Читать онлайн Математическое ожидание случайной величины бесплатно

Древнейшая профессия

Древнейшей профессией на земле сегодня принято называть совсем не ту, что этого заслуживает. Какой бы вид человеческой деятельности себе во благо ни называли древнейшим, это полная ерунда по сравнению с геодезией. Γεωδαισία (Землеразделение греч.) возникла задолго до появления человечества. В борьбе за существование животному миру свойственно метить свою территорию, в назидание всяческим посягательствам на кормовую базу. Всяческие твари из мира далеко не разумного и духовного стартовали в этом инстинктивном кадастре задолго до людей. И, судя по поведению моих и соседских котов, настойчиво продолжают это межевание вне рамок времени и политических укладов мира людей.

Люди гораздо позже осознали пагубность всеобщего всего без границ собственности или допустимого. Еще позже они подвели под эту практику научную базу, и создали технические и эстетические дисциплины геодезии и картографии, для перевода мысленного чувства справедливости границ в документальную форму. Науки обрастали технологиями воплощения в жизнь разграниченного пространства. А технологии вынужденно соревновались в оперативности точности и достоверности разграничений и документирования.

Читая в советское время труды главного идеолога справедливого устройства мира путем безжалостных и беспощадных революций В. И. Ленина, можно восхищаться его творческим гением практической реализации предначертанного. Он заложил мощный вираж по диалектическому наследию мыслителей разных эпох с выворачиванием наизнанку естественных личностных ценностей в пользу обобществлённого всего вплоть до самосознания. Красиво, мощно и смело рубил он шашкой реформ все монархические достижения России, не трогая при этом деяния королевских династий Европы и Азии. Обучая искусству землеразделения и её описаний в высшей школе, нас непременно обращали в веру коммунистических идеалов, о том, что истинное счастье человечества наступит тогда, когда геодезия вымрет совсем за ненадобностью. Всё вокруг станет общим и никому не понадобится ничего разделять и документировать. Отчасти эта стратегия уже реализовалась. Распалась величайшая держава с идеологией всеобщего равенства и целью его воцарения на планете. Растворилась в расслоении уровней выгоды от кормовой базы, идеология братской любви человека – человеку. И, хотя разумная жизнь в новой парадигме продолжает идею Ленина о «собственности, как главном и коренном вопросе любой революции», установлением её границ в пределах легального владения, в наше время не особо озабочены ни власть, ни люди. Первой пока невыгодно разграничить, захваченную долю, большого по закону. Это ограничивает в потенциале прироста доли, и обязывает казну пополнять с её владения по факту. А вторым, как право владения ни оформляй, гарантий это не даёт никаких. Ну, разве, что хлопот по налогам добавит, да подогреет систему процесса документирования. Ровно до следующей реформы или революции, которая опять усомнится в праве владения народом ему принадлежащего в доле малой.

Следуя этой стратегии взаимного существования верхов и низов, геодезия и смежные с нею дисциплины стали вырождаться. За ненадобностью. Деградировали отрасли приборостроения. Забылись и тихо умерли теоретические основы базовых наук о фигуре земли и её физических свойствах неспокойного состояния, способных на внесение своего слова природными катаклизмами в процесс перераспределения благ. Осталась незыблемой лишь наука строгих соответствий мира желаемого и происходящего в нем. Теория вероятности, как одна из самых загадочных дисциплин математики, бурно и активно служит человечеству методами анализа, прогноза и сглаживания нежелательного фона событий. Нельзя сказать, что ею, объяснимо сегодня всё. Но влияние ожидания на результат уже доказанный факт даже на уровне квантовой физики.

Есть предположение, что математикам не нужен переводчик, потому что там, где они собираются, языковой барьер не ощущается. Математика сама по себе является языком обозначения всего сущего, выраженного в однозначных соотношениях, закономерностях и выводах. Для описания всего многообразия сущего величайшим мыслителям и гениям на протяжении тысячелетий требовалось множество слов, которые были собраны в книжные формы и графику. Сегодня математики решают эту задачу единого толкования с помощью изображений формул, состоящих из двух десятков символов. И этого достаточно для остальных участников преобразования Вселенной в соответствии с лучшими замыслами людей. Но для математиков не существует оценок лучше или хуже. Это субъективные условности мира обыденного. Для математика изменения чего-либо имеют знак увеличения – положительный, уменьшения – отрицательный. Нынешнее время торжества постыдной толерантности выглядит, как наспех сколоченная фальшивая тара вымученного непротивления и бесконфликтности. Но все подавленное, настоящее и живое, как бы ни старались идейные вдохновители, вылезает по щелям реальными человеческими чувствами. К сожалению, в последнее время, мы стали свидетелями появления странных и не совсем понятных терминов, таких как "отрицательный рост" и "негативный вектор силы". Кроме того, стали популярными многочисленные гендерные самоидентификации, вместо привычной половой разницы.

Вместо обычного «слушаю» стало модным использовать лицемерное "я вас услышал". Что чаще всего и значение имеет: «слушать даже не желаю». А собственная неграмотность говорящего, иногда компенсируется высокопарной неконкретикой, "Ну, вы понимаете?"

Не хотелось бы опускаться до обобщений и использовать несуществующие в реальности объекты местоимений «мы» и «нас». Сегодня многим представителям интеллектуальной тусовки, неглупым, но обиженным на свои проблемы, свойственно обобщать. Способствуют этому безграмотные рекламные публикации в СМИ, про "наш желудок". Глупость эта, сравнима, разве, что с "собачьим кормом, который стал вкуснее". Благодаря таким инновациям, язык людей и математиков становится более универсальным, хотя и утрачиваются некоторые основополагающие понятия.

По мере возрастания толерантности, неопределенными становятся не только направления позитива и негатива, но и нуль.

В мире дрейфующей ценности простых и задушевных слов, естественных человеческих радостей и печалей, тают подобно арктическим льдам на полюсе, омываемыми, скрытым теплым течением из глубины, яркие и сочные прикосновения событий, оставляя, прихваченную морозом, тонкую наружную незыблемость видимого благополучия.

При всём моем огромном уважении, к людям удивительной профессии, служения точным описаниям Земли, при безграничной любви к учителям и наставникам Альма-матер, и полевому братству её воспитанников, эта книга не о профессии. Она, скорее, о её некоторых особенностях. О ремесле и мастерах, умолчать совсем, не было и в мыслях. Просто, поделиться с читателем мне больше хотелось бы, вкусом своих переживаний и запахом ветров в парусах тех отношений, что упруго наполняют память о них. Это желание сфотографировать и передать очарование тектонической смены эпох общественных ценностей, растянувшееся в памяти снимка, выдержкой в полвека. Я разглядываю, потускневшую картинку сепии, через увеличивающий позитив пережитого, цветной фильтр времени. И, если что всколыхнет у читателя, ответные добрые чувства душевной теплоты, то это и будет моей заслуженной наградой за служение людям и приверженность идеалам.

А математическому ожиданию, желательных и других событий, я благодарен за то, что с пониманием ценности и величия теории вероятности, в моей жизни стало возможным всё, что вошло в эту книгу. Ой, да, сколько еще не вошло?

Про часы наручные

Начало трудовой деятельности было бегством и спасением одновременно. После бурно отгремевших салютом из всех калибров военных сборов, молодому специалисту полагался отпуск с выходом на работу по распределению в конце сентября. Но я им пренебрёг. По причинам, изложенным ниже, желание, уехать на край света, было порывом отчаяния по слому беспощадной системой, вожделенной перспективы.

Свежепахнущий типографией диплом об окончании ВУЗа, занял свое место в архивах отдела кадров проектного института. И, свежевылупившегося инженера, Родина откомандировала к отработке священного долга, по распределению, на поприще проектных изысканий и съемок среднеазиатских железных дорог. Не сказать, чтобы это и было воплощением мечты, устремлений пяти лет учебы, и обретения навыков богатого спектра профессий. Квалификация по диплому инженера-аэрофотогеодезиста таила в своем звучании образ будущей летной профессии, и наземного осмысления снятого в воздухе.

На этом факультете учились две категории страстно душевнобольных. Первые, подобно автору, искали счастья в небе и возможности работать, большей частью, не на земной тверди. Пусть не пилотами, так штурманами и бортоператорами съемочной аппаратуры. Что, даже интереснее и насыщеннее задачами для ума и рук, чем заставлять самолет взлетать и садиться, а остальное время кимарить у автопилота. Вторая категория обучаемых была из любителей фотографии, возжелавших совершенства во всех стадиях этого искусства, от композиции и экспозиции, до составления химреактивов уникального волшебства, проявки и печати результатов съемок. В то, еще золотое и незыблемое время, предчувствия надвигающихся цунами, будущей перестройки и ломки всего, нас учили и летать, и фотографировать. Что оказалось, в жизни не самым главным, и нужным, ни себе, ни Родине в самом недалеком будущем. Благо, дополняющий романтику, набор учебных обязательных дисциплин, включал в себя, и самые земные профессии, далекие от романтики неба, и высокого искусства фотографии. Благодаря этому доп. пакету знаний и навыков, как оказалось впоследствии, и стал возможен весь остальной трудовой стаж, в котором аэро, и фото всегда были где-то рядом, но в параллельном мире на своей, как Луна, орбите. Может, оно и к лучшему?

Производственная практика, годом ранее, была если не торжеством счастья занятия любимым делом, в благородной среде ученых, на живописнейших пейзажах Памира, то очень близким к этому состоянием. Диплом, написанный в палатке, там же, при защите сразил наповал комиссию. Глубиной, новизной и оригинальностью подхода к такой заковыристой задаче, как прогноз землетрясений в сейсмически активном регионе, он вызвал споры, и дебаты чуть не до рукоприкладства, в аргументах ученого совета меж собой. Поуспокоившись, они согласились с тем, что диплом хорош, и даже позже признали его лучшим в выпуске.

А, чуть позже, была процедура смотрин выпускаемого поголовья, купцами от разных производственных нужд. Распределение выпускников.

Меня пригласили в Институт Физики Земли. Мечта о развитии счастья летней практики, выросла в возможность посвятить себя увлекательнейшему и творческому поприщу служения наукам и, подобравшись к моим стопам, уже щекотала лодыжки. Из ИФЗ на распределение приехал мой дипломный руководитель с заявкой, оформленной должным образом. Однако, оказалось, что работа молодого специалиста по призванию – непозволительная роскошь. Проректор родного института была дамой с особым пониманием баланса: чувства долга и душевных притязаний выпускников. Она знала, что распределять молодежь, надо не так, как ей хочется, а так, чтобы было потом «мучительно больно», в соответствии с героическим эпосом гражданской войны. Распределению в ИФЗ мне было категорически отказано, без объяснения причин. И предоставлена возможность, «не выпендриваться, а выбрать из того остального, что есть».

В шоковом состоянии, понимая, что счастье, такое близкое, вдруг захлопнулось наглухо чугунным люком, я сопроводил свой выбор из остального, рассказом анекдота, всем собравшимся «покупателям» и комиссии. Мне он показался тогда весьма уместным.

Прогуливаясь по Одессе, один гражданин, увидел в качестве вывески над входом в конторку большие наручные часы. Зайдя в конторку, он обнаружил там пожилого хозяина лавки, одиноко дремавшего в пустой комнате на табурете.

– Вы можете починить мои часы? – спросил посетитель.

– Я часов, не чиню. Я делаю обрезание, ответил хозяин лавки.

– Тогда почему Вы там повесили часы? – спросил посетитель.

– Да, шо выбрал, то и повесил, если нельзя главное?

Шутку оценили дружественным саркастическим смехом. Я ткнул в распахнутую на выбор ведомость, в название какой-то организации с длинным и смешным названием, представитель которой, по произнесении, мной анекдота, подмигнул с улыбкой не сильно трезвого коллеги, и шепотом произнес – часики тут выбирай! Так и выбрал я себе занятие на ближайшие три года.

В нынешнее, светлое капиталистическое время, распределение с заведомо готовым спросом, уже не кажется нагибом самой творческой части общества к трудовой повинности, какой по праву оно и было в развитом социализме, и последующем за ним периодом полураспада державы. Сегодня бы и рады молодые выпускники иметь гарантии трудоустройства, как при СССР, да не для того мы социализм тщательно рушили, в безумной вере, что далекий запад ой, как озабочен счастьем и свободой граждан страны советов. По откату пены идейных декораций трепетной заботы, остального мира, о справедливом и честном житие населения России, с волной нахлынувших свобод, оголились, отнюдь не кораллы, и гладкое теплое ложе безмятежности. Оказалось, что если и вынашивал в планах сожития с Россией остальной мир, то только, как бы поиметь, наивный, совестливый, неприхотливый и трудолюбивый народ, воспитанный на принципах, которые выше и важнее денег. Нас брали теплыми, и забирали всё, что хотели и, как хотели, прожженные светочи демократии. Расплодившееся их селекцией племя властолюбцев всех пород и мастей, вошло в нулевые, оголтелой беспринципностью и безнаказанностью под лозунгом: «Бери и тащи всё, что не приколочено!». И, выпускаемые, скорее по инерции, чем по необходимости, специалисты в области геодезии и картографии, стали не нужны никому.

Страна с самой большой на планете территорией суши, менее всего стала нуждаться в компетенции по учету и рациональному использованию: и этой территории, и её природных богатств. Это устраивало абсолютно всех. Кроме, разве, что такой мелочи, как профессиональные кадры. Шибко умные, и подкованные в области средств измерений, и географических описаний действительности, стали просто опасны. Особенно на стадии передела собственности. Да, и зачем мешать, власти распоряжаться кормовой базой, на основе сегодняшних законов и структуры экономики. Власть стала избираться на четыре года всего. И, за этот короткий срок, надо успеть, не только вернуть потраченное на шоу избирательной компании с процентами, но и послужить себе и команде продвижения так, чтобы детям и внукам, потом, не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, у руля доверенными ценностями.

Но до этих, новых и неведомых тогда, за горизонтом будущей жизни, событий в, том осеннем поезде, медленно ползучем через горячие пески еще бесконечно далеко.

Трогательно

Лепестки пустынных маков по весне трепетны и нежны. Огненный всполох каждого цветка, словно пронзительный голос, молодой и полной тревожных надежд души, устремлённой в неизбежность, без рассудительной осторожности, свойственной опыту бывалых. Маки в пустыне, не покрывают поверхность, монотонными алыми коврами подобно степным, или растущим в предгорьях. Там они звучат громогласным хором, огибающим волнами рельеф, и выводящим плавную многоголосую широту подобно океанской волне, что колышется и ворочается даже в самую безветренную погоду. Маки в пустыне возникают ниоткуда малыми островками, и раскрываются в своем величии, только когда приближаешься к ним. И растворяются в унылой бледной охре песков по мере удаления от них.

Движение через эту безбрежность на поезде, который, видимо тоже, впадая в благостный транс, от созерцания слегка всхолмленной действительности от горизонта до горизонта, расцвеченной буро-зелеными бугорками саксаулов и росплеском пылающих маковых пятен, становится частью великой азиатской гармонии: «э-э, куда спешим – такой жара?». И, действительно, жаркий воздух юга для местных жителей, определяет особый ритм жизни, в который весьма непросто встроиться, когда ты, молод, упруг, впитал бодрящую свежесть северного и умеренного климата. А, еще: амбициозен, весьма охоч до приключений и романтики дальних странствий. А поезд идёт. Удивительно точно описание его движения в этих местах, именно словом: «идёт». Пейзажу за окном нисколько не мешают, привычно раздражающие мельтешением, опоры контактной сети электрифицированных дорог. Воистину, мудрость была великой у советской власти, что оставила среднеазиатскую железную дорогу на тепловой тяге. Результатом стал слегка незаштрихованный цивилизацией пейзаж, рассеченный лишь унылой парой рельс однопутки, да пунктиром телеграфной линии и СЦБ. И ничто не отвлекает взора, с выставленным на бесконечность фокусным расстоянием, от медитации с погружением во время, в котором нет ни прошлого, ни будущего. Всё, возникающее в сознании вспышками подобно ярким маковым пятнам, то обжигает сочностью переживания, то затихающим колебанием растворяется в небытие, как маки, их тающим цветом вдали.

Не так давно, я ехал этим же маршрутом по осени. За исключением маков, пейзаж не сказать, чтобы сильно поменялся. Тогда медитации немного мешало внутреннее беспокойство, вызванное наложением двух событий, которые теперь уже и трудно оценить на плюс и минус. Правде жизни, по прошествии времени, в отличие от математики, свойственна смена негативной оценки момента плюсом. Что всегда к лучшему. Правда, случается больнее осознавать, что позитивные события, при проверке временем, оказываются совсем не на пользу в последствии, а во великий вред.

Первое, что отравляло память о прошлом, это разлад с женой, со стойким осознанием бессмысленности дальнейшего сожития. Описывать это состояние тому, кто хотя бы однажды испытал вкус предательства едва ли стоит. Кого обошла стороной эта участь, а любопытство есть, сравню этот тошнотворный процесс усилий по стиранию из памяти всего вместе пережитого, с извлечением из тела колючей проволоки. Медленным вытягиванием без наркоза, со спины через грудь. В те, двадцать с небольшим лет, щедрой на крутые повороты судьбы, коих иному и за полвека не пережить, я был обделен, опытом следования простым истинам, в менее самоистязательном отношении к потерям и разочарованиям. К большому сожалению, в нынешней зрелой оценке давно минувшего, не знал, я что обидеться – равноценно выпить яду за своего врага, и ждать, когда он умрёт. Много позже приживется, отрезвляющий защитный нарост на оголенную чувственность молодости, с глубоким осознанием пагубной силы веры в границы бесконечных беспощадных принципов: обиды, долга и вины. Как нет границ у вселенной, так не существует и краёв у чувства долга, вины и обид. Да и живут эти чувства, внутри лишь собственной морали. За пределами любого индивидуального разума, они другие. Как не может быть одинаковой вина и обида хищника и жертвы, так и долг у каждого в понимании, размерах и сроках действия тоже свой. Можно взять у хорошего человека взаймы, затем отдать ему и даже с процентами, но если ему выгодно считать кредитуемого должником, то он будет уверен в этом и прав, сколь угодно долго, вне зависимости от сумм взаиморасчетов. Ровно столько, сколько должник будет терзаться чувством долга. С виной и обидой та же точно история. Пройдет еще двадцать лет до того момента, когда волевой отказ от использования этих слов – манипуляторов разума, превратит её прежнее, робкое и застойное русло в бурный поток возможностей, неведомых ранее даже в самых смелых мечтах.

Желательно

И только мягкий речитатив колес о стыки, порой выводит из полного растворения в этой созерцательности, возвращая в настоящее, которого вообще-то и не существует. Ту-туф, ту-туф. И только этот метроном возвращает сознание из сладкой отрешенности. Опять вокруг пространство вагона, поезд пассажиры.

Ту-туф, ту-туф. Настоящее время. Кто придумал это сочетание слов, которое не существует даже в процессе произношения букв его составляющих? Память, она, всегда про свершившееся. Мечты и прогнозы живут в будущем, которое если и связано как-то с прошлым, то не более, чем в сознании каждого разума, и то по-своему. Человеку свойственно выстраивать логические связи разных событий по своему усмотрению. И, полагаю, что большинство конфликтов на земле происходят именно по причине разной оценки причинно-следственных связей и последующей аргументации сторонами права на свою трактовку.

Лето. Закат. Тепло. Сидят два старовера на завалинке. Один говорит: С женой моей спишь, Кузьма. Не нравится мне это! Второй – Вас Лошкаревых не поймёшь. Жене нравится, тебе не нравится!

Ту-туф, ту-туф. Возвращение в реальность вагона дарит новый сюжет условности прошлого в разных оценках. Мужичонка, полувековой изношенности организма, с вечера, едва заселившись на свою верхнюю боковушку, незамедлительно распечатал бутылку водки, и безо всякого стеснения или уважения к остальному миру, в три глотка с гулким гортанным «ып» ополовинил её, жаждучи. Выдохнув облегченно со звуком «ху», улыбнулся молчаливо, и вытер мокрые губы тыльной стороною ладони. Его просветленный взгляд беглеца из тягостного прошлого блаженно светился в полумраке, начавшего движения поезда. Голова его, плавно сканировала жизнь в вагоне, сохраняя блаженную улыбку, с удивительно деликатным талантом взгляда, ни разу не споткнуться, ни о чей другой, из наблюдающих, развитие сюжета, любопытных соседей. Ему удавалось смотреть сквозь всех в, какой-то свой особый и увлекательный мир, охватывающий пространство вагона и его обитателей вокруг и сзади. Он любовался этим дальним планом сценических декораций, подобно деревенскому мальчишке, впервые попавшему в Большой театр на Аиду или Щелкунчика. Тепло и восторженность сочились из его усталых и помятых жизнью глаз. Остальные невольные созерцатели этого момента счастья, молча и украдкой поглядывали, в ожидании дальнейшего развития сюжета. Оно и впрямь, любопытно. Выпимший, без закуски в душном вагоне соотечественник, не особо обремененный протокольной галантностью к окружающему миру, традиционно бывает, спектрально богат фонтанирующей щедростью раздачи своего счастья окружающим. Оптом и в розницу. Минут через пять, удовлетворившись непротивлением народных масс к внутренней свободе и раскрепощению чакральных энергий внутри себя, организм этого безымянного героя повествования, подал сигнал, известный каждому ценителю водки со стажем: между первой и второй, перерывчик небольшой. И только опыт жизненный и практика, соединяют в этот момент черепно-мозговую и рукопашную деятельность в ограничительном диапазоне меры. Что, как показывает неумолимая статистика, не всякому дано. Влекомый глубинным позывом озарения счастливого еще, более прекрасным, дяденька вскинул над собою, как юный горнист в торжественную минуту громогласный инструмент, пузырь водки. И, оставшаяся влага, мигом провалилась в его алчущее нутро без остатка. Поглядев с некоторым видом сомнительной раздосадованности, на образовавшуюся пустоту, мужик аккуратно поставил бутылку в угол полки, зажав матрасом, чтобы не каталась по шаткой палубе. Потом, слегка вздохнув, и причмокнув губами, сложился на полочке в клубок, как пёс на морозе, не «сымая башмаков». И моментально уснул. Тихо и беззвучно. К несказанному облегчению окружающих плацкартного вагона, изготовившихся мысленно к вовлечению в «богатый внутренний мир» приключений и творческих порывов свежепринявшего сверх норматива.

Утро следующего дня пути, восстановило в памяти эту сцену, потому, что излагаемый ниже диалог и есть иллюстрация к утверждению о субъективной и неоднозначной оценке прошлого.

Проснувшийся позже остальных пассажиров, мужик, столь лаконично вошедший в объятия морфея, в отличие от остальных обитателей вагона, колготившихся и бурно дискутировавших полночи, покуда не перезнакомились перекрестно и не вывалили собеседникам все свои проблемы и жизненные радости, пребывал в закономерном похмелу. Он также сидел на своей верхней боковушке, свесив ноги, в чистых до блеска штиблетах, и страдал душой. Муки страданий проступали на его лице без всякой, даже слабой, попытки мужественного сокрытия внутричерепного давления, и спазма сосудов, предательски окрашивающих лицевую сторону головы в фиолетовый цвет. Он кряхтел от боли и покачивал этой всею головой вправо-влево, точно проверяя качество или само наличие её крепления к остальному организму.

Сосед по купе, на нижней полке, не менее одиноко и профессионально путешествующий, с вечера украсил свой вояж примерно тем же химсоставом, с одним лишь отличием. Он был весел и бодр, многословен и на кураже приставуч к женской части пассажиров и работников поезда. Обильно закусывая, употребляемое, домашними припасами, он травил анекдоты, над которыми сам же и ржал. Декламировал Блока и даже пел под поездное радио, затмевая своим лирическим тенором народного артиста про, вновь продолжающийся бой.

Бой затянулся до утра. Едва забрезжило, за окнами, он угомонился, вернувшись, устало улыбчивым из купе проводницы. Она, же, несмотря на бессонную ночную смену, светилась загадочной улыбкой Джоконды, накрывая ему персонально завтрак с кофием, пока все обитатели отсека купе еще спали. Вне зависимости от разности стратегического похода к погружению в путешествие, головы у обоих персонажей дорожного потребления, судя по цветопередаче кожными покровами и отчаянной мимике в намерении разгладить многострадальные морщины силой ума, страдали одинаково. И это единство вместо солидаризации в намерении преодоления коллективным прогрессом, что парадоксально, выразилось, наоборот, в точном соответствии с физикой раздела «электричество и магнетизм». Одноименно заряженные идентичным составом жидкого счастья, смотрели друг на друга с нескрываемой ненавистью. При этом вчерашний балагур и экстраверт, оказался несколько старше своего немногословного визави. Это, видимо и дало основание по праву старшинства на назидательный тон последующего диалога, достойного этой повести.

– Что? Болит? – спросил он мужика и так очевидное для всех, чем только усугубил осознание.

Мужик в ответ только покивал, тем, что болит, и скривил лицо.

– Оставлять надо! На утро! – прорезюмировал, старший, с таким пафосным видом, словно прошлое ему под силу изменять, в отличие от собеседника.

– Желательно! – было гениальным по простоте и ёмкости, ответом мужика в штиблетах.

Это было единственным за всю поездку, произнесенным им словом, впитавшим в себя всю трагедию нестыковки силы воли, когда и сила есть, и воля. А вместе – не судьба. Одно слово. Но оно было настолько точным в сложившейся ситуации, что отпечаталось в памяти железобетонным впечатлением.

Далее каждый из них, уже сам справлялся со своим недугом, в силу возможностей и способностей. Да это и неинтересно. Но запала в душу разность оценки двумя индивидуумами схожей первопричины страданий, как яркий пример субъективного отношения к былому в коренном различии «надо» и «желательно».

Ту-туф, ту-туф. Взгляд захватывает какой-то, немного отличный от остального пейзажа за окном предмет и, сопровождая его равномерное движение вспять, запускает ассоциацию с чем-то в глубинах памяти, то обжигая дыхание в груди, то холодя пониже. Всплывающие сюжеты нельзя заставить выстраиваться, по киношному, в строгой хронологии. Они подчинены лишь эмоциональному посылу: вспышка и всплытие очередной, до мелких деталей запомнившейся сцены. И у каждого события возникает своё имя. Это вовсе не обязательно имя человека, которое, как учил великий вождь советского народа, есть у каждого преступления. Имя собственное, как часть речи, пожалуй, лучше всего подходит к авторской кодировке картин в калейдоскопе памяти.

Блай риверсай

Ту-туф ту-туф, растворились в бледности желтого, алые блики очередной яркой маковой полянки, и обожженные закатным солнцем у горизонта, скрылись за поворотом, сменяясь новой сочной вспышкой нежной колыбели воспоминаний, прилетевшей смесью ледяного дуновения и сочного аромата детства. До переезда в новую квартиру в другом районе Москвы, после которого в нашей семье и начались всякие неприятности, окончившиеся в итоге разводом родителей, мы жили в Сокольниках. Развод меж родителями произошел, когда мне было десять, а брату шесть. Период полной семьи, оставил в памяти неизгладимый букет впечатлений, о котором и вспоминать-то не особо хочется. Мы успели сменить к этому времени жильё, на новое. Новая квартира, хоть и была со всеми удобствами, неведомыми ранее, но внесла в семейные отношения стеновые границы, бетонной холодностью панельных стен. Комнат стало больше, просторных и отдельных для разных занятий. У нас с братом появилась своя комната, для сна и развлечений. Еще была большая общая комната, которую приезжавшие к нам из деревни родственники называли «зала», хотя она по сравнению с залами, актовым или спортивным в школе, была совсем крохотной. В зале помещались и спальня родителей и гостевой диван, и большой стол, который накрывали по праздникам, и какие-то блестящие лаковые шкафы со стеклянными раздвижными дверцами, вдоль одной из стен. Эту мебель называли смешными словами сервант и бар. Бар был особенно интересен, тем, что там были раскрывающиеся створки, за которыми была поворотная, как в детских сказочных играх принцев и принцесс, мебель игрушечных кукол, площадка вся в зеркалах. А перед зеркалами стояли в специальном углублении красивые бутылки с разноцветными жидкостями, подсвеченные снизу лампочками. Интересно было просто распахивать и крутить эти дверцы, представляя мысленно путешествие в сказочное зазеркалье. Бутылки представлялись стражниками таинственных закоулков и спрятанных в замке сокровищ.

Завидев столь обстоятельный интерес старшего сына, к содержимому бара, мама с тревогой забеспокоилась о пагубности влияния алкокультуры потребления на молодое сознание, и попросила отца ставить в бар лимонады и безалкогольные напитки, пряча, что погорячее, с глаз долой.

Напрасно мама волновалась. Ни в детстве ни в остальном времени, алкоголь, как средство постижения особых состояний, в радости и печали, так и не нашел в моих пристрастиях сильной приверженности, в качестве необходимого дополнения к существованию.

Более того, в возрасте, когда двор и школа, вступают в состязание уровня дерзости, взрослеющих характеров, употребление крепких и слабых напитков в отчетном перед ровесниками и старшими, количестве становятся обязательной нормой крутизны, я так и не открыл в себе зависимости качества озорства от количества выпитого.

В нашей новой квартире была еще одна комната, которую называли социалистической нормой фразеологического иезуитства «подселение». На самом деле Родина, предоставившая нашей семье жильё, просто сменила один вид коммуналки на другой. В подпадавшем в программу расселения ветхого фонда в парке Сокольники, нашем старом жилье, всех жильцов по очереди вызывали в какую-то «комиссию исполкома». И эта загадочная комиссия принимал судьбоносные решения о достоинстве той или иной семьи или гражданина в комфортном, или не очень дальнейшем существовании под другой крышей. Маме, которая ходила на эти комиссии сказали: дети у вас однополые, значит им одной комнаты хватит. И вам с мужем еще одной. А третью займете, как только, так сразу. Мы вам туда бабушку «перспективную» подселим. Так и назывался этот метод обеспечения жильем граждан советской страны – с перспективным подселением.

Перспективная бабушка Елена Петровна, была одинокой старой девой, с корнями в тверской губернии, где и проводила летнее время, напитываясь живительными силами деревенского молока и свежих плодов растительного и животного мира. В свои семьдесят она выглядела на 50 и не спешила ни в какую перспективу, предусмотренную жилищным кодексом. Весной, зимой и осенью, она коротала своё одиночество в нашей общей квартире, периодически схватываясь на общей кухне размером 6 квадратных метров с мамой, в яростные споры, о чем-то им обеим очень важном. Слов аргументирующих в этих схватках мне разобрать было трудно. Одно только сочетание рефреном звучавшее в устах Елены Петровны запомнилось, как главный раздражитель мамы. «Я имею право». Это самое право, было козырной картой, которую бить просто нечем. И когда в очередной раз эта Елена Петровна с нее ходила, все остальные неизбежно оказывались в дураках. Мне же настолько врезалось в ассоциативную память и само сочетание слов и типаж вредной бабки, за которым наступает тошнотное осознание необходимости признания её действий или границ непреодолимыми, что всю дальнейшую жизнь, если доводилось в какой ситуации слышать это сочетание слов, то фантазии даже и не стоило трудиться. Автор изрекаемого сочетания непременно превращался во вредную бабку, которая оставит в итоге всех обитателей коммунальной кухни в дураках, взяв свое. И даже чужое. В отдельных случаях. Елена Петровна перспективно пережила брак моих родителей. И еще лет 10 после. Она тихонько покинула этот мир, уехав по весне на родину в деревню. Откуда уже и не вернулась. А доставшаяся нашей семье наконец-то вожделенная дополнительная комната была к этому времени, и неактуальна вовсе.

Годами позже, изучая разные культурные традиции народов мира, я узнал, что в китайском языке, иероглиф ссора изображает двух женщин под одной крышей.

Как жаль, что в тот самый период конца шестидесятых и начала семидесятых, меж Советским Союзом и Китаем, резко закончились годы дружбы и взаимопроникновения культур. А то бы комиссии в исполкомах, знай, они, что две бабы на одной кухне – фитиль потенциала гражданской войны, наверное, иначе бы творили единую сплоченную семью социалистического общества. А может и они спецом, всё так и исполняли?

Вышло так, что накопление постоянного стресса и восьмичасовая занятость родителей на работе, с выходными, которые надо было отрабатывать на даче, что взялся строить дед в недалеком (полтора часа езды на электричке и час пешком) пригороде, сказалось на нервном истощении обоих родителей. Они срывались нас дубасить с особой яростью за любые детские творчества, свойственные мальчишкам, которые ну никак не возможны без ущерба окружающей среде. За всё это влетало мне. Если дома: что закоротит, от проверки моторчика из игрушки от розетки вместо батареек; или треснет стекло от ударной волны выстрела, в результате испытания пушки «поджиги» на балконе, или если в отмороженных коньках прийти домой с катка по паркету до теплой батареи, чтобы оттаяли ноги. Да мало ли еще каких простых и естественных вещей, типа мелких игрушек и солдатиков, оставленных ночью в коридоре по пути в туалет. Ответ держал за всё старший. А потом и меж собой родители уже выливали друг-другу за «все прожитые годы», припоминая сто раз прощеное клятвенно и заверенное – больше не вспоминать.

Уже в том совсем юном возрасте я начал догадываться, что никакие вина или обида, со временем не лечатся, не искупаются и не проходят. Во взрослом возрасте, я сравнил вину и обиды с бухгалтерским учетом. Там тоже, дебет с кредитом, единожды начавшись, не кончаются никогда. И, подобно, предприятиям, которые разваливаются со временем, но до последнего дыхания держатся на бухгалтерии, так и наша семья, держалась на вине и обидах до самого распада.

Мы с братом росли, и с нами вместе, рос и становился взрывоопасным ком непрощеных обид, и сдавленных покаяний меж отцом и матерью. Напряжение отношений это не ослабевало даже, когда мы к детскому великому восторгу, вырывались вместе всей семьёй в отпуск. Море. Крым. Чудесные виды. Удивительной красоты растения и дикая природа. Дворцы, музеи, замки и военные корабли Севастополя, были для меня с отцом ежедневным праздником нового и большого. Мы были готовы терпеть жару и давку в транспорте, перемещаясь от одной достопримечательности к другой, порой отказывая себе даже в регулярной еде. А для мамы с братом, это было не отдыхом, а мучением. Они предпочитали лежать целый день среди горячих туш, себе подобных на галечном пляже, до волдырей на коже. Отец хотел, чтобы мы вместе делили общие радости путешествий и открытий, неведомого и необычного. Но видимо усталость мамы от бытовой загрузки, в периоды меж отпусками, была такой изнурительной, а время сна в душной и раскаленной съемной квартире, частного жилого фонда, никак не соответствующим понятию отдых, что она мечтала о простом женском счастье: беззаботно полежать и никуда не спешить.

Отец, был не менее, измотан бытовыми неудобствами, и ответственным служением семейным: достатку и «чтобы как у людей». Его избыточная энергичность в порыве активного отдыха была, что называется, на исходе сил физических, за счет морально волевых, и тяги к прекрасному. Разногласия по программе отдыха оказались краеугольным камнем в семейном фундаменте, раскачав, который, возникла трещина во взаимопонимании и общих интересах к семейной жизни. Трещина общих ценностей стала разрастаться на наших глазах. Вернувшись из летнего отпуска, наш семейный баркас едва доколыхался на волнах бытовых неурядиц до зимы, в нескончаемых ссорах между отцом и матерью, в которых они припоминали все взаимные грехи, что годами копились без должного покаяния, до обледеневшего причала и треснул вдоль. Однажды, после очередной ссоры, отец ушел из дому, и мы остались жить с мамой. Я поддерживал с отцом отношения, когда гостил у бабушки, которой отец приезжал из квартир своих разных тёток, с которыми он сходился и расходился пожив вместе два – три года.

Бабушка, после смерти деда, состарилась совсем, и, отец сделал какой-то обмен жилья со съездом, и они стали жить вдвоем. Брат мой затаил на отца, какую-то детскую обиду, да так, что больше и не хотел его видеть. Мама жалела отца, и сильно горевала по расставанию. Она готова была ему простить всё. Без каких условий. Лишь бы вернулся. Они созванивались и поздравляли друг-друга с праздниками и днями рождения. Мама всегда просила меня, отвезти отцу и бабушке чего-нибудь вкусненького на праздники и просто так на выходные. Я с удовольствием это делал. Мы сидели втроем в тишине. Пили чай, и вспоминали наши лучшие моменты из счастливой жизни вместе. И в том бараке в Сокольниках, и на даче, и в Крыму. С отцом и бабушкой всегда можно было так спокойно и уютно поговорить в тишине, под тиканье больших домашних часов с боем, что дед купил на рынке у военного, вернувшегося с трофеем из той войны, которая отгремела до моего рождения, меньше лет тому назад, чем мне исполнилось после неё.

Но до всех этих событий, еще не скоро. А пока, я полон детских открытий и познаний мира. Мы живем в прежнем, маленьком и тесном нашем жилище, умещаясь вчетвером в одной маленькой и узкой комнатушке, где место стола на ночь сменяла откидная родительская кровать, которую отец смастерил подобной тем, что в поездах дальнего следования. С малых лет своей жизни, отец страдал тягой к конструированию своими и руками из того, что есть, но выбросить жалко, чего-нибудь такого, что можно купить при наличии денег больше чем свободного времени.

Шестидесятые годы прошлого века были далеки от изобилия выбора нужных в хозяйстве полезных вещей, а жить не на одну зарплату, не позволяло строгое воспитание. Рядом с парком на ширяевке, в общем доме, который его обитатели называли бараком. Барак представлял собой двухэтажное деревянное сооружение, с длинными коридорами, в который выходили двери маленьких, как кельи комнат жильцов. Жильцы были очень разными. Как между собой, так и одни и те же в разное время. В праздники все были добрыми и радостными. Собирались в огромной общей кухне и накрывали длинный стол со всяким вкусностями. Нас, детвору, непременно и щедро угощали всем, чем было богато убранство стола, без всякой меры. Дяденьки, из суровых и строгих, постепенно, превращались в веселых и озорных, шлепали, тётенек по всяким их округлостям, обтянутым праздничными одеждами, с особо смешными, и игривыми рисунками. А тётеньки громко и крикливо разговаривали рядом за столом, напоминая дяденькам, обязательность закусывания. Мы – дворовая детвора, носились вокруг стола, и по коридорам, в клубах папиросного дыма, на палочках с лошадиными мордами, и махали деревянными саблями, которые всем пацанам мастерил мой отец.

В остальные дни, когда праздника не было, обитатели барака были строгими, ругачими и вредными. И, если дяденьки могли не замечать, играющую и скачущую детвору, погруженными в свои тяжелые раздумья, то тётеньки были куда опаснее. Они непременно схватывались в истошных криках, с выпученными глазами на своих соседок, как стая больших и серых ворон, на голых осенних деревьях парка, или подобно стае бродячих дворняжек, меж собой. При этом, одной рукой тётеньки непременно гладили своих детей, а другой норовили отшлепать тряпкой чужих. А жизнь вокруг барака была удивительной и интересной. Руки отца были крепки, умелы и шустры. Он владел разными ремеслами от починки обуви, до ремонта радиоприемника или телевизора. Работал отец гравировщиком на заводе с названием почтового ящика, что магически таинственно терзало мой юный пытливый ум. Папа уходит домой, каждый раз в какой-то ящик с номером, и вечером его оттуда выпускают. Я пытался представить себе размеры ящика, в котором размещалось много разных людей.

Первым шоком молодого сознания, было услышанное на проводах всем домом в мир иной, инвалида Михалыча, блаженно улыбавшегося в бордовом гробу с оборочками.

– Вот «и сыграл в ящик» Михалыч, – прозвучало от одного из соседей. Имени соседа этого не помню, но его синие наколки на морщинистом худом теле и ехидно улыбающийся гнилозубый рот закрепили в памяти детской образ злого и опасного существа, которым пугают в сказках малышню.

В пытливом детском сознании никак не соединялись люди и ящики. Почтовый, что висел у пивной на повороте трамвайной линии, был размером маловат, чтобы в него могли помещаться папа, бабушка и соседи по нашему общему дому на краю леса. Но, судя по разговорам взрослых, они туда ходили на работу. Ящик, в который «сыграл» Михалыч, хоть и выглядел нарядно, но был явно не для работы, и радостного оттуда возвращения.

– Неужели папа и бабушка, каждый день уходили и ложились в такой же ящик, а вечером их оттуда выпускали? Значит и Михалыча, доброго и весёлого, тоже выпустят, и он будет снова радовать весь дом на праздники своей гармошкой?

Михалыч на войне потерял обе ноги. Он перемещался на самодельной тележке с маленькими колесиками, которые старшие мальчишки называли «подшиБниками».

Все старшие ребята умудрялись на соседских автобазах или гаражах раздобыть в мусорных баках или выпросить у дяденек эти самые подшибники. Из них можно было сделать, самое разнообразное семейство всяких драндулетов, для покатушек. Вдоль трамвайных путей вниз к улице с красивым названием Оленья (я и сейчас считаю это название одним из самых романтичных в Москве) вела дорожка свежевыложенного асфальта. Она была идеальной горкой для катания на всем, что катит посуху и скользит по зиме. Зима дело вообще особое. Где-то дети кались на горках. Полторы секунды почти вертикального падения и удар спиной об ровную часть с проездом по не десятка метров был просто унижением, по сравнению с тем незабываемым аттракционом, что давала нам заледеневшая дорожка от трамвайного поворота на Богородском шоссе по Ширяевской улице, спускавшаяся вниз, до Большой Оленьей. Это, скажу я Вам, была горка с большой буквы. Почти полкилометра длиной. Езда по ней была целым приключением. И мы сцеплялись по нескольку «кардонок» зимой или тачек летом, и весело ехали, непременно распевая вместе какую-нибудь песню из, услышанных в парке, или от взрослых. Слов мы не понимали. Но громко кричали «гуахиро гвантанамейра»!

А внизу, можно было толпой валиться в трамвай четверочку, который вёз вверх целых две остановки на самый взгорок, откуда, по-новой, опять скатиться вниз. Но прежде, был обязательный долгожданный «бонус», как сейчас принято называть такие маленькие радости. Тогда еще не было придумано специального слова для приятного дополнения к катанию. А само оно было.

На повороте трамвая на, Богородское шоссе стояла будка пивная. Внутри сидела огромная тетка с бугристым лицом, цвета грудки птиц снегирей, слетавшихся зимой на деревья в округе, и таинственным образом исчезавших летом. Вид у тётки был злобным и отталкивающим, а голос наоборот, нежным и звонким, как у снегурочки в кино. И если не смотреть, а только слушать рядом с будкой, то представлялось, что там, в башне страшный кощей, спрятал и заколдовал хрупкую и нежную принцессу, которую, вот уже сколько лет, пытаются оттуда вызволить, или даже выкупить, славные доблестные богатыри, по дороге домой с работы. Они её просто боготворят, произнося зимой и летом самые нежные слова, а она в ответ за их внимание, преданность и стремление освободить из заколдованной башни, награждает их божественным нектаром, от которого разглаживаются морщины на их натруженных лицах. Просветляются глаза, и даже голоса для серенад становятся чище и дружнее. Но спасти принцессу, оттуда, пока нет никакой возможности, потому, как она настолько велика размерами заколдованного тела («фигуристая», как, сладко закатывая глаза, называл её Михалыч), что не может пройти ни в одно из отверстий в башне. Вот потому она там и должна находиться, пока не иссохнет от голодной тоски по воле, и славным богатырям, её многострадальное тело. А пока размеры остаются прежними, она служит верою и правдою своим будущим освободителям, варя и раздавая чудесный эликсир хорошего настроения, пахнущий на морозе хлебом.

Нас в этой истории больше всего привлекали соленые сушки. Большие, мягкие и влажные, с кусками соли, алмазами, впаянными в корону, вожделенной хлебной мякоти.

Они стоили как коробок спичек – копейку. В кармане у каждого мальчишки всегда есть немного медной мелочи. Родители давали, или под той же будкой, в летнее, время можно было нашарить, высыпанных из нетвердых рук ценителей нектара, до полурубля, если раз в неделю делать ревизию. Зимой, во время массовых катаний всегда у старших пацанов был этот дворовый общак, на который закупались мелким сушки, а старшим папиросы.

С тех пор, ничего вкуснее на морозе, чем соленая сушка с хлебным ароматом пива рядом (само пиво даже и не нужно), наверное, и не вспомню.

Мальчишеский словарь ежедневно наполнялся новыми названиями всяческих предметов и действий. Кусок фанерки, от почтовой посылочной коробки, на котором удобно кататься по ледяной горке, назывался «карДонка». Изогнутая металлическая лента или пруток, которой можно обмотать руку и вытянуть в виде сабли, называлась «проловка». Вызов соперника на битву на проловках, звучал:

– Ну чо, стражнёмся на проловках?

Военно-героическую тематику дополняло творчество в области всяких штуковин от «жучков» до «боНбочек», которые впечатляли тем, что «падзрывались».

А еще, старшие всегда рассказывали младшим, какие-нибудь, похабные, присказки и поговорки или частушки. Младшие их учили, и исполняли на заказ взрослым, вызывая у них стыд до красных щёк, а у старших, пацанов – радостный смех. Меня тоже не миновала эта часть культурного обмена меж поколениями.

На очередном общем празднике, когда взрослые по очереди пели всякие непонятные короткие песенки, как выяснилось позже, это были частушки, я тоже решил в этом поучаствовать. Частушки начинались в самый разгар застолья, после того, как взрослые уже хорошо поели и повыпивали, крякая и морщась с явным неудовольствием, обязательную водку. Я так решил, что это они делают не потому, что любят, а потому, что надо, попробовав однажды, капельку в рюмке деда. Он всегда, заботливо настаивал водку в графине на корочках лимона, и приносил свою. Чужую не пил. А свою нахваливал. Мол – вкусна и полезна. Улучив момент, когда все празднующие отвлеклись, я схватил рюмку и вылил себе в рот оставшуюся каплю. Это была гадость, обжигающая рот, со вкусом лимона, и тошнотворным позывом быстрее выплюнуть. Ожидая, встретить в непознанном, для себя вкусное и полезное, как соврал дед, я получил укус себя прямо в рот змеёй. Это добавило к жизненному набору загадок и знаков, еще и обобщений, особенно при последующем рассмотрении символа медицины, на аптеках и поликлиниках, а также зеленого змия на плакатах против алкоголизма. Я, к тому моменту, уже твердо знал, почему там везде змея. И это было правдой. Поэтому, без всяких запретов и убеждений взрослых, естественным образом, создало внутри меня жесткое табу на употребление водки почти до самого совершеннолетия.

Михалыч был весёлым человеком. Его песенный репертуар не баловал слушателей большим разнообразием. Сказать точнее – знал он всего лишь одну только длинную и залихватскую песню, на монотонный ритм гармошки «харли-харли-харли-харли-гоп». Слов песни разобрать было невозможно, потому голос, он еще на войне потерял, до клокочущей хрипоты, командуя артиллерийским расчетом, и практически беззубым ртом, из которого все согласные звуки не отличались от буквы «ф». Изо всего набора слов, его и народом, любимой песни, можно было разобрать только: «Гоп со смыком это буду я!».

Песня была длиннющая, и мало кому понятная в специфической дикции Михалыча. Но недостаток доходчивости слова, он старательно компенсировал громкой игрой на гармошке, перекрывающей пение, и отчаянной мимикой и лица, изображавшей все состояния повествуемого: от жалости до восторга, разочарования и хитрого ехидства вороватой удачи.

Это было «театром кабуки на масленице средней полосе России». Когда радость народа изнутри трудно испортить малопонятными звуками и ужимками загадочных героев. Если радость внутри уже зажглась, то уже не важны ни слова, ни актеры. Важно состояние души. Все слушали и смеялись, когда он пел, и подпевали припев: «гоп смыком это буду я». Все праздники были, непременно, с этим репертуаром.

А еще, на тот же мотив, и ритм, зачастую, так и не дождавшись окончания бесконечной баллады от Михалыча, какая-нибудь, из раскрасневшихся дам, перехватывала инициативу и начинала частушки.

– Я скроила себе платье из жалезного листа, чтобы тело не потело, и не ржавела …зда.

– Гвантанамейра, Глафира Гвантанамейра, – подхватывал припевом Михалыч, творческого самолюбия которого такой поворот нисколько не задевал, И дальше уже население барака начинало состязание в остроте и новизне частушек, которых каждый раз звучало новое множество, на темы от любви до политики. Припев этот, он услышал в парке на фестивале молодежи и студентов, который недавно отгремел небывалым пестрым и радостным событием. Особенно запомнились заводные песни кубинцев и одного американца. Их, потом крутили повсюду на пластинках и по радио. О чем были песни, ни Михалычу, ни другим слушателям, особого дела не было. Нравились ритмичные незнакомые слова. И то, что ими в частушках в приличном обществе можно было заменять матерные выражения, на более интересные.

Вот так и возникли соединения:

В оригинале сложной и красивой песни про то, как надоело воевать, и война не должна возвращаться на землю звучало: «Don’t war be reversible», но народный эпос родил из этого «Блай риверсай» по слуховой ассоциации с чем-то глубоко личным и проникновенно отчаянным. Уж больно это было похоже на «йошкин кот», «ёкарный бабай», «йодом в рот», которые были не хуже, но не ложились в рифму. А блай риверсай уж, больно созвучно известному универсальному выражению, которое на самом деле ни разу, не про какие половые отношения. Ибо в корректном и правильном употреблении самого, расхожего ругательства, им кошерно выражать любое яркое чувство от досады до восторга.

Услыхав, мальчишкой детсадовского возраста, как взрослые радуются на празднике и смеются частушкам, в которых частенько проскакивало знакомое от старших словцо, я вспомнил, чему меня научили друзья, взобрался на табурет, чтобы громче было, и все видели, и решил тоже внести свой вклад во всеобщее веселье. Стоявшие, рядом мама с отцом, даже немного удивились, и очень обрадовались такой смелой выходке (растет пацан). Михалыч вступил, и я выдал:

– Говорила бабка деду, я в Америку поеду.

– Что ты старая п… да? Туда же не ходят поезда!

Народ был в восторге, и смеялся, и рыдал. Отец стоял с немым недоумением. Мама покраснела от стыда. И, когда отсмеявшийся зал поутих, наставническим тоном воспитательницы детского сада, она сказало громко, чтобы все слышали:

– Ты неправильно выучил. Перепутал одно слово. Надо петь «старая карга».

Я задрал взгляд в потолок, про себя произнес предложенный вариант, нахмурил брови и убедительно возразил.

– Карга, тут нескладно получается. П. да правильнее!

Народ окончательно выпал в осадок.

Вот так, я впервые почувствовал, как выглядит успех публичных выступлений. Мама это поняла, и решила, что бороться с творческой популярностью процесс неблагодарный. А, вот, возглавить его в будущем, её прямая задача. Во избежание конфузов, в последующие праздники, она разучивала со мной куда более безобидные частушки и стихи. Потом мне и самому понравилось просто петь или читать стихи, подражая голосам известных артистов того времени.

Парк Сокольники был рядом, сразу за дорогой, по которой ездили машины. Её переходить можно было только, со взрослыми. За дорогой высокий и красивый забор, сквозь прутья которого легко пролезала голова, а значит и всё остальное туловище. Но если это сделать, то взрослые, оставшиеся по другую сторону, вне парка, начинали сильно волноваться и кричать всякие нехорошие слова. Потому, наверное, что их головы в забор не пролазили, и всё остальное тоже. А, чтобы в парк попасть, нужно еще долго-долго идти до входа, или ближайшей дырки в заборе. Сразу за забором в парке был лес. И в этом лесу росла вкуснючая ягода ирга. Летом её было много на кустах. И кусты удобные. Согнул и собирай ягоды. Можно прямо в рот. Зайдя за забор внутрь, дальнейший выбор того, что делать, был нетрудным. Стоять и слушать злые крики взрослых, требующих зачем-то сразу вернуться, или убежать от криков в загадочный и красивый лес, со вкусными ягодами. Заканчивалось это всё по прошествии некоторого времени, игры в прятки и истошных криков с поисками одинаково, отец лупил ремнем по жопе. Лупил яростно и безжалостно. Мама, как могла, защищала меня от наказания и получала свою порцию отцовской ненависти.

С годами наказания отца становились всё более жесткими и даже жестокими. Психологическая наука, если такая существует, сегодня пришла к выводу, что детство заканчивается у ребенка, с момента привития его сознанию слова «неправ». Наверное, это так и есть. До того момента, как я услышал это слово впервые, никогда не было страшно, стыдно и ли обидно, что я делаю, что-то не так. Неправильно. И вся жизнь до появления в ней разделительного барьера (правильно – неправильно) была полным счастливых открытий, пространством вдохновения и творчества. Но вдруг, оказалось, что одно и то же дело, или слово произносимое может быть правильным и неправильным. И неправильным или неправым быть стыдно. А чтобы почувствовать стыд или обиду взрослые придумали множество обучающих этому упражнений. Их даже назвали «наказания». Гораздо позже, изучая коренные смыслы слов родного языка, я понял, что в глаголах сказать (сказание) и наказать (наказание), нет ничего несущего чувства стыда и обиды. Наказ или наказание, всего лишь более назидательная форма передачи информации, рекомендующая, а отнюдь не заставляющая действие под страхом за неисполнение. Счастливые дети были у тех родителей, которые различали методы воспитания: наказать и унизить. Достичь слышания ребенком важной сути опыта взрослых можно, и, не унижая его достоинства. Ставить в угол, на горох, лупить ремнем или еще хуже рукой, лишать чего-либо, вплоть до необходимого, мощные инструменты унижения, рано или поздно, возводящие пропасть, между миром взрослых и взрослеющих. Они работают в качестве быстрой меры пресечения нежелательного. Но не порождают осознанных ребенком запретов и отказов. А само понятие – неправ, вообще отвратительно в качестве утверждения воли старшего.

Очередной островок росплеска алых лепестков скрыла бурая зелень кроны саксаульника и остались в прошлом под затихающую частушку:

Эфемериды звезд

Он ввалился в комнату общаги при локомотивном депо города Чарджоу, в замызганных жирной, масляной, железнодорожной грязью, кирзачах, не без претензии на экстравагантность, собранных гармошкой в голенищах.

Еще буквально пару месяцев назад, отфонтанировали военные сборы, на которых помимо воинского звания лейтенанта запаса, я получил неисчерпаемый букет эмоций от снятия пробы военного образа жизни, со всеми её специями, и обжигающим послевкусием. Оказавшись в армии сугубо гражданским выпускником института, помимо характерных атрибутов ношения военного обмундирования бывалыми сокурсниками, которые из обычных друзей вдруг стали дедами, со свойственным этой касте поведенческому кодексу и морали, я понял, что даже одинаковую форму можно носить с изысканными элементами выпендрежа, но исключительно в соответствии с негласной мастью. Собранные гармошкой нижние части голенищ, были позволительны исключительно воинам бывалым, за плечами которых, два года, а у кого и больше лет, отданных армии до поступления.

Идя вместе по испытаниям учебной программы, не самого одомашненного списка профессий ВУЗа, с ребятами, что поступили не сразу после школы, мы без особой разницы в социальном статусе, вместе ездили на картошку. Ходили в походы и жили в палатках лагерей летней практики. Вместе отлетали свои сорок часов летной практики на аппаратах тяжелее воздуха с названием Ан-2. И никогда бы не пришло в голову, что добродушный и улыбчивый круглощекий Толик, в военной форме на сборах станет строгим и пунктуальным ефрейтором. А, перманентно подвыпивший, но аккуратный и рассудительный невысокого роста Минька, превратится в жесткого и требовательного сержанта. Воинский устав, и определяемый им порядок отношений, возможно, и допускают равенство и братство, за вычетом из этой революционной мечты народов свободы. Но субординация по должностям и званиям, в первую очередь, испепеляет равенство. А братство, если оно не по родству, в армии достается самой высшей наградой, через совместное употребление непременных тягот и лишений. Без них, ни армии не существует, ни истинного смысла братства воинского не обрести. Ни на какой гражданке, скажу я Вам.

Стоивший немалых усилий процесс наведения порядка в тесной комнатушке, келье, с выгребанием остатков пиршеств, прежних обитателей и богатого видами мира насекомых средней Азии, в одно мгновение явил тщетность трудозатрат при одном виде этих сапог. Выше уровня сапог, поднимались к развилке, замызганные и засаленные брезентовые шаровары от популярного в шестидесятые прошлого века, костюма туриста. Образ туриста, которому в кедах до пыльных тропинок далеких планет, топать хочется, да, вот одна беда, для алфавита места мало в рюкзаке, с неизменной улыбкой аутиста, на своей волне очарования действительностью, какой бы она не была, с плакатов, фильмов и песен той эпохи, повсюду проникал в сознание молодых романтиков. Избежать коварных, притягательной силы, этих крепких сетей заманчивого мира дальних странствий и приключений, не удалось и мне. И потому этот частичный элемент гардероба у незнакомого визитера, сменил накатившую волну гнева на любопытство, к особи единого племени. Вершил композицию экстерьера, от пояса до шейного отдела, видавший виды свитер с оленями, истертый ветрами и временем, с покореженными до слабой узнаваемости их фигурами, и пейзажем, сквозь дыры в котором, читалось как у Челкаша «пролетарское происхождение». На дворе стоял сентябрь. Жара под сорок. Восточная окраина Туркмении. Столица дынной империи.

– Валёк, – представился крепкий, под сорок лет, невысокий носитель вышеописанного гардероба в соответствующей ему слабо сезонности и географии, но руки не протянул. Что означало не самый доверительный уровень общения даже на стадии обнюхивания двумя самцами. Оно и понятно.

Геодезический производственный мир на объектах в стадии изыскания, проектирования и строительства, являл собой большой плавильный котел из социальных слоев экспедиционного люда, по большей части, не вписавшихся в общечеловеческие нормы поведения в быту. Водители, как правило, народ сиделый, с такими послужными списками, что найти работу в городе или, там где люди привыкли спокойно, не озираясь ходить по улицам, им просто невозможно. Рабочих, для копки ям и траншей, перетаскивания грузов, начальники партий набирали исключительно из административно приговоренных к малым срокам и исправительным работам. Рабочим полагалось полевое содержание (суточные на прокорм, и квартирные зарплаты с местным коэффициентом её корректировок за особые географические и климатические условия). На самом деле, заботу, по содержанию осужденных под крышей и прокорму брала на себя наша социалистическая отчизна. А их денежное содержание, еще и экспедицией, составляло непозволительную роскошь, за которую привлекаемый персонал, имел честь расписываться в ведомостях выдачи, добровольно жертвуя её полностью во имя решения насущных экспедиционных задач, которых вне отведенной, сметы всегда было в достатке.

Техники и инженеры, в контакте с рабочим классом, отнюдь не повышали общий культурно образовательный уровень. Хотя, и встречались уникальные случаи доверия рабочему носить рейку, и с умным видом ставить её в надлежащие съемкам пикеты. Но это, скорее исключения из общего правила деградации сознания инженерных кадров. Особенностью измерительных и съемочных работ на железной дороге, является постоянство опасности. Ну, во-первых, потому, что работу подвижного состава на путях, никто не прекращает никогда. Даже в войну. А составы, двигаясь с локомотивом спереди, что чуточку удачнее, чем на маневрах, сзади вагонов, еще дают сигнальные напоминания о себе, парализующим ужасом гудков. Это не дает никаких гарантий пощады, зазевавшемуся на путях, но есть шанс, что, выйдя из остолбенения первых секунд, пеший гражданин, инстинктивно покинет места перевозки всего. А во-вторых, сама инфраструктура железной дороги увлекательно богата, таким набором всяческих аттракционов для самоистязания, что военные городки с их полосами препятствий для обучения выживанию спецназа в бою, просто отдыхают. Для пытливого ума, искателя на свою жопу, приключений, здесь есть стрелки автоматические, способные при переводе зафиксировать голеностоп намертво. Волки, способны покидать капканы, отгрызая захваченную лапу. Перед перспективой надвигающегося поезда, прецедентов успешной самоампутации задних конечностей человеком, неумолимая статистика сообщает куда меньше, чем случаев распополамливания колесами организмов вдоль, угодивших в подвижное перо стрелки ногой. При этом сам процесс неизбежности, сопровождается чудовищно надрывными сигналами локомотивов, доводящих сам процесс перехода человека в мир иной, истерически истошным. Горки сортировочные – другое дело. Это тихие убийцы распускаемыми вагонами. Там некому сигналить, прежде чем переехать. Результат тот же. Всяческие коммуникации станционной начинки, по которым курсируют, воздух высокого давления, пар и вода, тоже ждут своих любознательных или задумчивых естествоиспытателей. Электричество есть не везде. Но там, где оно есть, непременно измеряется тысячами вольт, и существует вне какой-либо изоляции. Эти выходы силы тока на волю, в работе, непременно понадобится взять рукой или наступить ногой.

Жидкости, сопровождающие эксплуатацию автомобилей, оставляют на асфальтах жалкие пятна. Локомотивы в этом наследии погораздовее будут. От них всюду лужи с непредсказуемой глубиной, и агрессивностью состава содержания. На путях, в депо, на ямах, где локомотивам профилактически, что-то крутят, приваривают, и промывают, постоянно заливают, меняя одно вонючее, черное, на не менее вонючее другое.

Вид с уровня шпал, на удалении не более полуметра, от габаритов вагонов, проезжающего натужно товарняка, обусловленный спецификой разбивки обоснования вдоль главного пути, с непривычки ужасает и вводит в оцепенение. Выводит из него лишь пофигизм вверенного контингента рабочего класса, набранного исполнять съемочный процесс, протягиванием стальной ленты, для измерения расстояний. Сиделые не за мелочевку, пережидая время прохождения товарняка, приседают на корты и медитируют с Беломором. А, молодая блатота, еще не видавшая, ни причастия полярным сиянием, ни воркутинскими ветрами, ни мордовскими лесоповалами, забавляется, отпрыгнув по разные стороны от пути. Любимая забава – перебрасывать меж движущихся колес, сквозь состав, чью-нибудь шапку, кепку или какой ценный предмет, свежеотнятый у менее волевого коллеги по пятнадцатисуточному заточению.

Но, если по главному летит пассажирский состав, то все на удивление дисциплинированны. Как по команде, отворачиваются к поезду спинами и, присев, укрываются припасенными заранее тряпками, газетами или кусками полиэтилена. У каждого, из бывалых на путях, заныкан свой экран. По первости, я с очарованным с детства лицом, и раскрытым ртом разглядывал надписи на табличках следования, и лица пассажиров в трансе движения, воткнутые в горизонт. Пока не обдало прохладной влагой, далеко не живительной, в жаркий полдень, от пролетавшего мимо вагонного туалета. С тех пор, навсегда понял гигантскую разность романтики дальних странствий внутри вагона, и снаружи его.

Не приведи Господь завершать с исправительным контингентом, рабочий день посреди сортировочного депо, путей на двадцать. Обойти составы, непредсказуемые по положению стояния, при полном отсутствии информации о том, какой и когда тронется, считалось слишком примитивным жизненным комплектом удовольствий. Отважным разумом, пути преодолеваются кратчайшим путем. Пролезанием под вагонами. Иногда под страшный грохот начального импульса их движения. И, если, творческий коллектив производственной бригады решил двигаться к автозаку, вечернего сбора по камерам ИВС, под вагонами, то никакие дипломы начальника, опыт, уставы, статусы и звания им в этом не помеха, ни разу. Единственной гарантией целостности и сохранности бригады по концу работ остается только солидарный риск, в преодолении путей под составами.

По первым месяцу – двум, богатого и тесного общения, образованной и культурной части экспедиции с рабочим классом, в перечисленном выше стрессе, и адекватном ему лексиконе, всё наносное, и деланное долгими годами: музыкальных школ, кружков театрального мастерства, и бальных танцев, шахматных клубов, и прочих атрибутов внеклассного воспитания, укрепленное полусотней гуманитарных и технических дисциплин, успешно сданных на экзаменах в ВУЗе, растворяется и тает в местном скупом диалекте, сокращаясь до абсолютной достаточности трех-четырех десятков слов, от трех до пяти букв, в каждом.

Зато приобретается цепкий навык, считывать масть и рамс представителя блатного мира, общей судьбою, пересекаемого в пространстве, на отведенном фронте работ. А в их мире, не всякому и руку-то, пожать можно. Дабы, самому, еще и рукопожатность сохранить.

– Сергей, – протянул, привычно, я собеседнику руку, будучи еще не в неведении тонкостей местного протокола.

После трех дней пути, в плацкартном Москва-Ташкент, полусмраде без кондиционеров, в голове еще постукивал ритм, и туловище пошатывало. Со, свежим еще, воспоминанием, деловых традиций годовой давности преддипломной практики, проведенной на Памире, в системе академии наук СССР, я пока не отдавал себе отчета в принципиальной разности нравов и обычаев, свойственных науке и производству.

Валек оглядел меня еще раз, сверху вниз, с выражением на лице исследователя насекомых, и осторожно позволил себя за руку подержать.

– Не, ну так-то, хрен тя знает, – сказал он. Приличные люди за тебя сообщили, мол, человек ты с понятием. И даже работящий. Посмотрим, оно как.

После сказанного он извлек откуда-то бутылку зеленого стекла, формата тех, в которые в Москве разливали исключительно лимонад. На этой красовалась надпись: «Вермут», и венчала сие совершенство, крышка с козырьком по типу водочной «пей до дна», не предусматривающую, даже самой робкой мысли о возможности, о закрытии ею горлышка, после вскрытия.

Интерьер, отведенного мне места обитания, не изобиловал избытком мебели. Помимо кровати была вешалка из гвоздей, вбитых в стену, и полуметровой ширины подоконник, служивший столом и полкой одновременно. Рядом стоял табурет.

Валек присел на кровать, придвинул табурет, накрыл его газетой и поставил открытую бутыль.

– Местный шато лафит, пояснил он. – Не отравишься. Проверено не одной цистерной. Давай. За знакомство.

Я подумал, было про стаканы и закуску. Но только подумал. Сразу и понял, что безаппеляционное предложение торжественно празднования, нашего знакомства, в столь аскетичной достаточности момента, видимо, обусловлено высшими смыслами и экономией времени для чего-то более важного жизненно. Не пытаясь даже выявить удивления или, что хуже, сопротивления, я представил себе, что если бы это был не Валёк, а инопланетянин, и мне, как гражданину нашей планеты выпала высокая честь установления первого контакта с неземным разумом, я вскинул пузырь и сделал несколько хороших глотков «из горла». При этом, лоб морщило загадочно сказанное им: «приличные люди сообщили». Кто же мог дать мне рекомендации? Напиток оказался на удивление съедобным, что лишний раз подтвердило истину о недоказанности теоремы адекватности содержания форме. На досуге следует проработать обосновательную часть этой научной проблемы, подумал я, оценивая ополовиненную бутылку.

– Ты прям как из пустыни, выбрался? Никак неделю жажда мучила? – засмеялся Валёк.

– Дают – бери. Так бабушка учила. Я всех ваших обычаев еще не знаю.

– Подождал бы чуток. Я рыжему, скомандовал, он стаканы и закусь принести должен вот-вот. Да и стол хотя бы. Мы, ж, геодезисты, после поля, помимо пьянки, еще и с бумагами работаем. Без стола никак. Ты чего, ж за три дня тут не обустроился сам-то?

И, не дождавшись моего объяснения, подытожил, сняв все мои умственные терзания по источнику рекомендаций.

– В академиях наук, практику проходил? Женька мой однокурсник, у тебя записатором на триангуляции был. Вспомнил? Вот он мне и отсиганлил, мол, приедет, кадр, присмотрись. Только, я так тебе скажу, здесь на железной дороге совсем другие «ифимириды звёзд!». Скоро поймешь. Допивай уж, чего зло-то оставлять?

Икебана

Робкий стук в дверь и её медленное скрипучее открытие явило в проеме два персонажа в полевой форме, аналогичной по стилю прикиду Виола.

– Видать одного кутюрье коллекция, – подумал я, сдерживая улыбку от догадки.

– Двое из ларца, одинаковых шлица! – прокомментировал их явление Валёк, и в его интонации чувствовалось начальственное превосходство над подчиненными, которым едва перевалило лет за 18.

– Оба с левой резьбой, – продолжил он протокольное представление.

– Как не прикручивай, свинтят в самое ответственное время. Подобрать к кому-либо из инженеров, к их творческому потенциалу ключ или отвертку, чтобы ввинтились на место в работу нашей партии (не той, указал о глазами наверх), а этой, земной никак. Второй сезон работают. Выпускники какого-то арбузодробильного техникума.

– Вчера был заборостроительный еще, – робко попытался возразить один из двух, который был ростом пониже и с несмываемой улыбкой от уха до уха.

– Это Сэмэн. – кивнул в его строну Валек, – поменьше бы спорил с начальством, меньше вреда бы приносил. Рационализатор. А этот – строго нахмурив лицо, Валек вытянул шею, заглядывая снизу вверх, пытался перехватить замороженный в никуда взор второго пришельца.

Но встрече взглядами в качестве воспитательной меры состояться было не суждено.

– Рыженберг, – громко и врастяжку, произнес Валёк, с раздосадованностью в голосе от ускользающего взора подчиненного.

Тот был бледно рыж, кучеряв, капризно надувал пухлые, мокрые губищи на конопатом лице. Глядел исподлобья леденящим взглядом недобрых, бледно-голубых рыбьих глаз, в глубине которых, напружинились бесы огненной мощи.

Звали коллег, как выяснилось позже – Лёха Семенов, который Сэмэн, и Женя Кирпичников, который рыжий. Валёк имел также общечеловеческое название Валентин Бурдунов.

Молодые лица техников светились достатком, уже где-то принятого на грудь, в количестве, открывающем беспрепятственный путь к подвигам и приключениям, с полным равнодушия и отваги к непременному огребанию, от жизни и начальства, уже всё равно чего.

И если у Сэмэна это выражалось в словоохотливой игривости, то у Рыжего явно «планка упала», и он бычился, в силах произнести лишь один риторический вопрос:

– А по е**льничку? – вне зависимости от чинов и званий визави.

Именно этим вопросом, озадаченный, он и явился в дверном проеме, нетвердо вваливаясь в мою комнату.

Валёк вовремя перехватил, потерявшего равновесие, рыжего, от падения мордой в пол, плашмя. Его туловище, предательски непослушно опередило, подзадержавшиеся на пороге ноги. Рыжий икнул, упав Вальку в объятия и оконтурил круговым взором помещение. Судя по реакции, не увидел вообще никого. Но поднял руку с авоськой выше головы и доложил:

– Здание выполнено. Хлеб и папиросы я взял.

В авоське сиротливо пылилась буханка свежевыпеченного белого хлеба, рядом с расплющенными, случайным наступом, парой пачек беломора.

– Я ж тебя просил стаканы, или кружки из машины принести, и закуски какой, махнул рукой Валёк, нисколько не удивленный результатом исполнения поручения.

– И вот так, что ни попроси. Таких, вот, теперь специалистов выпускает московский железнодорожный техникум. А просятся к прибору, в нивелир или теодолит смотреть самостоятельно! Сломают-то ладно. Пропьют.

– Сэмэн, – обратился он ко второму коллеге с чуточку более содержательным выражением глаз, – ты, где его, такого нарядного повстречал? Я, ж вас, трезвых с работы до самой общаги привез. На минуту зашел взять на вечер в ларек, а вы уже оба в икебане. Когда успели?

– Да мы чо? Мы просто уработались на жаре. Ну, правда, прям, еле ноги держат. А потом рыжий грит, пойдем тут на детской площадке качели есть. Покачаемся.

– Ну, там и накачались? Правильно? – восстановил события Валёк.

– Тип, тово, – ответил Сэмэн. – даже не помню как. Прям, голова кругом от дел. И вот еще – протянул он руку с сумкой, в которой звякнуло что-то тяжелое.

Там оказалось еще четыре бутылки такого же вермута, коим я отмечал знакомство с новым местом труда и отдыха.

– Рыжий, у Лёни в шнурок выиграл. Лёня только просил: завтра горлышки с пробками вернуть, – деловито сообщил Сэмэн. Это на общак. Подгон, по-босяцки.

– Нахватались фени у рабочего класса «босяки»! возмутился Валёк. Скоро русский язык с вами вообще забудешь. Maxime idoneus technicos.

В коридоре послышались басовитые мужские голоса и заливистый женский смех. Половые доски, крашеные корабельным суриком, заскрипели под натиском вступившей в общагу новой партией экспедиционного персонала.

Валёк изобразил на лице два чувства сразу: задумчивую радость, от неведомого, и осознанный страх по, предсказуемому набору проблем. Наверное, так должно выглядеть лицо парашютиста перед вторым прыжком.

– Не будет у Кузи счастливого детства, – произнес он с некоторой досадой и облегчением, опуская тело рыжего с поникшей головой на табурет. Кровать моя уже была занята Сэмэном, пустившим слюни на подушку, в сладкой дрёме клювом книзу, не снимая сапог.

– Наши из Казахстана приехали и с ними начальник экспедиции. Надо технично линять, иначе все попадем под раздачу. Вы тут тихо окопайтесь, а я пойду огородами за околицу, – полушёпотом произнес Валёк, шифрованный текст, смысл которого мне раскроется позже во всей лакокрасочной атрибутике: с особой палитрой, запахами и резью в глазах.

Приоткрыв дверь и высунув в проем один из пары глаз, Валёк отперископил, безопасные, для нежелательного контакта кабельтовы, и просочившись ртутью в щель шириною с кулак, бесшумно слинял. Пожалуй, это самый точный глагол, его исчезновения из моей комнаты.

Судя, по затихающему гулу, в дальней части коридора, приезд экспедиции перешел в деловитую стадию расселения.

Мои, загостившие, по-татарски нежданно, коллеги, вели себя тихо и почти скромно. Отключившись, от мирского, Сэмэн, блаженно сопел. А, рыжий, сидя на табурете, опершись спиною в стену, держал равновесие, устойчиво. За счет напряженного упора омертвевшим взглядом, в стену напротив. Я же, пока терзался сомнениями на предмет правильной линии поведения. Либо явить себя начальству, и обозначить тем самым производственный этикет и тягу к трудовым свершениям? Либо, согласно наставлению более опытного товарища, перенести официоз представления на более подобающее время, когда вероятность огрести авансом, сразу каких-нибудь непредсказуемых люлей, сгладится общеизвестным биохимическим составом, по прибытии после трудного пути.

После трёх дней безделья, по поселению в общагу, путем предъявления туркменскому коменданту служебной записки, и удостоверения инженера Минтрансстроя из Москвы, сегодняшний вечер вдруг стал избыточно наполнен новыми встречами и впечатлениями.

Железные люди дорог

В Москве меня предупредили, что, поселившись в общежитии при железной дороге, я должен подождать прибытия своей партии, которая добивала работу на объекте вблизи Чарджоу. А немного позже прибудет и основная часть экспедиции из трех партий еще, которые, собравшись вместе с нашей, стратегически поделят большой объект: среднеазиатскую железную дорогу от станции Джизак в Узбекистане, до станции Красноводск в Туркмении (2750 км) на четыре куска ответственности, для каждой партии. А мы разлетимся по бескрайности пустынь и городов-призраков в ней, озабоченные Родиной свершением трудового подвига проектирования вторых путей и электрификации этого хозяйства. Но, чтобы светлым замыслам партии и правительства по процветанию голодной степи и безводных пустынь в виде проекта развития, сбыться, нужна съемка местности и инвентаризация всего существующего на ней реально. А не только в отчетности. Именно с этой целью и привлечены были творческие силы отдела аэрофотосъемки, института Мосгипротроанс. Самое увлекательное в этом, что саму аэрофотосъемку выполняло всего две бригады из пяти человек: двух штурманов, двух бортоператоров, и начальника партии, с фамилией, Пшемысский, которую народ переиначил именем нового сорта водки, появившейся на прилавках союза СССР «Пшеничная». Водку стали звать Пшемысская, а начальника партии – Пшеничный. Почему-то. Сам он был довольно интеллигентного вида, но с полным отсутствием растительности на голове. Поутру, прежде принятия реанимирующего опохмела или чистки зубов, он тихо, пока спят коллеги, садился перед зеркалом и рисовал себе лицо. Брови, ресницы и поросль над верхней губой. Специальный дамский инструмент для «лицедейства» он хранил, как зеницу ока. Потому, как и сам перенес не один инфаркт, от леденящего крика ужаса впечатлительных соседей по общаге столкнувшись с ними лицом к лицу, пробираясь ночью тайком к туалету в коридорной системе. При этом и сам начальник и вверенный ему персонал летунов, были сплоченным, и дружным коллективом, исправно и во время выполнявшим свои задачи обеспечения остального отдела материалами в отлаженном конвейере.

Две лётных бригады, порхали по средней Азии на доблестных кукурузниках Ан-2, снимая и проявляя фильмы «для взрослых» про такое, что и не всем смотреть можно. Материалы передавались в Москву строгими людьми в секретные отделы. В Москве не мене сосредоточенные люди печатали по этим снимкам большие контактные отпечатки, нумеровали и складывали по спецпапкам. Всё, что связано с аэрофотосъемкой от медкомиссии до результатов содержит приставку «спец». Потому, как средство изображения земли, и жизни на ней с высоты птичьего поМёта, всегда загадочным образом лихорадило творческий разум, не особо грамотной части военных, и особо рьяных защитников завоеваний коммунизма. Если к снимкам еще и добавить по контексту слово «координаты», которые теоретически извлекаемы по снимкам, не особо хитрым набором всем известной математики, зеркал и линз, то получаем до такой степени жутко секретный состав знаний, что ни время, ни технический прогресс ему не подвластны. Как, установлено, было в гражданскую войну, что снимки, координаты и карты – главная цель врага на нашей территории. Так, и по сей день, отступиться от этого самовнушения, никому во всей Руси великой, при любой власти, не под силу. Как оказалось, по прошествии десятилетий, любой своей ценностью государство готово пожертвовать. Вплоть до самого существования государства (такого как СССР), но только не государственной тайной на карты, снимки координаты. В годы дефолтного начала нового тысячелетия, по рассыпавшейся, вдребезги, былой империи, на удельные национальные княжества, не имевшие ранее, даже своей письменности, мы потеряли, вместе с отколовшимися «воровать за закрытой дверью», местными элитами, не только многовековую историю взаимного обогащения народов, и экономик, но и родство семей, пусть разных, но соединивших различия, в уникальное общее.

А взамен, нам привили ложные ценности суверенности местечковых локализаций географии. Мы потеряли уникальную тонкую чувственную соединительную ткань очень разных по традициям и культуре людей, населявших самую большую территорию разумного сосуществования на планете. Зато, крепко сберегли – мастичные печати, формуляры, комнаты с сигнализацией и сейфы, в которых, и по сей день, храним от врага (?) снимки, карты и координаты.

Осенним вечером, сидят на завалинке у задней стены первого отдела два старовера – спеца по режиму.

– Сколько, Петровна, мы не вели формуляры и не пластилинили замки печатями, а враг, получил своё, сполна, даже не заходя за секретами. По разделу союза – недвижимостью, по дефолту – еще и ресурсами, да и правами собственности на всё, способное эти ресурсы превращать в деньги. И стали мы счастливо и стабильно жить-поживать, в ни хрена, не принадлежащем, России и её народу: лесах, полях, реках и недрах.

– А, ты Кузьмич, представь, что врагу бы еще, и снимки карты, и координаты достались? Это, какой же, чудовищно страшной населению, могла оказаться такая потеря государственности? Даже представить, не могу.

– Ну ладно, страну потеряли, всё что работает – создает ценности уже не нам. Каждую копейку бизнес хранит в долларах вне России. Там и инвестирует.

– А я думаю, какой полководческий гений, уникального стратега смог такую войну, спланировать и выиграть.

– И ведь так, чтобы победу праздновать на самой большой ресурсной базе, с самым талантливым и патриотичным населением!

– Хорошо, нас оставил. При должностях, званиях и регламентах хранения гостайны. Мы, можно сказать, последний рубеж обороны держим.

– А я тебе так скажу. Вся хитрость стратегического замысла в том, что страны нет, а мы с секретами ещё есть вот в чем.

– Только тише говори, и лишнего не болтай.

– Не от того врага, что еще не всё забрал, и за остатками опять придет, это тайна?

Никакие это и не секреты, если войны выигрываются даже с наглухо запертыми в сейфах картами и снимками. ЛюдЯм это давать нельзя. Ни в какое время! Имей народ в свободном обращении на руках эти данные (как, например, в других развитых, странах) он создал бы такую экономику, и достаток людям, что никогда бы народ не продался, за сказочные бусы «демократии» весь с потрохами, мировому капиталу? Чем больше люди имеют точных измерений, тем меньше спорят. Чем точнее определено, то, что ценно, и кому принадлежит, тем меньше своруют. Чем быстрее проекты делаются, тем больше строят. Чем больше строят, тем всё дешевле. Чем жизнь дешевле, тем народу веселее. А на чем проекты делают? На съемках и координатах. Вот! Так, что или не от врага это секреты, или враг не тот.

Эта мысль, зародившись тогда, почти полвека назад, в большой и счастливой семье советских народов, с годами только крепла, и вызрела в понимание, что жизнь – театр. И, только истинному ценителю, да и то не всегда понятно, что происходящий на сцене спектакль, весьма далек от скрытой за сценой его кухни, и целевых устремлений иных страстей закулисья, которые куда мощнее всех сценических драм.

Хоть наш отдел и носил романтическую часть «аэро» в своем имени, на самом деле, он занимался, по уши земной деятельностью, заключавшейся в преобразовании изображений в планы, карты и инвентарные ведомости, которым потом суждено стать проектами развития, и строительства железных дорог, и всего вокруг них.

И, пока летная партия, героически боролась на своем поприще, то с тошнотой от болтанки в приземной атмосфере, то с похмельным синдромом «предполетной проработки маршрутов», мы получали из Москвы материалы их съемок в свою работу.

Работа заключалась в том, чтобы каждый объект на фотке, получил свое описание с распознаванием, и встал условным знаком, на будущем плане станции, или перегона, в свои координаты. Ну, а заодно и такие атрибуты, железной дороги, как: профиль полотна вдоль, и профиль прилегающей территории в полосе отвода поперек, мы также должны были нарисовать, по данным геодезических измерений. Процесс этот нудный, рутинный, и совершенно, лишенный, романтики первооткрывания новых земель, или создания карт на неизведанные земли.

Наевшись досыта за недолгое время служения могуществу и процветанию железных дорог, пожалею читателя неусугублением технической специфики повествования. Приведу её дозировано. На необходимом уровне создания фона главным героям.

Лёня и шнурок

Рыжий, неожиданно распахнул глаза широко и произнес:

– Голос Лярвина. Вот, теперь икебана будет полной! Мехом внутрь. Каждого, – оказалось, он всё это время прислушивался к голосам в коридоре, и дешифрировал информацию разделяя и оценивая соотношение опасного для себя, к приемлемому.

– Валим отсюда, как можно дальше, – сказал он шёпотом, крадучись к двери для разведки безопасных путей отхода. Закрыл дверь на ключ изнутри, и категорически замотал головой, указывая на окно. Комната была на первом этаже. Судя по тому, как он ловко и тихо открыл двойные рамы и выпорхнул одним прыжком наружу, я удивился вдвойне: тому, как он молниеносно протрезвел, и его завидному жизненному опыту, покорения пространства сооружений, через отверстия окон. Следуя за ним, я доверился опыту знатоку местного негласного устава, даже, будучи пока еще ничем таким не скомпрометированным, перед страшным Лярвиным, для выворачивания меня мехом внутрь. Рыжий, заботливо и аккуратно прикрыл окно, и даже через форточку задвинул шпингалеты. Сделал это, он не из заботы о моем имуществе, оставленном без должного прикрытия, а скорее на автоматизме форточника со стажем.

– Идем к Лёне. Он тут неподалёку. Долг заберем. Он мне в шнурок ящик вермута проиграл. А тут, пока всё рассосется, и мы подоспеем, с подогревом, – предложил рыжий продуманный план действий.

– Чем же так Лярвин грозен, если вы шхеритесь от него, как баркасы в шторм? – спросил, я по дороге к не менее загадочному Лёне. И, рыжий основательно дал мне развернутый в полный формат ответ… Его описание («пийжаст маслом всей икебаны») производственных отношений в экспедиции, достойно изложения без дополнений и изменений. Пересказать во всех метафорах, и перлах косноватый язык рыжего, было бы шифрограммой для непривычного читателя, поэтому далее, привожу выжимку его опыта в своей, очеловеченной интерпретации.

«Лёнями» на железной дороге называли всех лиц, так называемой кавказской национальности. У них всех было одно общее. Внутри вагона рефрижератора перевозящего спиртные напитки сомнительного качества располагалось место блюстителя ценного груза. Караульного. Собирательный образ строгого джигита в кепке аэродроме, зорко наблюдающего за всем вокруг его вагонов происходящим, и послужил присвоению единого имени Лёня, каждому из таких персонажей. Вне зависимости от имени, рода и племени, они действительно были, как под копирочку и на лицо, и в поведении. На перегонах в пути следования караульный Лёня крепко спал. Точнее сказать – отсыпался после напряженной обороны коварных злоумышленников. А на станциях, его жизнь и сама служба бдительной заботы о сбережении груза, становилась боевой во всех смыслах.

Работа Лёни заключалась в обеспечении доставки потребителю, секретного состава жидкостей в расписных бутылках, максимально целостным. Ну или по меньшей мере свести незапланированный бой к минимуму. Плановый тоже. О расхищении или сбыте на сторону бутылок с вожделенным алкоголем, даже и речи быть не могло. За это могли с тюрьму посадить, или чего хуже сослать на работы типа той, которой Лёня и занимался в настоящее время до осуждения. Поэтому любое количество битого и утраченного алкоголя, должно было оставлять в ящиках следы боя, а не краж. Если горлышко бутылки оставалось с пробочкой, а остальное отсутствовало, то Леня был чист перед законом и совестью. Мол, так везли. И я не виноват. А если горла с пробкой нет или бутылки оказывались раскупоренными, то проблема. И она никому не нужна.

Для максимально деликатной перевозки таких грузов, уставом железной дороги были предусмотрены особые меры обращения с вагонами хрупких грузов. На них было написано грузным шрифтом суровое указание: С ГОРОК НЕ СПУСКАТЬ. И, следуя этому указанию, на любой станции сортировки, к таким вагонам должны были применять особые почести. А именно, расцеплять от остальных. Оттягивать на отдельные тупиковые ветки маневровым локомотивом, а после сборки в нужном направлении состава из других грузов, пристегивать к нему отведенный от ударных нагрузок сортировки горкой груз.

Остальным вагонам везло меньше. Их толкал снизу на горку маневровый тепловоз. В верхней точке расцеплял специальный ловкий путейский каскадер, уворачиваясь от вовлечения под колесные пары. На станциях с нереальным техническим прогрессом, вагоны расцепляла автоматика, после чего они стремительно, разгоняясь, неслись под уклон навстречу сборкам в нужных направлениях по путям сортировочного парка, до торжественной стыковки со спустившимися, ранее, стоячими в своем ожидании дальнейшего следования. Вне зависимости, от автоматизации роспуска вагонов, процесс регулирования их скорости, сближения со стоячими, был отдан на откуп людей с железными нервами, и здоровьем. Их называли башмачниками.

Наблюдение за поведением домашних котов, выявило, что более чем 14 часов в сутки, коты спят. Наблюдение за работой башмачников свидетельствует о том, что не менее 20-ти часов в сутки они играют в домино, нарды или другие интеллектуальные настольные игры. А ещё в сортировочном парке есть голосовая связь. Она ведется громким и противным визгливым бабьим голосом диспетчерской, которым во всеуслышание, висящие на столбах динамики колокольчики, разносят с эхом по всему прилегающему к железной дороге городу команды башмачникам побудительные к работе. Или сообщают о прохождении, по какому из путей поезда или чего хуже. Услыхав впервые на станции окрик диспетчера, равный по силе локомотивному гудку, так, что ноги приседают инстинктивно, первой мыслью было – война! Так должна звучать воздушная тревога во спасение жизней в бомбоубежище. Оказалось ничего страшного. Просто там так говорят. А башмачников это выводит из нирваны, и они, взяв в руки по башмаку идут тормозить трение качения еще и скольжением. Но делают это очень выборочно. Мы стояли и наблюдали, как рядом нехотя оторванные от домино два больших человека, докурив спросили – картошка нужна?

Рыжий ответил, – возьмем немного, – и достал из кармана полотняную сумку.

– Ну идите, вон по тому пути, там на спиртзавод состав собираем – сказал добрый башмачник, и воздержался от намерения положить башмак под скатившийся с горки мимо нас, деревянный полувагон груженый картошкой.

Двигаясь, без должного для деликатной сцепки торможения башмаком, вагон через сотню метров влетел в стоячий на его пути состав с грохотом и ударной волной взрыва крупнокалиберного фугаса. В месте стыковки вагонов, над путями взвилось легкое облако пыли. Когда пыль осела взору открылась картина, которую рыжий улыбаясь заценил одним словом: «икебана!». На путях, сквозь пролом в торцевой стене вагона, образованный перемещением десятка тонн картофеля, высыпалось тонны три корнеплодов. Часть из них были мокрыми от ударной нагрузки. Из разверстой пасти пролома тек сок от умятого в фарш остатка.

Башмачники извлекли, откуда то, джутовые мешки, оставив заботы о торможении всего остального, производившего в разных местах, сортировочного депо, звуки контрбатарейного боя артиллерии с удивительным спокойствием направились на сбор выпавшего добра.

Откуда ни возьмись, к горе картошки на путях, повылезало из разных мест, десятка полтора добытчиков с мешками, которые разметали, вывалившееся на пути, в течение пяти минут.

Наша с рыжим, скромная сумка вместила от силы ведро добычи. Но даже и об этом, рыжий, сожалея, ворчал, идя к дальнему отстойному пути.

– Надо у Лёни долг забрать, а теперь некуда. Ну ладно, пойдем там придумаем чего.

Я живописно представил себе после наглядного пособия с картошкой, какая драма на путях разыгрывается, когда с горки спускают вагон с портвейном и Лёней. Рыжий добавил в эту картину красок, делясь жизненным опытом Семёна в процессе обслуживания вагонов с Лёнями башмаками.

– Тут не моя специализация. Я свое честно выигрываю. А Семён – вымогает. Другая статья. Он договаривается с башмачниками, что следующий Лёня – его. Чтобы вагон не разнесло при ударе смещением ящиков внутри, одного башмака мало. Надо два. И класть их надо по очереди с перерывом. Сперва под задние колеса, потом под передние. Если грамотно всё сделать, то сцепка будет, как у лилипутов в брачную ночь: тютелька в тютельку. Даже соседи не проснутся. А если чуток запоздать, можно под вагон ванну подставлять. Лёня точно знает когда надо класть. Он уже четыре пузыря в руках держит и орет Семёну, «задный давай!». Семен глумится. Идет и торгуется, мол, если не класть, тут все десять натечет. Сторгуются, мгновенно исполнит, так, что Лёня даже спрыгнет и расцелует его. Ну, а не сговорятся… значит не будет у Кузи счастливого детства. У Лёни точнее. Но чаще сговариваются. А как по другому-то. В партийной дисциплине производственной нам никаких денег не положено. Полевые, там, квартирные, суточные – забудь! Если мамке или жене доверенность оставил пока в поле на сберкнигу, туда будет идти зарплата с коэффициентом (тут хороший). Снимут и пришлют переводом. А то, то здесь по ведомости положено, на то положено. Начальник экспедиции Лярвин Сам Вдрованыч, обязан раз в год после сезона Волгу обновить. Начальники партий по Жигулю. Лярвин еще и парторг отдела. Живая совесть и честь. Ни тем ни другим, правда не разу не пользовался. Жить с персоналом и коллегами вместе ему западло. Он в хорошей гостинице люксует со своей ППЖ. У начальников партий баб и без особых обязательств хватает. Их тут больше чем мужиков в картографии любит в поле ездить. Профессию выбрали бродяжью. Не, если какой нравится всю жизнь в камералке пером и тушью чертить или считать на калькуляторе, сидят в Москве. Замуж выходят за близлежащее, что по полям не ездит. А те, что покрепче телом и не боятся за двойной коэффициент себе получше жизнь оплатить, да и время провести в компании разнообразных и интересных, как мы с тобой отважных первопроходцев, то едут они в поля и перетаскивают с нами все радости и печали, не хуже настоящих жён. Только не замужем. Начальники партий тут народ разный. Кто с водкой дружен тому ..й не нужен. Те обходятся без бабьего пригляда. Я бы не хотел с такими в одной партии работать. Жильё нам Лярвин находит по своим хитрым, халявным вариантам, чтобы не платить или уж совсем за минимум. Потому и селят нас в крысятниках при железке или в заброшенных пионерлагерях ведомственных, где со времен Павлика Морозова последний раз стены красили и окна конопатили. Если начальник партии с бабой под боком, она ему мозг проест, но условия он себе и народу обеспечит и с душем и с теплом если похолодает. Но тут вроде, как сказал московский начальник отдела, зимой урюк цветёт. Так, что не БАМ, проблема сугрева нас не настигнет.

(Ошибался рыжий в своем легкомысленном прогнозе, как выяснилось уже через месяц).

– А у поддающего регулярно начальника партии, каждый сам за себя. Работы там немного. В Москве знают таланты каждого, и план нарезают партиям в работу по силам и наклонностям каждого начальника. Как при коммунизме. Платят поровну, а грузят по способностям.

План – дело святое. Его и качество работ проверяет Лярвин. Ну, как проверяет? С утра ППЖ ему отсчитает горсть таблеток всех цветов, для восстановления организма от натуги ночной. В другую руку он стакан с вермутом или портвешком. С правой махнул выпил, с левой закусил. И пока оно вместе еще внутрь не провалилось, давай орать, так что гланды видно. – Всех сгною, суки продажные! Туфтогоны и бездельники! – это у него как «Здравствуй племя молодое незнакомое». Дальше назначает по случайному выбору, любого крайним. Требует его немедленно подать на разбор. И неважно чем ты занят, и за сколько километров от его гостиницы сейчас. Ты должен всё бросить и приехать к нему на разъебеснительную. Всё время ожидания назначенного на сегодняшний разбор, у него занято повседневными заботами, переписки и звонков в Москву, всяческими организациями встреч с начальством: милицейским и желдор и прочими. Куда бы он не перемещался, отовсюду доносится мат и ругань. Он костерит всех, на чем свет стоит, не то, чтобы по делу или без. Он орет непрерывно. Морда красная, глаза выпучит и орет. Тихим я его пару раз видел только в Москве на партсобрании. Он в президиуме сидел фиолетовый от напряжения, как баклажан, молча и мял нервно пальцами какие-то бумаги перед собой. Я сам не партейный, чисто случайно туда попал. Надо было командировку подписать и улетать в тот же день. А без его подписи никак. Вот мне начальник отдела и намекнул, мол

– Зайди в зал из-за кулисы, и согнувшись прямо в президиум за спину. К Лярвину. Шепотом скажи, мол, я велел тебе. Срочно надо. Он на собрании тихий бывает.

– Поверил, ведь, что так выйдет без душевного травматизма. Херушки, – вздохнул рыжий, Самвдрованыч, даже от такой наглости забыл, что не в поле, а в президиуме. Бумагу докладную порвал, и перебивая, докладчика меня такими %буками с ног до головы отмерил, что даже сидевший рядом секретарь райкома глаза выпучил и спину выпрямил. Как, лом сожравши, в зал уставился и ничего возразить не смог.

А я, так и не улетел с тот день спецбортом в Якутию. Пришлось потом две недели на перекладных, чуть не собаками, ехать на объект.

Так, что если хочешь выжить, тут надо иметь железные уши с перепонками бетонными, и свой талант на прокорм. Иначе – побираться.

– Ну, хорошо, а как остальные промышляют?

– Твою работу тебе каждое утро дадут на бригаду. Бригаду дадут из бичей или пятнадцатисуточников. Техника одного в помощь. И инженера, который уже шарит в тематике съемок этой специфики. Каждое утро партийный развод и раздача заданий. А отчет, по сделанному, в пятницу. Вечером после работы. В общих чертах. А в субботу детальный, со всеми документами. Воскресенье контроль, а с понедельника всё по-новой.

В рабочую неделю можно, нашабашить и на хлеб с маслом, и на что еще. Я в шнурок играю. Остальные кто, во что. Валёк ездит, объемы мерит. Кому хлопковую гору, кому уголь, кому земработы. Втроем. Он водитель и барышня на рейку, которая скачет по рельефу как газель. Вовка с бабами исполняют отселение с отменой.

– Это как?

– Ну, там где в полосе отвода, дома местных или рядом стоят, население воспринимает человека со штативом и рейками, исключительно угрозой сноса их строения. Стоит рядом пройти и не остановиться, всей улицей соберутся и будут причитать: «дом пропадай! сад пропадай! Детей голодных в степь замерзать выгоняй!»

Видать, их тут за долгие годы советской власти приучили, что бояться надо не человека с ружьем, а мужика с теодолитом.

Раз пришел, будут сносить дом и дорогу строить. Сейчас мечтательно и со страхом спрашивают: «илихрищька будет или тэлабыщька» (электричка или телевышка).

Если просто отмахнуться и работу делать не поверят еще больше. Рыдать в голос будут. Детей соберут. Устроят греческую трагедию. Поэтому проще и выгоднее проходя мимо зайти в дом, «по делу». Поставить прибор, достать из планшетки журнал. Реечника погонять по двору. И когда там дойдет всё до кипения, пуститься с ними в торги. Мол, от тебя ничего не зависит. Начальник решает – сносить или не сносить. Потом, когда начнут предлагать, плов, молочные продукты или фрукты, подозвать реечника и вместе посмотреть журнал. Выгнать реечника сквозь калитку, и взять отсчет. Записать и после начать выбирать, что полезнее из предлагаемого списка воздаяния.

А, получив дары, обязательно поблагодарить и со строгим лицом уйти, показывая, что проблема еще окончательно не снята.

Семён умудрился, даже, на станции народ на нивелир фотографировать за деньги. Хорошо назавтра уезжали, а то бы пришлось, фотки вручную рисовать желающим. Их на перроне очередь выстроилась. Даже стул притащили, и наволочку сзади держали. Кому «на паспорт».

Не понимая еще, что из сказанного – правда, я решил выпытать рыжего до конца.

– Ну а как ты шнурком-то зарабатываешь, – спросил, глядя на его ноги в сапогах.

– Просто так и под интерес не играю. Готов, покажу. Только сразу на деньги, живо откликнулся он.

– Почем игра?

– У тебя с собой сколько?

– Не скажу.

– Ну, тогда, по-другому. Сколько мне готов просадить, сейчас за пять минут?

– А, может я выиграю?

– Не-ет, возразил рыжий, улыбаясь, с такой уверенностью, будто я сказал, что здесь бывает снег летом, – выиграю я. Иначе, зачем играть.

– Уговорил. Рубль у меня мелочью, на это есть.

Рыжий поморщился немного, махнул рукой и сказал:

– Ладно. Десять копеек ставка. Чтоб подольше. Так-то я меньше 20-ти копеек ставку не принимаю.

Он плюхнулся прямо на асфальт посреди тротуара, и ловким движением, вынул шнурок из моего кроссовка.

– Дальше только внимание, – сказал рыжий, выкладывая на асфальте фигуру похожую на большую букву Ф, с двумя полуокружностями, посреди которых ниже спускались два кончика шнурка.

– Игра предельно простая. Ты ставишь палец в одну из половинок буквы Ф, а я тяну сразу за оба конца. Если вокруг пальца твоего затягивается петля – ты выиграл. Угадал. А если не затягивается, я выиграл. Всё понятно?

– Да как тут может не затянуться-то, – подумал я и ожидая подвоха уверенно ткнул и прижал палец в одном из полукружий.

Рыжий дернул за концы и на пальце затянулась петля. Он вынул 10 копеек и дал мне.

– Повезло. Выиграл.

Разложив шнурок во второй раз, он предложил опять: выбрать куда поставить палец. Фигура ничем не отличалась от предыдущей, и я ткнул палец в ту же точку. Рыжий потянул за концы и шнурок, коварно скользнув вокруг, пальца оставил его одиноко торчать упертым в асфальт, а петля не затянулась. При этом, рыжий мне честно показывал, что в кулаке, он по-прежнему, зажимает оба конца шнурка. Хитрость была в такой выкладке фигуры, что кажущаяся замкнутой петля полукружия оставляла палец вне захвата. Но внешне, определить это было невозможно. Это было шаманством. Простота решения сносила голову. Неужели я, дипломированный инженер не смогу разобраться в хитрой укладке шнурка, отличая затягиваемую петлю от фальшивой?

Мой рубль, в течение пяти минут, перекочевал в карман рыжего. А я так и не научился различать способы разной укладки. Хотя, раза три он позволил мне угадать, затяжку.

– Убил! – подытожил, я игру, терминологией морского боя.

– Да в морской бой, я тоже тут всех обыгрываю (по червончику), если надумаешь, – предложил рыжий, расширяя привлекательность услуг своего казино.

– Не выиграешь, ответил я, – я тоже последний одноклеточный не рисую до последнего хода.

Рыжий протянул мне руку и пожал крепко, – Сработаемся.

Впереди показался вагон со скучающим Леней, сидевшим, свесив ноги в открытом проеме.

– Здаров, Лёня, комарвжопу, уважительно поприветствовал рыжий своего должника.

– Гамарджоба, Евгений, ответил тот, назвав непривычное имя человека, который был просто рыжий.

– Я пришел забрать выигрыш.

– Деньгами возьми. Зачем тебе столько вермута? Семен взял шесть бутылок, еще пробки не вернул. Мне атчот, шматчот за целый ящик делать надо. А вдруг горлышек не будет. Турма, Лёня тогда?

– Ладно, давай деньгами, только одну давай, мы тут с товарищем за знакомство, – согласился рыжий.

Лёня отслюнявил ему несколько бумажек и вынес теплую бутылку вермута того же формата.

И, в завершение этого чудесного вечера, удивительных открытий, рыжий мне показал еще один трюк, который, непривычного до чудес, может и в шок повергнуть. Лёня, же, смотрел на это усталым взором завсегдатая, уставшего от цирковых номеров.

Из кармана шароваров была извлечена гайка размером с те, которыми шпалы и рельсы соединяют. К гаечке, которой можно и убить, ненароком, средних размеров быка, вела леска длиной с полметра. Рыжий уверенно намотал один свободный конец лески на палец и стал раскручивать гайку вращательными движениями выше своей головы.

– Бутылку возьми за горло и подними на вытянутой руке от себя подальше. Дном вверх.

Я зажмурился и выполнил, что просил рыжий. Едва бутылка заняла позицию на безопасном от меня расстоянии, он сблизился с ней, вращая гайкой, и одним точным касанием угодил ею в самое ребро донышка. Раздался легкий звук, похожий на букву Ц. И у меня в руках, остался сосуд, наполненный содержимым без потери и капли. А, дно бутылки, лежало у ног, срезанным идеально ровно, без сколов.

– Можешь так пить. Если аккуратно, то не обрежешься, – предложил рыжий.

– Не обрежусь. Я православный, – переводя дух, пошутил, на всякий случай, взглянув себе ниже пояса, при высокой вероятности, оказаться и в этом неправым, в таких цирковых номерах.

Лёня принес три граненых стакана, и мы выпили дружно вместе, молча, глядя на оранжевый диск солнца, коснувшийся горизонта.

Ту-туф, Ту-туф, шел поезд, и, яркое воспоминание, первого рабочего дня на железной дороге тихо уходило в песок вместе с ним.

Цветы урюка

Дни, последовавшие за тем, первым, застолбившимся в памяти нулевым репером большого пути от диплома к пенсии, не сильно, отличались от других, на объектах заботы Мосгипротранса, ни по разнообразию времяпровождения трудового коллектива, ни по составу работ и её оценки руководством. Менялись только времена года и сопутствующие им природно-климатические оттенки поведения людей, адекватные им.

До самых праздников Октябрьской революции, стояла жара, без единого дождя и даже облачка на небе. Мы разбрелись по партийным частям экспедиции, каждая в своем углу бесконечной среднеазиатской железной дороги. Нашей доблестной партии выпал кусок съемок от границы с Туркменией до самого Самарканда Узбекской ССР. Станцию Чарджоу снимали вместе. Дружным еще тогда составом экспедиции целиком, что позволило провести «боевое слаживание» бывалого персонала с новоприбывшим контингентом выпускников типа меня и еще нескольких подобных, продуктов высшего и среднего образования, начисто еще лишенных характерной заточенности ума и рук под железнодорожные особенности геодезии и картографии.

Соединение опыта и молодого энтузиазма происходили в непрерывном конвейере всей жизни, как внутри работы, так и вокруг нее. Непривычными, для новичков, были, описанные рыжим, особенности трудовых отношений, и коллективные ежедневные употребления спиртосодержащих жидкостей, в объемах, на грани передозировки, после работы. Необязательными вовсе были завтраки обеды и ужины, вместе и порознь. Потому, как пища, не являющаяся закуской, считалась сильно вредной для правильного восприятия действительности, и опасной для нецелевого финансирования побочных паразитных процессов. Утомленный столь удручающей регулярностью, как в день сурка, распорядка каждого дня, не только я искал способ, неоскорбительного для коллектива отлынивания от общепринятой нормы заполнения организма спиртным. Нас было несколько молодых ребят и девчонок, выпускников, которым уже на третий день обрыдло хлестать вермут, портвейн или им подобную субстанцию. Партийный этикет и непечатный устав, же напротив, требовали по завершении рабочего дня, совместного, восседания в самой крупной комнате общаги, с видом делового обсуждения процесса производства и его нюансов. Сей культмассовый ритуал был неотъемлемой частью экспедиционного быта. Накопленный за день, на путях стресс, разжигался крепкими напитками, до экстремального, с сопутствующим выплеском избытка чувственности: и общим пением народного хита «Уч кудук, Три колодца». В пристойном исходе. А, чаще свальным сном в тарелках с тем, что было на закусь, или тривиальным мордобоем. Порой, бывало, всего эти три варианта культурной программы происходили в одной комнате единовременно, нисколько не мешая друг-другу.

Вот, тогда и сделал я свое первое обоснованное математическое открытие в области эстетической психологии, по наблюдениям стандартного застолья.

Лемма. ______________________________________

Пьянка, считается состоявшейся, когда за столом происходят одновременно три независимых, непересекающихся диалога.

______________________________________

У этой леммы, есть еще одно замечательное свойство.

______________________________________

Пьянка, считается существенной (нормальной), если вторая производная отлична от нуля.

______________________________________

Определения.

1. Первой производной считается приобретение чего-либо спиртного, на сданную, от пьянки, посуду.

2. Классификатор степеней мощи пьянки: а) так себе, б) ничо так, в) славненько, г) в лоскуты, д) в дымину…..ъ) нормально

Если на посуду, и после первой производной, можно было купить, хотя бы бутылку пива, пьянка, закреплялась в памяти, как существенная (или нормальная).

Самым техничным методом избежать полного погружения в существенность, было аккуратно слинять, насовсем, в начале тройной перекрестной дискуссии, пока еще различимы все слова и буквы. До утра, никто и не заметит гарантированно, отсутствия двоих или троих из десятка принимающих участие.

Что мы и делали, убегая из общаги в город или куда-то на природу. Ходили по улицам и любовались, вступающей в свои права осенью. Выбирались на берег Амударьи и даже рыбачили, там, скорее, в удовольствие, чем с целью пропитания. На еду, удивительным образом, хватало.

Моими спутницами в этих побегах из напряженного отдыха партии были две прекрасные барышни. Мы были просто дружны, хотя и говорят, что дружба между мужчиной и женщиной возможна только в двух случаях: они бывшие любовники, или будущие. Я не заметил особо целеустремленного порыва моих спутниц к развитию отношений, шире и глубже тех, что были на стадии дружеских. Будучи еще в остаточном душевном неравновесии по срыву семейной жизни, что не давала себя быстро забыть, оковами прежних обязательств, и не до конца, пережитых чувств.

Завязывать новые серьезные отношения, это, как уходить в новый маршрут. Лучше в стираном, начищенном или новом. Хотя, говорят, что всех сапог не перемерить, старые лучше на ноге сидят, и мозолей не натрут. Это придумали, те, кому в радость чужое донашивать.

Девушки были милы, очаровательны и нежны. Светка и Виолетта, обоим чуток за двадцать, Виолетте уже четвертак.

Светка техник, выпускница техникума трансстроя, обладала редким сочетанием позитивного пофигизма, с деловой скрупулезностью и аккуратностью, доставшейся ей с немецкими родовыми корнями. Фигурой, она была чуточку больше, общепринятой нормы. Аппетитные розовые щечки и достоинство форм, в той самой спелости, когда хоть и полненькая, но худым, на зависть, раздавали окружающему миру победное торжество обоснованного оптимизма. Её голос можно было принять за детский, если бы не милая трещинка. Это была не та, знаменитая, по вокалу известных певиц, легкая хрипотца, которая магически чарует большинство мужчин, сводя их разум до гипнотического безволия. Голос Светки звучал с легкой трещинкой, обаянием взрослеющей девы-подростка. Она всегда светилась беззаботной улыбкой, и в любой момент готова поддержать разговор или работу, какой-нибудь мягкой, как её руки, шуткой или фразой, после которых, реальность, из черно-белой, в один миг становилась яркой сочной и цветной. С ней рядом было легко, и даже дышалось как-то иначе. Она великолепно слушала, иногда заглядывая ненавязчиво, в глаза, слегка повернув голову, как добрая домашняя собака. А, чаще, просто, смотрела вдаль молча, и это было так проникновенно, что невидимая теплая волна, пульсирующая меж двумя сидящими человеками, доставляла непередаваемое ощущение взаимной тихой радости. Во время работы, мы таскали с ней вместе, то стальную ленту для промеров, то рейки и штативы, проходя за день до двадцати километров. На перекурах садились рядышком и, обменявшись парой-тройкой легких подтрунивающих шуток, наслаждались молчаливым созерцанием природы с редкими комментариями наблюдений. Или отрешенно медитировали, в трансе от сует всего подвижного на станции. Наблюдения эти, потом, уже после работы, я, наедине с собой, рифмовал во всякие нескучные и непафосные формы. Накопив, достаточный для внешнего слышания запас, по подпитии, декламировал своим попутчицам стихи, и даже песни, а capello, в часы нашего уединения от колобродного досуга остального партийного персонала.

Иногда к нашей команде присоединялся рыжий, но нерегулярно и нечасто. Как правило, скорее по необходимости самосохранения, от люлей за очередное неисполнение, или, порученной работы косяк. Но, всякие там, природно-культурные ценности, были ему куда менее, по душе, в сравнении с возможностью ужраться в хлам. По обретении этого состояния, он так восхищенно описывал свои приключения и ощущения, что выделило в моей памяти особый раздел: цитатник рыжего. Тематика, не особо разнообразна, но чувственность…

«– Этот день я не забуду никогда! Вчера нажрался, так, что ничего не помню!»

«– Интересно, сегодня уже завтра, или еще вчера?» – гениальный вопрос человека проснувшегося среди ночи зимой, когда дни коротки.

«– Вчера на холодном ветру даже, синус ниже единицы опустился, когда углы мерили. Согнулся, скукожился, думал всё. Вечером портвейном еле отогрели.»

Его опыт производственной деятельности был достоин, занесения отдельными главами в историю отечественной геодезии, с сопутствующими ей особенностями. Список особенностей, как правило, сводился к одной вышеизложенной причине всех бед и радостей. Но, какие, же особые формы, получали жизненные события, перерастая из простых, в самые затейливые! Рассказы рыжего, при всем однообразии причины, настолько разнообразны в последствиях, что я, непременно уделю им отдельное место в повествовании. Погодя, чуток.

Виолетта, которая была завсегдатаем нашей бригады несоответствия партийному стандарту досуга – моя сокурсница. Мы учились в одной группе. За пять лет учебы вместе проходили и полевые практики по геодезии, после первого, и второго курса. В одном экипаже летали на самолете в аэрофотосъемочную практику после третьего курса. Вместе ходили в походы горам и рекам. Нас давно уже считали все больше, чем просто друзьями, и, наверное, были тому народные основания. Но, по правде, тонкая грань перехода в состояние более тесных контактов, между нами, так навсегда и осталась непреодолимой. Я очень дорожил, тем, что мог делиться с ней своими сокровенными секретами, а она достаточно рассудительно и корректно, выносила суждение о виновности, той или иной стороны конфликтной ситуации, сглаживая острые углы. Это помогало мне умерить избыточный порыв реакции на происходящее, дабы избежать худшего в стремлении наломать дров, во имя мнимой справедливости.

Когда учились вместе, нам доставляло огромное удовольствие разыгрывать сокурсников. Особенно Виолетте, как видной и, что греха таить весьма привлекательной, и неглупой девушке, досаждали особо настойчивые кавалеры, не в её вкусе. Она, же, напротив, своей внешностью блондинки с оттенком рыжего, кошачьим разрезом выразительных глаз и точеной фигуркой, которая украшала всё, что ни надето, а если не надето, тем более, была желаемой добычей половозрелых самцов, самого разнообразного выбора достоинств ума и тела. Странное намерение Виолетты, быть одновременно вожделенной, но недоступной до полного контакта, было распознано мной еще на первом курсе.

Я, как и остальные, тогда, тоже запал, если честно. Однако, быстро раскусив, её удивительную склонность нравиться всем, но оставаться ничьей, я вовремя соскочил с массового марафонского забега, желающих достичь с нею взаимности. Неотразимым арсеналом вовлечения, в её манящий мир, кошачьей притягательности были: очаровательно женственный голос, выразительные с раскосинкой глаза, легкие прикосновения к собеседнику, звонкоголосый смех, нетривиальный лексикон, и снисходительность к нелепым ситуациям, в которые несложно попасть, любому, клюнувшему на эту снасть.

Мы оставались друзьями, в самом хорошем смысле этого слова, так ни разу, и не возвысив отношения, даже до поцелуя. И это состояние устраивало обоих. Даже, будучи женатым, после второго курса, я выполнял функцию охраны внешней Виолыной недоступности от посягательств мужска пола. Прикрытием служила народная молва: «ну с женой у него, – обязательная программа, а с Виолеттой произвольная». На меня выходили самые разные её воздыхатели, с переговорами, и угрозами, и разными предложениями, в намерении понять расклад, и разрулить ситуацию, по справедливости или поровну. Согласно уговору, меж мной и Виолеттой, всем доставалась, одинаковая легенда, как у того полярника на льдине, которому, однажды, по очередности списка, досталась общественная коза, во временное пользование, а тот её задержал у себя в палатке дольше положенного. На демонстративное и справедливое возмущение коллег ответ был, тем же, твёрдым и безапелляционным: Не отдам. У нас всё серьёзно.

Эта многолетняя игра доставляла забавно странное чувство самоутверждения, на фоне, рассыпающейся, безрадостной семейной жизни. Но так и оставалась для меня театром двух заигравшихся актеров. Ближе к завершению учебы на последних курсах, я заметил у Виолетты, творческую доработку этой игры, которая заключалась в следующем. Она стала часто появляться в качестве подруги семьи, у разных знакомых по курсу пар. Бывало, и втроем они проводили досуг, гуляя по театрам и выставкам, и даже путешествовали. Выглядело это достаточно мило и непохабно. Однако, по прошествии некоторого времени такой активной дружбы, Виола неожиданно переставала восхищенно рассказывать о «совершенно замечательном» времяпровождении с одной семьёй, и переключалась на другую с таким же интенсивом. Выглядело это так, будто она коллекционировала такие временные тройственные союзы.

По прошествии нескольких лет, после моего ухода из Мосгипротранса, я узнал, что она-таки, реализовала свою вожделенную стратегию устройства личной жизни. Некоторое время, побыв подругой одной из семейных пар, она сменила статус и печать в паспорте, став, новой женой, своему другу, вместо прежней.

Но всё это, еще произойдет, через долгие годы, после. А пока, была теплая осень 1982 года. Легкая дымка среди опадающих пирамидальных тополей на берегу Амударьи, и желто-зеленые шары маклюры, разбросанные повсюду, словно бильярдные шары, какой-то недоигранной партии жизни, что оборвалась вничью.

Мы идем втроем по вечернему городу, делимся впечатлениями рабочего дня, а я читаю стихи своим спутницам.

Железнодорожный романс

Перспектива товарища Сухова

Тянувшиеся однообразием работы и досуга долгие недели в Чарджоу, неожиданно быстро прекратились волевым решением начальника экспедиции. А, может, у него какая чуйка развилась? Но, согласно распоряжению, его громоподобного, рта с вылетающими оттуда непечатными наставлениями и метафорами, наша часть партии, (отряд), была спешно брошена в пустынную часть Узбекской ССР, на съемку малых полустанков и перегонов.

Незадолго до расставания партий, из Москвы прибыл, грозный, проверяющий в лице зама начальника отдела. Его миссией, видимо было поднятие боевого духа среди полевиков, которые уже не видели дома родного более полугода. Ребятам пообещали, что после Якутии, они сразу же в отпуск летний в Москву. Залечивать раны сибирских особых условий труда и отдыха. Однако, по завершении съемок на БАМе, остро возникла необходимость проектирования новых станций и путей в восточном Казахстане. А там, уже лето и тепло, решило начальство. Вот, вместо отпуска, и отогреется коллектив во степях казахских. Там по весне всякой нечисти, агрессивной правда много: змеи злые брачующиеся. Сколопендры, фаланги скорпионы и пр. Зато нет комаров и клеща. И медведи не досаждают. А это – размен с плюсом. Едва доработали всё заданное по Казахстану, глядишь, и осень подоспела. А за ней, как учит нас коммунистическая партия, и до зимы рукой подать. А где зимой лучше работать в поле? Правильно, – там, где урюк цветет и три колодца. Зачем домой спешить? И в качестве награды за ударный труд, перевезли и нахлобучили нашей доблестной экспедиции еще и всю среднеазиатскую железную дорогу. Оптом. От Ташкента до Красноводска, что на берегу моря теплого, Каспийского.

– Дойдут до моря, как товарищ Сухов, наши геодезисты, вот и отдохнут, кто живьем доберется, – решила дальновидная и заботливая, плановая экономика в лице начальства института.

Не всем, однако, повезло пройти весь означенный комплект работ до конца. По разной причине выбывали из боевой связки то инженеры, то техники. Да и водители, которым кроме этой работы, никакая иная с бывшими судимостями не светила, и те не выдерживали такой плотности полевого графика.