежде чем Агата успела возразить, девушка вышла из комнаты.

Рудковски убеждала себя, что несется навстречу счастью, в глубине души понимая: это мираж. Катерина прекрасно знала о неутихшей любви к Генри, но сейчас она, словно шавка, голодная и бесхозная, бежала к первому встречному – тому стоило только усыпать дорогу лакомым угощением. Так, увидев в Чарли щедрого на корм хозяина, девушка соблазнилась – в мире свершилось фальшивое совокупление душ.

– Катерина, а где вы будете жить? – спросил дочку Джозеф, тем самым вырвав ее из болезненных дум.

– Я… мы… – Рудковски глянула на супруга, ища опору и утешение. Возможно, идея о браке была хороша. По крайней мере ей теперь есть на кого положиться.

– Джозеф, разве я не сказала? – вступилась Агата. – Мы с Рафаэлем скоро уедем. Катерина и Чарли могут остаться у меня. Присмотрят за мистером Боуи: ему нездоровится. Развлекут Грэйс – у этой прискорбны последние тридцать лет.

Девушке новость о том, что она остается в знакомом доме пришлась по душе. Чарли же откровенно занервничал. Он никогда не жил в роскоши, и последняя пугала парня. Каково это – жить, ни в чем себе не отказывая? Что значит проснуться не от ремонта в соседней квартире? В кого превращается человек, чье питание не ограничено бутербродами? И что представляет собой проживание, не стесненное месячной платой за свет и газ? Ответы на эти и остальные вопросы Кьют готовился получить с переездом. Одно оставалось ему неприятным: какой из парня кормилец, если он с первых дней вешается на богатство жены?

Скоро стало предельно ясно: терзания Чарли были оправданы. Едва Кьют ступил на порог дома Бристоль, от его мнения перестало что-либо зависеть. Правда, юноша начинал понимать, что чувствовал некогда мистер Рудковски, еще на свадьбе. Тогда Чарли донельзя захотелось обсудить все тревоги с мужчиной – так он и сделал. Кьют выждал удобный момент – Джозеф вышел на улицу – и отпросился у новой семьи на «мужской разговор».

До этой минуты парень ни разу не оставался один на один с отцом Катерины. Даже о свадьбе они сообщали с невестой вдвоем. Однако теперь Чарли готовился к испытанию – переговорам с тестем. Юношу, закаленного выступлениями, лихорадило.

Выходя, Кьют оглянулся на Катерину. Та провожала мужа сочувственными улыбкой и взглядом. Рудковски одновременно желала Чарли удачи и беспокоилась за него. Парень это почувствовал, и ему сделалось невыносимо приятно от знания: опасения разделяют. Походка Кьюта стала храброй, плечи распрямились. Чарли испытал к жене благодарность. Все вокруг уверяло: юноша сделал правильный выбор.

– Честно призна́юсь, – вступил Джозеф, раскуривая сигарету, – всегда сомневался, что Катерина однажды выйдет замуж, – мистер Рудковски протянул Чарли полупустую пачку сигарет.

– Спасибо, не курю, – отозвался парень, надеясь: несоответствие в привычках не приведет к разладу.

– Ну и правильно. Вредно это – курить. Я и сам не курю, так, покуриваю, – похвастался Джозеф. В последние месяцы мужчина много думал о жизни и отчего-то решил перейти с двух пачек в день до одной.

– Не пойми неправильно, дело не только в буйном характере Катерины. Здесь дочь вся в меня, – мистер Рудковски усмехнулся. – Просто как-то не верил – или не хотел верить? – что это коснется и моей дочери. Всегда кажется, все случится с другими, а тебя отчего-то обойдет стороной. И вот мы здесь. Я выдаю замуж любимую дочь. Жаль, Элеонора того не застала…

Мужчина прервался. Тело его кричало: событие приносит столько же боли, сколько поначалу. Понимая, что Джозефу стало неловко за – как он сам то называл – минутную слабость, Чарли быстро подхватил разговор:

– Мистер Рудковски, да я и сам не верю в происходящее. Мои сверстники завели семьи еще в свои двадцать. Когда же время несется к тридцатке – мне, если что, двадцать восемь – кажется, ты плывешь позади всех. Вы, пожалуйста, тоже не воспримите неправильно. Я не женюсь лишь от чувства, будто я отстаю – я люблю Катерину, – на слове Чарли запнулся. Произносить такое было для парня в новинку. – И тем не менее отчего-то не верится, что я это счастье заслуживаю.

Кьют повернулся к мужчине с доброй, но грустной улыбкой – Джозеф не изменился в суровости выражения. Чарли даже забеспокоился, не сболтнул ли он лишнего. Дело в том, что по природе своей мистер Рудковски напоминал орудие замедленного действия – одобрения его долетали до окружающих с опозданием. Через пару секунд однако мужчина расползся в улыбке, и Кьют выдохнул: его приняли.

Чарли не забыл, за каким разговором он здесь, но, не желая утратить с трудом добытое настроение Джозефа, решил не утруждать его своими опасками. Проболтав друг с другом еще пару минут, мужчины вернулись к столу. Отношения между ними стали как будто теснее.

Катерина встретила Кьюта взволнованным взглядом. Она хорошенько знала отца и неплохо Чарли – отношения мужчин к жизни разнились. Впрочем, стоило Чарли ответить жене скромной улыбкой и добрым взглядом, как она тотчас, освобождаясь от груза, выдохнула.

За житейскими и не очень беседами время подкралось к полуночи. Ресторан закрывался, а его гостям пора было ехать по домам. Вернее, все они ехали в один большой дом – дворец Бристоль. А некоторым предстояло привыкнуть: замок с этого дня – их новый приют.

* * *

В доме на Катерину нахлынул, как волна на камень, приступ неловкости. К щекам прильнула горячая кровь. До сих пор девушка не задумывалась: отныне она делит спальню с Чарли. Теперь же Рудковски вконец растерялась – что ей делать и можно ли отмотать пленку назад?

Катерина не то чтобы не представляла, она и подумать стыдилась о долге жены, который висел сейчас на груди. Это что – с «сегодня» дня она служит средством для ублажения?! В голове девушки заклубился туман.

– Катерина, все в порядке? – вывел Рудковски из ступора Чарли. Она слишком долго неподвижно стояла в проходе.

– Да, я… скоро приду, – промямлила девушка, не понимая, когда и куда она собиралась идти.

Катерина боялась. Она ощущала себя жалкой пленницей, но не ведала, кто ее захватил. Рудковски казалось, ее приперли к стенке, загнали в угол – до того темный и тупиковый, что единственным шагом осталось ответное нападение. Быстрое и беспощадное. Девушка думала, как дать отпор.

Медленно поднимаясь по лестнице, Катерина начала разговор с собой. Чего, черт подери, ей бояться в собственном доме? Разве не человек она со своими правами? Разве не может она отказаться? Разве не может попросту не дать ответ? Кто посмеет ее к чему-то принудить? Да пусть только попробует – а уж девушка за себя постоит!

Впрочем, боевой дух быстро выветрился, едва Катерина предстала перед собственной спальней. Впечатлительный разум Рудковски имел за собой интересный обычай. Он ослепительно вспыхивал, стоило девушке загореться идей. Однако пламя, возникшее на ровном месте, так же скоро тухло. Для этого Катерине достаточно было столкнуться с реальностью, и запал, приправленный опасением чуждого, тотчас гас.

Девушка вскинула руку, чтобы постучаться, а через мгновение до нее дошло: она вот-вот спросит, можно ли войти в свою спальню. «Не абсурд ли?» – Рудковски зарядила себе мысленную пощечину и открыла дверь.

Чарли сидел на краю кровати, опершись локтями на худые колени. Вид жены заставил его поднять голову и улыбнуться. Катерина же энтузиазма не разделила. Она молча прошла к трельяжу и сняла себя драгоценные камни – об избавлении от душевных речи не шло.

Рудковски не поворачивалась к мужу лицом, и все, что ему оставалось, – разглядывать жену в зеркале. Тусклым видом девушка походила на загрустившую шавку, которая по какому-то поводу опечалена, но объясниться не может.

Катерина со страхом думала, что сейчас она с Чарли – чужие люди. Их бесспорно объединяли совместно прожитые моменты, но в этот день они обнулились. Теперь Рудковски и Кьют оставались, лучшее, бегло знакомыми. Им только еще предстояло узнать друг друга поближе.

– И что же тебя печалит? – не выдержал парень. – Брось, Катерина, я не настолько плох!

Это было так в духе Чарли – пытаться смягчить напряжение шуткой. Рудковски однако совсем не хотелось смеяться, и она сухо отвесила:

– Все хорошо, я просто устала. Трудный выдался день.

Кьют поднялся и подошел к Катерине. Приобняв жену за плечо, парень нежно сказал:

– Дорогая, пожалуйста, – привычное уху слово, слетевшее с непривычных уст, заставило девушку дернуться, – если тебя что-то тревожит, скажи мне.

С каждым словом и жестом Чарли казался Рудковски более глубокой пропастью, и она все усерднее силилась в ту не свалиться.

– Может, хочешь прилечь?

Стоило Кьюту закончить вопрос, и Катерина отпрянула от его плеча, как от кипящего чайника. Ошарашенный, парень вздернул бровями. В этот миг до него дошло.

– Боже мой, Катерина, какая ты дурочка, – Чарли взялся за голову. – Я ничего от тебя не требую, и ты мне ничем не обязана.

Девушка не без испуга смотрела на мужа. Что-то не позволяло довериться словам полностью. Кьют же, словно проникнув в голову Катерины, поспешил ее заверить:

– Я могу лечь в другой комнате, могу здесь, – парень указал на стоящее рядом кресло. – Или, если принцесса желает, бахнусь прямо на пол. Я не гордый.

Рудковски невесело улыбалась. С одной стороны, девушка понимала, насколько необоснованны, глупы и навязаны оказались ее опасения. Катерина сама создала врага, продумала его линию и свою оборону. С другой – Рудковски видела, как стелется перед ней Чарли. К горлу подошел ком. Не терпя пресмыкающихся, девушка вместе с тем не терпела подобного поведения от людей. Слабости ей претили, унижения заставляли ненавидеть униженных.

Словив себя на этих мыслях, Катерина попыталась прогнать их и нелепо тряхнула головой. Кьют обнял жену еще раз, разделся, скрутился на кресле, но увидев ее – так ему показалось – сочувственный взгляд, бордо ответил:

– Вполне удобно и мягко.

Рудковски усмехнулась и достала из шкафа плед.

– Мерси, – на французский манер муркнул Чарли и уснул, чтобы лишь через несколько лет оказаться с женой в одной кровати.

* * *

Как ни странно, но Катерина всю ночь спала крепко. Впрочем, не лгал и Кьют: на кресле дремать было правда уютно. И все же под раннее утро, когда за зимним окном стояла кромешная темень, парень проснулся и больше заснуть не смог.

Чарли поднялся и тихо вышел, упорно стараясь не нарушать сон жены. Жены… О, какое тепло разливалось в душе при одном только слове! Катерина отныне его жена.

Кьют спустился во двор не один. Его компанией стали мысли о будущем брака. По людским законам парень заделался главой семьи и добытчиком с долгом – обеспечить семейство комфортной жизнью. Притом жена его принадлежала к чете Бристоль, а уж их состояния даже при щедрых растратах хватит поколений на пять.

Тут, казалось, и можно расслабиться – да отнюдь. Ни ранняя жизнь, проведенная в тяжком труде за гроши, ни тем более рыцарский его характер – ничто не смогло превратить Чарли в паразита, живущего за счет чужого. Парень хотел расписать себе план – план, какой дал бы Рудковски возможность ни в чем не нуждаться. И в первую очередь Кьют решил: он-таки побеседует с Джозефом.

За завтраком, что в доме Бристоль теперь подавали, Чарли молчал. Однако после того, как отец Катерины закончил трапезу и довольный пошел на крыльцо покурить, Кьют догнал его и пристроился рядом – с четким списком того, что следует обсудить.

– Ну что, Чарли, как настроение? – спросил парня Джозеф, явным образом намекая на первую ночь и – будучи отцом невесты – не особо настаивая на ответе.

– Прекрасно, спасибо! Отоспался за все свои юные годы, – решил отыграться Кьют, не давая мужчине понять, шутит он или говорит правду. – Мистер Рудковски, я хотел с Вами кое-что обсудить.

Джозеф, казалось, не был настроен на серьезные разговоры, но потушил сигарету и повернулся.

– Весь во внимании.

– Мистер Рудковски…

– Чарли, давай просто Джозеф. Все-таки не чужие теперь, зачем церемонничать?

– Как скажете, Джозеф, – покорился парень и, не оттягивая саму суть разговора, вступил: – Джозеф, простите, что ворошу былое, но хочу Вас кое о чем спросить, можно? – Рудковски, попавший в путы интриги, кивнул, и Чарли продолжил: – Как Вы первое время справлялись с наследством Вашей жены? Я имею в виду ту моральную давку, что зудит в мозгу при сравнении: из какой семьи вышла девушка и что ты сам в силах ей предложить.

Мистер Рудковски переменился во взгляде. Вместо поверхностных, почти равнодушных глаз на Чарли смотрели две впадины – такие, что страшно было подумать об их глубине.

– Чарли, ты знаешь, почему мы переехали? Почему не общались с Агатой пятнадцать… да все двадцать два Катерининых года?

– Да, Катерина рассказывала.

– Ну так вот, я тебе тут не советчик. Разве только советую уяснить: тебя уже выбрали и не за деньги. Значит, есть в тебе что-то… такое. Редко кто в молодые годы может похвастать миллионами или собственным бизнесом. Зато в это же время удобно создать семью, и, пока вы еще гибки, ковать один одного под себя.

Я вот что думаю: чем упахиваться до потери сознания, лучше жить по возможностям и стараться потиху повысить доход. Если этот этап пройден вместе, он либо вас закалит, либо даст понять: вам по разным дорогам. Что, кстати, тоже неплохо. Лучше уж попрощаться в начале пути, чем на его середине – с де́тьми и общим кредитом.

Чарли вынужден был признать: рассуждения Джозефа кинули дров в его тлеющий мозг. Мужчина дал даже больше ответов, чем Кьют просил, и сейчас мысли парня вели себя неспокойно. Из приятного – до Чарли дошло: он не так уж никчемен в глазах Рудковски. Оставалось надеяться, что и миссис Бристоль не станет закидывать его язвами.

Когда мужчины вернулись в дом, они застали такую картину: все четверо расположились под елкой, мирно стоявшей в гостиной в конце января. Агата с Меланией собирали мозаику – подарок малышке на Новый год. Рафаэль с Катериной о чем-то болтали, и, судя по лицам, разговор доставлял удовольствие им обоим.

За последнее время домочадцы сроднились не только формально, но и душевно. В головах их невольно всплывали идеи для пересудов, во время которых каждому доводилось и слушать, и говорить. Мнение, от кого бы то ни звучало, не отвергали – его смаковали и подвергали разбору. Бестолковые распри и вовсе покинули «угармониченный» дом.

– Папа, Чарли, ну где вы ходите? Вы все пропустили – воскликнула Катерина. – Мы с мистером Голдманом спорим о том, что важнее: знания, почерпнутые из книг, или набитые шишки у тех, кто рискнул своей шкурой в реальности.

– Катерина, не обнадеживай прибывших, никаких споров нет, – беззлобно вмешался Голдман. – Все и так знают: теория никогда не заменит практику.

– То есть вы говорите, что книги бессмысленны?

– Вовсе нет. Но без применения знаний на практике они мало полезны. Тратить время на мертвые книжки, а не встречи с людьми и реальным опытом, – неуважение к жизни.

– Как это понимать? – спросила Рудковски, сбитая с толку.

– Попробуй мозгом, – Рафаэль прибегнул к любимому ходу – насмешкам. Речь для мужчины служила блюдом, издевательства в ней – пряным соусом. Впрочем, почувствовав, что острота прозвучала жестоко, Голдман тотчас добавил, уже мягче: – Незачем прожигать жизнь за бумагой, когда можно выйти из комнаты и попытаться ее ощутить.

– Ах вот как! – вскрикнула Катерина. – А прожигать время на людей, с которыми тебе скучно, – неуважение к себе!

Рудковски надулась и перекрестила руки на груди – привычка из прошлого, к какой девушка прибегала в моменты накала. Раньше Катерина, проигрывая в разговоре, уходила от поражения физически – убегала из комнаты. Однако позднее она поняла: тут же покинуть спор (или отношения) – самый легкий способ «покончить» с проблемой. А вот разобраться в вопросе, попробовать договориться – такой подход требует напряжений. Рудковски твердо решила ему научиться.

– Да, ты права, – спустя пару мгновений пришел к заключению Голдман. Катерина нахмурилась.

Девушка не доверяла ушам: Рафаэль крайне редко допускал ее правоту, но при этом признания действовали на Рудковски дурманом. Стоило окружающим с ней согласиться – Катерина тотчас избавлялась от обороны и пыталась слиться. Со схожими взглядами, люди схожих с девушкой взглядов всегда попадали в список ее фаворитов.

Не желая открыто показывать Голдману то, что сердце ее растопили, Рудковски быстро нашла себе новую жертву:

– Чарли, а ты что молчишь? Тебе все безразлично?

– Не то чтобы безразлично. Я просто не очень хочу сейчас ссориться. Но это не значит, будто мнения у меня нет.

– Никаких ссор. Я просто хочу услышать твою точку зрения. Какие мысли?

– Пока никаких. Наверное, еще не добрались до мозга.

Катерина вздохнула и закатила глаза. В этом вся его, Чарли, натура. Вечно он переводит серьезные разговоры в шутки. Неужели он так сторонится конфликтов?

Сам же Кьют вот что думал по этому поводу:

– Есть люди, с которыми спорить приятно. Они с уважением слушают мнение, отличное от их собственного. Они не вешают на тебя убеждения, выдавая их за единственно верные. Напротив, объясняя свое положение, они допускают истинность твоего. Этот спор конструктивен. В нем и вправду рождается истина.

На другой стороне – уж простите – базарные бабы. У них одна только цель – всех перекричать, – Голдман, услышав слова, рассмеялся, но, увидев взгляд девушки, приставил к губам кулак. – С ними доводы бесполезны. Любые их аргументы несут в себе лишь оскорбление личности. Катерина, тебе далеко до второй категории, но точно так же неблизко и к первой. А я слишком тебя… ценю, чтобы заставить твой милый ротик кричать, а душу – нервничать.

Рудковски невольно открыла рот. Рафаэль перестал смеяться. Каждого тронула, хоть и умело составленная, но при этом искренняя речь парня. Впрочем, Чарли был не единственным, кто избегал препирательств. Миссис Бристоль тоже в последнее время не вступала в стычки. Женщина наслаждалась ограниченным временем с младшей внучкой – через пару дней Джозеф и Мелани уезжали, и тратить время на ссоры казалось огромнейшей глупостью.

– И однако есть в книгах большой минус, – уже совершенно спокойно заключил Голдман. – Ты окунаешься в мир иллюзий, а затем, вбирая в себя все то из них, что тебе наиболее мило, завышаешь планку для мира реального.

* * *

Уже на вокзале Джозеф несмело спросил:

– Ну что, Катерина? Может, на лето к нам?

Рудковски беспомощно вскинула брови. Она, возможно, и рада приехать – да от возвращения девушку отговаривал не сам город, а люди, его «осерявшие».

– Я подумаю, пап, – промямлила Катерина, заранее зная, что это ложь.

Джозеф кивнул, пожал руку Голдману, улыбнулся Агате и дал напутствие Чарли. Мужчина передавал дочь другому смотрителю и хотел убедиться: все будет хорошо.

Наконец прозвучал тоскливый гудок паровоза, и Рудковски нехотя выпустила руку Мелании из своей. Душа девушки ныла. Во-первых, донельзя прискорбно было прощаться с семьей, к какой Катерина снова успела привыкнуть. А во-вторых, тревожили новые обстоятельства – вход в семейную жизнь.

Глава 7. Путь к сердцу

Жизнь Катерины и Чарли под одной крышей не шла супругам на пользу. Да и как могла она, если вместо единства душ случилось простое соседство?

Хуже того, с вступлением в брак, как ни странно, Рудковски и Кьют отдалились – парадокс стал частью их новой реальности. Катерина чего-то все время стеснялась, будто за ней шелестела чужая тень. Чарли, напротив, пытался исправить неловкость.

С первых дней он дарил супруге подарки и поцелуи, свежую выпечку и такую же, только что вырванную из печи стопку книг. Благодарностью в Кьюта летели холодно-вежливые речи, однако в парне теплилась надежда: придет день – и лед треснет. Катерина ответит взаимностью – иначе быть не может.

Следующим ходом для Чарли стала готовка. Он изучал Рудковски с пристрастием и смог понять: жена – страшная привереда в еде. «Интересно, а что, если угодить ее желудку? Вдруг это поможет стене треснуть хоть немного?» С такой надеждой Кьют бросился изучать кулинарное мастерство.

Поначалу девушка отнеслась к самодельным съедобным подаркам скептично. Изощренные блюда выглядели для Катерины так ново, что между парочкой всякий раз звучал следующий диалог.

– Дорогая, я приготовил омлет по-французски. Не хочешь попробовать? – заходил Чарли в спальню с подносом в руках.

Рудковски заинтригованно вглядывалась и внюхивалась в еду, а затем, хмуря брови и морща нос, бросала:

– Спасибо. Я не настолько голодна.

Снова не получилось – в такие моменты настроение Кьюта спускалось, словно на лифте, с верхнего этажа в подвал. Спрашивать о вкусах прямо Чарли не собирался – что же за сюрприз, если заранее о нем уведомить? Вмиг рассеется магия. Так, парень стоически продолжал продираться через колючие дебри души Катерины, напоминая себе: где большие усилия, там и большая награда.

С целью не падать духом Кьют лечил себя ободрением. Чарли время от времени повторял: «Есть вещи в жизни, какие стоит узнать лишь затем, чтобы прочно усвоить, чего сторониться». Аффирмация ненадолго спасала парня, однако недели бесплодных попыток его истощили. К счастью, Кьют своевременно вспомнил о Грэйс.

Еще подростком Чарли усвоил от тетки урок про помощников. Та убеждала мальца, что великое дело нельзя совершить в одиночку. Над настоящим подвигом трудятся сообща. У Кьюта же не было дела важнее, чем завоевание сердца жены, и он решил заручиться подмогой мисс Тейлор – человеком, который владел навигатором по просторам желудка Рудковски.

Сюжет тотчас принял другой оборот. Со служанкой под боком Чарли начал учиться, и каждый день в голове его оставался конспект: что добавить, убрать, пережарить, утопить в сахаре – словом, как портной подбирает наряды под мерки клиента, так и Кьют постепенно выкраивал карту предпочтений в еде жены.

Смышленая голова, он закончил учебу экстерном, и Грэйс устроила парню экзамен. Пригоревшие сырники с банкой – не меньше – сгущенки вышли отменно. Тейлор впервые гордилась собственным вкладом и уверяла студента: «Катерина растает».

С ощутимым волнением и напутствием девушки Чарли поднялся в спальню Рудковски. Та, как обычно, уткнулась в работу и сухо бросила:

– Я занята.

Кьют не смутился. Парень давно научился справляться с тем холодом, которым жена держала его в стороне. Тем не менее так легко отпускать свои дни и недели стараний Чарли не собирался и поэтому предложил Катерине пари:

– Дорогая, давай ты в последний раз уделишь моим пробам внимание, и если блюдо тебе не понравится – обещаю: я отстану навсегда.

Девушка тяжко вздохнула, но отложила бумаги: грех отказываться от выгодного предложения. В конце концов, ее грозятся оставить в покое. Опрометчиво не воспользоваться этим подарком.

Рудковски присела на край кровати и посмотрела на Чарли, давая понять: она снизошла, и предложению лучше оказаться достойным. Подцепив на вилку микрокусок, Катерина изобразила такое лицо, будто ей предложили откушать червя. Блюдо было девушке, безусловно, знакомо – повар вгонял в сомнения. Как бы зря не потратить пространство желудка?

Едва первый кусочек задел язык, глаза Рудковски расширились. Она прошептала несвойственное ей слово «Господи». Взгляд впился в стоящего рядом Чарли, и тому сделалось не по себе. Вдохнуть парень смог, лишь когда Катерина отвела глаза в небо:

– Боже, прости меня за все те разы, когда я пихала в себя что-то менее вкусное.

Кьют нервно хмыкнул. Иногда он почти лишался рассудка, пытаясь выяснить, шутит девушка или толкует серьезно.

– Чарли, почему ты раньше не делал чего-то подобного? Это ж надо сначала травить второсортностью, чтобы затем покормить божеством. Занижал ожидания?

Чарли не ждал от жены благодарности. Парень знал: Катерина придирчива к пище и не менее привередлива к людям. Упрек вместо «спасибо» Кьют воспринял как нечто естественное. «Она просто не до конца понимает, насколько трудно мне дался бой. Иначе заслуги мои обязательно были признаны», – утешался парень, возвышая жену в ее помыслах.

– Буду теперь готовить почаще, – улыбнулся Чарли и, оставляя девушку с блюдом наедине, вышел из комнаты. Он хотел поделиться радостью с Грэйс.

* * *

Настоящее удивление к парню пришло, когда Рудковски двинулась ему навстречу. Кьют не питал особых иллюзий и не ждал, что поступки его кардинально все переменят. Вероятно, по этой причине Чарли искренне удивился даже мелкому сдвигу в их отношениях.

Зайдя однажды на кухню, чтобы побеседовать с мисс Тейлор, парень застал странную картину. Перед ним разыгралась беседа, от какой голова понеслась по орбите.

– Ты готова готовить? – спрашивала Катерину служанка.

– Да! – резво бросила девушка, притом не зная, за что хвататься. Впрочем, откуда Рудковски должна это знать, если обычно она готовила только острый ответ на упрек в свою сторону?

Девушки до того были заняты, что заметили Чарли лишь в середине процесса. Да и то Грэйс повелительно ему тш-кнула – мол, не мешай. Кьют же и не думал нарушить идиллию. Наблюдать за тем, как готовит его Катерина – о чем большем юноша мог мечтать?

– Ты солила? – проверяла работу своей ученицы служанка.

– Да, но не так много, как пара-тройка людей в мою жизнь, – ехидства у девушки выходили куда вкуснее, чем блюда, к которым она прикасалась.

– Ты помешала? – снова вклинилась Грэй.

– Да, но не так, как Чарли моим планам на жизнь, – отшутилась Рудковски и странно ему улыбнулась.

Девушки забавлялись, продолжая подыгрывать одна одной, но даже больше смеха доставило им выражение Кьюта. Нечасто ему доводилось увидеть превращение супруги в «женщину». Еще реже Чарли подслушивал их разговоры.

Когда первый панкейк Катерины был подан на стол, та, довольная, съязвила мужу:

– Видишь, Чарли, не у всех первый блин получается комом.

– Ага, слава богу, ты сразу взяла в помощницы Грэйс, – отыгрался Кьют и, надеясь, что шутка звучала беззлобно, зашелся в улыбке. Рудковски со свойственным ей оскалом сверлила Чарли, пока остальные блины подгорали на сковородке.

Целый день душа Кьюта горела от подвига, на который решилась-таки Катерина. Целый день Чарли прыскал такой благодарностью, будто супруга избавила его от смерти. А под вечер они расселись по ложам и завели откровенные разговоры. Те лились беспрерывно, как горный ручей, и продлились меньшее до двух ночи.

Глава 8. Путешествие по задворкам Чарли

Агата и Рафаэль вернулись из путешествия в марте. Мир постепенно оживал – внутри молодых людей просыпались чувства. Рудковски и Кьют выходили из спячки несмело, хотя и решительно. С каждым днем супругам хотелось все больше разнообразия, но поскольку понятие перемен было девушке едва знакомо, Чарли взял всю ответственность на себя и стал подталкивать жену к поездке.

– Катерина, я понимаю: для тебя это что-то новое, значит, непредсказуемое, значит, страшное. Но как ты смотришь на то, чтобы поехать развеяться? Вон твоя бабушка с Голдманом – те и то покоряли мир целых два месяца.

– Не знаю, Чарли. Я так занята, – звучал стандартный ответ Рудковски на вопросы мужа.

За исключением ежедневных прогулок по уже известному городу Катерина являла собой существо однокомнатное. И особенно она любила дождливые дни: те давали весомый повод не выходить на улицу. Девушке до того сложно представлялось, как можно бросить рутину и вплыть в неизвестность, что она часто изобретала занятия – так к ней точно не подступиться, так с нее ничего не потребовать.

Чарли однако искренне хотел помочь жене не утопнуть в буднях. Он заходил, бывало, в комнату, где Рудковски работала, и осторожно спрашивал:

– Занята?

– Как видишь, – холодно отвечала девушка, и Кьют разворачивался на выход.

Тогда Катерина, расстроенная его поспешным отходом, но увлеченная предложением, вдогонку бросала:

– Стой, не уходи.

– Да? – глаза парня вспыхивали, сердце начинало стучать столь же часто, как ноги в чечетке – Рудковски тотчас спускала его на землю.

– Я не тебе, а мысли, которую ты прогнал, – ретировалась Катерина. Слишком много чести – дать мужу увидеть ее любопытство. Такого она ни себе, ни ему не позволит – надо делать вид, будто ей все равно.

После этих падений со скалы Чарли, опустив голову, плелся по лестнице вниз. Иногда его сопровождала довольная гримаса Бенджи. Но как оправдывает себя всякий труд, так настойчивость парня в конце концов окупилась. Было ли дело в марте – месяц выдался на редкость жарким и солнечным, а светило всегда добавляло к настрою Рудковски мажорные нотки, повлияло ли время – вода, как известно, и камень точит, однако Чарли наконец удалось склонить женушку к путешествиям.

В один из обычных вечеров Рудковски одновременно читала тяжелую книгу и вела легкие разговоры с супругом. Их беседа напоминала прогулку по магазинам. Катерина и Чарли обменивались мнениями и скакали с мысли на мысль в попытках успеть сказать накипевшее, прежде чем оно выветрится. Так в дни распродаж одержимые перебегают между отделами – их гонит страх, будто лучшие вещи сейчас заберут.

Вдруг Кьют, как всегда, якобы невзначай вернул разговор в русло поездок. Тогда Рудковски, уставшая убегать от осады, пошла в контракту. Катерина поставила парню условие: муж не делится информацией о семье – в таком случае она хочет увидеться лично.

– Катерина, ты правда этого хочешь? Они не самые милые люди, которых ты могла повстречать. Которых, что греха таить, кто угодно мог повстречать.