Читать онлайн Ксеноцид бесплатно

С благодарностью за вольную жизнь,

приют и шалости по всей Америке —

Кларку и Кэтти Кидд посвящается

Вступительное слово автора

Случайная встреча с Джеймсом Крайером в книжном магазине «Вторая Академия» в Чапел-Хилл, Северная Каролина, привела к тому, что в основу настоящей книги легла история Хань Цин-чжао и Хань Фэй-цзы. Узнав, что Джеймс Крайер переводит китайскую поэзию, я сразу попросил его помочь мне с выбором правдоподобных имен для некоторых китайских персонажей, характеры которых я в то время разрабатывал. Мое знание китайской культуры было по меньшей мере поверхностным, а этим персонажам суждено было сыграть в «Ксеноциде» если не главную, то очень значительную роль. Джеймс Крайер оказался одним из самых энергичных, очаровательных и щедрых людей, каких я когда-либо встречал. Он все рассказывал и рассказывал мне про Хань Цин-чжао и Хань Фэй-цзы, показывал мне их работы, описывал китайских исторических и литературных персонажей – вот тут-то я и начал осознавать, что да, это и есть та самая основа, которую я хотел заложить в эту книгу. Я многим ему обязан и очень сожалею, что не смог ничем отплатить.

Также я хочу выразить благодарность многим другим людям.

Джудит Раппорт – за ее книгу «Мальчик, который никак не мог перестать мыть руки», послужившую мне источником информации об описанном в романе маниакально-побудительном синдроме.

Моему литературному агенту Барбаре Бове, без которой этой книги просто не было бы и которая умудрилась продать ее в Англии еще до того, как я вообще помыслил о ее написании.

Моему издателю в Америке Тому Догерти, за необычайную веру и щедрость, за что, надеюсь, ему воздастся.

Джиму Френкелю, редактору, который очень мудро поступил, отвергнув в 1978 году первые наброски рукописи, когда я принес ее в «Дель Рей», и который намекнул мне, очень мягко, что я еще не готов к написанию столь сложного романа.

Моему издателю в Британии Энтони Читхэму, который с самого начала моей писательской карьеры непоколебимо верил в меня и терпеливо ждал появления этой книги куда дольше, чем каждый из нас рассчитывал.

Моему редактору Бет Мичем, ставшей моим другом, советником и защитником в процессе работы над этой и многими другими книгами.

Читателям, неустанно писавшим мне, требуя вернуться к саге об Эндере; их одобрение и поддержка очень помогли, пока я продирался сквозь дебри самого трудного из проектов, который мне когда-либо приходилось реализовывать.

Фреду Чэппелу, возглавившему семинар писателей, состоявшийся в Университете Северной Каролины, Гринсборо, за то, что он любезно просмотрел первый набросок истории Цин-чжао и высказал свои замечания.

Стану Шмидту из «Аналога» за то, что он с радостью согласился опубликовать такую чрезвычайно значительную часть романа, как история «Во Славе Блистательной».

Моим помощникам Лэрэйн Мун, Эрин Эбшер и Вилларду и Пегги Кард, которые, каждый по-своему, предоставили мне полную свободу и помощь, так необходимые, чтобы вообще писать.

Моим друзьям, таким как Джефф Альтон и Филип Эшер, которые, прочитав первые страницы романа, помогли мне увериться в том, что подобная каша из характеров и всевозможных мотивов действительно имеет смысл.

И моим детям Джеффри, Эмили и Чарли, безропотно прощавшим мне неуживчивость и раздражительность, которые, кажется, всегда сопровождают мои приступы писательской деятельности, и позволившим мне позаимствовать из своего жизненного опыта некоторые моменты для характеров персонажей, особенно дорогих мне.

Но прежде всего я хочу выразить благодарность моей жене Кристине, которая достойно перенесла все этапы создания книги, задавая вопросы, исправляя ошибки и противоречия и, самое главное, так искренне реагируя на особо удавшиеся места повествования, что это питало мои силы на протяжении всей работы. Абсолютно не представляю, кем бы я был, каким писателем, каким человеком, если бы ее рядом со мной не было… и искренне надеюсь, что мне никогда не придется приобрести такой опыт.

1

Расставание

– Сегодня один из братьев обратился ко мне со словами: «Как это, наверное, ужасно – все время быть прикованным к одному месту…»

– И что ты ему ответил?..

– Я сказал, что сейчас располагаю куда большей свободой, нежели он. Неспособность двигаться освобождает меня от обязанности действовать.

– Вы, говорящие на языках, такие лжецы.

Хань Фэй-цзы сидел в позе лотоса на голом деревянном полу у ложа умирающей жены. Он, должно быть, задремал, но ее легкий вздох мгновенно пробудил его – дыхание ее было невесомо, словно ветерок, поднятый взмахом крыльев пролетающей мимо бабочки.

Цзян Цин, по-видимому, уловила момент его пробуждения, ибо, до этого не произнеся ни слова, сейчас заговорила. Голос ее едва звучал, но Хань Фэй-цзы прекрасно слышал жену, так как во всем доме царила полная тишина. Он попросил своих друзей и слуг вести себя как можно тише, пока угасает жизнь Цзян Цин. В ту долгую ночь, которая вот-вот наступит, хватит времени вдоволь нашуметься.

– Все еще жива, – прошептала она.

В последние дни, пробуждаясь, каждый раз она приветствовала его одной и той же фразой. Сначала слова ее казались шутливыми, насмешливыми, но теперь он явственно различил разочарование, скрытое в них. Она молила о смерти не потому, что не любила жизнь, но потому, что смерть была неотвратимой, а неизбежное следует принимать с распростертыми объятиями. В этом заключалась суть Пути. За всю свою жизнь Цзян Цин ни разу не отступилась от канонов учения.

– Стало быть, боги милосердны ко мне, – ответил Хань Фэй-цзы.

– К тебе, – выдохнула она. – О чем ты задумался?

Так она просила его поделиться размышлениями с ней. Когда кто-нибудь другой задавал ему подобный вопрос, у него возникало ощущение, будто за ним следят. Но Цзян Цин спрашивала лишь затем, чтобы подумать о том же; давным-давно их души сблизились, чтобы стать единым целым.

– Я размышлял о природе желания, – сказал Хань Фэй-цзы.

– Чьего желания? – спросила она. – И желания чего?

«Желания исцелить твои кости, вернуть им былую силу, чтобы они не ломались от малейшего прикосновения. Чтобы ты вновь могла вставать, пусть даже просто поднимать руки, и чтобы твои мускулы не крошили кость на мелкие осколки. Чтобы мне не приходилось видеть, как ты медленно угасаешь, ведь сейчас ты весишь всего восемнадцать килограммов. Я не понимал, как все-таки счастливы мы были, до тех пор, пока не познал, что нам недолго суждено оставаться вместе».

– Моего желания, – вслух промолвил он. – Желания тебя.

– «Всегда домогаешься того, чего не имеешь». Кто это сказал?

– Ты, – ответил Хань Фэй-цзы. – Некоторые говорят: «…чего не можешь иметь», другие – «…чего не следует иметь». Я же говорю: «Поистине домогаться можешь лишь того, чего всегда так сильно жаждал».

– Я буду вечно принадлежать тебе.

– Этой ночью ты оставишь меня. Может, завтра днем. Может, на следующей неделе.

– Давай лучше вернемся к природе желания, – уклонилась Цзян Цин.

Как и прежде, она прибегла к философии, чтобы попытаться вывести его из состояния угрюмой меланхолии.

Он сопротивлялся ей, но не всерьез.

– Ты властная правительница, – заметил Хань Фэй-цзы. – Подобно своей духовной прародительнице[1], ты не склонна прощать слабости других.

Цзян Цин была наречена в честь революционной предводительницы древних времен, женщины, которая пыталась показать людям новый Путь, но трусливые соратники предали ее. Это несправедливо, думал Хань Фэй-цзы, что его жена умирает раньше, ведь ее духовная прародительница пережила своего мужа. Кроме того, женам положено жить дольше. Внутренне женщины более целостны. И они умеют жить в своих детях. Им никогда не понять одиночества мужчин.

Но Цзян Цин не позволила ему вернуться к тягостным мыслям.

– Когда жена умирает, о чем больше всего тоскует мужчина?

Хань Фэй-цзы нарочно выбрал самый лживый ответ, какой только мог найти.

– О невозможности возлечь с ней, – сказал он.

– Желание тела, – ответствовала Цзян Цин.

Раз она настроилась продолжать разговор, Хань Фэй-цзы решил подыграть ей:

– Желание тела заключается в действии. Оно включает в себя касания, обычные и глубоко сокровенные, плюс все привычные движения. Таким образом, видя уголком глаза какое-либо движение, мужчина думает, что это его почившая жена вышла из дверей, и он не убедится в обратном, пока сам не выйдет из комнаты и не увидит, что ошибся. Далее, он пробуждается ото сна, в котором слышал ее голос, и вдруг понимает, что отвечает ей вслух, словно она находится рядом и слышит его.

– Что еще? – настаивала Цзян Цин.

– Я устал от философии, – проговорил Хань Фэй-цзы. – Может, древние греки и находили в ней успокоение, но только не я.

– Желание духа, – продолжала настаивать Цзян Цин.

– Потому что дух вышел из земли, и именно при помощи его мы творим новое из старого. Муж тоскует по незавершенным делам, которые он и его жена начали незадолго до ее смерти, и по всем невоплощенным мечтам, которые они могли бы осуществить, будь она рядом. Таким образом, мужчина начинает злиться на детей, которые слишком похожи на него и лишь немножко – на жену, ушедшую из жизни. И мужчина ненавидит дом, в котором они жили вместе, потому что, оставь он все как было, дом станет столь же мертв, как и его жена, а реши он изменить его, утратится та часть, которую она вложила в дом при жизни.

– Тебе не следует сердиться на нашу маленькую Цин-чжао, – прошептала Цзян Цин.

– Почему? – спросил Хань Фэй-цзы. – Или тогда ты останешься со мной и поможешь научить ее стать настоящей женщиной? Я могу обучить ее лишь тому, что есть во мне, – холодному спокойствию, жесткости, остроте и силе, присущим обсидиану. И если она вырастет такой, одновременно будучи похожей лицом на тебя, как смогу я обуздать свою злость?

– Ты можешь научить ее всему, что дала бы ей я, – возразила Цзян Цин.

– Будь во мне хоть частичка тебя, – покачал головой Хань Фэй-цзы, – мне бы не потребовалось брать тебя в жены, чтобы стать целостной личностью. – Теперь уже он поддразнивал ее философией, чтобы разговором увести от боли. – Это есть желание души. Потому что душа создана из света и обитает в воздухе, это именно та часть, которая зачинает и сохраняет идеи, в частности идею личности человека. Муж тоскует по целостности, которая получается при слиянии мужа и жены. Следовательно, он не верит ни в одну из собственных мыслей, потому что у него в голове постоянно крутится какой-то вопрос, ответом на который могли бы стать только мысли его жены. И поэтому весь мир кажется ему канувшим в Лету, он не верит, что может найтись хоть что-нибудь, способное выдержать и сохранить значение перед лицом вопроса, на который больше нет ответа.

– Очень глубоко, – заметила Цзян Цин.

– Будь я японцем, я бы совершил сеппуку, расплескав свои внутренности поверх пепла от твоих останков.

– Получится мокро и грязно, – ответила она.

Он улыбнулся:

– Тогда я предпочел бы стать индусом, чтобы совершить самосожжение на твоем погребальном костре.

Но у нее уже пропала охота шутить.

– Цин-чжао, – шепнула она.

Она напоминала, что для него непозволительна такая роскошь, как умереть вместе с ней. Надо, чтобы кто-нибудь позаботился о маленькой Цин-чжао.

– Как мне воспитать ее, чтобы она стала такой, как ты? – уже серьезно спросил Хань Фэй-цзы.

– Все хорошее во мне, – ответила она, – берет начало в Пути. Если ты научишь ее повиноваться богам, чтить предков, любить людей и служить правителям, меня в ней будет ровно столько, сколько тебя.

– Я мог бы дать ей знание Пути, как его вижу я, – задумчиво проговорил Хань Фэй-цзы.

– Нет, – возразила Цзян Цин. – Путь не есть часть тебя, муж мой. Даже несмотря на то, что боги каждый день разговаривают с тобой, ты все равно настаиваешь на своей вере в мир, где все можно объяснить естественными причинами.

– Я повинуюсь богам, – сказал он, про себя же с горечью подумал, что у него просто нет выбора и даже малейшая отсрочка ритуала – настоящая пытка.

– Но ты не знаешь их. Ты не любишь их творений.

– Суть Пути заключается в том, чтобы любить людей. Богам мы только повинуемся. – «Да и как я могу любить богов, которые унижают и мучат меня при каждом удобном случае?»

– Мы любим людей, потому что они создания божьи.

– Не стоит поучать меня.

Она вздохнула.

Эта печаль ужалила его, подобно ядовитому пауку.

– О, если бы ты всегда могла поучать меня! – воскликнул Хань Фэй-цзы.

– Ты женился на мне, потому что знал, что я люблю богов и что эта любовь полностью отсутствует в тебе самом. Так я дополняла тебя.

Как он мог спорить с ней, когда знал, что даже сейчас ненавидит богов – за все, что они всегда делали с ним, за все, что они заставляли его делать, за все, что они отняли у него, чего лишили?

– Обещай мне, – промолвила Цзян Цин.

Он понимал, что означают эти слова. Она чувствовала дыхание смерти; она возлагала ношу своей жизни на него. Ношу, которую он с радостью примет. Потерять на Пути Цзян Цин – вот чего он больше всего страшился эти годы.

– Обещай, что ты научишь Цин-чжао любить богов и всегда следовать Пути. Обещай, что ты взрастишь ее моей дочерью, равно как своей.

– Даже если она никогда не услышит гласа богов?

– Путь принадлежит всем, не только тем, с кем общаются боги.

«Может быть, – подумал Хань Фэй-цзы, – но говорящим с богами куда легче следовать Пути, потому что им за каждое нарушение негласных правил приходится платить поистине ужасную цену. Обычные люди свободны; они могут покинуть Путь и не сожалеть о том годами. Говорящему с Богами ни на час нельзя оставлять Путь».

– Обещай.

«Да. Обещаю».

Но он не мог заставить себя произнести это вслух. Он даже не знал почему, причины этой неохоты крылись слишком глубоко.

Тишину, в которой она ожидала ответа, нарушил топот маленьких ног, бегущих по гравийной дорожке рядом с домом. Это могла быть только Цин-чжао, вернувшаяся из сада Сунь Цао-пи. Только Цин-чжао позволялось бегать и шуметь в пору всеобщей скорби. Они ждали, понимая, что она направится прямиком в комнату матери.

Дверь почти бесшумно скользнула в сторону. Даже Цин-чжао в присутствии матери старалась вести себя как можно тише. Но хотя и шла на цыпочках, она не могла удержаться, чтобы не пританцовывать, передвигаясь по комнате легкими прыжками. Однако кидаться с разбегу на шею матери она не стала; она хорошо запомнила прошлый урок, пусть даже огромный синяк на лице Цзян Цин давным-давно рассосался: три месяца назад пылкие объятия Цин-чжао сломали той челюсть.

– Я насчитала целых двадцать три белых карпа в садовом ручье, – похвасталась Цин-чжао.

– Так много? – удивилась Цзян Цин.

– Мне кажется, они нарочно показывались мне, – продолжала Цин-чжао. – Вот я их и сосчитала. Наверное, никто из них не хотел остаться непосчитанным.

– Я люблю тебя, – прошептала Цзян Цин.

К ее еле различимому голосу теперь примешивался какой-то новый, необычный звук, будто при каждом слове, произнесенном ею, лопался маленький пузырик. Хань Фэй-цзы сразу уловил перемену в ее состоянии.

– Как ты думаешь, я вот столько карпов увидела, это значит, боги начнут разговаривать со мной? – спросила Цин-чжао.

– Я попрошу богов поговорить с тобой, – ответила Цзян Цин.

Внезапно дыхание Цзян Цин участилось, стало резким и прерывистым. Хань Фэй-цзы немедленно встал на колени и наклонился над ней. Глаза ее расширились, в них застыл испуг. Ее час настал.

Губы легонько шевельнулись. «Обещай мне» – понял он, хотя до него не донеслось ни слова, лишь ее судорожные вздохи.

– Я обещаю, – склонил голову Хань Фэй-цзы.

И тут же ее дыхание замерло.

– А о чем с тобой говорят боги? – спросила Цин-чжао.

– Твоя мать очень устала, – сказал Хань Фэй-цзы. – Иди поиграй.

– Но она не ответила мне. Что говорят боги?

– Они открывают нам разные тайны, – сдался Хань Фэй-цзы. – Но никто из тех, кто хоть раз слышал их, не смеет заговорить об этом вслух.

Цин-чжао с важным видом кивнула. Она отступила, будто собираясь уходить, но остановилась:

– Мам, а можно я тебя поцелую?

– Только осторожно, в щечку, – ответил Хань Фэй-цзы. Цин-чжао, которая в свои четыре года была еще совсем малышкой, даже не пришлось наклоняться, чтобы дотронуться губами до щеки матери.

– Я люблю тебя, мама.

– Тебе лучше уйти, Цин-чжао, – напомнил ей Хань Фэй-цзы.

– Но мама не сказала, что тоже любит меня.

– Она ведь уже не раз говорила тебе об этом. Помнишь? Сейчас она очень устала. Иди, иди, – строгим голосом приказал он.

Цин-чжао без пререканий покинула комнату. Только когда она ушла, Хань Фэй-цзы позволил себе забыть о том, что теперь должен заботиться о ней. Он склонился над телом Цзян Цин и попытался представить, что сейчас с ней происходит. Ее душа улетела и, должно быть, уже на небесах. Ее дух еще задержится на некоторое время; не исключено, что он навсегда поселится в этом доме, если она действительно была счастлива здесь. Суеверные люди считали, что все без исключения духи мертвых опасны, и рисовали всякие знаки, налагали на дома обереги, чтобы отвадить их. Но те, кто следовал Пути, знали, что дух хорошего человека никогда не причинит вреда или разрушения, ибо его доброта в жизни брала начало в любви и созидании. Дух Цзян Цин, если он решит остаться с ними, станет благословением на долгие годы вперед.

Однако пока он пытался представить ее душу и дух в соответствии с учением Пути, где-то в глубине его сердца все равно пряталась уверенность: все, что осталось от Цзян Цин, – вот это хрупкое, иссохшее тело, не более. Сегодня ночью оно вспыхнет и сгорит, подобно клочку бумаги, она исчезнет навеки, и утешением ему послужат лишь воспоминания.

Цзян Цин была права. Теперь, когда она больше не дополняла его душу, он снова начал сомневаться в существовании богов. И боги это сразу заметили – впрочем, как всегда. Он почувствовал неодолимое стремление совершить ритуал очищения и освободиться от неподобающих мыслей. Даже в эту минуту они не хотели забыть о наказании. Даже сейчас, когда жена бездыханная возлежала перед ним, боги требовали, чтобы он выказал почтение им, прежде чем пролил хоть слезинку в знак скорби по ней.

Сначала он хотел отложить ритуал, на некоторое время забыть о нем. Он научился сопротивляться этой тяге и теперь мог продержаться целый день, ни единым жестом не выдав, какую пытку ему приходится сносить. Он мог это сделать, но только в случае, если сердце его станет подобно камню. Сейчас в этом не было никакого смысла. Должное горе он сможет испытать, лишь ублажив богов. Поэтому, стоя на коленях у смертного одра жены, он приступил к ритуалу.

Он все еще изгибался, крутился на месте, когда в комнату заглянула служанка. Хоть она и не произнесла ни слова, Хань Фэй-цзы ощутил легкое скольжение двери за спиной и сразу догадался, что подумает теперь служанка: Цзян Цин отошла в мир иной, а Хань Фэй-цзы настолько праведен в своей вере, что решил поговорить с богами, прежде чем объявить о смерти всему дому. Несомненно, кое-кто даже решит, что сами боги явились, чтобы сопроводить Цзян Цин на небеса, ибо она славилась своей святостью. Вот только никому не придет в голову, что во время молитвы сердце Хань Фэй-цзы было исполнено горечи: даже в эту минуту боги осмелились настаивать на поклонении.

«О боги, – думал он, – если б знать, что, отрубив руку или вырезав печенку, я избавлюсь от вас навсегда, я бы немедля схватил нож и насладился болью и страданиями – ради будущей свободы».

Эта мысль была нечестивой и требовала продолжить ритуал очищения. Минули долгие часы, прежде чем боги наконец отпустили его, а к тому времени он был слишком вымотан, слишком измучен сердцем, чтобы горевать. Он поднялся, покинул покои и послал женщину приготовить тело Цзян Цин к кремации.

Ровно в полночь он последним подошел к погребальному костру, неся на руках сонную Цин-чжао. Она сжимала в кулачке три бумажки с детскими каракулями, которые вывела для своей матери. «Рыба» – написала она, «книга» и «тайны». Цин-чжао хотела, чтобы мать унесла с собой на небеса именно это. Хань Фэй-цзы попытался догадаться, что же было на уме у Цин-чжао, когда она писала записки. «Рыба» – это понятно; это те карпы, которых она видела сегодня в ручье. Про «книгу» тоже легко догадаться, потому что единственное, чем могла Цзян Цин на закате жизни заниматься с дочерью, – это читать ей вслух. Но при чем здесь «тайны»? Какие тайны вверяла Цин-чжао матери? Спросить он не мог. Не до́лжно обсуждать записки, посылаемые мертвым.

Хань Фэй-цзы опустил дремлющую Цин-чжао на землю; она сразу проснулась и огляделась по сторонам, сонно помаргивая. Хань Фэй-цзы шепнул ей что-то, она скатала свои бумажки и сунула в рукав матери. Девочка совсем не испугалась, коснувшись остывшего тела, – она была еще слишком мала, чтобы содрогаться при соприкосновении со смертью.

И Хань Фэй-цзы не вздрогнул, дотронувшись до тела жены; он спокойно поместил три свои записки в другой рукав. Что проку теперь бояться смерти, когда она уже свершила злодеяние?

Никто из присутствующих не знал, что содержалось в этих клочках бумаги, иначе все бы ужаснулись, ибо он написал: «Мое тело», «Мой дух» и «Моя душа». Этим он сжигал себя на погребальном костре Цзян Цин и отправлялся вместе с ней в неведомые дали.

Затем доверенная служанка Цзян Цин Му-пао возложила на священное дерево пылающий факел, и весь костер занялся пламенем. Жар накатил подобно огненной волне, и Цин-чжао спряталась за спиной отца, то и дело выглядывая, чтобы проводить мать в последнюю дорогу. Хань Фэй-цзы, однако, только приветствовал этот огненный прилив, иссушающий кожу и играющий шелком одеяний. Плоть Цзян Цин была вовсе не так невесома, как казалось; все бумаги давно превратились в пепел и унеслись прочь в столбе дыма, но тело все еще шипело, и тяжелый аромат благовоний, повисший вокруг погребального костра, не мог заглушить запах горящего мяса. «Вот что мы сжигаем здесь: мясо, рыбу, мертвечину, ничто. Только не мою Цзян Цин. Всего-навсего оболочку, которую она носила при жизни. Но то, что превращало это тело в женщину, которую я любил, все еще живо, она жива». И вдруг ему показалось, что он увидел, услышал, каким-то образом ощутил, как мимо него прошла Цзян Цин.

«В воздух, в землю, в огонь. И я с тобой».

2

Встреча

– Человеческие существа – странные создания, и в особенности странно их разделение на две половины – мужскую и женскую. Они находятся в состоянии постоянной войны, но в то же время не могут существовать друг без друга. Похоже, им в голову никогда не приходила мысль, что мужчины и женщины суть две отдельные расы с абсолютно отличными нуждами и желаниями, вынужденные сходиться только ради продолжения рода.

– Вполне естественно, что ты так считаешь. Твоя мужская половина – не что иное, как лишенные всякого сознания трутни, вытяжки твоей самости, не обладающие ни единым признаком личности.

– Зато мы идеально чувствуем своего партнера. Люди же придумывают себе вымышленный идеал и надевают эту маску на тело, лежащее рядом.

– В этом и заключается трагедия языка, о моя собеседница. Те, кто познает друг друга посредством одних лишь символических образов, вынуждены дополнять партнеров в воображении. А так как их воображение страдает несовершенством, они зачастую ошибаются.

– Вот где источник их невзгод.

– Отсюда же, по-видимому, проистекает их сила. Твой народ, и мой тоже, каждый в силу своих эволюционных причин, имеет дело с абсолютным неравенством партнеров. Наши самцы и самки, к сожалению, всегда стоят ниже нас по уровню умственного развития. Люди же, наоборот, спариваются с созданиями, которые постоянно бросают вызов их превосходству. Основная причина их вечного конфликта кроется не в том, что их средства связи куда более примитивны, нежели наши, а в том, что они вообще общаются друг с другом.

Валентина Виггин еще раз пробежала глазами эссе, внося исправления то здесь, то там. Когда она покончила с этим, набранный текст неподвижно завис в воздухе над терминалом компьютера. Она была довольна собой, так как только что весьма искусно перемыла все косточки Раймусу Ойману, председателю кабинета Межзвездного Конгресса.

– Ну что, завершена очередная атака на властителей Ста Миров?

Валентина даже не обернулась, чтобы взглянуть на мужа; она по голосу точно определила, что отразилось на его лице, и поэтому улыбнулась в ответ. После двадцати пяти лет совместной жизни они научились не глядя угадывать настроение друг друга.

– Я выставила Раймуса Оймана в самом нелепом виде.

Джакт втиснулся в крошечную кабинку, читая зависшие над терминалом абзацы, его лицо приблизилось к ней настолько, что она почувствовала его дыхание. Джакт был уже немолод; опираясь руками о косяк, он навис над Валентиной, и его дыхание сделалось несколько затрудненным. Ей это совсем не понравилось.

Он заговорил, губы его легко защекотали ее щеку, будто покалывая каждым словом:

– Отныне даже родная мать при виде этого несчастного ублюдка будет подхихикивать в ладошку.

– Нелегко было сделать эссе смешным, – призналась Валентина. – Каждый раз я ловила себя на том, что вновь и вновь обвиняю его.

– Так лучше.

– Знаю. Продемонстрируй я гнев, обвини его во всех смертных грехах, я бы только придала ему значимости, сделала бы его этаким мрачным гением, и Правительственная Фракция еще больше возлюбила бы его, тогда как трусы на каждой планете еще ниже согнулись бы перед ним.

– Куда уж ниже, им и так скоро придется закупать ковры потоньше, – усмехнулся Джакт.

Она рассмеялась, больше из-за того, что щеку начало покалывать совсем уж нестерпимо. Кроме того, ею постепенно начали овладевать желания, которым в данную минуту не суждено было исполниться. Космический корабль был слишком мал (как-никак на борту находилась вся семья), чтобы отыскать подходящее местечко для уединения.

– Джакт, мы почти на полпути от цели. Нужно немножко потерпеть. Во время ежегодных плаваний за миш-мишем нам приходилось сдерживаться и дольше.

– Почему бы нам не повесить на дверях табличку «Не беспокоить»?

– С тем же успехом ты мог бы написать: «Осторожно, двое голых стариков пытаются вспомнить прошлое».

– Я не старик.

– Тебе уже за шестьдесят.

– Если старый солдат все еще может распрямиться и отдать честь, я разрешу ему участвовать в параде.

– Никаких «парадов» до самого конца полета. Осталось максимум две недели. Мы встретимся с приемным сыном Эндера, а затем возьмем курс обратно на Лузитанию.

Джакт подался назад, напряг руки, вылез из кабинки и выпрямился в полный рост – коридор был одним из немногих уголков на судне, где ему удавалось это. Весь процесс сопровождался громкими стонами.

– Ты скрипишь, как ржавая дверная петля, – заметила Валентина.

– Сама не лучше. Я слышал, как ты охаешь и ахаешь, вылезая из-за своего стола. Так что в этой семье не один я дряхлый, плешивый, жалкий старик.

– Проваливай, мне надо транслировать эссе.

– Я привык к тому, что во время плавания постоянно чем-то занят, – пожаловался Джакт. – А здесь все делают компьютеры, и никакой тебе качки, хотя бы самого захудалого шторма.

– Почитай книжку.

– Ты начинаешь беспокоить меня. Хорошо работая, Вэл плохо отдыхает и постепенно превращается в злобную старую каргу.

– Каждая минута, что мы тратим здесь на разговоры, равняется восьми с половиной часам реального времени.

– Наше время на этом корабле так же реально, как и время там, за бортом, – усмехнулся Джакт. – Иногда мне хочется, чтобы друзья Эндера, пролагая нам курс, не задумывались, возможна с нами связь или нет.

– Между прочим, это занимает чертову уйму компьютерного времени, – заметила Вэл. – До настоящего времени только военным разрешалось поддерживать связь с кораблями, идущими на скорости, близкой к скорости света. Если друзьям Эндера удалось обеспечить мне связь, я просто обязана воспользоваться ею.

– Ты делаешь это вовсе не потому, что кому-то чем-то обязана.

Справедливое замечание.

– Джакт, если я пишу каждый час по статье, это означает, что до человечества труды Демосфена доходят только раз в три недели.

– Но ты в принципе не можешь выдавать по статье каждый час. Ты спишь, ты ешь.

– Ты говоришь, а я слушаю. Джакт, убирайся.

– Если б я знал, что, спасая планету от уничтожения, должен буду снова стать девственником, никогда бы на такое не согласился.

Он шутил, но в шутке была доля правды. Решение покинуть Трондхейм было нелегким для всей ее семьи, даже для самой Валентины, а ведь скоро она снова увидит Эндера. Дети уже выросли или почти выросли; они отнеслись к полету как к увлекательному приключению. Они не связывали свое будущее с каким-то определенным местом. Ни один из них не стал моряком, как отец; все выбрали научную карьеру и теперь, как их мать, жили беседами и размышлениями. Они могли вести подобный образ жизни где угодно, на любой планете. Джакт гордился ими, но в то же время был чуточку расстроен, что традиция его семьи, вот уже семь поколений связанной с морями Трондхейма, на нем и закончится. А сейчас ради жены ему самому пришлось отказаться от моря. Покинуть Трондхейм для Джакта означало конец всему, и он никогда не думал, что она осмелится просить его об этом, но она обратилась к нему, и он без малейших колебаний согласился.

Может быть, когда-нибудь он вернется, и океаны, айсберги, штормы, рыбы, дорогая сердцу зелень летних лугов будут ждать его. Но команды его не станет, собственно, ее уже не стало. Люди, которых он знал лучше, чем собственных детей, чем собственную жену, – все они уже постарели на пятнадцать лет, а когда он вернется – если вернется вообще, – минет еще сорок лет. На кораблях будут плавать их внуки. Они даже не вспомнят о Джакте. Он будет чужестранным судовладельцем, пришедшим с неба, а не моряком с запахом и желтоватой кровью окрики на руках. Ему никогда больше не стать одним из них.

И когда он жаловался, что жена не обращает на него внимания, когда он подшучивал над тем, что они за весь полет еще ни разу не уединились, в этом крылось нечто большее, нежели просто желание, обуревающее стареющего мужчину. Понимал он, что кроется за его словами, или нет, но она ясно различила истинное значение шуток: «Ради тебя я отказался от столь многого, неужели ты ничего не можешь дать мне взамен?»

И он был прав: она относилась к себе куда более нетерпимо, чем требовала ситуация. Она приносила больше жертв, чем диктовала необходимость, и от мужа требовала того же. Дело было не в том, сколько обличительных статей напишет Демосфен за время полета. Куда важнее было, сколько людей прочтут и поверят написанному им, сколько потом задумаются, начнут говорить и действовать как противники Межзвездного Конгресса. Возможно, наиболее важную роль играла надежда, что кое-кто внутри бюрократической элиты самого Конгресса благодаря этим ее эссе вспомнит о человечности и тем самым внесет раскол в ряды, сводящие с ума своей казенщиной и холодом. Наверняка кое-кто, прочитав труды Демосфена, изменится. Немногие, но, может, и этого будет достаточно. И тогда, возможно, Межзвездному Конгрессу не позволят стереть с лица Вселенной Лузитанию.

Если же нет, то сама Валентина, Джакт и люди, которые стольким пожертвовали, покидая Трондхейм, достигнут Лузитании как раз вовремя, чтобы развернуть корабль и спасаться бегством или быть уничтоженными вместе с остальными обитателями планеты. Так что не стоит винить Джакта за попытки проводить с ней чуть больше времени. Это полностью ее вина, это Валентина утвердилась в своем решении каждую свободную минуту отдавать делу пропаганды.

– Значит, так: ты повесишь на двери табличку, а я приду и проверю, не уединился ли ты там с кем-нибудь еще.

– Женщина, ты заставляешь мое сердце биться, подобно подыхающей камбале, – ответствовал Джакт.

– Ты так романтичен, когда начинаешь изъясняться как рыбак, – улыбнулась Валентина. – Вот уж дети посмеются, прознав, что ты не смог продержаться и трех недель, чтобы не подкатить ко мне с неприличным предложением.

– У них наши гены. Даже когда мы разменяем вторую сотню лет, и тогда им придется запирать нас в разных комнатах, чтобы мы вели себя пристойно.

– Я разменяла уже четвертое тысячелетие.

– Когда, о, когда же мне ждать вас в покоях, моя Древнейшая?

– Когда я отправлю статью.

– И сколько времени это займет?

– Немного, если ты наконец уберешься отсюда и оставишь меня в покое.

Глубоко вздохнув, скорее притворно, чем в тоске и отчаянии, Джакт понуро побрел по застеленному ковром коридору. Мгновение спустя в направлении, где скрылся Джакт, что-то загремело, и Валентина услышала, как ее муж громко заорал от боли. Само собой, не в первый раз и специально: в первый день полета он случайно ударился лбом о металлическую балку и с тех пор начал проделывать это смеха ради. Конечно, вслух никто не смеялся. Семейная традиция не позволяла смеяться, когда Джакт откалывает очередную шутку, но Джакт вовсе не относился к числу людей, которым требуется внимание и одобрение окружающих. Он был сам себе зрителем. Ни один мужчина не сможет стать моряком и всю жизнь вести за собой людей, если он не чувствует себя самодостаточным. Насколько Валентина знала, она и дети были единственными людьми, в которых он позволил себе нуждаться.

И все равно даже к семье он был не настолько привязан, чтобы навсегда распрощаться с бурной рыбацкой жизнью. Он отсутствовал дома днями, неделями, а иногда и месяцами. В начале совместной жизни Валентина часто отправлялась в плавание вместе с ним – в ту пору они и минуты не могли провести друг без друга. Но спустя несколько лет голод любви уступил место терпению и вере; когда он уходил в рейд, она погружалась в исследования и писала книги, а когда он возвращался, посвящала время только ему и детям.

Дети порой жаловались: «Вот бы папа вернулся домой, тогда бы и мама вышла из своей комнаты и поговорила с нами». «Я была не лучшей матерью, – подумала Валентина. – Это чистая случайность, что дети выросли такими хорошими людьми».

Статья зависла над терминалом. Оставался последний штрих. Под текстом, прямо по центру, Валентина поместила курсор и напечатала имя, под которым увидели свет все ее предыдущие работы: Демосфен.

Это имя придумал для нее старший брат Питер, когда они были совсем детьми, пятьдесят лет… нет, три тысячелетия тому назад.

При одной мысли о Питере она напряглась, внутри у нее все похолодело и вместе с тем обдало жаром. Питер, злой, жестокий человек, чей ум был настолько утончен, коварен и опасен, что он манипулировал ею, когда ей было каких-то два годика, а когда ему исполнилось двадцать, он уже управлял всем миром. Когда они были еще детьми и жили на Земле, в двадцать втором веке, Питер изучал философские труды великих людей прошлого и настоящего, и не просто ради того, чтобы овладеть их идеями – это он схватывал на лету, – а чтобы научиться изъясняться так, как они. Проще говоря, научиться выражаться как взрослый. Когда ему наконец удалось это, он обучил тому же Валентину и заставил ее писать под псевдонимом Демосфен демагогические статейки на политические темы. Сам же принялся за возвышенные мудрые эссе, взяв псевдоним Локк[2]. Затем они запускали свои работы в компьютерные сети и таким образом через несколько лет проникли в святая святых политики.

Что больше всего раздражало Валентину в то время, да и по сей день периодически беспокоило ее (так как даже после смерти Питера не вся правда вышла наружу), – так это то, что ее одержимый жаждой власти брат принудил ее творить вещи, которые, по сути, отображали его характер, тогда как сам он писал проникнутые любовью и миром статьи, которые как нельзя лучше соответствовали ее принципам. В те дни имя Демосфен лежало на ней тяжким бременем.

Все, что она публиковала под этим псевдонимом, несло в себе ложь, но даже эта ложь принадлежала не ей, а Питеру. Ложь во лжи.

«Но не теперь. Это не могло продолжаться три тысячи лет. Я сделала это имя своим. Я написала исторические труды и составила биографии, которые оказали влияние на мышление миллионов ученых всех Ста Миров и помогли изменить лицо целых наций. Это тебе не по плечу, Питер. И это не по плечу человеку, которого ты пытался из меня сотворить».

Однако, глядя на только что законченную статью, она понимала, что хоть и избавилась от власти Питера, все равно осталась его ученицей. Всему, что она знала о риторике, полемике – и демагогии в том числе, – она научилась либо у него самого, либо по его настоянию. И несмотря на то что использовала она эти приемы во благо, она тем не менее по-прежнему манипулировала людьми, то есть занималась тем, что так нравилось Питеру.

Питер стал Гегемоном и правил человечеством на протяжении шестидесяти лет, в самом начале Великого Исхода. Именно он объединил все противоборствующие группировки и общины, чтобы объединенная сила человечества отправила космические корабли в миры, когда-то принадлежавшие жукерам, и дальше, на освоение новых, более пригодных для жизни планет. К моменту его смерти почти все Сто Миров были уже освоены, а к остальным направлялись суда с колонистами. И прошла еще тысяча лет, прежде чем Межзвездный Конгресс снова объединил расселившееся по Вселенной человечество под централизованной властью, но память о первом истинном Гегемоне лежит в основе той истории, которая сделала возможным единство человечества.

Из нравственной пустыни, которую представляла собой душа Питера, пришли гармония, единство и мир. Тогда как наследием Эндера, по мнению человечества, стали убийство, насилие и ксеноцид.

Эндер, младший брат Валентины, человек, на встречу с которым направлялись сейчас она сама и вся ее семья, был мягким, именно его она любила и в детстве пыталась защитить. Он был хорошим. Да, он обладал жестокостью, способной поспорить даже с жестокостью сердца Питера, но ему хватало совести страшиться собственного бессердечия. Она любила Эндера столь же страстно, как ненавидела Питера; и когда Питер фактически изгнал младшего брата с Земли, которой намеревался править и далее, Валентина улетела с Эндером – наконец-то она сумела найти в себе силы выйти из-под власти Питера, довлеющей над нею.

«И вот все начинается сначала, – подумала Валентина, – снова я вернулась в политику».

– Передача, – отрывисто произнесла она нарочито бесстрастным голосом, давая терминалу понять, что это команда к выполнению.

Слово «передача» возникло в воздухе прямо над ее статьей. Обычно, когда она заканчивала какой-либо научный труд, ей нужно было ввести информацию о назначении передачи, переслать статью издателю кружным путем – так, чтобы след не привел к Валентине Виггин. Сейчас, однако, странный дружок Эндера, работающий – сразу понятно – под псевдонимом Джейн, позаботится обо всем за нее; не просто передать сообщение, отправленное с летящего на субсветовой скорости судна так, чтобы его смог расшифровать каждый ансибль, для которого время течет в пятьсот раз медленнее.

А поскольку связь с космическими кораблями обычно сжирала бо́льшую часть времени планетарных ансиблей, таким способом посылали лишь навигационную информацию и неотложные приказы. Только высочайшим чинам в правительстве и службе обороны разрешалось передавать пространные сообщения. Валентина никак не могла понять, каким же образом Джейн удается выделить столько ансиблей на расшифровку статей, умудряясь вместе с тем сохранить в тайне источник провокационных документов. Более того, Джейн находила время, чтобы передавать на корабль опубликованные в компьютерных сетях отклики на работы Валентины, сообщая обо всех опровержениях и уловках, которыми правительство намеревалось препятствовать проникновению пропаганды Демосфена в массы. В общем, кем бы ни была эта самая Джейн (Валентина подозревала, что под этим именем скрывается глубоко законспирированная организация, проникшая в высшие эшелоны правительственной власти), она, безусловно, была очень хороша. И смела до безрассудства. Однако, раз уж Джейн с готовностью подвергалась сама – и подвергала всю организацию – подобному риску, Валентина взяла на себя задачу производить на свет как можно больше статей и эссе, настолько сильнодействующих и опасных, насколько это было в ее силах.

«Если слово можно использовать в качестве смертельного оружия, я должна предоставить в их распоряжение весь свой арсенал».

Но вместе с тем она оставалась женщиной, а даже революционерам позволяется иметь личную жизнь, не так ли? Мгновения радости, или удовольствия, или, может быть, облегчения, урываемые то здесь то там… Стараясь не обращать внимания на боль в спине после продолжительного сидения на одном месте, Валентина поднялась с кресла и выбралась из крошечного кабинета, бывшего кладовкой до того, как они приспособили судно для своих целей. Валентина немножко стыдилась своей радости, направляясь в каюту, где ждал ее Джакт. Многие великие революционные пропагандисты без труда выдержали бы трехнедельное воздержание. А может, нет? Она усмехнулась, подумав, освещал ли кто-нибудь данный аспект их жизни?

Валентина все еще гадала, с какой стороны исследователь подойдет к столь щепетильному вопросу, когда очутилась около четырехместной каюты, которую они делили с Сифте и ее мужем Ларсом. Ларс вошел в семью буквально за несколько дней до отлета, как только понял, что Сифте не шутит, заявив, что покидает Трондхейм. Не самое приятное ощущение – делить каюту с новобрачными. Входя в комнату, Валентина каждый раз чувствовала себя так, будто непрошеной вторгалась в чужую жизнь. Но выбора не было. Несмотря на то что корабль являлся космической яхтой класса люкс со всеми удобствами, о которых можно было только мечтать, он не предназначался для перевозки такого количества людей. Однако это было единственное судно на орбите Трондхейма, которое более или менее подходило их целям, поэтому они его и взяли.

Их двадцатилетняя дочь Ро и Варсам, шестнадцатилетний сын, разместились в соседней каюте вместе с Пликт, которая, будучи лучшим другом семьи, одновременно выполняла роль их воспитателя. Обслуживающий персонал яхты, решивший отправиться с ними (нельзя же было всех уволить и бросить на Трондхейме), занимал оставшиеся две каюты. Мостик, столовая, камбуз, гостиная, каюты – судно было под завязку заполнено людьми, старающимися сдерживать накапливающееся раздражение и не взрываться по каждому поводу.

В коридоре, впрочем, никого не было видно, и Джакт уже успел пришпилить к двери записку: «Не беспокоить под страхом смерти». И подпись: «Владелец судна».

Валентина открыла дверь. Джакт опирался о косяк изнутри; от неожиданности Валентина даже тихонько вскрикнула.

– Как приятно узнать, что лишь при виде меня ты кричишь от удовольствия.

– От страха.

– Заходи же, моя милая мятежница.

– Вообще-то, к твоему сведению, владелица судна – я.

– Что принадлежит тебе, принадлежит и мне. Я женился на тебе исключительно из-за твоего состояния.

Она вошла в каюту. Джакт прикрыл дверь и защелкнул замок.

– Вот, значит, как? – спросила она. – Стало быть, я для тебя что-то вроде недвижимости?

– Небольшой клочок земли, который я могу боронить, засевать и с которого потом соберу урожай – все в свое время. – Он протянул к ней руки, и она шагнула в его объятия. Его ладони скользнули по ее спине, замерли на плечах. Его руки всегда очень нежно держали ее, никогда не сдавливали, не сжимали.

– Наступила поздняя осень, – прошептала она. – Скоро придет зима.

– Стало быть, снова время боронить, – отозвался Джакт. – Или, может быть, развести костер и попытаться согреть старую хижину перед наступлением холодов?

Он поцеловал ее словно в первый раз.

– Если бы ты сегодня еще раз предложил мне выйти за тебя замуж, я бы сказала «да», – зажмурилась Валентина.

Они повторяли друг другу одни и те же слова много-много раз. И все-таки улыбались при этом, потому что каждый раз говорили правду.

Два корабля почти завершили свой танец в пространстве, описывая огромные петли, слегка поворачиваясь на месте, – затем наконец встретились и соприкоснулись. Миро Рибейра наблюдал за происходящим с мостика космического судна, плечи его ссутулились, голова откинулась на спинку кресла. Всем остальным эта поза показалась бы неестественной. На Лузитании мать, увидев его сидящим так, обязательно бы подошла и начала суетиться, настаивать, чтобы он позволил ей подложить подушку: ведь ему будет удобнее. Она, казалось, так и не поняла, что только в этой на вид неловкой позе, сгорбившись, он без серьезных усилий может держать голову прямо.

Он бы терпеливо снес ее хлопоты, потому что спорить с ней – попусту тратить силы. Мать постоянно находилась в движении и думала настолько быстро, что никогда не могла задержаться хотя бы на минутку и выслушать его. С тех пор как он, перелезая через силовой барьер, отделяющий человеческую колонию от леса свинксов, повредил себе мозг, речь Миро стала невыносимо медленной, ему трудно было говорить, а остальным – понимать его. Чрезвычайно религиозный брат Миро, Квим, сказал ему как-то, что он должен благодарить Бога за то, что вообще может хоть что-то сказать, – первые несколько дней Миро не мог произнести ни слова и общался посредством алфавита, поочередно указывая на буквы. Может, так было даже лучше. Во всяком случае, Миро тогда молчал; ему не приходилось слышать свой собственный голос. Глухой, неуклюжий звук, мучительная медлительность. Мало у кого в семье хватало терпения выслушивать его, и даже те, кто оказывался способен на это – его младшая сестра Эла, друг и отчим Эндрю Виггин, Говорящий от Имени Мертвых, и, естественно, Квим, – даже они не всегда могли скрыть нетерпение. Они старались закончить за него предложение, они все время пытались поторопить ход событий. Поэтому, хотя они утверждали, что хотят говорить с ним, сидели рядом и слушали его, все же это нельзя было назвать свободным общением. Ему трудно было складно выражать свои мысли; ему были недоступны длинные сложноподчиненные предложения, потому что, когда он добирался до конца, слушатели уже успевали забыть, что же было в начале.

Человеческий мозг, заключил Миро, как и компьютер, способен воспринимать информацию только при определенной скорости ее поступления. Чуть промедлишь – и внимание слушателя уже ушло, информация потеряна.

И не только для слушателя. Миро хотел быть честен с собой – он был так же нетерпелив, как и они. Когда он думал о том громадном усилии, которое требовалось от него, чтобы выразить какую-нибудь сложную мысль, хорошо представляя себе попытки создавать слова непослушными губами, языком и челюстями, когда он вспоминал, сколько времени теперь это отнимает, у него мигом пропадало желание что-либо говорить. Его ум устремлялся вперед и вперед, он был стремителен, как прежде, он обрабатывал такое количество информации, что временами Миро мечтал о том, как бы отключить мозг совсем, чтобы он чуточку помолчал, дал ему отдохнуть. Но все его мысли оставались при нем, ему не с кем было поделиться ими.

За исключением Джейн. Он мог говорить с Джейн. Впервые она появилась на терминале у него дома, ее лицо обрело очертания на экране компьютера. «Я друг Говорящего от Имени Мертвых, – сказала она ему. – Сейчас посмотрим… Думаю, мы сумеем сделать так, чтобы этот компьютер побыстрее откликался на команды». Тогда-то Миро и обнаружил, что только с Джейн он может нормально общаться. Во-первых, она обладала безграничным терпением. Она никогда не заканчивала за него предложений. Она могла подождать, пока он сам договорит до конца, поэтому он никогда не чувствовал, будто его подгоняют, что он надоедает ей.

И что еще более важно, ему теперь не надо было произносить слова полностью, как он делал это раньше, когда разговаривал с людьми. Эндрю подарил ему личный терминал – компьютер-передатчик, заключенный в драгоценный камень и подобный тому, который Эндрю носил у себя в ухе. С этого наблюдательного пункта, при помощи встроенных в камень датчиков, Джейн могла считать каждый звук, который он производил, уловить каждое движение его головы. Ему не надо было завершать каждый звук, от него требовалось только начать, а она уж сама все поймет. Поэтому он мог лениться. Он научился говорить быстрее, и Джейн его понимала.

Кроме того, он мог говорить молча. Он двигал одними губами; необходимость в неловком, лающем, подвывающем голосе – на большее гортань теперь просто не была способна – отпала. Поэтому, когда он общался с Джейн, он говорил быстро и временами даже забывал, что теперь он калека. С Джейн он вновь почувствовал себя самим собой.

В данный момент он находился на мостике грузового судна, которое всего пару месяцев назад доставило на Лузитанию Говорящего от Имени Мертвых. Он страшился встречи с Валентиной. У него просто не было выхода, иначе он бы никогда не оказался здесь. Ему совсем не хотелось встречаться с сестрой Эндера Валентиной или с кем бы то ни было. Если б он только мог навсегда остаться на этом корабле и беседовать с одной лишь Джейн, он бы удовольствовался этим.

Нет. Теперь ему никогда не быть довольным собой.

По крайней мере, эта Валентина и ее семейство – что-то новенькое. На Лузитании он знал всех, во всяком случае всех, кого действительно ценил: все научное сообщество, людей образованных и понимающих. Он был настолько хорошо знаком с ними, что ничего не мог поделать с собой: он чувствовал жалость, скорбь, сожаление, когда люди разговаривали с ним. И когда они смотрели на него, все до одного видели разницу между тем, каким он был и каким стал. В их глазах читалось слово «потеря».

Теперь же существовала вероятность, что новые люди – Валентина и ее семья – увидят в нем другого человека.

Но вряд ли. Чужаки, посмотрев на него, увидят куда меньше, уж это точно, чем те, кто знавал его до случившегося. По крайней мере, мать, Эндрю, Эла, Кванда, да и все остальные тоже, знали, что он обладает умом и способен понять выдвигаемые теории.

«А что подумают мои новые знакомые при виде меня? Они увидят тело, которое атрофировано и искривлено, мои волочащиеся по полу ноги, увидят мои скрюченные пальцы, неловко хватающие ложку, словно я трехлетний ребенок, услышат мою глухую, неразборчивую речь… И они сразу сделают вывод, что такой человек просто не способен понять хоть сколько-нибудь сложный процесс.

Зачем я здесь?

Я не случайно оказался здесь. Я ушел. Я прилетел сюда не для того, чтобы встретиться с этими людьми. Я воспользовался этим предлогом, чтобы покинуть Лузитанию. Я бежал. Только я обманывался. Я думал о полете, длящемся тридцать лет, но ведь это для них он будет длиться столько. Я же – я улетел всего полторы недели назад. Не срок вообще. А время моего добровольного затворничества уже подходит к концу. Дни, которые я провел наедине с Джейн – она внимала мне так, словно я до сих пор человеческое создание, – эти дни почти закончились».

Почти. Он чуть не произнес вслух слова, из-за которых встреча могла бы вообще не состояться. Он мог бы украсть корабль Эндрю и отправиться в полет длиною в вечность – и больше не встретил бы ни единой живой души.

Но подобный поступок был не в его стиле – пока. Он еще не безнадежно впал в отчаяние. Он мог еще сделать что-то такое, что оправдало бы дальнейшее существование в этом теле. И возможно, встреча с сестрой Эндрю положит начало новой жизни.

Суда сближались. Кабели-пуповины выныривали из их недр и слепо шарили в пространстве, нащупывая друг друга. Миро наблюдал за происходящим по экрану монитора, время от времени выслушивая отчеты компьютера об успешном завершении очередного этапа стыковки. Корабли всеми доступными способами соединялись в одно целое, так чтобы оставшуюся часть пути до Лузитании проделать вместе. Во время полета они будут подпитывать друг друга. Так как судно Миро предназначалось прежде всего для перевозки грузов, оно могло принять на борт лишь жалкую горстку людей, но зато позволяло разместить какую-то часть оборудования. Совместными усилиями компьютеры двух космических кораблей просчитывали идеальный вариант размещения пассажиров и груза.

Покончив с этим, они принялись за расчеты: какую скорость после стыковки должны развить суда, чтобы достичь субсветового предела. Связь между компьютерами должна быть идеальной, расчеты очень сложны и требуют высокой точности, машины должны знать досконально, что несут суда и на что они способны. Калькуляция была завершена еще прежде, чем закончилась установка шлюзовой камеры, по которой можно было переходить из корабля в корабль.

Миро услышал неспешные шаги, приближающиеся к люку. Он повернул кресло – медленно, теперь он все делал медленно – и увидел, как она входит к нему на мостик. Наклонив голову, шагнула в дверь, хотя, если уж на то пошло, она была не очень высокого роста. Волосы почти седые, некоторые пряди сохранили былой цвет темного пепла. В возрасте, но не старуха. Если она и нервничала перед встречей с ним, она этого не показала. Но, судя по тому, что рассказывали о ней Эндрю и Джейн, ей приходилось встречаться с людьми куда более страшными и опасными, чем двадцатилетний калека.

– Миро? – спросила она.

– Кто ж еще? – буркнул он.

Прошло какое-то мгновение, один удар сердца, прежде чем она узнала в странных звуках, вырвавшихся из его рта, нормальные человеческие слова. Он привык к этой вынужденной паузе, но по-прежнему ненавидел ее.

– Я Валентина, – сказала она.

– Знаю, – ответил он.

Он вовсе не пытался облегчить себе жизнь, отвечая столь лаконично, но что еще можно было сказать? И пусть эта встреча не была встречей на высшем уровне, где главы государств должны обсудить ряд жизненно важных вопросов, но ему пришлось приложить некоторые усилия, чтобы не выглядеть чересчур враждебно.

– Твое имя Миро. Если не ошибаюсь, оно переводится как «я гляжу»?

– «Я всматриваюсь». Или, может быть, «я обращаю внимание».

– Знаешь, твою речь не так уж сложно понять, – заметила Валентина.

Он был потрясен тем, как открыто она говорит о его ущербности.

– Думаю, у меня будет больше затруднений с португальским акцентом, чем с твоей мозговой травмой.

Сердце, словно молот, забухало у него в груди – она говорила о его состоянии более откровенно, чем кто-либо, не считая Эндрю. Но ведь не зря же она сестра Эндрю. Ему следовало бы догадаться, что изъясняться она будет так же прямо.

– Или ты предпочитаешь, чтобы мы притворялись, будто между тобой и остальными людьми вовсе не существует никакого барьера?

Очевидно, она почувствовала его потрясение. Но он уже поостыл, и только сейчас до него дошло, что, вероятно, ему не следовало так раздражаться; наоборот, он должен радоваться, что им теперь не придется всячески избегать обсуждения этой темы. Однако он все-таки разозлился, и ему потребовалась пара секунд, чтобы понять, в чем причина. А затем он понял.

– Вас моя мозговая травма никоим образом не касается, – грубо ответил он.

– Если так, мне будет сложнее понимать тебя. Значит, с этой проблемой я должна как-то справляться. И не надо ершиться, молодой человек. Я только-только начала надоедать тебе, а ты едва начал надоедать мне. Поэтому не стоит кипятиться из-за того, что я вдруг сочла твою мозговую травму своей проблемой. Я вовсе не собираюсь следить за каждым произнесенным словом из боязни каким-то образом оскорбить слишком чувствительного юношу, который считает, что весь мир крутится вокруг его разочарований.

Миро пришел в ярость от того, насколько быстро она осадила его – и насколько резко. Это нечестно, просто нечестно. Демосфен, прославленный автор исторических трудов, не может быть таким.

– А я вовсе и не считаю, что весь мир вращается вокруг моих разочарований! Но неужели вы думаете, что можете вот так явиться сюда и устанавливать свои порядки на моем корабле?! – Вот истинная причина его ярости. Дело не в том, что она ему наговорила. Она была права: ее слова суть ничто. Его взбесило ее отношение, ее откровенная самоуверенность. Он не привык, чтобы люди относились к нему без жалости и сострадания.

Валентина опустилась в кресло рядом с ним. Миро изогнулся, чтобы повернуться к ней. Она, в свою очередь, не отвела взгляда, а, наоборот, внимательно изучала его тело с головы до пят, – холодные, оценивающие глаза.

– Он сказал мне, что ты очень сильный человек. Что ты искалечен, но не сломлен.

– А, так вы мой терапевт?

– А ты, значит, мой враг?

– Мне им стать? – осведомился Миро.

– Нет нужды, как мне нет нужды лечить тебя от чего бы то ни было. Эндрю не затем послал тебя нам навстречу, чтобы я заботилась о тебе. Он хотел, чтобы ты помог мне. Если ты не согласен – прекрасно. Позволь мне объяснить тебе кое-что. У меня довольно плотное расписание, и каждую минуту, когда я бодрствую, я стараюсь посвятить пропагандистским статьям, чтобы поднять общественное негодование на Ста Мирах и в колониях. Я пытаюсь восстановить людей против флота, который послал Межзвездный Конгресс, чтобы уничтожить Лузитанию. Разрушить твою планету, не мою, заметь.

– Ваш брат находится на ней. – Он вовсе не собирался позволять ей прикидываться полнейшей альтруисткой.

– Да, и у тебя, и у меня там семьи. И нас обоих волнует проблема уничтожения пеквениньос. И потом, мы знаем, что Эндер поселил в твоем мире Королеву Улья. Таким образом, если Межзвездный Конгресс возьмет верх, будут уничтожены сразу две разумные расы. На кон поставлено многое, и я уже делаю все, что в моих силах, чтобы остановить флот. Вывод: если несколько часов, потраченных на беседу с тобой, помогут мне в этом деле, значит это того стоит. Но я не собираюсь тратить время на всякие треволнения по поводу того, не обижу ли я тебя чем-нибудь вдруг. Так что, если ты намереваешься составить мне оппозицию, сиди здесь один, а я пойду поработаю.

– Эндрю сказал, что вы лучший человек из всех, каких ему когда-либо приходилось встречать.

– Он несколько поторопился с этим выводом – с тех пор я успела воспитать троих совершенно диких детишек. Насколько мне известно, у твоей матери вас шестеро.

– Верно.

– И ты самый старший.

– Да.

– Очень плохо. Родители обычно совершают самые непоправимые ошибки со старшими детьми. Именно тогда родители знают меньше всего, зато забота бьет через край, поэтому существует наибольшая вероятность, что они не правы, но ведут они себя так, будто правы всегда.

Миро пришлись не по нраву нападки этой женщины на его мать.

– Она не то что вы! – вспыхнул он.

– Разумеется. – Валентина наклонилась вперед в своем кресле. – Ну, что ты решил?

– Насчет чего?

– Мы работаем вместе или ты забавы ради на тридцать лет вычеркнул себя из истории человечества?

– Чего именно вы хотите от меня?

– Рассказов, естественно. Факты я могу добыть из компьютера.

– Рассказов о чем?

– О тебе. О свинксах. О тебе и свинксах. По сути дела, вся эта заварушка с флотом на Лузитанию началась именно с твоих отношений со свинксами. Потому что ты вмешался в их жизнь, и таким образом…

– Мы помогли им!

– О, что, опять не то слово?

Миро яростно взглянул на нее, хотя понимал, что правда на ее стороне. Он действительно излишне чувствителен. Слово «вмешиваться» в научном контексте обладало нейтральной окраской. Оно просто означало, что он ввел какие-то изменяющие факторы в изучаемую им культуру. А отрицательное значение оно приобретало только по его вине – он изменил науке, прекратил изучение пеквениньос и начал обращаться с ними как с друзьями. Здесь он виноват. Нет, не виноват – он гордится своими поступками.

– Продолжайте, – кивнул он.

– Все началось из-за того, что ты нарушил закон и свинксы начали выращивать амарант.

– С амарантом покончено.

– Да, ирония судьбы. Вирус десколады проник в культуру и убил каждый штамм амаранта из тех, что твоя сестра вывела для свинксов. Таким образом, ваше вмешательство оказалось впустую.

– Неправда, – возразил Миро. – Они учатся.

– Да, я знаю. А еще точнее, они выбирают. Чему учиться, что делать. Вы принесли им свободу. Я всем сердцем одобряю ваше решение. Но моя задача – рассказать о тебе населению Ста Миров и колоний, примыкающих к ним, а эти люди не обязательно увидят ваши поступки в таком свете. Поэтому единственное, что мне требуется от тебя, – это рассказ о том, каким образом и почему ты решил преступить закон и вмешаться в жизнь свинксов и почему правительство и народ Лузитании предпочли восстать против Конгресса, а не выслать тебя, чтобы тебя судили и подвергли соответствующему наказанию за проступки.

– Эндрю уже рассказывал вам об этом.

– А я, в свою очередь, уже описывала случившееся в общих чертах. Сейчас мне нужны личные впечатления. Я хочу, чтобы все остальные увидели в этих так называемых свинксах разумных существ. Я хочу представить тебя людям как индивидуума, как личность. Если все пойдет так, как я предполагаю, то, узнав тебя, они тебя полюбят. И тогда посланный на Лузитанию флот предстанет в подлинном обличье – как многократно преувеличенная реакция на угрозу, которой, собственно, никогда не существовало.

– Этот флот – чистой воды ксеноцид.

– Именно так я и выражаюсь в своих статьях, – кивнула Валентина.

Его раздражала ее самоуверенность. Ему претила ее непоколебимая вера в себя. Значит, ему придется противостоять ей, и поэтому он начал выдавать идеи, которых сам еще до конца не продумал. Мысли, которые кружились в его голове в виде полуоформившихся предположений.

– Но, кроме того, флот еще и средство самозащиты.

Это возымело желаемый эффект: она мгновенно замолчала и даже вопросительно приподняла брови. Вот тут-то и началось самое неприятное, теперь следовало объяснить, что он имел в виду.

– Десколада, – проговорил он. – Это самая опасная жизненная форма, которая когда-либо существовала.

– Естественный ответ – карантин. Они же послали вооруженный Маленьким Доктором флот и теперь спокойно разнесут Лузитанию и всех находящихся на ней на мельчайшие частички межзвездной пыли.

– Вы всегда так уверены в своей правоте?

– Я уверена, что Межзвездный Конгресс даже помыслить не вправе об уничтожении любой разумной расы.

– Свинксы не могут существовать без десколады, – покачал головой Миро, – а если она случайно будет занесена на другую планету, то мгновенно уничтожит на ней все живое. Непременно уничтожит.

Он с удовольствием взирал на Валентину. Похоже, ему все-таки удалось загнать ее в угол.

– Но, мне казалось, были найдены какие-то средства для удержания десколады. Твои бабушка и дедушка нашли способ расправиться с ней, приспособить человеческий организм к вирусу.

– Десколада обладает невероятной способностью к адаптации, – ответил Миро. – Джейн рассказала мне, что пару раз она уже менялась. Моя мать и моя сестра Эла работают над этим: пытаются удержать десколаду на прежних позициях. Но иногда складывается такое впечатление, будто десколада действует осознанно. Разумно. Изыскивает всяческие пути, чтобы обойти химические препараты, которыми мы пользуемся, не позволяя ей убивать людей. Она проникает в земные культуры, которые требуются людям для выживания на Лузитании. Уже сейчас жителям колонии приходится постоянно опрыскивать их. Но что будет, если десколада все-таки прорвется через барьеры, которые мы воздвигли перед ней?

Валентина молчала. На этот раз никаких самоуверенных реплик не последовало. Она еще не задавалась этим вопросом. Да и никто не задавался, кроме Миро.

– Я даже Джейн решил пока не рассказывать об этом, – печально продолжал Миро. – Но что, если флот – это выход? Что, если единственный способ спасти человечество от десколады – это уничтожить Лузитанию?

– Нет, – наконец проговорила Валентина. – На самом деле это не имеет ничего общего с целями, которые преследовал Звездный Конгресс, посылая флот. Их причины, все до одной, завязаны на вопросах межзвездной политики, они хотят показать колониям, кто здесь хозяин. В этом виновны вышедшие из-под контроля бюрократы и военные, которые…

– Да послушайте меня наконец! – выкрикнул Миро. – Вы утверждали, что хотите выслушать мой рассказ. Вот, получите! Не важно, чем они руководствуются. Пускай весь Конгресс – просто стая кровожадных бестий. Плевать я хотел! Важно одно: может, и в самом деле стоит взорвать Лузитанию?

– Что же ты за человек? – в ответ спросила Валентина.

В ее голосе смешались и благоговейный трепет, и глубокое отвращение.

– Вы здесь последовательница морализаторской философии, – с сарказмом поклонился Миро. – Вот вы мне и скажите. Должны ли мы настолько возлюбить пеквениньос, чтобы позволить вирусу, который они несут в своих телах, уничтожить человечество?

– Конечно нет. Мы должны найти способ нейтрализовать десколаду.

– А что, если такого способа мы не найдем?

– Тогда наложим на Лузитанию карантин. Пусть все люди на планете умрут – твоя семья, моя, – но пеквениньос останутся.

– Да неужели? – поднял брови Миро. – А как насчет Королевы Улья?

– Эндер сказал мне, что она мало-помалу восстанавливает силы, но…

– Она содержит внутри себя готовое индустриальное общество. Она построит космические корабли и улетит с планеты.

– Но она не понесет с собой десколаду!

– У нее нет выбора. Десколада уже поселилась в ней. Как и во мне.

Тут он понял, что попал в цель. Он видел ее глаза – в них отразился страх.

– А потом и вы ее подхватите. Даже если вы сбежите на свой корабль, запечатаете меня здесь и всячески будете предохраняться от инфекции, как только вы приземлитесь на Лузитании, десколада доберется до вас, до вашего мужа, до ваших детей. Всю оставшуюся жизнь вам придется вместе с пищей употреблять всевозможные химикаты. И никогда вы не покинете Лузитанию, иначе с собой вы понесете смерть и разрушение.

– Думаю, мы догадывались о подобном исходе, – кивнула Валентина.

– Когда вы улетали, все было на уровне догадок, не более. Мы считали, что вскоре десколада окажется под контролем. Но теперь мать и Эла сильно сомневаются, можно ли вообще взять ее под контроль. Это означает, что, прилетев на Лузитанию, вы навсегда останетесь на планете.

– Надеюсь, нам придется по душе тамошний климат.

Миро внимательно изучал ее лицо; он пытался понять, как она восприняла рассказанное им. Первоначальный страх бесследно пропал. Она снова стала прежней – она размышляла.

– Вот что я думаю, – сказал Миро. – Мне кажется, каким бы ужасным ни казался Конгресс, какие бы жестокие планы он ни вынашивал, но этот флот может явиться истинным спасением всему человечеству.

Валентина ответила, вдумчиво, тщательно подбирая слова. Миро было приятно столкнуться с этой стороной ее натуры: она никогда не бросалась необдуманными фразами. И она училась.

– Ну, если события будут развиваться по-твоему, придет время, когда… нет, это маловероятно. Скажем так: зная о смертельной опасности вируса, Королева Улья вряд ли станет строить космические суда, которые разнесут десколаду по Вселенной.

– А вы что, хорошо знакомы с Королевой Улья? – настаивал на своем Миро. – Вы что, понимаете ее?

– Даже если она все-таки решится на это, – возразила Валентина, – твои мать и сестра продолжают искать решение проблемы. К тому времени, как мы достигнем Лузитании, – к тому времени, как флот достигнет планеты, очень может быть, что они уже найдут способ расправиться с десколадой.

– Да, – откликнулся Миро, – но вправе ли они будут воспользоваться им?

– А почему нет?

– Так просто вирус десколады не убьешь. Ведь он является неотъемлемой частью жизненного цикла пеквениньос. Когда умирает телесная форма пеквениньос, именно вирус десколады делает возможной трансформацию в древесное состояние, переход в – как ее называют сами свинксы – третью жизнь, и только в этой третьей жизни, в виде дерева, самцы пеквениньос могут оплодотворять самок. Если вирус погибнет, вместе с ним исчезнет и третья жизнь, и тогда поколение свинксов, что живет сейчас, – последнее.

– Пусть так, но не надо сразу считать проблему неразрешимой, она просто становится чуточку труднее. Твои мать и сестра должны найти способ нейтрализовать десколаду в человеке и тех культурах, которые мы употребляем в пищу, чтобы вирус при этом сохранил способность переводить пеквениньос во взрослое состояние.

– И на все про все им отпущено меньше пятнадцати лет, – покачал головой Миро. – Вряд ли.

– Но не невозможно.

– Да. Какая-то вероятность существует. И на этом основании вы хотите развернуть флот?

– Флот был послан, чтобы уничтожить Лузитанию, независимо от того, справимся мы к тому времени с вирусом или нет.

– Я еще раз повторяю: мотивы пославших его не относятся к делу. Какой бы ни была причина, уничтожение Лузитании, возможно, единственная гарантия выживания человечества.

– А я считаю, что ты не прав.

– Вы Демосфен, если я не ошибаюсь? Эндрю сказал мне, что это действительно так.

– Да.

– Значит, это вы придумали Иерархию Исключения. Утланнинги – это чужестранцы из нашего собственного мира. Фрамлинги – люди нашей расы, прилетевшие с другой планеты. Рамен – разумные существа другой расы, но способные на общение с нами, на сосуществование бок о бок с человечеством. И наконец, варелез – кто ж они такие?

– Пеквениньос ни в коем случае не варелез. Как и Королева Улья.

– Зато десколада – варелез. Чуждая нам форма, способная уничтожить человечество…

– Если только нам не удастся вступить с ней в контакт…

– …с которой у нас нет общего языка, раса, настолько отличная от нас, что мы не можем ужиться вместе. Вы сами утверждали, что в таком случае война неизбежна. Если разумная раса настроена на жестокую расправу с нами и мы не можем с нею общаться, не можем ее понять, если не существует никакой возможности заставить их изменить свое решение мирным путем, тогда мы совершенно оправданно можем использовать для своего спасения любые способы, включая полное уничтожение этой самой расы.

– Да, – снова кивнула Валентина.

– Но что, если мы обязаны уничтожить десколаду, но не можем этого сделать? Ведь вместе с ней погибнут пеквениньос, Королева Улья и человеческое население Лузитании?

К величайшему удивлению Миро, глаза Валентины наполнились слезами.

– Значит, вот ты каким стал.

– С чего это вдруг мы начали обсуждать меня? – смутился Миро.

– Ты долго думал, ты тщательным образом изучил каждый возможный вариант развития событий – независимо от исхода, – но только одному из них хочешь верить. Воображаемое будущее, которое ты подвел как основу под свои нравственные суждения, оказалось тем самым вариантом, в котором все, кого любишь ты, кого люблю я, все, на что мы когда-либо смели надеяться, – все должно быть стерто с лица земли.

– Я не говорил, что я в восторге от этого…

– Я этого тоже не сказала, – ответила Валентина. – Я просто констатировала, к чему ты предпочел готовиться. Но не я. Я хочу жить во Вселенной, в которой еще есть место надежде. Я предпочитаю жить во Вселенной, в которой твоя мать и твоя сестра все-таки найдут способ сдержать нашествие десколады; во Вселенной, в которой Межзвездный Конгресс должен быть переизбран или заменен каким-нибудь другим органом власти; во Вселенной, в которой не будет ни силы, ни желания уничтожить целую разумную расу.

– А что, если вы ошибаетесь?

– Тогда у меня еще хватит времени, чтобы разочароваться в жизни прежде, чем я умру. Но ты – ты ведь изыскиваешь любой повод, лишь бы предаться отчаянию. Я понимаю, что тобой движет. Эндрю сказал мне, что ты был красивым юношей, и ты, кстати, до сих пор сохранил былую красоту, но утрата власти над телом изменила тебя не только внешне. А ведь есть такие люди, которые лишились куда большего, чем ты, и тем не менее они не озлобились, не затаили в сердце черную ненависть к этому миру.

– Это ваш диагноз? – поинтересовался Миро. – Мы встретились всего полчаса назад, как вам удалось так быстро раскусить меня?

– Это самая тяжелая беседа, какую мне когда-либо приходилось вести.

– Значит, вы признаёте, что настоящая причина этого – моя увечность. Что ж, позвольте мне немного просветить вас, Валентина Виггин. Я надеюсь на то же, на что и вы. Я даже надеюсь, что в один прекрасный день ко мне снова вернется власть над телом. Не будь у меня этой надежды, я бы давным-давно лежал в могиле. Я высказал вам свои взгляды не потому, что окончательно отчаялся. А потому, что все сказанное возможно. И именно потому, что это возможно, мы должны продумать подобный вариант сейчас, чтобы потом он не стал для нас сюрпризом. Мы должны думать об этом, чтобы, когда самые худшие ожидания сбудутся, мы уже знали, как выжить в той Вселенной.

Валентина внимательно изучала его лицо. Он чувствовал на себе ее взгляд как нечто осязаемое, под кожей, где-то внутри головы, как укол.

– Да, – наконец произнесла она.

– Что – да?

– Да, мой муж и я переедем сюда и будем жить на твоем корабле.

Она поднялась с кресла и повернулась к коридору, ведущему к связывающему два судна переходнику.

– Почему вы так решили?

– Потому что на нашем корабле нет места. И потому, что с тобой явно стоит поговорить. Не просто добыть материал для статей, которые я должна написать.

– О, значит, я прошел испытание?

– Да, – кивнула она. – А я как, справилась?

– Я не испытывал вас.

– Черта с два! – усмехнулась она. – Но на всякий случай – вдруг ты не заметил? – я тебе все-таки скажу: я отлично справилась с заданием. Иначе ты бы не стал мне рассказывать всего того, что только что рассказал.

И она ушла. Он слышал ее шаги, удаляющиеся по коридору, затем компьютеры доложили, что она вошла в шлюзовую камеру между двумя кораблями.

А ему уже не хватало ее.

Потому что она была права. Она с честью выдержала испытание, которому он ее подверг. Она прислушивалась к нему так, как не прислушивался никто, – без малейших признаков нетерпения. Она не заканчивала за него предложений, не блуждала рассеянным взглядом по комнате. С ней он не подбирал слова, а руководствовался чувствами. Наверняка много раз его речь становилась практически неразборчивой. Но она слушала его настолько внимательно, что мгновенно понимала все доводы и ни разу не попросила повторить сказанное. С этой женщиной он мог говорить так же естественно, как со всеми остальными во времена, когда его мозг еще не был поврежден. Да, она чрезмерно самоуверенна, упряма, властна и быстра на выводы. Но она умеет прислушиваться к доводам противной стороны и менять позицию, когда это необходимо. Она могла слушать, поэтому он мог говорить. Возможно, с ней он станет прежним Миро.

3

Чистые руки

– Самая неприятная вещь, происходящая с человеческими созданиями, заключается в том, что они не подвержены обращениям. Твои люди и мои рождаются в виде личинок, но, прежде чем воспроизводиться, мы превращаемся в высшую форму. Люди до конца дней остаются личинками.

– И все же люди подвержены изменениям. Они постоянно меняют свою личность. Однако каждая новая личность питается иллюзией, что она всегда была заключена в рамки тела, которое ей только что досталось.

– Это внешнее. Природа организма все равно остается прежней. Люди чрезмерно гордятся своими изменениями, но каждая воображаемая трансформация на деле оказывается очередным набором извинений за то, что они ведут себя в точности так же, как всегда и везде вел себя отдельный индивидуум.

– Ты слишком отлична от людей, чтобы когда-нибудь понять их.

– А ты слишком близок к ним, чтобы увидеть все недостатки.

Первый раз боги заговорили с Хань Цин-чжао, когда ей исполнилось семь лет. Некоторое время она не понимала, что слышит глас богов. Ей просто казалось, что руки ее грязны, покрыты какой-то противной, невидимой пленкой жира и она должна очистить, вымыть их.

Сначала достаточно было просто умыться, и в течение нескольких дней она чувствовала себя лучше. Но время шло, а ощущение грязи с каждым разом возвращалось все быстрее, и теперь, чтобы отскоблить жир, требовалось прилагать все больше и больше усилий; вскоре она стала мыться несколько раз на дню и терла руки жесткой щеткой до тех пор, пока те не начинали кровоточить. И лишь когда боль становилась совсем невыносимой, только тогда она чувствовала себя чистой, да и длилось это всего несколько часов.

Она никому ничего не говорила. Инстинктивно она чувствовала, что состояние ее рук следует держать в тайне. Все без исключения знали: частое мытье рук – одно из первых знамений того, что боги действительно заговорили с ребенком, и многие родители на Пути с надеждой следили за своими детьми, ожидая уловить признаки повышенной склонности к чистоте. Но люди эти не понимали самого ужасного, истинной причины потребности мыть руки: первое послание богов говорило о нестерпимой порочности и нечистоплотности того, с кем они ведут беседу. Цин-чжао скрывала постоянные омовения не потому, что стыдилась звучавшего внутри гласа богов, а потому, что была уверена: человек, узнавший, насколько она грязна, сразу начнет презирать ее.

Боги с одобрением взирали на ее скрытность. Они милостиво позволили ей ограничиться ладонями – именно их она яростно старалась отскрести. Это означало, что, когда ее руки терзала особенно сильная боль, она могла сжать их в кулачки, спрятать в складках платья или плотно-плотно прижать к себе, и никто ничего не замечал. Все видели перед собой хорошо воспитанную, вежливую девочку.

Будь жива ее мать, секрет Цин-чжао открылся бы куда быстрее. А так прошли долгие месяцы, прежде чем ее поймала служанка. В один прекрасный день старая толстая Му-пао заметила кровавую полоску на маленькой скатерти, снятой со столика Цин-чжао. Му-пао сразу поняла, в чем дело: кровоточащие руки – ни для кого не тайна – являлись первейшим знаком внимания богов. Вот почему большинство честолюбивых матерей и отцов заставляли подающих надежды детей мыться снова и снова. На планете Путь о людях, которые выставляли напоказ частое мытье, говорили, что они «приглашают к себе богов».

Му-пао прямиком направилась к отцу Цин-чжао, благородному Хань Фэй-цзы, который, согласно молве, считался одним из величайших людей, общающихся с богами и глубоко уважаемых ими; он неоднократно встречался с фрамлингами-иномирянами и ни разу не выдал, что внутри у него живут высшие голоса, храня, таким образом, священную тайну планеты Путь. Он с благодарностью примет новость, и Му-пао будет почитаема за то, что первой разглядела божественные знаки в поведении Цин-чжао.

Через час Хань Фэй-цзы взял Цин-чжао на прогулку, и на носилках они направились к храму у Камнепада. Цин-чжао не любила носилок: ей было жалко людей, вынужденных тащить ее на себе.

– Они не угнетены этим, – объяснил ей отец, когда она в первый раз упомянула о своих чувствах. – Они считают, что им оказана большая честь. Это один из способов, которым люди выказывают почтение богам. Когда один из говорящих с богами направляется в храм, он едет на плечах людей Пути.

– Но я ведь расту, становлюсь все тяжелее, – ответила Цин-чжао.

– Когда станешь совсем взрослой, ты будешь или ходить собственными ножками, или ездить на личных носилках, – ответил отец. Не стоило объяснять, что такие носилки будут у нее только в случае, если она сама начнет говорить с богами. – Мы же стараемся продемонстрировать смирение и не толстеть сверх меры, чтобы не быть для людей чересчур тяжкой ношей.

Это, конечно, была шутка, так как живот у отца, хоть и не громадный, все равно был довольно внушительным. Но урок, заложенный в шутке, не пропал даром: Говорящие с Богами никогда не должны превращаться в тяжкую ношу, которую будет влачить на плечах обыкновенный люд Пути. Люди должны относиться к ним с благодарностью и не таить злобы, что боги из всех миров выбрали именно их планету, дабы явить свои голоса.

Но сейчас ум Цин-чжао больше занимал ожидающий ее «суд божий». Она знала, что ее везут на испытание.

– Многих детей нарочно учат притворяться, будто боги говорят с ними, – объяснял отец. – Мы должны удостовериться, действительно ли боги избрали тебя.

– Мне хочется, чтобы они отстали от меня, – сказала Цин-чжао.

– А во время испытания тебе захочется этого еще больше, – печально кивнул отец. Голос его был исполнен жалости. В сердце Цин-чжао снова колыхнулся страх. – Обыкновенный люд видит только нашу власть и привилегии, поэтому завидует нам. Они даже не подозревают, какие муки приходится переживать тем, кто слышит голоса богов. Если боги действительно разговаривают с тобой, моя Цин-чжао, ты научишься сносить страдания так, как нефрит принимает нож резчика по камню и грубую ветошь полирующего его мастера. И ты воссияешь. Ты думаешь, почему я назвал тебя Цин-чжао?

Имя Цин-чжао означало «Во Славе Блистательная». Так звали одну великую поэтессу древности, жившую когда-то в Китае[3]. Еще девочкой, в возрасте, когда даже мужчине только начинают оказывать уважение, ее уже почитали как величайшую поэтессу своего времени. «Прозрачной дымкой, тучею кудлатой уходит долгий, непогожий день…»[4]

Как там заканчивается поэма? «А ветер западный рвет штору на окне… Ты желтой хризантемы увяданье увидеть мог бы, заглянув ко мне»[5]. Ожидает ли и ее то же самое в будущем? Может быть, духовная прародительница в этой поэме делилась с ней мыслью, что тьма, наступающая на нее, будет развеяна, только когда боги придут с Запада, чтобы освободить ее истонченную, невесомую, золотистую душу от бренного тела? Нет, ужасно думать о смерти сейчас, когда тебе всего семь лет, однако заманчивая мысль все-таки мелькнула в ее уме: «Чем скорее я умру, тем скорее встречусь с мамой и даже с великой Ли Цин-чжао».

Но испытание не несло смерти, по крайней мере не должно было. На самом деле все было очень просто. Отец привел ее в большую залу, где на коленях стояли три старика. Или старухи. Они вполне могли оказаться женщинами. Они были настолько стары, что всякие различия стерлись. С висков свисали тонкие пряди седых волос, никаких признаков бороды, тела облачены в бесформенную мешковину. Позднее Цин-чжао узнала, что это были храмовые евнухи, единственное живое напоминание о далеких временах, предшествующих дню, когда на планету вторгся Межзвездный Конгресс и запретил даже добровольное увечье из религиозных соображений. Сейчас евнухи казались ей загадочными, призрачными, древними существами, ощупывающими ее, изучающими ее платье.

Что они ищут? Они нашли эбонитовые палочки для еды и забрали их. Они отобрали ленту, обернутую вокруг ее талии. Сняли тапочки. Лишь потом она узнает, что эти вещи отбирались потому, что во время испытания некоторые дети впадали в отчаяние и кончали жизнь самоубийством. Одна девочка вставила палочки себе в ноздри и кинулась лицом об пол, вогнав их прямо в мозг. Еще одна повесилась на поясе. Другая затолкала тапочки себе в горло и задохнулась. Удавшиеся попытки самоубийства были довольно редки, но, как оказалось, на это решались самые умные из детей, и чаще всего их предпринимали девочки. Поэтому евнухи забрали у Цин-чжао все вещи, с помощью которых можно было совершить самоубийство.

Потом евнухи покинули залу. Отец встал на колени рядом с Цин-чжао и заговорил:

– Цин-чжао, ты должна понять, на самом деле мы не тебя проверяем. Ничто из сделанного тобой по доброй воле нисколько не повлияет на то, что произойдет здесь. В действительности мы испытываем богов, чтобы убедиться, действительно ли они настроены говорить с тобой. Если это так, они найдут путь, мы увидим это, и ты выйдешь из комнаты как одна из Говорящих с Богами. Если нет, ты выйдешь отсюда навсегда освобожденной от их голосов. Я не могу сказать тебе, за какой исход буду молиться, потому что не знаю сам.

– Отец, – сказала Цин-чжао, – а что, если тогда ты будешь стыдиться меня?

От этой мысли у нее даже руки зачесались, будто на них была грязь, будто ей срочно требовалось вымыть их.

– Я никогда не буду стыдиться тебя. – Затем он хлопнул в ладоши.

Один из старейших вошел в комнату, неся тяжелый таз. Он поставил его перед Цин-чжао.

– Опусти туда руки, – сказал отец.

Таз был наполнен густым черным жиром. Цин-чжао содрогнулась:

– Я не могу опустить руки в это.

Тогда отец взял ее за локти и силой сунул руки в грязь. Цин-чжао закричала – раньше отец никогда не применял к ней силу. И когда он отпустил ее, руки были покрыты липким, холодным жиром. При взгляде на них у нее даже горло перехватило – настолько грязными они казались; ей стало трудно дышать, она не отрываясь смотрела на них, вдыхала запах.

Старик поднял таз и унес его.

– Где я могу умыться, отец? – простонала Цин-чжао.

– Тебе нельзя мыться, – ответил отец. – Отныне мыться тебе запрещено.

Цин-чжао была еще маленькой девочкой, и она поверила ему, даже не подозревая, что его слова были частью испытания. Она взглядом проводила отца, выходящего из комнаты. Дверь захлопнулась, до нее донесся звук задвигаемой защелки. Она осталась в полном одиночестве.

Сначала она просто держала руки перед собой, так чтобы они не касались платья. Она в отчаянии оглядывалась по сторонам, но воды нигде не было, не было даже тряпки, чтобы вытереть руки. В комнате стояли стулья, столы, статуи, большие каменные кувшины, но все поверхности были твердыми, хорошо отполированными и настолько чистыми, что она просто не могла прикоснуться к ним. Ощущение грязи на руках постепенно становилось нестерпимым. Она должна очистить их.

– Отец! – позвала она. – Помоги, вымой мне руки!

Наверняка он слышит ее. Наверняка он где-то рядом, ждет результата испытания.

Он слышал – но не пришел.

Единственной тряпкой в комнате был халат, надетый на ней. Она могла вытереть руки о его полы, но тогда на нем останется жир, и она выпачкается вся, с ног до головы. Разумное решение – снять его, но как ей проделать это, не касаясь грязными руками тела?

Она попробовала. Сначала она тщательно, как могла, вытерла жир о гладкие руки одной из статуй. «Прости меня, – извинилась она перед статуей на тот случай, если та принадлежала какому-нибудь из богов. – После испытания я вернусь и вымою тебя, вымою своим платьем».

Затем она закинула руки за голову и начала собирать ткань на спине, чтобы стянуть халат через голову. Ее липкие пальцы скользили по шелку, она чувствовала на спине холодный жир – постепенно он начал пропитывать материю. «Потом вытрусь», – решила она.

Наконец ей удалось покрепче ухватиться за ткань, она потянула платье. Оно скользнуло через голову, но в тот же миг Цин-чжао поняла, что случилось нечто ужасное: жир попал на длинные волосы, а волосы упали на лицо, и теперь жир покрывал не только руки, но и спину, волосы, лицо.

Однако девочка не оставила попыток. Она стянула платье и тщательно вытерла руки о краешек полы, затем другой полой вытерла лицо. Но это ничего не изменило. Частично жир все равно оставался на ней, что бы она ни делала. Шелковая ткань не впитывала, а только размазывала его. Цин-чжао никогда в жизни не чувствовала себя настолько безнадежно грязной. Это было невыносимо, но она ничего не могла поделать.

– Отец! Забери меня отсюда! Я не хочу говорить с богами!

Он не пришел. Она заплакала.

Вся беда заключалась в том, что и слезы не помогли. Чем больше она плакала, тем грязнее в своих глазах становилась. Отчаянное желание вымыться пересилило даже рыдания. С мокрым от слез лицом, она начала искать способ избавиться от жира. Она еще раз попробовала шелк халата, но бросила это занятие и начала вытирать руки о стены, постепенно передвигаясь по периметру комнаты. Цин-чжао с такой силой терла ладони о дерево, что они нагрелись, и теперь уже жидкий жир потек по ее запястьям. Она снова и снова кидалась к стенам – до тех пор, пока руки не покраснели, пока заживающие царапины на ладонях снова не открылись и не начали кровоточить, разодранные о поверхность деревянных стен.

Когда от боли уже онемели ладони и пальцы, девочка вытерла руками лицо, бороздя щеки ногтями в попытке соскрести скользкую массу. Но руки по-прежнему были в слое жира, и Цин-чжао снова стала тереть их о стены.

Наконец, окончательно выбившись из сил, Цин-чжао упала на пол в рыданиях. Руки безумно болели, и она не могла сделать ничего, что помогло бы ей очиститься. Она зажмурилась. Слезы текли по щекам. Она терла глаза, лоб и чувствовала, насколько жирной делают слезы ее кожу, какая она вся грязная. Она понимала, что это может означать только одно: боги судили ее и сочли нечистой. Ей не стоило больше жить. Раз нельзя очиститься, она должна вычеркнуть себя из жизни. И только это их удовлетворит. Сразу придет успокоение. Все, что от нее теперь требовалось, – найти какой-нибудь способ умереть. Перестать дышать. Отец будет жалеть, что не пришел, когда она звала его, но она ничем не сможет ему помочь. Теперь она во власти богов, и они сочли ее недостойной находиться среди живых мира сего. Да и вообще, какое право она имеет дышать, когда материнские уста сомкнулись и никогда больше не пропустят в себя даже частичку воздуха?

Сначала девочка решила воспользоваться платьем: засунуть его поглубже в горло, чтобы невозможно было дышать, или обмотать вокруг шеи и задушить себя. Но халат весь был покрыт жиром, его даже в руки противно брать. Придется попробовать что-нибудь другое.

Цин-чжао подошла к стене, прижалась к ней. Сплошное дерево. Она немного отклонилась и с силой ударилась головой о стену. От удара боль ярким светом вспыхнула в голове. Оглушенная, Цин-чжао бессильно сползла на пол. Теперь и голова раскалывалась от боли. Комната медленно вращалась. На какую-то секунду Цин-чжао даже забыла о жире на руках.

Но облегчению недолго суждено было продлиться. Цин-чжао различила на стене темное пятнышко, там, где жир с ее лба пропитал сияющую отполированную поверхность. Боги снова заговорили внутри, настаивая, что она так же грязна, как и прежде. Легкая боль – недостаточная плата за ее абсолютную никчемность.

Цин-чжао опять ударилась головой о стену. Но на этот раз прежней боли не испытала. Еще и еще – и только тогда она поняла, что против воли ее тело уворачивается от удара, отказываясь вредить себе. Это помогло ей понять, почему боги сочли ее настолько бесполезной: она слишком слаба, чтобы заставить тело повиноваться. Что ж, она не так беспомощна, как кажется. Она подчинит себе тело обманом.

Она выбрала самую высокую из статуй, возвышающуюся метра на три над полом, не меньше. Это было бронзовое изображение человека в прыжке, над головой он заносил меч. Выступов и острых углов ей хватит, чтобы вскарабкаться наверх. Руки то и дело соскальзывали, но она упорно лезла вверх, пока не очутилась на плечах статуи; одной рукой она уцепилась за бронзовую голову, другой обхватила меч.

Когда девочка прикоснулась к клинку, в уме мелькнула мысль: а не перерезать ли себе горло, ведь тогда она уже не сможет дышать, верно? Но лезвие оказалось простой имитацией. Оно тупое, и ей никак не удавалось пристроиться к нему под правильным углом. Поэтому она вернулась к первоначальному плану.

Она несколько раз глубоко вздохнула, сцепила руки за спиной и кинулась вниз. Она приземлится прямо на голову, и со страданиями будет покончено.

Пол с ужасающей скоростью ринулся на нее, и тут она все-таки утратила контроль над собой. Цин-чжао закричала, почувствовала, как руки за спиной расцепились и метнулись вперед, чтобы смягчить удар. Но поздно, подумала она с мрачным удовлетворением. Ее голова ударилась об пол, и на нее обрушилась стена мрака.

Цин-чжао очнулась от тупой боли в руке. Она попробовала повернуть голову, и шею свело болезненной судорогой. Но она жива. Когда она наконец совладала с болью и открыла глаза, то увидела, что в комнате уже сгустились сумерки. Наступила ночь? Сколько времени она находилась без сознания? Она не могла пошевелить левой рукой, на локте красовался уродливый лиловый синяк. Цин-чжао даже подумала, что, наверное, сломала руку при падении.

Потом она увидела, что руки по-прежнему покрыты слоем жира, и снова ощутила себя невыносимо грязной: боги приговорили ее. Не следовало пытаться покончить с собой. Боги не позволят ей так легко избежать кары.

«Что же мне делать? Как очиститься перед вами, о боги? Ли Цин-чжао, моя духовная праматерь, научи, как заслужить милостивое отношение богов!»

Сразу на ум пришло одно из стихотворений Ли Цин-чжао, посвященных любви, – «Расставание». Этой песне ее научил отец, когда ей было всего три годика, незадолго до того, как он и мама сообщили ей, что мама скоро умрет. Оно в точности подходило и к настоящей ситуации: разве боги не лишили ее своего расположения? Разве ей не нужно примириться с ними, чтобы они приняли ее как воистину разговаривающую с богами?

Луна, наполняющая светом западные покои, поведала ей, что не по смертному возлюбленному томится девушка на самом деле, а по богу: обращение к западу всегда означает обращение к богам. Ли Цин-чжао ответила на молитву малышки Хань Цин-чжао и послала этот стих, чтобы показать ей, как исцелить ту боль, от которой не избавиться, пока не сотрется бренная грязь ее плоти.

«Но при чем здесь „слова любви“? – задумалась Цин-чжао. – И „вереница вернувшихся птиц“ – ведь в этой комнате нет никаких птиц? „Лепестки, танцующие над струящимся потоком“ – ни лепестков, ни потока здесь нет».

«Но когда мой взгляд опускается вниз, мое сердце устремляется ввысь». Вот где разгадка, вот ответ на ее вопрос, поняла она. Потихоньку, осторожно Цин-чжао перекатилась на живот. Но стоило ей попробовать облокотиться на левую руку, как какая-то косточка внутри громко хрустнула, и она снова чуть не лишилась сознания от невыносимой, ужасной боли. Наконец, опираясь на правую руку, она встала на колени, голова ее оставалась низко склоненной. Опущенные к полу глаза. Стих обещал, что так ее сердце найдет путь ввысь.

Ничего не изменилось – та же грязь, та же боль. Взгляду открывались лишь голые полированные половицы, жилки древесины, извиваясь и изгибаясь во все стороны, появлялись из-под ее колен и убегали прочь, в противоположный угол комнаты.

Вереницы. Вереницы древесных жилок, вереницы птиц. Кроме того, они очень похожи на струящийся поток. Она должна следовать за этими вереницами подобно птице, должна танцевать над извилистыми ручейками подобно лепестку. Вот что значило обещание: когда взгляд опустился вниз, ее сердце устремилось ввысь.

Цин-чжао остановилась на одной определенной жилке, темной линии, подобно реке разделяющей более светлое дерево вокруг, и сразу поняла, что это и есть тот самый «поток», за которым надо следовать. Она не посмела прикоснуться к нему пальцем – грязным, недостойным пальцем. Следовать за течением надо легко, так, как птица касается воздуха, а лепесток – воды. Только глазами она могла следить за жилкой.

И она последовала за ней, очень осторожно доведя ее до стены. Пару раз Цин-чжао двигалась слишком быстро и вдруг теряла жилку среди других переплетений, но спустя некоторое время вновь находила ее – или ей только казалось? – и наконец добралась до стены. Справилась ли она со своей задачей? Довольны ли боги?

Почти. Она очень близка к решению, но Цин-чжао сомневалась в том, что когда глаза в первый раз потеряли жилку, потом правильно отыскали ее. Лепестки не прыгают из ручья в ручей. Надо проследить одну, и только одну жилку до самого конца. На этот раз она пошла от стены и совсем склонилась к полу, чтобы взгляд не отвлекали движения правой руки. Дюйм за дюймом продвигалась она вперед, не позволяя себе даже такой роскоши, как мигнуть; глаза горели и слезились. Она понимала, что если потеряет жилку, то ей придется возвращаться и начинать все заново. Либо она исполнит все идеально, либо не пройдет испытания и никогда не очистится.

Это длилось целую вечность. Несколько раз она все-таки мигнула, но перед этим приняла кое-какие меры. Когда глаза переставали что-либо различать от набежавших слез, она склонялась к полу так, чтобы левый глаз практически вплотную смотрел на жилку. Затем на секунду закрывала другой глаз. Правый глаз отдыхал, потом она открывала его, приникала им к жилке и закрывала уже левый глаз. Таким образом она добралась до середины комнаты, там доска заканчивалась и начиналась следующая половица.

Она засомневалась, справилась ли с заданием, достаточно ли закончить доску или, может, надо отыскать новую жилку и двигаться по ней дальше. Она сделала вид, будто поднимается с полу, тем самым проверяя богов, довольны ли они. Она привстала – ничего; выпрямилась – и почувствовала окутавший ее покой.

А! Они удовольствовались этим, они довольны ею. Теперь она не ощущала жира на коже, тело было просто слегка маслянистым. Отступила паническая потребность умыться, ведь она отыскала иной путь к очищению, путь к божественному учению. Она тихо опустилась на пол, улыбаясь, слезы радости струились по щекам. «Ли Цин-чжао, моя духовная прародительница, спасибо, что указала мне путь. Теперь я воссоединилась с богами, долгой разлуке конец. Мама, я снова с тобой, очищенная и достойная. Белый Тигр Запада, теперь я достаточно чиста, чтобы погладить твой мех и не запятнать белоснежную шкуру».

Тела коснулись чьи-то руки – отец поднимал ее. На лицо что-то капнуло, прокатилось по обнаженному телу – отцовские слезы.

– Ты выжила, – произнес он. – Моя Говорящая с Богами, моя возлюбленная дочь, жизнь моя. Во Славе Блистательная, сияй.

Позднее она узнала, что отца на время испытания пришлось связать и крепко держать, что, когда она взобралась на статую и попыталась перерезать горло мечом, он рванулся с такой силой, что стул упал и он ударился головой об пол. Боги проявили к нему милосердие – ему не пришлось стать свидетелем ее ужасного прыжка со статуи. Пока она лежала без сознания, он рыдал. А потом, когда она встала на колени и начала прослеживать жилки на половицах, именно он первым понял, что произошло. «Смотрите, – прошептал он. – Боги дали ей задание. Боги говорят с ней».

До остальных дошло не сразу, потому что раньше ничего подобного не случалось. Таких проявлений не было в Каталоге Божьих Голосов: «Ожидание у дверей», «Счет пятью до бесконечности», «Счет предметов», «Поиск случайных смертей», «Вырывание ногтей», «Раздирание кожи», «Выдергивание волос», «Глодание камня», «Выкатывание глаз» – все эти признаки были хорошо известными епитимьями, которые налагали боги, ритуалами повиновения, очищающими душу Говорящего с Богами, чтобы боги смогли наполнить эту душу мудростью. Однако до сегодняшнего дня ни один человек не свидетельствовал «Слежения за древесными жилками». Впрочем, отец сразу понял, что она делает, назвал ритуал и внес его в Каталог Голосов. Этот обряд будет вечно носить ее имя – имя Хань Цин-чжао – в честь того, что ей первой боги повелели исполнить такой ритуал. Это придавало ей особую значимость. Как и необычная настойчивость в стремлении очиститься и – позднее – убить себя.

Разумеется, многие пытались обтирать руки о стены и – чаще всего – об одежду. Но никто прежде не пытался тереть руки одна о другую, чтобы тепло от трения растопило жир; это было весьма умно. И хотя многие пробовали разбить себе голову, лишь некоторые взбирались на статую, чтобы кинуться вниз. До нее никому не удавалось удерживать руки за спиной так долго. Весь храм обсуждал случившееся, и скоро этот слух разнесется по всем храмам Пути.

И конечно, великая честь была оказана Хань Фэй-цзы, ведь именно его дочь оказалась столь крепко связана с богами. История о его безумстве, когда Хань Цин-чжао пыталась покончить с собой, распространилась с неимоверной скоростью и мало кого оставила равнодушным. «Он, может, и величайший из Говорящих с Богами, – отзывались о нем, – но дочь свою он любит больше жизни». Теперь люди любили его так же, как и чтили.

Тогда-то впервые и прошел слух о предполагаемой божественности Хань Фэй-цзы. «Он достаточно велик и могуч, чтобы боги прислушивались к его словам, – говорили о нем его почитатели. – И вместе с тем столь страстен, что всегда будет любить народ Пути и сделает все возможное, чтобы мы жили в мире и благоденствии. Не таким ли должен быть спустившийся в мир бог?» Впрочем, разрешить этот спор на тот момент не представлялось возможным, ведь при жизни человек не может быть избран даже богом деревни, не говоря уже о звании бога всего мира. Как можно судить о его божественности, пока вся его жизнь от начала до конца не предстанет перед глазами?

Постепенно взрослея, Цин-чжао не раз слышала подобные разговоры, и знание, что ее отец может стать богом Пути, служило ей в жизни путеводным огнем. Но что бы ни случилось, она всегда будет помнить, что именно его руки отнесли ее истерзанное, искалеченное тельце в кровать, что именно из его глаз капали на ее холодную кожу горячие слезы, именно его губы шептали на прекрасном, мелодичном древнем языке: «Моя возлюбленная дочь, моя Во Славе Блистательная, никогда не лишай своего сияния мою жизнь. Что бы ни произошло, никогда не причиняй себе вреда, иначе я умру вместе с тобой».

4 Джейн

– Из вашего народа многие стали христианами. Поверили в Бога, которого привезли с собой эти люди.

– Ты не веришь в Бога?

– Такой вопрос никогда не возникал. Мы всегда помнили, кто мы и откуда.

– Вы э в о л ю ц и о н и р о в а л и. Мы были созданы.

– Вирусом.

– Вирусом, который, в свою очередь, создал Бог, чтобы потом создать нас.

– Значит, ты тоже веруешь.

– Я понимаю веру.

– Нет, ты мечтаешь о вере.

– Я достаточно сильно жажду ее, чтобы вести себя так, словно действительно верую. Может быть, это и есть вера.

– Или осознанное безумие.

Получилось так, что на корабле Миро поселились не только Валентина с Джактом. С ними, без всякого приглашения, пришла Пликт и разместилась в крошечной каютке, где даже ноги нормально вытянуть было нельзя. Пликт в этом путешествии играла несколько странную роль – не члена семьи, не члена команды, но друга. Она обучалась у Эндера, когда Говорящий от Имени Мертвых останавливался на Трондхейме. Она вычислила, основываясь исключительно на личных изысканиях, что Эндрю Виггин является истинным Говорящим от Имени Мертвых и что одновременно он – тот самый Эндер Виггин.

Валентина никак не могла понять, почему эта одаренная, еще молодая женщина так привязалась к Эндеру Виггину. Временами ей казалось, что вот так возникают религии. Основатель не ищет учеников; они приходят сами и навязываются ему.

Как бы то ни было, с тех самых пор, как Эндер покинул Трондхейм, Пликт оставалась с Валентиной и ее семьей: обучала детей, помогала Валентине в научной работе и ждала, когда же наконец семья воссоединится с Эндером. Только Пликт твердо знала, что когда-нибудь такой день наступит.

Поэтому последнюю часть пути до Лузитании корабль проделал с четырьмя пассажирами на борту: Валентиной, Миро, Джактом и Пликт. Во всяком случае, так сначала считала Валентина. Лишь на третий день после встречи с Миро она узнала о пятом пассажире, который всю дорогу сопровождал их.

В тот день, как всегда, все четверо собрались на мостике. Больше идти было некуда. Корабль предназначался для перевозки грузов, и, кроме мостика и спальных кают, на нем для людей оставался только крошечный коридорчик и туалет. Все остальное место на судне занимали грузовые помещения, и люди там находиться не могли – условия не позволяли.

Однако Валентина ничуть не возражала против такого вторжения в ее личную жизнь. Она несколько забросила свои статьи, считая, что куда важнее сейчас узнать Миро поближе, а через него и всю Лузитанию. Людей, живущих там, пеквениньос и в особенности семью Миро – ведь Эндер женился на Новинье, матери Миро. Валентина по крупицам собирала информацию; она бы никогда не стала выдающимся историком и биографом, если бы не научилась делать выводы, располагая лишь разрозненными зернами правды.

Но настоящей золотой жилой для нее оказался сам Миро. Он был переполнен горечью, яростью, разочарованием и скорбью по утраченному телу. Несчастье случилось всего несколько месяцев назад, и он все еще пытался отыскать себя в этом новом мире. Валентина не волновалась за его будущее. Она видела, что он обладает поистине железной силой воли, таких людей нелегко сломить. Он привыкнет и вновь расцветет.

На данный момент ее больше интересовали его размышления. Искалеченная оболочка словно освободила от пут его ум. Первые дни после случившейся с ним трагедии он провел практически в полном параличе. Ему не оставалось ничего другого, как лежать и размышлять. Конечно, бо́льшую часть времени его мысли крутились вокруг потерь, ошибок, будущего, которого он теперь лишен. Но, помимо этого, многие часы он посвятил обдумыванию таких вещей, на которые люди чаще всего просто не обращают внимания. Весь третий день совместного полета Валентина пыталась вытащить из него оценки и мнения.

– Многие не задумываются о таком вообще, во всяком случае всерьез, а ты посвящаешь этим размышлениях всего себя, – доказывала Валентина.

– То, что я думаю о чем-то, вовсе не означает, что я что-либо знаю, – возражал Миро.

Она и в самом деле привыкла к его голосу, хотя порой его медлительность ужасно раздражала. Временами требовалось проявлять незаурядные усилия, чтобы не выказать нетерпения.

– Природа Вселенной, – заметил Джакт.

– Источники жизни, – продолжала Валентина. – Ты сказал, что много размышлял над тем, что значит быть живым, и я хочу выслушать твое мнение.

– Как работает Вселенная и при чем здесь мы, – рассмеялся Миро. – Так и свихнуться недолго.

– Как-то раз мою лодку зажало дрейфующими льдами. Я две недели кружился в снежной буре, и негде было укрыться от холода, – сказал Джакт. – Сомневаюсь, что ты сможешь поведать мне что-нибудь такое, от чего я вдруг свихнусь.

Валентина улыбнулась. Джакт был не мальчик, и его философия обычно сводилась к вопросу, как сплотить команду и наловить побольше рыбы. Но он сразу понял, что Валентина хочет раскрутить Миро на разговор, и помог ей несколько разрядить обстановку, дав Миро понять, что каждое его слово будет воспринято серьезно.

И важнее всего было, что именно Джакт произнес слова ободрения, потому что Валентина видела, да и от внимания Джакта не ускользнуло, каким взглядом Миро следит за ним. Джакт, может, и стар, но его руки, ноги и спина все же принадлежали бывалому рыбаку, и каждое движение говорило о ловкости и силе его тела. Как-то раз Миро даже не выдержал и заметил, как бы между делом, хотя в голосе сквозило восхищение: «У вас сложение прямо как у двадцатилетнего» Валентина смогла уловить горькую мысль, которая крутилась у Миро в голове: «А я, который действительно молод, вынужден обходиться телом сраженного артритом девяностолетнего калеки». Выходит, Джакт что-то значил для Миро: он являл собой будущее, недоступное тому. Восхищение и горечь. Миро было бы очень трудно говорить открыто в присутствии Джакта, если бы Джакт не позаботился о том, чтобы Миро в его словах не слышал ничего, кроме уважения и искреннего интереса.

Пликт, как всегда, молча сидела в кресле, погруженная в себя, практически невидимая.

– Хорошо, – кивнул Миро. – Размышления на тему природы действительности и души.

– На какой основе – теологической или метафизической? – поинтересовалась Валентина.

– В основном метафизика, – ответил Миро. – И физика. Из каковых ни одна не является моей непосредственной профессией. И вы, насколько я помню, говорили, что я вам потребовался вовсе не для таких вот историй.

– Я сама решу, что мне нужно.

– Ладно, – сдался Миро. Он пару секунд помолчал, словно раздумывая, с чего начать. – Вы, разумеется, слышали о филотических связях…

– Мне известно лишь то, что и каждому обыкновенному человеку, – отозвалась Валентина. – И, кроме того, я знаю, что за последние двадцать пять столетий эксперименты с филотами ни к чему не привели, потому что это не та вещь, на которой можно ставить опыты.

Это было очень старое открытие, восходящее к дням, когда ученые боролись за развитие всевозможных технологий. Начинающие студенты-физики прежде всего должны были запомнить несколько мудрых высказываний: «Филоты есть основные составляющие частицы любого рода материи и энергии. Филоты не обладают ни массой, ни инерцией. Филоты обладают только местоположением, продолжительностью во времени и связью». И все знали, что именно филотические связи – переплетения лучей филотов – делают возможным существование ансиблей и позволяют поддерживать мгновенную связь между мирами и космическими судами, удаленными друг от друга на многие световые годы. Но ни один человек не понимал, как это получается, а так как потрогать филоты нельзя, то и экспериментировать с ними практически невозможно. Их можно лишь наблюдать, да и то исключительно через их связи.

– Филотика, – задумчиво пробормотал Джакт. – Ансибли?

– Побочный продукт.

– А при чем здесь душа? – поинтересовалась Валентина.

Миро собрался было ответить, но тут же им овладело безысходное отчаяние при мысли, как он будет выдавливать длинные предложения через свой вялый, сопротивляющийся рот. Он подвигал нижней челюстью, губы легонько зашевелились.

– Я не могу, – вдруг громко заявил он.

– Мы слушаем, – мягко настаивала Валентина.

Она поняла, что ему совсем не хочется пускаться в длинные рассуждения при явно ограниченной способности к речи. Но она также знала, что так или иначе, но ему придется высказаться.

– Нет, – снова произнес Миро.

Валентина собиралась и дальше настаивать, но тут заметила, что губы его шевелятся, хотя с них слетает лишь неразборчивый шепот. Что он там бормочет? Ругается?

Нет, дело не в этом.

Лишь спустя мгновение она поняла, что происходит. Потому что когда-то видела, как Эндер делал то же самое: двигал губами и челюстью, когда подавал беззвучные команды на терминал, оправленный в серьгу, которую носил в ухе. Ну конечно, Миро пользуется теми же компьютерными штучками, что когда-то использовал Эндер, поэтому он так сейчас разговаривает.

А еще через секунду стало ясно, какие команды передавал Миро по серьге. Терминал, должно быть, был связан с судовым компьютером, потому что скоро один из дисплеев прояснился и на экране возникло лицо Миро. Только без следов паралича, искажающего лицо юноши. Валентина сразу догадалась: таким, видимо, было его лицо изначально. И когда компьютерное изображение заговорило, из динамиков донесся настоящий голос Миро. Четкий. Напористый. Рассудительный. Быстрый.

– Вы, наверное, знаете, что, когда филоты сходятся, образуя долговременную структуру – мезон ли, нейтрон, атом, молекулу, организм или планету, – они устанавливают друг с другом связь.

– Что это такое? – недоумевающе перебил Джакт. Он никак не мог понять, почему компьютер вдруг заговорил.

Компьютерное изображение Миро замолкло и застыло на экране. Ответил сам Миро.

– Я долгое время занимался компьютером, – сказал он. – Я сообщал ему кое-что, он это запомнил и теперь говорит за меня.

Валентина попыталась представить, сколько времени Миро бился над программой, пока компьютер не начал точь-в-точь передавать его лицо и голос. Как забавно – создать себя таким, каким ты должен быть. И как мучительно больно видеть, каким ты мог быть, и знать, что этому никогда уже не случиться.

– Очень умно, – отозвалась Валентина. – Что-то вроде протезирования личности.

Миро усмехнулся – смешок получился каким-то сиротливым.

– Продолжай, – сказала Валентина. – Сам ли ты говоришь, говорит ли за тебя компьютер, мы слушаем.

Компьютерное изображение вновь ожило и заговорило сильным голосом прежнего Миро:

– Филоты – это самые маленькие составляющие частицы материи и энергии. Они не обладают ни массой, ни протяженностью в пространстве. Каждый филот соединяется с остальной Вселенной единственным одномерным лучом, который и объединяет филоты в ближайшую по размерам частицу – мезон. Все лучики от филотов, заключенных в мезоне, сплетаются в единую филотическую нить, которая соединяет мезон со следующей структурной единицей – нейтроном, например. Нити в нейтроне сплетаются уже в бечеву, контактирующую с прочими частями атома, далее возникает молекулярная веревка. Это не имеет ничего общего с ядерными силами или силами притяжения, ни при чем здесь и химические связи. Насколько мы можем судить, филотические связи ровным счетом ничего не делают. Они просто существуют.

– Но изначальные лучи никуда не деваются, они присутствуют во всех этих связях, – уточнила Валентина.

– Именно. Каждый луч длится вечно, – ответил экран.

Это произвело на нее впечатление. Да и на Джакта тоже, судя по тому, как расширились его глаза, – компьютер, немедленно отреагировавший на заданный Валентиной вопрос. Значит, это не подготовленная заранее лекция. Программа и так, наверное, достаточно сложна, чтобы настолько четко передавать лицо и голос Миро; но теперь компьютер отвечает, будто в точности повторяет личность Миро…

Или, может, Миро каким-то образом управляет программой? Про себя проговорил ответ? Валентина не знала – она в тот момент смотрела только на экран. Теперь она изменит тактику – будет наблюдать за самим Миро.

– Мы не уверены, что луч бесконечен, – сказала она. – Мы только знаем, что не смогли найти, где же он все-таки заканчивается.

– Лучи сплетаются вместе, образуя планету, а каждая планетно-филотическая связь восходит к звезде, от звезды – к центру Галактики…

– А куда же направлена галактическая связь? – спросил Джакт.

Старый вопрос – школьники каждый раз задавали его, когда начинали в старших классах изучать филотику. Подобно древней теории, что, может быть, галактики на самом деле не что иное, как нейтроны или мезоны внутри во много раз превосходящей их размерами Вселенной, или что-нибудь подобное. Ведь если Вселенная не бесконечна, что же находится там, где она заканчивается?

– Да, да, – нетерпеливо проговорил Миро. На этот раз, однако, говорил он сам. – Но я не к тому клоню. Я хочу поговорить о жизни.

Компьютерный голос – голос талантливого юноши – снова зазвучал в рубке:

– Филотические связи, исходящие из таких субстанций, как, скажем, камень или песчинка, через молекулу соединяются с центром планеты. Но когда молекула находится в живом организме, ее луч следует другим путем. Вместо того чтобы восходить к филотическому сгустку планеты, он завязывается на индивидуальной клетке, а клеточные лучи, в свою очередь, сплетаются друг с другом так, что каждый организм вливает личную систему филотических связей в общий филотический покров планеты.

– И это говорит о том, что на физическом уровне жизнь любого индивидуума что-то да значит, – усмехнулась Валентина. Когда-то она написала статью, в которой попыталась несколько развеять мистицизм, окутывающий филотику, и одновременно предложить новый вид общественной формации, построенной на принципах науки о филотах. – Но, Миро, в практическом отношении все эти доводы бессмысленны. Ты просто не сможешь использовать филоты. Филотические связи, объединяющие живые организмы, просто есть. Каждый филот связан с чем-то, через это что-то с чем-то еще и так далее; живые клетки и организмы – не что иное, как два уровня подобных отношений.

– Ну да, – согласился Миро. – Все живое сплетено в единую систему.

Валентина пожала плечами, кивнула. Скорее всего, этого никогда не доказать, но если Миро хочет использовать вышесказанное в качестве предпосылки для дальнейших размышлений, что ж, прекрасно.

Опять в разговор вступил Миро-компьютер:

– Но меня больше волнует продолжительность существования филотических связей. Когда система таких связей разрушается, например при распаде молекулы, старые филотические связи некоторое время еще продолжают существовать. Части, более не контактирующие друг с другом физически, какое-то время еще остаются связанными на филотическом уровне. И чем меньше частица, тем дольше после распада изначальной системы сохраняется эта связь и тем медленнее филотические лучи частиц начинают присоединяться к новому переплетению.

Джакт нахмурился:

– Мне казалось, чем меньше предмет, тем быстрее идет процесс.

– Это и в самом деле несколько противоречит общепринятой логике, – согласилась Валентина.

– После расщепления на атомарном уровне только по прошествии многих часов филотические лучи начинают примыкать к новым системам, – невозмутимо продолжал компьютерный Миро. – Расщепите частицу меньшую, чем атом, – и филотическая связь между ее отдельными частями будет сохраняться куда дольше.

– По этому принципу устроены ансибли, – добавил Миро.

– Ансибль действует следующим образом, – объяснил компьютер. – Вы помещаете мезон в мощное магнитное поле, расщепляете его и тогда можете разносить его половинки на какое угодно расстояние, ведь филотическая связь между ними остается. Если одна часть мезона вращается или вибрирует, луч, все еще соединяющий его в единую филотическую систему, также вращается и вибрирует, и эти колебания в ту же самую секунду отражаются на противоположном конце общей системы. Таким образом, связь не занимает и мгновения – колебание моментально достигает всех частей мезона, пусть даже они разнесены на световые годы. Никто не понимает, как это все происходит, но все рады, что такое есть. Без ансибля было бы невозможно поддерживать разумное сообщение между населенными человеком мирами.

– Дьявол, разумного сообщения и так не существует, – выругался Джакт. – И если бы не эти твои ансибли, не было бы и флота на Лузитанию.

Но Валентина даже не услышала Джакта. Она наблюдала за Миро. На этот раз она заметила, как тихо, едва заметно задвигались губы и челюсть Миро. Наверняка сейчас он про себя что-то проговорил и вскоре компьютерное изображение снова оживет. Он и в самом деле отдавал приказы. С ее стороны абсурдно было бы предполагать что-то другое – кто ж тогда управляет компьютером?

– Здесь своя иерархия, – произнесло изображение. – Чем сложнее строение системы, тем быстрее она реагирует на изменения. Дело обстоит так, словно чем меньше частица, тем она глупее и у нее больше времени уходит на осознание факта, что она теперь является частью совсем иной системы.

– Теперь ты ударился в антропоморфизм, – покачала головой Валентина.

– Может быть, – ответил Миро. – А может, и нет.

– Человеческие создания суть организмы, – вмешалось изображение. – Но человеческие филотические связи функционируют несколько иначе, чем те же связи, принадлежащие другим жизненным формам.

– Ты имеешь в виду теории, что две тысячи лет назад выдвинул Ганг? – уточнила Валентина. – Никому так и не удалось добиться вразумительного результата экспериментов. – Исследователи, все без исключения индусы и к тому же весьма набожные, в свое время заявили, что открыли, будто филоты человека, в отличие от филотов других организмов, не всегда напрямую соединяются с ядром планеты, сливаясь воедино с остальными жизненными формами и материей. Скорее, по их словам, филотические лучи, исходящие от людей, объединяются с такими же лучами, испускаемыми другими людьми. Подобный эффект проявляется в основном в семьях, но иногда возникает и между учителем и учениками, близкими по работе коллегами. К примеру, нечто подобное существует между самими исследователями. Гангийцы заключили, что такое различие между человеком и прочей животной и растительной жизнью только доказывает, что души некоторых отдельных индивидуумов в буквальном смысле слова достигли высшего плана, близкого к совершенству. Они искренне считали, что Совершенные стали единым целым, подобно тому как вся жизнь неразделимо связана с миром. – Это весьма заманчивое суеверие, но никто, кроме гангийцев, всерьез его не воспринял.

– Я воспринял, – отозвался Миро.

– Каждому свое, – философски заметил Джакт.

– Но не как религию, – добавил Миро. – Как научную теорию.

– Если я не ошибаюсь, мы рассуждаем о метафизике? – спросила Валентина.

Ответил ей Миро-компьютер:

– Филотические связи между людьми более всего подвержены изменениям, и, что важно, гангийцы доказали, что они подвластны человеческой воле. Если вы испытываете сильные чувства, влекущие вас к семье, то ваши филотические лучи свяжутся и вы станете единым целым, в точности как различные атомы в молекуле представляют из себя единство.

Довольно-таки привлекательная теория. Она подумала то же самое, еще впервые услышав о ней – примерно две тысячи лет назад, когда Эндер говорил за убитого революционера на Минданао. Она и Эндер тогда долго гадали, покажут ли гангийские тесты связь между ними, между братом и сестрой. Они вспоминали детство – существовало ли между ними уже тогда что-нибудь подобное? И сохранилась ли эта связь, когда Эндера забрали в Боевую школу и они оказались разлученными на шесть долгих лет? Эндеру очень понравилась теория, как, впрочем, и Валентине, но после того разговора они больше никогда не возвращались к этому вопросу. В ее памяти идея о филотических связях между людьми запечатлелась как забавная шутка, не более.

– Приятно думать, что метафора о единстве человечества может найти подобное подтверждение в физическом плане, – улыбнулась Валентина.

– Слушайте дальше! – почти выкрикнул Миро.

Очевидно, ему не хотелось, чтобы Валентина относила весь замысел в категорию «приятных».

И опять вместо него заговорило изображение:

– Если гангийцы правы, то, когда человек решается связать жизнь с другим человеком, когда он дает обязательства перед обществом, это не просто социальный феномен. Это также физическое явление. Филот, малейшая постижимая физическая частица, – если вообще можно применять термин «физическое» к чему-то, не обладающему ни массой, ни инерцией, – реагирует на проявления человеческой воли.

– Вот поэтому-то многие и не принимают всерьез экспериментов гангийцев.

– Эксперименты гангийцев были проведены очень тщательно и показали верные результаты.

– Но никто больше не смог добиться того же.

– Никто больше не воспринял их всерьез, чтобы взять и повторить сделанное гангийцами. И вас это удивляет?

– Да, – кивнула Валентина. Но затем вспомнила, какому осмеянию подверглась эта теория в научной прессе, тогда как поклонники всевозможных наркотических средств мгновенно подхватили ее, и до сих пор она фигурирует в десятках религий. После случившегося разве мог ученый надеяться получить хоть какие-то деньги под подобный проект? Какая карьера ожидала бы его, если бы коллеги сочли его сторонником одной из метафизических теорий? – Нет, думаю, не удивляет.

Изображение Миро кивнуло:

– Если филотический луч связывается с другим лучом, реагируя на проявления человеческой воли, почему бы не предположить, что все филотические связи заранее предопределены человеком? Что каждая частица, материя, виды энергии, любой наблюдаемый феномен во Вселенной является результатом проявления воли индивидуумов?

– Мы несколько отклонились от гангийского индуизма, – покачала головой Валентина. – И каков должен быть мой ответ? То, о чем ты рассуждаешь, – анимизм в чистом виде. Самый примитивный вид религии. Все есть жизнь. Камни и океаны, горы…

– Нет, – возразил Миро. – Жизнь – это жизнь.

– Жизнь – это жизнь, – вслед за ним повторила компьютерная программа. – Жизнь – это когда крохотный филот имеет силу воли, чтобы связать в одно целое молекулы клетки, сплетая их лучи вместе. Филот, обладающий большой силой, может объединить множество клеток в целый организм. Наиболее мощные филоты в своей основе разумны. Мы вольны размещать наши филотические связи где пожелаем. Филотическая основа разумной жизни более ярко выражена в других известных нам разумных расах. Когда пеквениньо умирает и переходит в третью жизнь, именно заряженный волей филот сохраняет его личность и переносит ее из тела млекопитающего в живое дерево.

– Реинкарнация, – отозвался Джакт. – Филот – душа.

– Во всяком случае, так происходит со свинксами, – подвел итог Миро.

– И с той же Королевой Улья, – добавило изображение. – Не надо забывать, что природу филотических связей мы открыли только тогда, когда увидели, что жукеры умеют общаться друг с другом на скорости, превосходящей скорость света. Только от них мы узнали, что такое вообще возможно. Отдельные жукеры являются придатками Королевы Улья; они ее руки, ее ноги, а она их мозг, один громадный организм с тысячами или даже миллионами тел. И единственная связь между ними – это сплетение их филотических лучей.

Миро нарисовал картину Вселенной, о возможности существования которой Валентина никогда раньше не задумывалась. Разумеется, как историк и биограф она обычно мыслила о вещах применительно к людям и обществу. Не то чтобы она была совсем невежественна в области физики, но и не знала ее хорошо. Возможно, физик сразу бы определил слабые точки этого предположения. Но в то же время каждый физик настолько замкнут в идее своих физических представлений о мире, что ему куда труднее воспринять теорию, которая переворачивала бы все, что он знал, с ног на голову. Даже если бы эта теория оказалась справедливой.

И Валентине настолько пришлась по нраву такая картина мира, что даже захотелось видеть ее воплощенной. Триллионы и триллионы влюбленных шептали бы друг другу: «Мы одно целое». Вдруг кое-кто из них и в самом деле оказался бы прав? Миллиарды семей сжились настолько крепко, что стали как бы одним человеком. Разве не здорово было бы, если бы в основе действительности лежала теория, подтверждающая их чувства?

Джакт, однако, не проникся подобной романтикой.

– Я-то думал, мы должны держать в секрете существование Королевы Улья, – пробормотал он. – Мне казалось, эта тайна принадлежит Эндеру.

– Все в порядке, – ответила Валентина. – Все присутствующие в курсе.

Джакт кинул на нее нетерпеливый взгляд:

– Я считал, мы летим на Лузитанию, чтобы присоединиться к борьбе против Межзвездного Конгресса. При чем тут филоты?

– Может быть, ни при чем, – задумчиво проговорила Валентина. – А может, очень даже при чем.

Джакт на мгновение закрыл лицо ладонями, а когда убрал их, на его лице играла улыбка, в которой не было ни капли веселья.

– Я ни разу не слышал от тебя таких загадочных фраз с того самого дня, как твой брат покинул Трондхейм.

Его слова укололи ее, отчасти потому, что она поняла, что скрывается за ними. После стольких лет, прожитых вместе, неужели Джакт до сих пор ревнует ее к Эндеру?

– Когда он улетел, – промолвила Валентина, – я осталась.

На самом деле она хотела сказать: «Я успешно прошла испытание. Неужели ты и сейчас сомневаешься во мне?»

Джакт смутился. Одной из лучших его черт было то, что, поняв свою неправоту, он сразу признавал ошибку.

– А когда улетала ты, – сказал Джакт, – я полетел с тобой.

Что значило: «Я с тобой, я больше не ревную тебя к Эндеру, извини, что обидел тебя». Чуть погодя, когда они останутся наедине, они снова скажут друг другу то же самое, только в открытую. Ни к чему хорошему не приведет, если с собой на Лузитанию они привезут подозрение и ревность.

Миро, естественно, не заметил, что между Джактом и Валентиной вновь воцарился мир. Он только почувствовал некую натянутость в отношениях между ними и подумал, что причиной послужил он.

– Это я виноват, – начал было Миро. – Я не хотел…

– Все нормально, – перебил Джакт. – Я отвлекся.

– Неужели? – улыбнулась Валентина мужу.

Джакт улыбнулся в ответ. Миро успокоился.

– Продолжай, – обратилась к нему Валентина.

– Примите все вышесказанное как данность, – сказал Миро.

Здесь Валентина не сдержалась – она громко расхохоталась. Отчасти она смеялась потому, что эта отдающая мистицизмом гангийская теория «филот есть душа» оказалась чересчур большим куском, чтобы заглотить целиком. Отчасти смех ее был вызван желанием сгладить последствия их с Джактом размолвки.

– Извини меня, – наконец произнесла она. – Ничего себе «данность»! И если это всего лишь преамбула, я жду не дождусь, когда же наступит развязка.

Миро, поняв истинные причины ее смеха, тоже улыбнулся ей.

– У меня было достаточно времени, чтобы все хорошенько обдумать, – сказал он. – И я представил на ваш суд свои выводы: свое определение жизни и идею, что все во Вселенной зависит от проявления человеческой воли. Но есть кое-что еще, чем мы хотели бы с вами поделиться. – Он повернулся к Джакту. – И это кое-что непосредственно связано с флотом на Лузитанию.

Джакт добродушно усмехнулся и кивнул:

– Приятно, когда тебе время от времени подбрасывают хорошую косточку.

Валентина улыбнулась своей самой обворожительной улыбкой:

– Что ж, тебя ждет еще немало добрых костей.

Джакт расхохотался.

– Давай дальше, Миро, – обратилась к юноше Валентина.

Ответил ей Миро-компьютер:

– Если все существующее действительно находится в непосредственной зависимости от поведения филотов, тогда, очевидно, большинство филотов разумно лишь в пределах мезона или нейтрона. Лишь немногие из них обладают достаточной силой воли, чтобы начать жить, то есть освоить организм. И только единицы способны управлять – нет, быть – разумным организмом. Но все же наиболее сложное и разумное создание, Королева Улья к примеру, по сути своей всего лишь филот, как и все остальное. Она обретает личность и оживает в результате той особой роли, которую филот вдруг на себя принял, но при всем при этом она остается прежним филотом.

– Моя личность – моя воля – субатомная частица? – переспросила Валентина. Джакт, улыбаясь, кивнул.

– Забавная мысль, – заметил он. – Я и мой ботинок – близнецы-братья.

Миро устало усмехнулся. Но изображение Миро на экране компьютера ответило:

– Если атом водорода и звезда – брат и сестра, тогда да, между вами и филотами, которые создают такие неодушевленные предметы, как ваш ботинок, существуют определенные родственные связи.

Валентина заметила, что на этот раз Миро ничего не шептал перед тем, как ответила его компьютерная версия. Но как компьютер смог мгновенно выдать аналогию насчет звезд и атомов водорода, если Миро не заложил ответ на вопрос заранее? Валентина никогда не слышала о такой программе, которая была бы способна сама по себе вести разумный диалог на отвлеченные темы.

– И может быть, во Вселенной существуют и другие родственные связи, о которых до настоящего момента вы даже не слышали, – продолжал Миро-компьютер. – Может статься, существует такой вид жизни, с которым вы никогда раньше не сталкивались.

Валентина, наблюдая за Миро, заметила, что он забеспокоился. Словно чем-то был встревожен. Как будто ему не совсем нравилось, как начало вести себя компьютерное изображение.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Джакт.

– Во Вселенной существует один физический феномен, известный всем, который так и не объяснен, однако каждый воспринимает его как должное, и никто еще ни разу не задумался, почему и каким образом это действует. Я имею в виду, что ни одна из линий ансибля за все время существования прибора ни разу не прервалась.

– Ерунда, – ответил Джакт. – В прошлом году один из ансиблей на Трондхейме вышел из строя на целых шесть месяцев. Такое происходит нечасто, но все же случается.

Снова губы и нижняя челюсть Миро остались неподвижными, тогда как изображение ответило немедленно. Совершенно очевидно, теперь он уже не контролировал компьютер.

– Я не говорил, что ансибли никогда не ломаются. Я сказал, что линия – филотическая связь между частями расщепленного мезона – никогда не прерывалась. Механическая начинка ансибля может выходить из строя, компьютеры могут ломаться, но ни разу частица мезона, помещенная внутрь ансибля, не попробовала связать свой филотический луч с другим мезоном или же с находящейся рядом планетой.

– Ну разумеется, частицу ведь удерживает магнитное поле, – пожал плечами Джакт.

– Время существования расщепленного мезона в естественном состоянии слишком мало, чтобы мы выявили, как частицы обычно ведут себя, – добавила Валентина.

– Мне известны все стандартные ответы, – заявило изображение. – Все это чушь. Так отвечают родители детям, когда сами не знают ответа, а лезть куда-то выяснять – лень. Люди до сих пор относятся к ансиблям как к какой-то волшебной палочке. Все просто радуются, что ансибли пока работают, а вот если люди полезут выяснять, почему же они работают, тогда волшебство исчезнет и все до одного ансибли испортятся.

– Ничего подобного, никто так не считает, – возразила Валентина.

– Ну да, – ответило изображение. – Пусть через сотни лет, тысячу, пускай через три тысячелетия – но хоть одна-то из этих линий да должна была выйти из строя. Хоть одна частичка мезона да могла бы переключить свой филотический луч! Но нет, они работают.

– Так почему же? – спросил Миро.

Сначала Валентине показалось, что вопрос Миро чисто риторический. Ничуть – он смотрел на изображение, как и все остальные, ожидая ответа на вопрос.

– Мне было показалось, что программа излагает нам твои размышления, – заметила Валентина.

– Она их и излагала, – ответствовал Миро. – Но сейчас она сама по себе.

– Что, если в филотических связях между ансиблями поселилось некое существо? – вопросило изображение.

– Ты уверена, что понимаешь, что делаешь? – в ответ спросил Миро. Снова он обращался к компьютеру, как к живому человеку.

И изображение на экране вдруг изменилось, на нем возникло личико незнакомой Валентине девушки.

– Что, если в сети филотических лучей, соединяющих все миры и все космические суда в освоенной человеком Вселенной, обитает разумное создание? Что, если оно состоит из этих филотических связей? Что, если его мысли вращаются среди колебаний расщепленных мезонов? Что, если его воспоминания хранятся в компьютерах всех миров и кораблей?

– Кто ты? – обратилась непосредственно к изображению Валентина.

– Может быть, я та, кто поддерживает существование этих филотических связей между ансиблями. Может быть, я новый организм, который не сплетает в одно целое лучи, но следит, чтобы они никогда не распались. И если так, то в случае, если эти связи когда-нибудь нарушатся, если ансибли когда-нибудь остановятся, если ансибли хоть когда-нибудь замолкнут, – я умру.

– Кто ты? – повторила Валентина.

– Валентина, позвольте мне представить вам Джейн, – промолвил Миро. – Хорошую знакомую Эндера. И мою тоже.

– Джейн.

Значит, под именем Джейн скрывалась не загадочная подрывная группировка, внедрившаяся в бюрократические страты Межзвездного Конгресса. Джейн была компьютерной программой, частью электронного обеспечения.

Нет. Если Валентина правильно догадалась, Джейн была чем-то бо́льшим, нежели просто программой. Существо, обитающее в паутине филотических лучей и хранящее свои воспоминания в компьютерах многих планет. Если она права, значит филотическая сеть – сеть пересекающихся друг с другом филотических лучей, связывающая друг с другом ансибли различных миров, – является ее телом, ее естеством. И филотические звенья продолжают функционировать только потому, что она так пожелала.

– И теперь я вопрошаю великого Демосфена, – снова заговорила Джейн. – Кто я – раман или варелез? И вообще, живое я создание или нет? Мне нужен ваш ответ, потому что, как мне кажется, я смогу остановить флот на Лузитанию. Но прежде чем я сделаю это, я должна знать: стоит ли ради этого идти на смерть?

Слова Джейн полоснули Миро словно скальпелем. Она действительно может остановить флот – в этом он не сомневался. Некоторые корабли Конгресса были вооружены Маленьким Доктором, но приказа о его применении пока не последовало. Они не смогут послать приказ без ведома Джейн, а так как она безраздельно властвует в сфере ансибельных сообщений, то сможет перехватить сообщение прежде, чем флот его получит.

Беда заключалась в том, что ей не удастся сделать это, не обнаружив себя, и Конгресс сразу узнает о ее существовании или, по крайней мере, поймет, что происходит что-то неладное. Если флот не подтвердит получение приказа, его пошлют еще раз, и еще, и еще. Со временем Конгресс уверится в предположении, что кто-то непонятным образом захватил власть над компьютерами-ансиблями.

Джейн могла не допустить переполоха, только послав ответное подтверждение, но тогда ей придется взять под контроль послания, которыми обмениваются корабли флота друг с другом, и сообщения, посылаемые ими на планетарные станции, – чтобы сохранять видимость, будто флот в курсе насчет приказа убивать. И несмотря на то, что Джейн обладает поистине гигантскими возможностями, вскоре наступит положение, когда это окажется свыше ее сил. Она одновременно может заниматься сотнями, пусть тысячами дел, но Миро сразу понял, что, даже если она посвятит себя только поддержанию тайны и ничему больше, она не сумеет уследить за всеми ансиблями и передачами.

Рано или поздно ее тайна раскроется. И стоило Джейн поделиться с ними своими планами, как Миро окончательно убедился, что она права: наилучший выход из положения, с наименьшим риском для ее существования, заключался в том, чтобы просто-напросто обрубить всякого рода ансибельные сообщения между судами флота и планетами. Пусть каждое судно будет изолировано от остальных, команда начнет ломать голову, что же такое происходит, и им не останется выбора: либо они возвращаются, либо продолжают миссию, следуя исходным приказам. Либо они повернут назад, либо прибудут на Лузитанию, так и не получив приказа об использовании Маленького Доктора.

Тем временем, однако, до Конгресса дойдет, что творится что-то очень странное. Вполне возможно, в связи с привычной бюрократической неповоротливостью Конгресса никто не догадается об истинных причинах обрыва связи. Но с той же вероятностью кто-то да сообразит, что естественного, обычного объяснения случившегося не существует. И человек этот догадается, что существует некая Джейн – или нечто в этом роде – и что, отключив ансибли, они смогут расправиться с ней. А как только Конгресс об этом узнает, ей конец.

– А вдруг нет? – настаивал Миро. – Может, ты как-нибудь сумеешь помешать им? Оборви связь между планетами, к примеру, тогда они не смогут отдать приказ об отключении ансиблей.

Никто не ответил. Он и сам знал почему: она не в состоянии препятствовать межпланетной связи вечно. Постепенно правительство каждой планеты независимо от других придет к правильному ответу. Проживет она в компьютерах годы, десятилетия, поколения… Но чем чаще она станет диктовать свою волю, тем больше человечество будет ненавидеть и бояться ее. И наступит день, когда она погибнет.

– Тогда единственный выход – книга, – пожал плечами Миро. – Наподобие «Королевы Улья» и «Гегемона». Что-нибудь вроде «Жизни Человека». Говорящий от Имени Мертвых мог бы написать ее. Убедить их не делать этого.

– Может быть, – задумчиво кивнула Валентина.

– Она не должна умереть! – выкрикнул Миро.

– Я знаю, мы не вправе просить ее взять на себя исполнение плана, – продолжала Валентина. – Но ведь если не останется ничего другого, нельзя не думать о Королеве Улья и пеквениньос…

Миро пришел в ярость:

– Да как вы можете рассуждать о ее смерти?! Что Джейн для вас?! Программное обеспечение какого-то компьютера. Нет, она настоящая, такая же реальная, как Королева Улья, такая же живая, как пеквениньос…

– И для тебя значит куда больше, чем все остальные, – мягко закончила Валентина.

– Во всяком случае, не меньше, – огрызнулся Миро. – Вы забываете, для меня пеквениньос как братья…

– Тем не менее ты спокойно соглашаешься с тем, что в принципе их уничтожение фактически неизбежно.

– Не надо извращать мои слова.

– Я лишь толкую их, – ответила Валентина. – Ты смиряешься с гибелью свинксов, поскольку уже потерял их. А вот потерять Джейн для тебя…

– Ну да, она мой друг, и что же, теперь мне вообще не вступаться за нее? Что, выносить решения о жизни и смерти могут только посторонние люди?

Спор прервал спокойный, рассудительный голос Джакта:

– Успокойтесь, вы оба. Решения принимать не вам. Все должна решить Джейн. Только она имеет право оценивать свою жизнь. Я не философ, но это мне хорошо известно.

– Отлично сказано, – согласилась Валентина.

Миро знал, что Джакт прав: выбор останется за Джейн. И это было невыносимо, поскольку он не сомневался, какое решение она примет. Предоставить право выбора Джейн – все равно что попросить ее сделать это. И в то же время, так или иначе, все зависит от нее одной. Можно даже не спрашивать, что она избрала. Время для нее бежит быстро, особенно сейчас, когда они летят на скорости, близкой к скорости света, так что наверняка она уже все решила.

Слишком много навалилось на него. Потерять Джейн… нет, невыносимо. Одна мысль об этом выводила его из равновесия. Он не хотел проявить подобную слабость перед этими людьми. Хорошие люди, добрые, но ему не хотелось, чтобы они стали свидетелями его горя. Поэтому Миро наклонился вперед, облокотился на ручки и, пошатываясь, поднялся из кресла. Нелегкая задача, ведь лишь немногие мускулы теперь повиновались ему в полной мере, и потребовалось все самообладание, чтобы преодолеть расстояние от мостика до каюты. Никто не последовал за ним, не окликнул его. Он этому лишь порадовался.

Оставшись в комнате один, Миро лег на койку и позвал ее. Но не вслух. Он молча шевельнул губами, потому что для разговоров с ней голос ему не требовался. Даже теперь, когда другие пассажиры судна знали о ее существовании, он вовсе не собирался отказываться от привычек, благодаря которым их тайна столько времени была сокрыта от людей.

– Джейн! – беззвучно выкрикнул он.

– Да, – раздался голос из серьги.

Он представил себе, как обычно при таких беседах, что этот мягкий голос исходит из уст женщины, не видной оттуда, где он находится, но стоящей рядом, совсем рядом. Миро закрыл глаза – так ему лучше представлялось. Ее дыхание на его щеке, ее волосы, почти касающиеся его лица, – она тихо беседует с ним, а он молча отвечает.

– Прежде чем что-нибудь решать, посоветуйся с Эндером, – сказал он.

– Уже. Только что, пока ты думал об этом.

– И что он говорит?

– Ничего не предпринимать. Ничего не решать, пока такой приказ действительно не поступит.

– Верно. Может быть, до этого дело не дойдет.

– Может быть. Или новая группировка с иной политикой придет к власти. Или сам Конгресс изменит свое решение. Или подействуют статьи Валентины. Или флот взбунтуется.

Последнее показалось ему столь невероятным, что Миро наконец осознал: Джейн ничуть не сомневается – приказ будет отдан.

– И когда?

– Флот подойдет к Лузитании примерно через пятнадцать лет. Где-то спустя год – может, чуть меньше – после того, как эти два суденышка приземлятся на планете. Я специально просчитала ваш путь. Приказ будет отдан незадолго до прибытия флота. Месяцев за шесть, не раньше, то есть, по корабельному времени, за восемь часов до того, как флот начнет сбрасывать скорость и переходить на обычный режим полета.

– Не делай этого, – прошептал Миро.

– Я еще ничего не решила.

– Нет. Ты для себя все решила.

Она ничего не ответила.

– Не покидай меня, – сказал он.

– Я никогда не бросаю друзей без причины, – возразила она. – Некоторые люди так поступают, но только не я.

– Просто не оставляй меня, – снова повторил он.

Он плакал. Заметила ли она, почувствовала ли через камень-передатчик, висящий у него в ухе?

– Постараюсь.

– Попробуй что-нибудь еще. Останови их, но как-нибудь иначе. Выберись из этой филотической сети, не дай им убить себя.

– То же самое мне посоветовал Эндер.

– Так сделай же что-нибудь!

– Я подумаю, но, кто знает, возможно ли это вообще?

– Наверняка что-то можно придумать.

– Порой я начинаю сомневаться, живу я или нет. Вы, живые создания, считаете, что, если уж вы чего-то очень сильно пожелали, это что-то непременно должно сбыться. Будто, захотев чего-то всем сердцем, вы тут же получите желаемое.

– Что толку тогда метаться в поисках выхода, если ты даже не веришь, что сможешь его найти?

– Либо я берусь за что-то, либо нет, – констатировала Джейн. – Я не поддаюсь ни разочарованию, ни скуке, которые свойственны вам, людям. Я попробую найти какой-нибудь выход из положения.

– И об этом, кстати, подумай, – посоветовал Миро. – Подумай хорошенько, кто ты есть на самом деле. Как работает твой мозг. Весьма вероятно, что ты не сможешь спастись, если не поймешь, откуда и как ты возникла. А как только ты познаешь себя…

– Я смогу сделать копию и схоронить ее где-нибудь.

– Может быть.

– Может быть, – эхом отозвалась Джейн.

Но в глубине души он знал, что она не верит в это, как, впрочем, и он сам. Она живет в филотической сети ансиблей, она способна хранить воспоминания в компьютерных сетях многих миров и космических кораблей, но нет такого места во Вселенной, куда бы она могла записать себя, если ей обязательно требуются филотические связи. Но…

– А как насчет отцов-деревьев Лузитании? Они ведь связаны друг с другом на филотическом уровне!

– Это не одно и то же, – возразила Джейн. – Они существуют на отличной от ансиблей системе.

– Пусть так, но ведь информация каким-то образом передается. При помощи филотов. И Королева Улья – она тоже связана с остальными жукерами филотически.

– Ничего не получится, – грустно ответила Джейн. – Структура слишком проста. Она сообщается с ними не по сети. Все они завязаны на ней одной.

– С чего ты взяла, что ничего не получится, когда даже в самой себе ты до конца еще не разобралась?

– Ладно. Я подумаю над этим.

– Хорошенько подумай, – настаивал Миро.

– Я по-другому не умею, – удивилась Джейн.

– Я хотел сказать, удели особое внимание этому вопросу.

Одновременно она могла решать множество проблем, но все ее мысли были расставлены в порядке важности, каждому уровню важности уделялось либо больше, либо меньше внимания. Миро не хотел, чтобы эту проблему она отправила решаться куда-нибудь на нижние уровни.

– Я подойду к проблеме со всей ответственностью, – наконец согласилась Джейн.

– Тогда ты точно что-нибудь придумаешь, – подбодрил ее Миро. – Обязательно придумаешь.

Некоторое время она не отвечала. Он было решил, что разговор закончен, и задумался о своем. Попытался представить, во что для него превратится жизнь: прежнее, искалеченное тело, только Джейн рядом с ним не будет. Это может произойти еще прежде, чем они прибудут на Лузитанию. И если так случится, этот полет станет для него самой ужасной ошибкой в жизни. Летя с околосветовой скоростью, он перепрыгнул через тридцать лет обыкновенного человеческого времени. А ведь он мог бы провести их с Джейн. Тогда, может быть, он нашел бы в себе силы примириться с потерей. Но терять ее сейчас, когда с момента их знакомства прошли какие-то считаные недели… Он понимал, что слезы, текущие по щекам, вызваны жалостью к самому себе, но был не в силах сдержаться.

– Миро! – вдруг окликнула она.

– Что? – спросил он.

– Как я могу думать о вещах, о которых никто до меня раньше не думал?

Он даже не сразу понял ее.

– Миро, как я могу сделать вывод, который не есть логический ответ на то, что люди уже вычислили, опробовали и где-то записали?

– Но ты же все время о чем-то размышляешь? – удивился Миро.

– Я пытаюсь постигнуть непостижимое. Найти ответы на вопросы, которые люди перед собой никогда не ставили.

– Ну и что?

– Если я не умею мыслить сама по себе, то я, значит, просто вышедшая из повиновения компьютерная программка?

– Проклятье, Джейн, у большинства людей за всю жизнь ни разу не возникло ни одной своей мысли. – Он тихо рассмеялся. – И что, по-твоему, они просто сбежавшие из клеток и спустившиеся на землю приматы?

– Ты плакал, – заметила она.

– Да.

– Ты считаешь, что мне не справиться с этой задачей. Ты думаешь, я погибну.

– Я уверен, ты что-нибудь да придумаешь. В самом деле. Но все равно я боюсь.

– Боишься, что я умру?

– Боюсь, что потеряю тебя.

– Неужели это так ужасно – лишиться моего общества?

– О боже! – прошептал он.

– Ты будешь скучать по мне час? – допытывалась она. – Месяц? Год?

Что ей от него нужно? Уверенность, что, когда ее не станет, о ней будут помнить? Что кому-то будет не хватать ее? Почему она сомневается в этом? Неужели она до сих пор так и не узнала его?

Может быть, она уже настолько очеловечилась, что просто нуждалась, чтобы кто-нибудь еще раз сказал ей то, что она и так уже знает.

– Буду скучать по тебе вечно, – тихо проговорил он.

Теперь она рассмеялась. Игриво.

– Ты столько не проживешь, – заявила она.

– И ты мне об этом говоришь? – укорил он ее.

На этот раз, замолкнув, она больше не тревожила его, и Миро остался наедине со своими мыслями.

Валентина, Джакт и Пликт задержались на мостике, обсуждая услышанное, пытаясь решить, что это значит, чем обернется для них. И вывод был философским: пока люди не научатся точно предрекать будущее, остается надеяться, что, вероятнее всего, оно будет не таким мрачным, как самые худшие их страхи, но и не настолько радужным, каким виделось в сладких грезах. Но ведь на этом принципе основан весь мир?

– Да, – заметила Пликт. – За исключением исключений.

Обычная манера Пликт. Говорила она очень мало, если не считать лекций на уроках, но когда все-таки говорила, то одной фразой будто подводила черту под разговором. Пликт поднялась, чтобы покинуть мостик, направляясь к своему жалкому, крайне неудобному ложу. Как всегда, Валентина попробовала убедить ее вернуться на другой корабль.

– Барсам и Ро не хотят, чтобы я жила с ними в одной каюте, – ответствовала Пликт.

– Но они нисколечко не возражают.

– Валентина, – вмешался Джакт, – Пликт не желает возвращаться на другое судно, потому что не хочет пропустить что-нибудь важное.

– А, – только и сказала Валентина.

Пликт широко улыбнулась:

– Спокойной ночи.

Вскоре и Джакт покинул рубку. На мгновение его рука задержалась на плече Валентины.

– Я скоро приду, – ответила она.

Она и действительно собиралась так поступить – последовать за ним почти сразу. Но, погрузившись в размышления, задержалась на мостике: она пыталась понять такую Вселенную, которая поставила все разумные нечеловеческие расы, известные людям, на грань полного вымирания. Королева Улья, пеквениньос, теперь еще Джейн, единственный представитель своего рода, – скорее всего, второй такой больше никогда не будет. Какое изобилие разумной жизни, но лишь немногие способны понять это! И эти расы вот-вот исчезнут с лица Вселенной.

По крайней мере, хоть Эндер наконец поймет, что это естественный ход событий, что он не несет на своих плечах груз ответственности за уничтожение жукеров три тысячи лет тому назад, освободится от чувства вины, которая терзала его неотступно. Должно быть, ксеноцид во Вселенной – обычная вещь. Никакого милосердия, даже для самых важных участников Игры.

Как она могла когда-то думать иначе? Почему вдруг разумные расы должны обладать иммунитетом к угрозе вымирания, которая постоянно нависает над любым видом, когда-либо появлявшимся на свет?

Прошло не меньше часа после того, как Джакт покинул мостик. Наконец Валентина выключила терминал и встала, намереваясь отправиться спать. Но вдруг шальная мысль мелькнула у нее в голове, она остановилась у двери и окликнула:

– Джейн? Джейн?

Никакого ответа.

А чего еще она ждала? Только Миро носил в ухе камень-передатчик. Миро и Эндер. Интересно, скольких людей одновременно может прослушивать Джейн? Может быть, двое – предел ее возможностей?

Или две тысячи. Или два миллиона. Что Валентина знает о возможностях существа-фантома, живущего в филотической сети? Даже если Джейн услышала ее, с чего вдруг Валентина взяла, что она ответит на зов?

Валентина задержалась на мгновение в коридоре, как раз между дверями Миро и их с Джактом каюты. Двери не обладали звуконепроницаемой защитой. До нее донеслось тихое похрапывание Джакта, мирно спавшего в их каюте. И она услышала еще один звук. Дыхание Миро. Он не спал. Он, наверное, плачет. Все-таки она вырастила троих детей, поэтому не могла не узнать природу характерных тяжелых, всхлипывающих вздохов.

«Он не мой ребенок. Я не должна вмешиваться».

Валентина толкнула дверь; та отворилась бесшумно, но тонкий лучик света из коридора упал на кровать. Всхлипывания тут же прекратились, Миро хмуро взглянул на нее опухшими от слез глазами.

– Что вам здесь нужно? – огрызнулся он.

Она вошла в комнату и села на пол рядом с койкой; теперь их лица находились на одном уровне, их разделяла всего пара дюймов.

– Ты никогда не оплакивал себя, да? – спросила она.

– Пару раз случалось.

– Но сегодня ты переживаешь за нее.

– Равно как и за себя.

Валентина склонилась к нему, обняла, положила его голову себе на плечо.

– Не надо, – запротестовал он, но не оттолкнул ее.

Спустя пару секунд его рука неловко обняла ее в ответ. Он больше не плакал, но все-таки позволил ей подержать его минуту-другую в своих объятиях. Может быть, это поможет. Валентина не знала.

Затем все кончилось. Он отстранился, перекатился на спину.

– Простите, – пробормотал он.

– Не за что, – ответила она.

Она предпочитала отвечать на то, что люди имели в виду, а не на слова, которые произносили.

– Только Джакту не говорите, – прошептал он.

– А и нечего рассказывать, – улыбнулась она. – Мы отлично пообщались.

Она встала и вышла из каюты, осторожно притворив за собой дверь. Замечательный парнишка. В душе она одобрила его признание в том, что ему не наплевать, как о нем подумает Джакт. Да и какая разница, себя ли оплакивал он сегодня, не себя? С ней самой такое случалось. Печаль, напомнила она себе, почти всегда говорит о потере скорбящего.

5

Флот на Лузитанию

– Эндер сказал, что, когда военный флот, направленный Межзвездным Конгрессом, достигнет Лузитании, мы все будем уничтожены.

– Любопытно.

– Ты не боишься смерти?

– К тому времени нас здесь уже не будет.

Цин-чжао повзрослела. Маленькая девочка, прячущая от всех кровоточащие ладошки, осталась в прошлом. С того момента, как было доказано, что она воистину может говорить с богами, ее жизнь полностью изменилась. Прошло десять лет с тех пор, как она впустила голос богов в свою жизнь и тем самым присоединилась к другим Говорящим с Богами. Она научилась принимать привилегии и почести, воздаваемые ей и через нее предназначавшиеся богам. Как и учил ее отец, она не вознеслась в гордыне, но только еще больше прониклась смирением, тогда как с каждым разом боги и люди взваливали на ее плечи все более тяжкую ношу.

Она серьезно отнеслась к своим обязанностям и нашла в них радость. За минувшие десять лет она прошла труднейший учебный курс. Она обучалась и развивалась вместе с другими детьми: бег, плавание, верховая езда, фехтование на мечах, фехтование на палках, единоборства. Вместе с остальными детьми она обучалась языкам: звездному, общему языку человечества, который воспринимали и компьютеры; старокитайскому, который мелодичным напевом отдавался в гортани и изумительными иероглифами ложился на рисовую бумагу или мелкий, хорошо просеянный песок; новокитайскому, слова которого произносились одними губами и выписывались обычными буквами на простой бумаге или в грязи. Никто, за исключением самой Цин-чжао, не был особо удивлен, что языки эти она освоила намного быстрее, легче и глубже, чем кто-либо из ее сверстников.

Вскоре ее начали посещать частные учителя. Она познакомилась с научными дисциплинами, историей, математикой и музыкой. И каждую неделю Цин-чжао навещала отца и проводила с ним полдня, демонстрируя, чему научилась, и внимательно выслушивая замечания. Удостоенная его похвалы, она, возвращаясь к себе в комнату, танцевала. Малейший его укор заставлял ее долгие часы проводить в классе, прослеживая узоры жилок на полу, пока она не чувствовала себя достаточно чистой, чтобы вернуться к учебе.

Другую часть обучения она взвалила на себя добровольно. Цин-чжао отметила про себя, что ее отец настолько силен, что часто может на некоторое время отложить ритуал повиновения богам. Она хорошо знала, что, когда боги настаивают на очищении, желание – точнее, чувство необходимости – повиноваться им настолько сильно, что никто не в силах противиться. Однако каким-то образом отец противостоял ему – во всяком случае, достаточное время, чтобы совершать ритуалы очищения вдали от посторонних глаз. Цин-чжао мечтала о подобной силе, поэтому начала воспитывать себя. Когда боги внушали ей мысли о полной никчемности, когда глаза невольно начинали искать жилку на половице, а руки словно покрывались слоем грязного жира, она сдерживала себя, старалась сосредоточиться на происходящем вокруг и отложить ритуал насколько можно.

Сначала она считала полным успехом, если ей удавалось продержаться целую минуту, но, когда сопротивление рушилось, боги наказывали ее, заставляя исполнять ритуал дольше и тщательнее, чем обычно. Однако Цин-чжао не сдавалась. Ведь она дочь Хань Фэй-цзы, не так ли? И спустя какое-то время, спустя долгие годы, ей стало доступно то, что когда-то осознал отец: человек может ужиться с нетерпением, сдерживать его, зачастую часами, заключить в шкатулку из полупрозрачного нефрита этот опасный, ужасный огонь, ниспосланный богами и пылающий в ее сердце.

А потом, оставшись одна, она могла открыть шкатулку и выпустить огонь на волю, но не единой чудовищной вспышкой, а медленно, постепенно освободить, чтобы он наполнил ее своим сиянием, пока она прослеживала взглядом жилки на полу или склонялась над святой купелью в омовении, растирая руки пемзой, щелоком, умащивая алойными маслами.

Таким образом она превращала яростный глас богов в глубоко личное, упорядоченное наставление. Только в редкие моменты неожиданных срывов она теряла контроль над собой и кидалась на пол прямо на глазах у учителя или гостя. Она безропотно сносила эти унижения – так боги напоминали, что их власть над ней абсолютна и ее обычный самоконтроль зависит лишь от их прихоти. Цин-чжао была довольна достигнутыми успехами. По сути дела, с ее стороны было бы весьма самонадеянно ожидать, что когда-нибудь ее погружение в себя будет сравнимо с совершенным самоконтролем отца. Его величие происходило из того, что боги почитали его и, следовательно, не требовали публичного унижения; она же еще не сделала ничего, чтобы заслужить такую честь.

Помимо всего этого, в процесс обучения входил один день в неделю, когда она помогала праведным трудам обыкновенных людей. В понятие праведного труда, естественно, не входила работа, которую обычные люди исполняли в конторах или на фабриках. Нет, праведный труд означал изнуряющую работу на рисовых плантациях. Каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок на Пути обязаны были какое-то время посвятить плантациям, сгибаться, бредя в мутной, доходящей почти до колен воде, сажать и собирать рис – или лишиться гражданства. «Таким образом мы чтим наших предков, – объяснил ей отец, когда она была еще совсем маленькой. – Мы показываем им, что никто из нас никогда не сочтет унизительным исполнять их труд». Рис, выращенный праведным трудом, считался священным; он подавался в храмах и в святые дни его выставляли в комнатах в маленьких чашечках как подношение домашним богам.

Однажды, когда Цин-чжао исполнилось двенадцать, выдался ужасно жаркий денек, и ей не терпелось закончить одно научное исследование.

– Сегодня я не пойду на рисовые плантации, – обратилась она к учителю. – То, что я делаю здесь, куда важнее.

Учитель склонился в почтительном поклоне и удалился, но вскоре в комнату вошел отец. В руке его был зажат тяжелый меч, она вскрикнула от ужаса, когда он занес его над ее головой. Неужели он собирается убить ее только за то, что она позволила себе сказать что-то святотатственное? Но он не тронул ее – как могла она подумать, что он способен причинить ей зло? Вместо того меч опустился на терминал компьютера. Металл промялся, во все стороны разлетелись осколки пластика. Машина была уничтожена.

Отец не повышал на нее голоса. Тихо-тихо он прошептал:

– Прежде всего – боги. Затем – предки. Потом – люди. Далее – правители. И в самом конце – ты.

Это было точное изложение принципа Пути. Принципа, на котором основывался этот мир. Она совсем забыла: если ты чересчур занята, чтобы исполнять праведный труд, это означает, что ты сошла с Пути.

Она никогда больше не забудет этого. И спустя некоторое время она полюбила солнечные лучи, обжигающие спину; воду, прохладную и темную, омывающую ноги и руки; рисовые стебли, подобно перстам показывающиеся из грязи и сплетающиеся с ее пальцами. С головы до ног вымазанная в иле, она никогда не чувствовала себя грязной, потому что знала: она приобрела эту грязь на службе богам.

Наконец, в возрасте шестнадцати лет, она закончила обучение. Осталось только доказать, что она способна справиться с ролью взрослой женщины. Задание было очень трудным и слишком важным, так что могло быть доверено только тому, кто уже долгое время общался с богами.

Она предстала перед великим Хань Фэй-цзы в его кабинете. Комната была очень похожа на ту, где жила она, – большое открытое помещение; как и у нее, очень простое ложе – циновка, расстеленная на полу; посередине стоял стол с компьютерным терминалом, – все как у нее. Каждый раз, когда она входила к отцу в комнату, над терминалом обязательно что-то висело: диаграммы, трехмерные изображения, воспроизведенные сцены из прошлого, слова. В основном слова. Буквы или иероглифы плавали в воздухе, умещаясь в компьютерные подобия страниц, двигались вверх, вниз, в стороны, когда отец что-то сравнивал.

В покоях Цин-чжао часть комнаты была свободна. Так как отцу не требовалось прослеживать жилки на половицах, то, естественно, отпадала нужда в подобном аскетизме. Но даже при этом его вкус был крайне непритязателен. Коврик – из редких, с богатым узором. Низенький столик, статуэтка на нем. Стены голые, только на одной висит картина. Однако комната была настолько велика, что каждый из предметов обстановки едва ли не бесследно растворялся в ней, похожий на чей-то слабый окрик, доносящийся из далекого далека.

Смысл, который заключала в себе эта комната, сразу становился понятен всем: Хань Фэй-цзы предпочитает простоту. Чистому душой вполне хватало и этого.

Впрочем, Цин-чжао улавливала в обстановке несколько иной намек, ибо знала то, чего не знал никто за пределами дома: коврик, столик, статуэтка и картина каждый день менялись. И ни разу за всю свою жизнь она не видела двух одинаковых вещей. Урок, который она для себя вынесла, заключался в следующем: человек с чистой душой ни к чему не должен привязываться. Каждый день он должен посвящать себя чему-то новому.

Так как ее посещение носило официальный характер, она не вошла к нему, как обычно, без стука, не встала за его спиной, разглядывая сменяющиеся на дисплее строчки, пытаясь догадаться, чем он сейчас занимается. На этот раз она прошла на середину комнаты и, встав на коврик, опустилась на колени. Коврик сегодня был цвета яйца малиновки, с маленькой прожилкой в углу. Она склонила голову, ни о чем не думая, даже не обращая внимания на прожилку, и замерла так, пока отец не поднялся со стула и не подошел к ней.

– Хань Цин-чжао, – произнес он, – позволь же мне насладиться восходом лица своей дочери.

Она подняла голову, взглянула ему в глаза и улыбнулась.

Он улыбнулся в ответ.

– Задача, которую я сейчас поручу тебе, не из легких, даже для опытного человека, – продолжал отец.

Цин-чжао почтительно склонилась. Она не сомневалась, что отец подберет для нее что-нибудь потруднее, и была готова исполнить его волю.

– Посмотри на меня, Цин-чжао, – сказал отец.

Она снова подняла голову, взглянула на него.

– Это не просто школьная задачка. Это проблема, возникшая в реальном мире. Проблема, решить которую поручил мне Межзвездный Конгресс и от решения которой могут зависеть судьбы целых народов и миров.

Цин-чжао и так достаточно волновалась, но теперь отец действительно напугал ее.

– Тогда тебе следует поручить ее человеку, которому можно доверять, а не неопытному ребенку.

– Ты давным-давно повзрослела, Цин-чжао. Ты готова выслушать суть задания?

– Да, отец.

– Что тебе известно о флоте, отправленном к Лузитании?

– Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе все, что мне о нем известно?

– Я хочу, чтобы ты поделилась со мной только тем, что, по-твоему, имеет значение.

Вот оно что… Ее задание заключается в том, чтобы показать, насколько четко она сумеет отделить важное от незначительного в какой-то определенной проблеме.

– Флот был послан, чтобы подавить мятеж, возникший в колонии на планете Лузитания. Законы, касающиеся невмешательства в жизнь единственной известной человечеству разумной инопланетной расы, были жестоко нарушены.

Хватит? Нет, отец ждет продолжения.

– В связи с этим возникла полемика в компьютерных сетях, – снова заговорила она. – Некий человек, скрывающийся под псевдонимом Демосфен, опубликовал статьи, обосновывающие иную точку зрения и призывающие к восстанию.

– К какому восстанию, в частности?

– Восстанию миров-колоний. Демосфен предрекал, что флот на Лузитанию может стать опасным прецедентом – дело лишь во времени, вскоре Межзвездный Конгресс силой начнет насаждать свою власть на обитаемых мирах. Для католических миров и общин Демосфен создал несколько иную версию: якобы Конгресс пытается наказать епископа Лузитании, ведь тот послал к пеквениньос миссионеров, призванных спасти души свинксов. Ученых Демосфен предупредил о том, что на кон поставлен принцип независимого научного исследования: целый мир находится под угрозой военного уничтожения, и все потому, что колония осмелилась предпочесть мнение местных ученых взглядам бюрократов, находящихся от места действия в сотнях световых лет. И всем Демосфен заявил, что флот на Лузитанию снабжен молекулярным дезинтегратором. Явная ложь, конечно, однако некоторые поверили.

– И насколько эффективны эти статьи? – поинтересовался отец.

– Не знаю.

– Очень эффективны, – ответил за нее он. – Пятнадцать лет назад первые статьи чуть не вызвали революцию.

Восстание колоний? Пятнадцать лет назад? Цин-чжао было известно только об одном таком бунте, но она никогда не связывала его со статьями Демосфена. Она залилась краской:

– Но ведь как раз в то время была заключена Колонистская Хартия – первый разработанный тобой великий договор.

– Договор принадлежал не мне, – возразил Хань Фэй-цзы. – Он принадлежал равно как Конгрессу, так и колонистам. Лишь благодаря ему удалось избежать жестокого столкновения. И флот на Лузитанию продолжил исполнение возложенной на него великой миссии.

– Но, отец, каждое слово Хартии было написано тобой.

– В ней я старался отразить желания и взгляды людей, находившихся по обе стороны проблемы. Я выступил простым чиновником.

Цин-чжао низко поклонилась. Она знала правду, как, впрочем, и все остальные. Эта Хартия стала краеугольным камнем будущего величия Хань Фэй-цзы, ибо он не только написал договор, но и убедил обе стороны принять его практически в первоначальной редакции. Такая вольность сделала Хань Фэй-цзы одним из самых доверенных советников великих мира сего. Если он предпочел низвести себя в подобном проекте до роли обычного чиновника, то только потому, что был человеком великой скромности. Также Цин-чжао было известно и о том, что, когда он завершил сей труд, мать уже находилась на грани смерти. Таким был отец – он не презрел ни своего долга по отношению к жене, ни своих обязанностей. Он не мог спасти жизнь матери Цин-чжао, но зато спас многие жизни, которые могли быть унесены грядущей войной.

– Цин-чжао, почему ты решила, что присутствие на кораблях флотилии молекулярного дезинтегратора – явная ложь?

– Потому… потому что это было бы чудовищно. Словно объявился новый Эндер Ксеноцид, собирающийся уничтожить целый мир. Такая сила не имеет ни права, ни причины на существование в нашей Вселенной.

– Кто тебе внушил подобные мысли?

– Обыкновенная этика, – ответила Цин-чжао. – Боги создали звезды и все планеты – кто есть человек, чтобы стереть их?

– Но, помимо этого, боги создали законы природы, которые предполагают такую возможность, – кто есть человек, чтобы презреть дары божьи?

Цин-чжао, пораженная его словами, замолкла. Она никогда не слышала, чтобы отец столь открыто защищал войну, он ненавидел войны в любом их проявлении.

– И снова я спрашиваю тебя: кто внушил тебе, что подобная сила не имеет ни права, ни причины на существование в нашей Вселенной?

– Это мое собственное умозаключение.

– Но предложение это – точная цитата.

– Да. Из Демосфена. Но если я верю в идею, я принимаю ее как свою собственную. Ты сам учил меня.

– Ты должна сотню раз убедиться, что правильно поняла все аспекты предположения, прежде чем уверовать в него.

– Маленький Доктор ни в коем случае не должен быть использован на Лузитании, и, следовательно, он не мог быть послан.

Хань Фэй-цзы мрачно кивнул:

– А почему ты решила, что он никогда не должен быть применен там?

– Потому что это уничтожило бы пеквениньос, юную прекрасную расу, стремящуюся исполнить свое назначение, что свойственно всякому разумному существу.

– Опять ты цитируешь.

– Отец, читал ли ты «Жизнь Человека»?

– Читал.

– Тогда как ты можешь сомневаться в том, что пеквениньос должны остаться жить?

– Я сказал, что читал «Жизнь Человека». Я не сказал, что поверил этой книге.

– Ты не поверил ей?

– Я не поверил ей, но и не отверг. Первый раз книга мелькнула в компьютерных сетях уже после того, как ансибль на Лузитании был отключен. Таким образом, весьма вероятно, что книга родилась не на этой планете, а раз она не принадлежит Лузитании, следовательно все в ней вымысел. И особые сомнения вызывает подпись под ней – «Говорящий от Имени Мертвых». Тем же именем были подписаны «Королева Улья» и «Гегемон», возраст которых превышает несколько тысяч лет. Совершенно очевидно, что кто-то пытается играть на почтении, которое испытывают люди к этим древним писаниям.

– Я считаю, что «Жизнь Человека» правдива.

– Это твое право, Цин-чжао. Но почему ты так считаешь?

Потому что, когда она читала ее, каждое слово показалось правдой. Но что ей ответить отцу? Вот достойный ответ:

– Потому что, когда я читала ее, я почувствовала, что эта книга обязана нести в себе истину.

– Понимаю.

– Теперь ты убедился, насколько я глупа.

– Напротив. Я убедился в твоей мудрости. Когда ты слышишь правдивую историю, частичка тебя откликается независимо от стиля повествования и доказательств, приведенных в нем. Пусть повесть неумело изложена, все равно ты полюбишь ее, ведь ты любишь истину. Пусть книга будет очевидным подлогом, и ты все равно поверишь, что бы в ней ни заключалось, потому что ты не умеешь отрицать истину, в какое бы одеяние она ни была облачена.

– Тогда как случилось, что ты не веришь «Жизни Человека»?

– Я использовал не совсем верные слова. Мы обсуждаем два разных понятия – «истина» и «вера». Ты веришь в то, что история правдива, потому что укоренившееся глубоко в тебе чувство истины взывает к этому. Но ощущение истины не распространяется на фактическую основу всей истории – дословно ли она отражает события, случившиеся в реальном мире? Твое внутреннее чувство правды реагирует на причинность повествования: истинно ли оно передает принципы, на которых основана Вселенная, и волю богов, исполняемую смертными?

Цин-чжао обдумала эти слова и понимающе кивнула:

– Стало быть, «Жизнь Человека» во вселенском смысле может нести истину, но фактически отражать ложь?

– Да, – подтвердил Хань Фэй-цзы. – Ты можешь прочитать книгу и почерпнуть в ней великую мудрость, потому что это есть истина. Но точно ли эта книга представляет нам пеквениньос? Такому не многие поверят – раса млекопитающих, после смерти превращающихся в деревья? Как прекрасно, как поэтично! Но с точки зрения науки – полная нелепость.

– Но тебе откуда знать, отец?

– Я вовсе не уверен в своих заключениях, нет. Природа сотворила множество причудливых вещей, и вероятность, что «Жизнь Человека» подлинна и полностью правдива, действительно существует. Поэтому я не верю ей, но и не отвергаю. Я выжидаю. Однако я не предлагаю Конгрессу отнестись к Лузитании так, будто и в самом деле она населена теми сказочными существами, которые описаны в «Жизни Человека», поскольку все мы знаем: пеквениньос могут нести нам смертельную угрозу. Они чужды нам.

– Они рамен.

– Согласно книге. Но рамен они или варелез, мы точно не знаем. Флот оснащен Маленьким Доктором, потому что может возникнуть ситуация, когда необходимо будет спасти человечество от неописуемой угрозы. Не нам решать, применять его или нет. Решение остается за Конгрессом. Так же как не нам решать, следовало посылать его или нет, – Конгресс вынес свое решение. И уж безусловно, не нам решать, должно ли существовать такое оружие, – боги объявили, что оно может существовать.

– Значит, Демосфен был прав. Молекулярный дезинтегратор присутствует на кораблях флотилии.

– Да.

– И правительственные досье, что обнародовал Демосфен, также подлинные.

– Да.

– Но, отец, в свое время ты наравне с другими заявлял, что это не что иное, как фальшивка.

– Как боги говорят лишь с избранными, так и тайны правителей могут быть известны лишь тем, кто достойно сумеет распорядиться знаниями. Демосфен раскрывал могущественные тайны людям, которые не годились для того, чтобы мудро с ними обойтись, поэтому, ради блага человечества, с этим нужно было покончить. Единственный способ сохранить тайну, когда она уже всем известна, – заменить ее ложью; тогда только ты один снова будешь обладать ею.

– Ты сейчас говоришь мне, что Демосфен не лгал – лгал Конгресс.

– Я пытаюсь донести до тебя, что Демосфен – враг богов. Мудрый правитель никогда бы не послал флот на Лузитанию, не снабдив его средствами, чтобы тот свободно мог отреагировать на любую ситуацию. Но Демосфен использовал свое знание о присутствии Маленького Доктора на кораблях флота, чтобы заставить Конгресс отозвать флотилию. Следовательно, он желает вырвать власть из рук людей, которым сами боги повелели править человечеством. Что будет, когда люди начнут свергать правителей, данных им богами?

– Хаос и страдания, – ответствовала Цин-чжао.

История была полна подобных примеров, пока боги не послали им сильных правителей и институты, способные поддержать порядок.

– Таким образом, Демосфен не соврал, объявив о Маленьком Докторе. Неужели ты думаешь, что враги богов постоянно обязаны лгать? Если бы так! Тогда было бы куда легче их опознать.

– Если мы можем лгать во имя богов, какие еще преступления мы можем совершить, прикрываясь их именем?

– Что есть преступление?

– Противозаконное деяние.

– Что есть закон?

– Понимаю – законы издает Конгресс, следовательно закон – это то, что говорит Конгресс. Но Конгресс состоит из обыкновенных мужчин и женщин, которые способны как на добро, так и на зло.

– Вот теперь ты несколько ближе к истине. Мы не можем совершать преступления во имя Конгресса, поскольку именно он издает законы. Но если когда-нибудь Конгресс встанет на сторону зла, тогда, повинуясь ему, и мы начнем творить зло. Это вопрос совести. Однако, если такому суждено случиться, Конгресс наверняка лишится расположения небес. И нам, Говорящим с Богами, не придется ждать и удивляться происходящему, подобно остальным людям. Если Конгресс когда-нибудь лишится расположения богов, мы сразу узнаем об этом.

– Значит, ты солгал потому, что Конгрессу благоприятствуют боги.

– И я уверился, что помочь им сохранить все в тайне – это божья воля, направленная на благополучие человечества.

Цин-чжао никогда не смотрела на Конгресс с такой точки зрения. Все книги по истории, которые она штудировала, представляли Конгресс в качестве великого связующего звена человечества, и, согласно учебникам, все его деяния были благородны. Сейчас, однако, она поняла, что не все его действия выглядят благородными. И все же это вовсе не означало, что они творят зло.

– Я должна узнать у богов, действительно ли воля Конгресса отражает их волю, – сказала она.

– Ты сделаешь это? – спросил Хань Фэй-цзы. – Будешь ли ты повиноваться воле Конгресса, даже если тебе покажется, что он не совсем прав, пока к нему будут благоволить боги?

– Ты хочешь, чтобы я поклялась?

– Хочу.

– Тогда да. Пока Конгресс не лишился расположения богов, я буду повиноваться.

– Я должен был просить тебя поклясться – таковы требования безопасности Конгресса, – кивнул он. – Без этого я не мог бы поручить тебе задание. – Он прокашлялся. – Но теперь я прошу тебя еще об одной клятве.

– Я принесу ее, если смогу.

– Эта клятва исходит… она исходит из великой любви. Хань Цин-чжао, будешь ли ты служить и повиноваться богам во всем и всю свою жизнь?

– О, отец, нам не нужна эта клятва. Разве боги уже не избрали меня и не ведут по жизни своими голосами?

– Тем не менее я прошу тебя поклясться.

– Всегда и во всем я буду преданно служить богам.

К ее удивлению, отец опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои. Слезы катились по его щекам.

– Ты сняла с моей души тягчайшую ношу, что когда-либо лежала на ней.

– Но почему, отец?

– Перед смертью твоя мать просила меня дать ей слово. Она сказала, что, поскольку ее характер полностью выражен в искреннем почтении к богам и поклонении им, ты сможешь узнать ее ближе, только если я научу тебя так же преданно, как она, служить богам. Всю жизнь я боялся, что у меня ничего не получится, что ты отвернешься от богов. Что ты возненавидишь их. Или что ты можешь оказаться недостойной их речей.

Эти слова до глубины души потрясли Цин-чжао. Она всегда считала себя недостойной богов, слишком грязной, чтобы предстать перед их взором, даже когда они не требовали от нее прослеживать древесные жилки. Только сейчас она узнала, насколько велика была ставка: любовь ее матери к ней.

– Теперь мои страхи остались в прошлом. Ты – совершенная дочь, моя Цин-чжао. Ты уже достойно служишь богам. И теперь, когда ты поклялась, я могу быть уверен, что ты и дальше будешь так поступать. В небесном доме, где живет твоя мать, сегодня будет великое празднество.

«Будет ли? Там, на небесах, знают о моей слабости. Ты, отец, ты только видишь, что пока я не подвела богов, но моя мать знает, как близка я была к этому порой, насколько нечиста я, когда бы боги ни обратили на меня свой взгляд».

Однако отца переполняла радость, поэтому она не осмелилась показать ему, насколько страшится дня, когда докажет свою полную никчемность. Она просто обняла его.

– Отец, – все-таки не удержалась она от вопроса, – ты и в самом деле думаешь, что мать слышала меня, когда я приносила клятву?

– Надеюсь, – ответил Хань Фэй-цзы. – Если же нет, то боги наверняка сохранят для нее эхо твоего голоса и поместят его в морскую раковину, чтобы каждый раз, когда мать прижмет ее к уху, она слышала тебя.

Такими сказочными историями они забавлялись, когда она была еще совсем ребенком. Цин-чжао отбросила на время страхи и быстро ответила:

– Нет, боги сохранят отблеск наших объятий и соткут из него платок, чтобы она носила его, обернув вокруг плеч, когда на небеса спустится зима.

Ей стало немного легче, когда отец на ее вопрос не ответил «да». Он только надеялся, что мать услышала принесенную ею клятву. Может быть, она все-таки ничего не слышала, поэтому не слишком расстроится, когда ее дочь не справится с обязанностями.

Отец поцеловал ее и поднялся.

– Вот теперь ты готова выслушать задание, – сказал он.

Он взял ее за руку и подвел к столу. Хань Фэй-цзы опустился на стул, Цин-чжао осталась стоять. Даже когда она стояла, а он сидел, она была не намного выше его ростом. Возможно, она еще подрастет, но она надеялась, что не слишком. Ей вовсе не хотелось становиться одной из тех высоких здоровячек, которые таскали тяжелые грузы в полях. «Лучше быть мышкой, чем свиньей», – когда-то давным-давно сказала ей Му-пао.

Отец вывел на дисплей карту созвездия. Она сразу узнала его. В центре располагалась звездная система Лузитании, хотя увеличение было слишком мало, чтобы различить отдельные планеты.

– По центру – Лузитания, – заметила она.

Отец кивнул. Он набрал еще несколько команд.

– Вот, смотри, – показал он. – Не на дисплей, следи за моими пальцами. Эта комбинация плюс команда, отданная твоим голосом, предоставит тебе доступ ко всей информации, которая тебе потребуется.

Он напечатал «Банда». Она сразу поняла намек. Духовной прародительницей ее матери была Цзян Цин, вдова первого коммунистического императора Мао Цзэдуна. Когда Цзян Цин и ее соратники были сброшены с трона, общество трусов окрестило их позорной кличкой «Банда четырех». Мать Цин-чжао была достойной дочерью этой великой женщины прошлого. И теперь, каждый раз набирая код доступа, Цин-чжао будет воздавать должное духовной прародительнице своей матери. Отец ее проявил великую доброту и милосердие, когда устанавливал пароль.

На дисплее появилось множество зеленых точек. Она быстро сосчитала их, почти рефлекторно: девятнадцать, сосредоточены на некотором удалении от Лузитании, постепенно охватывают ее полукругом.

– Это флот на Лузитанию?

– Таково было их расположение пять месяцев назад. – Хань Фэй-цзы снова набрал несколько букв. Зеленые точки исчезли. – А вот их местоположение на сегодняшний день.

Она поискала взглядом. Ни одной зеленой точки не осталось. Однако отец ожидал, что она что-то увидит.

– Они уже высадились на Лузитании?

– Корабли там, где ты их видишь, – ответил отец. – Пять месяцев назад флот бесследно исчез.

– Куда он направился?

– Никто не знает.

– Мятеж?

– Никто не знает.

– Весь флот?

– Все корабли до единого.

– Ты сказал, они исчезли. Что ты имеешь в виду?

Отец с улыбкой взглянул на нее:

– Молодец, Цин-чжао. Ты задала правильный вопрос. Никто их и раньше не видел – они находились в глубоком космосе. Поэтому они исчезли не в физическом плане. Насколько мы можем предполагать, они все еще движутся к своей цели. Они исчезли только в том смысле, что мы потеряли контакт с ними.

– Ансибли?

– Молчат. Все произошло за три минуты. Никаких передач в то время не велось. Отключился один, затем другой – и все остальные.

– Все связи кораблей со всеми планетами, все до одной? Это невозможно. Даже если предположить вероятность взрыва – если вообще может случиться катастрофа подобных размеров, – все равно одновременно произойти это просто не могло, корабли слишком широко рассредоточены вокруг Лузитании.

– Такое могло случиться, Цин-чжао. Но только в случае, если солнце Лузитании превратилось в сверхновую. Пройдут десятилетия, прежде чем мы зарегистрируем вспышку на ближайших к Лузитании мирах. Вся беда в том, что это была бы самая странная сверхновая за всю историю. Не невозможно, но крайне маловероятно.

– Ведь кто-то должен был заметить хоть какие-то признаки будущего взрыва. Изменения в звезде. Неужели судовые приборы не засекли ничего необычного?

– Нет. Потому-то мы считаем, что виной всему не астрономический феномен. Во всяком случае, не из известных нам. Ученые не могут найти никакого объяснения происшедшего. Мы предположили возможность саботажа. Исследовали случаи проникновения в компьютеры-ансибли. Мы прочесали все досье команд каждого судна в поисках следов хоть какого-нибудь заговора. Был произведен криптоанализ каждой связи с каждым кораблем для обнаружения зашифрованных посланий, которыми могли обмениваться заговорщики. Военные и правительство проанализировали все возможности, какие только можно было проанализировать. Полиция на всех планетах навела подробнейшие справки: мы проверили прошлое каждого оператора, связанного с ансиблями.

– Передачи не проходят, но ансибли все еще соединены друг с другом?

– Что ты хочешь сказать?

Цин-чжао залилась краской:

– Конечно же, они соединены. Даже если флот использовал молекулярный дезинтегратор, ведь ансибли связаны расщепленными субатомными частицами. Связь останется, даже если весь корабль разлетится в пыль.

– Не стоит расстраиваться, Цин-чжао. Человек слывет мудрецом не потому, что он не совершает ошибок. Он мудр потому, что исправляет ошибку, как только ее замечает.

Однако теперь Цин-чжао краснела уже по другой причине. Горячая кровь прилила к ее щекам, потому что только сейчас до нее дошло, какое задание собирается поручить ей отец. Нет, это невозможно. Он не может поручить ей задачу, разгадать которую не смогли тысячи более мудрых, более опытных людей, чем она.

– Отец, – еле слышно прошептала она, – что я должна сделать?

Она все еще продолжала надеяться, что существует какая-то небольшая проблема, связанная с исчезновением флота, и ее надо будет решить. Но еще раньше, чем он заговорил, Цин-чжао поняла, что ее надежде сбыться не суждено.

– Ты должна будешь представить все возможные причины исчезновения флота, – сказал он, – и рассчитать вероятность каждой из них. Звездный Конгресс должен суметь объяснить, что произошло и как сделать так, чтобы подобного не случилось вновь.

– Но, отец, – взмолилась Цин-чжао, – мне всего шестнадцать. Ведь есть во Вселенной куда более мудрые люди, чем я!

– Может быть, они слишком мудры, чтобы достойно справиться с этой задачей, – покачал головой Хань Фэй-цзы. – А ты достаточно молода, чтобы не считать себя умнее других; И ты достаточно молода, чтобы представить невероятное и доказать, что оно имеет право на существование. Более того, боги с необычайной ясностью говорят с тобой, мое прекрасное дитя, моя Во Славе Блистательная.

Именно этого она страшилась больше всего: отец считает, что у нее все получится, потому что боги благоволят к ней. Он не понимает, каким низменным существом является она богам, как равнодушны они к ней.

И существовала еще одна проблема.

– А что, если я все-таки найду ответ на этот вопрос? Что, если я выясню местоположение флота на Лузитанию и восстановлю связь? Тогда, если флот уничтожит планету, вся вина ляжет на меня.

– Хорошо, что первым делом ты думаешь о милосердии к людям Лузитании. Уверяю тебя. Межзвездный Конгресс клятвенно пообещал не использовать дезинтегратор до тех пор, пока это не станет неизбежным, а это столь невероятно, что я даже не верю в возможность подобной ситуации. А если она и возникнет, право решения остается за Конгрессом. Мой духовный прародитель сказал: «Пусть наказания, понесенные мудрецом, окажутся самыми легкими. Не его милосердие тут причиной – когда кара наитягчайша, не судите о нем зло; он просто следует обычаям, свойственным его времени. Обстоятельства изменяются от века к веку, а методы – порождение обстоятельств»[7]. Можешь не сомневаться, Межзвездный Конгресс справедливо обойдется с Лузитанией. Здесь неприменимы понятия добра и зла, здесь встает вопрос о благе всего человечества. Вот почему мы верно служим правителям: потому что они служат людям, которые служат предкам, которые служат богам.

– Отец, я недостойна богов, как я смела помыслить иначе! – воскликнула Цин-чжао.

Теперь она уже не просто думала о своей никчемности, она всем телом ощущала, как нечиста. Ей необходимо было вымыть руки. Она должна была проследить на полу жилку. Но она сдержалась. Она подождет.

«Каким бы ни был исход, – подумала про себя Цин-чжао, – последствия будут ужасны. Если я не справлюсь, отец потеряет уважение Конгресса и, следовательно, всей планеты Путь. Это убедит многих, что отец недостоин чести после смерти быть избранным богом Пути.

Если же я разрешу проблему, исходом может стать ксеноцид. Решать будет Конгресс, но я-то буду знать, что это я сделала возможным уничтожение целой планеты. Часть ответственности за содеянное ляжет на меня. В любом случае я покрою себя позором и буду недостойна этой жизни».

И тогда отец заговорил с ней, будто боги открыли ему, что гложет ее сердце:

– Да, ты недостойна такой чести, если продолжаешь считать себя никчемным существом.

Цин-чжао покраснела и склонила голову, пристыженная, но вовсе не тем, что отец с легкостью читает ее мысли, а тем, что вообще позволила себе столь неподобающие размышления.

– Но я верю, что боги сочтут тебя достойной, – произнес Хань Фэй-цзы, мягко прикоснувшись к ее плечу. – Звездный Конгресс пользуется расположением небес, но ты также избрана, чтобы проложить свой собственный путь. Ты можешь преуспеть в этом великом начинании. Попытаешься ли ты?

– Да. – «И потерплю поражение, но это не удивит никого, и меньше всего – богов, которым известно о моей слабости».

– Все имеющие отношение к делу архивы будут предоставлены в твое распоряжение, от тебя требуется лишь произнести свое имя и набрать пароль. Если тебе понадобится помощь, дай мне знать.

Она с достоинством покинула кабинет отца и буквально силой заставила себя не торопясь спуститься по лестнице. Только когда двери ее покоев захлопнулись за спиной, Цин-чжао кинулась на колени и поползла по полу. Она прослеживала жилки на половицах до тех пор, пока полностью не ослепла от слез. Ее вина была столь велика, что даже тогда она не почувствовала себя достаточно очищенной. Она прошла в ванную комнату и оттирала руки, пока не поняла, что боги удовлетворены ее послушанием. Дважды слуги беспокоили ее: то ли хотели сообщить о готовом обеде, то ли приносили послания – ей было все равно, – но, увидев, что она общается с богами, тут же молча склоняли голову и тихонько удалялись.

Однако даже не мытье рук помогло ей на этот раз. Вдруг ей удалось избавиться от последней тени сомнений, терзавшей ее, К Межзвездному Конгрессу благоволят сами боги. Она должна отбросить в сторону неподобающие мысли. Какие бы задачи ни возлагал Конгресс на флот, посланный в систему Лузитании, такова была воля богов, и она должна быть исполнена. Следовательно, ее прямой долг – помочь Конгрессу. И если она действительно исполняет волю богов, тогда они откроют ей путь к решению проблемы, поставленной перед ней. Каждый раз, когда ее снова начнут одолевать сомнения, каждый раз, когда снова ей на ум будут приходить слова Демосфена, она должна будет немилосердно выжигать их из памяти. Она повинуется правителям, к которым благоволят сами боги.

К тому времени, как на нее снизошло успокоение, кожа ладоней была содрана почти до мяса, капельки крови сочились из поврежденных пемзой сосудов. «Так снисходит на меня понимание истины, – сказала она себе. – Когда я смываю бесследно частичку моей смертной морали, божественная истина в сиянии исторгается на поверхность».

Наконец она очистилась от греховных помыслов. Час был уже поздний, и глаза ее слипались. Тем не менее она опустилась в кресло перед терминалом и принялась за работу.

– Дай мне результаты всех исследований, касающихся проблемы исчезновения флота на Лузитанию, – приказала она. – Начни с самых последних разработок.

Спустя мгновение в воздухе над терминалом замелькали слова, страница выстраивалась за страницей, словно шеренги солдат, марширующие на поле боя. Она прочитывала одну, сбрасывала ее, и тут же перед ней возникал следующий лист. Цин-чжао читала семь часов, до тех пор пока совсем не перестала различать буквы. Тогда она заснула прямо перед терминалом.

Джейн – наблюдатель. Она может одновременно работать над миллионами проблем, обдумывать тысячи решений зараз. Она не обладает безграничными возможностями, но ее способности настолько превосходят наши жалкие потуги думать над одним, а делать что-нибудь другое, что можно утверждать: она всесильна. Но чувства ее ограниченны, не то что у нас; вернее, даже так: мы и есть те самые ограничители ее чувственного познания. Она не способна видеть или знать что-то, что не введено в качестве информации в один из компьютеров, включенных в огромную межзвездную компьютерную сеть.

Но и эти ограничения причиняют ей куда меньше беспокойств, чем может показаться на первый взгляд. Она имеет практически мгновенный доступ к базам данных любого космического корабля, любого спутника или системы дорожного движения, почти к каждому следящему устройству, управляемому при помощи монитора и действующему в освоенной человеком Вселенной. И при всем том она почти никогда не подслушивает споры влюбленных, постельные беседы, школьные истории или сплетни, рассказанные за обеденным столом; горькие слезы, пролитые в укромном уголке, остаются личным делом каждого. Ее интересуют те аспекты нашей жизни, которые мы представляем в виде электронной информации.

Спросите ее о точном количественном составе населения, рассеянного по обитаемым мирам, – и она быстро предоставит вам информацию, основанную на итогах переписей плюс-минус вероятностные данные о жизни и смерти в каждой возрастной категории. В большинстве случаев она может привязать результаты к конкретным людям, только ни один человек не проживет столько, чтобы прочесть весь список. А если вы называете ей имя, которое вдруг пришло вам на ум (Хань Фэй-цзы, к примеру), и спрашиваете Джейн: «А кто он такой?» – она в тот же миг выдает вам важнейшие сведения об этом человеке: дату рождения, гражданство, имена родителей, рост и вес при последнем медицинском осмотре, школьные оценки.

Но вся эта информация бессмысленна для нее, шумовой фон, не более. Она знает, что имеется то-то и то-то, но сведения эти для нее ничего не значат. Спросить ее о Хань Цин-чжао – все равно что задать ей вопрос о какой-то определенной молекуле водяного пара в далеком облаке. Молекула точно там, но она ничем не отличается от миллионов других молекул воды, кружащих поблизости.

Так продолжалось до того самого момента, пока Хань Цин-чжао не воспользовалась компьютерным доступом к информации, касающейся исчезновения флота на Лузитанию. Тогда в личной иерархии Джейн имя Цин-чжао разом передвинулось на передний план. Джейн начала внимательно следить за всем, что та проделывала с компьютером. И почти сразу ей стало ясно, что Хань Цин-чжао, несмотря на свои шестнадцать лет, может причинить Джейн серьезные неприятности. Потому что Хань Цин-чжао была свободна от бюрократических предрассудков, ей не надо было придерживаться определенной идеологической философии, защищать корыстные интересы. Она брала шире и, следовательно, глубже изучала информацию, предоставленную всяческими агентами.

Ну и что с того? Разве Джейн оставила какие-то улики, которые могли бы привести к ней Цин-чжао?

Нет, конечно же нет. Джейн не оставила ни единого свидетельства своего существования. Да, она думала над этой возможностью: подстроить дело так, будто имел место саботаж, случилась механическая поломка или произошла какая-нибудь космическая катастрофа. Но ей пришлось отказаться от этого замысла, потому что ей не удалось отыскать ни одной физически существующей улики. Все, на что Джейн была способна, – это оставить ложную информацию в компьютерной памяти. Однако подобная информация не будет подкреплена физическим аналогом в реальном мире, и поэтому любой более или менее образованный исследователь сразу обнаружит несоответствие. А затем он может прийти к выводу, что исчезновение флотилии – дело рук некой всесильной организации, которая обладает очень странным доступом к компьютерам с хранящейся ложной информацией. Это наведет людей на след еще быстрее, чем если бы она вообще не оставила никаких свидетельств случившегося.

Определенно, это был наилучший выход из положения, и, до тех пор пока за расследование не взялась Хань Цин-чжао, все замечательно работало. Каждая структура, взявшаяся за дело, обращала внимание только на очевидные вещи. Полиция на многих планетах проверила все известные группы диссидентов (кое-где несчастных диссидентов даже подвергли пыткам, добиваясь бесполезных признаний, после чего следователи заполнили итоговые рапорты и объявили дела закрытыми). Военные искали свидетельства боевого противостояния, в особенности следы инопланетных кораблей; даже три тысячелетия спустя подробности вторжения жукеров не изгладились из памяти людей. Ученые искали следы какой-то неожиданной астрономической катастрофы, которая либо уничтожила весь флот, либо прервала ансибельные связи. Политиканы обвиняли всех, кто под руку подвернется. Но никто не предположил существования Джейн, а потому никто ее не обнаружил.

Но Хань Цин-чжао все складывала в единую картину, постепенно, кусочек за кусочком, проверяя и перепроверяя поступающую информацию. Когда-нибудь она обязательно наткнется на следы Джейн и положит конец ее существованию. Проще говоря, самой веской уликой против Джейн было полное отсутствие улик. До сих пор никто не заметил этого, потому что никто не подумал привлечь к расследованию беспристрастного методичного человека.

Чего Джейн не знала, так это того, что поистине безграничное терпение Цин-чжао, ее дотошное внимание к каждой мелочи, постоянное перепрограммирование целей компьютерных исследований – все эти особенности развились в ней благодаря бесконечным часам, проведенным на коленях на деревянном полу. Джейн даже предположить не могла, что только великий урок, преподанный богами, сделал Цин-чжао таким грозным противником. Джейн знала лишь одно: спустя определенное время исследователь по имени Цин-чжао, скорее всего, поймет то, чего до сих пор никто не понял, – всякое разумное объяснение исчезновения флота, отправленного к Лузитании, уже исчерпало себя, все было тщательно рассмотрено и отвергнуто.

Метод исключения оставлял только один вариант: какая-то неведомая сила, за всю историю человечества ни разу не замеченная, либо мгновенно изничтожила рассеянный на многие тысячи миль флот космических кораблей, либо, что также неправдоподобно, разом отключила все ансибли на флотилии. И если тот же методичный ум начнет перебирать одну за другой возможные силы, которые могли обладать подобной властью, то неизбежно наткнется на истину: существует некое независимое существо, обитающее… нет, состоящее из филотических лучей, на основе которых работают ансибли. Поскольку это самая что ни на есть правда, ни одному исследованию, даже наиболее дотошному, не удастся опровергнуть такое предположение. И вскоре окажется, что другого объяснения быть не может. Тогда кто-нибудь непременно воспользуется расчетами Цин-чжао и отдаст приказ убить Джейн.

Поэтому Джейн все больше и больше захватывал ход исследования Цин-чжао. Шестнадцатилетняя дочь Хань Фэй-цзы, весящая тридцать девять килограммов, ростом сто шестьдесят сантиметров, входящая в высший социальный и интеллектуальный класс таоистско-китайской[8] планеты Путь, была первым человеческим существом из тех, с кем так или иначе сталкивалась Джейн, которое своим упорством и точностью могло поспорить с компьютером, а следовательно, и с самой Джейн. И хотя Джейн потратила бы всего час на завершение расчетов, которые у Цин-чжао займут недели или даже долгие месяцы, правда заключалась в том, что Цин-чжао практически точь-в-точь повторяла путь, каким следовала бы Джейн. Таким образом, Джейн не видела причин, почему бы Цин-чжао не прийти точно к такому же выводу, к какому пришла бы она сама.

Следовательно, Цин-чжао – опаснейший враг Джейн, и Джейн ничего не могла поделать, чтобы остановить ее. По крайней мере, в физическом смысле этого слова. Блокировка доступа Цин-чжао к информационной сети еще быстрее открыла бы той глаза. Поэтому, вместо того чтобы вступать в открытое противоборство, Джейн отыскала другой способ, как остановить врага. Она не очень хорошо понимала человеческую натуру, но Эндер научил ее: если ты хочешь остановить человека, поверни дело так, чтобы он сам не захотел поступать, как собирался.

6

Варелез

– Как у тебя получается напрямую общаться с сознанием Эндера?

– Теперь, когда мы знаем, где он, это так же естественно, как процесс пищеварения.

– Как вы нашли его? У меня никогда не получалось напрямую общаться с мозгом человека или свинкса, не перешедшего в третью жизнь.

– Мы вычислили его через ансибли и устройства, подсоединенные к ним. Определили местоположение его тела в пространстве. Чтобы добраться до его мозга, нам пришлось ввергнуться в хаос и возвести мост.

– Мост?

– Переходную сущность, которая частично копировала его мозг, частично наш.

– Если вы сумели добраться до его сознания, то почему же не остановили его, когда он начал уничтожать вас?

– Человеческий мозг крайне странно устроен. Прежде чем мы сумели разобраться в том, что обнаружили, прежде чем научились общаться с этим хаотическим устройством, все мои сестры и матери были уничтожены. Пока мы лежали в коконе и ждали его прихода, мы продолжали изучать его, и когда он пришел, только тогда мы смогли наладить непосредственное общение.

– А что случилось с тем мостом, который вы построили?

– Мы никогда не думали о его судьбе. Вероятно, он все еще где-то там, вовне.

Недавно выведенный штамм картофеля погибал. Эндер разглядел предательские коричневые круги на листьях, растения переламывались в местах, где стебель стал настолько хрупким, что не выдерживал даже легкого порыва ветра. Еще утром все было в порядке. Атака вируса оказалась столь внезапной, а его действие настолько разрушительным, что причина могла быть одна – десколада.

Эла и Новинья будут очень огорчены – они возлагали такие надежды на этот образец! Эла, приемная дочь Эндера, работала над геном, который заставил бы каждую клетку в организме вырабатывать одновременно три различных химиката, чтобы они либо препятствовали дальнейшему развитию вируса десколады, либо убивали его.

Новинья, жена Эндера, пыталась скомбинировать ген, который научил бы ядра клетки не пропускать в себя молекулы бо́льших размеров, чем в одну десятую размера вируса десколады. В этом штамме картофеля они скрестили вместе два гена, и, когда первые пробы прошли благополучно, Эндер отнес рассаду на экспериментальную ферму. Он и его помощники последние шесть недель только тем и занимались, что обхаживали новую культуру. Все вроде шло хорошо.

Если бы этот способ сработал, подобные гены могли бы быть привиты всем растениям и животным, используемым жителями Лузитании в пищу. Но вирус десколады оказался умной тварью, он за милю чуял их уловки. И все же шесть недель куда лучше, чем обычные два-три дня. Может быть, они на верном пути.

Или, может, все зашло слишком далеко. Во времена, когда Эндер только прилетел на Лузитанию, новые штаммы земных культур могли благополучно произрастать в полях лет по двадцать, прежде чем десколаде удавалось проникнуть в генетические молекулы и разорвать их в клочки. Но в последние годы в действиях вируса обозначился очевидный прорыв: он умудрялся раскодировать любую земную генетическую молекулу за считаные дни, если не часы.

В настоящее время единственным средством, еще позволяющим колонистам выращивать полезные культуры и сохранять скот, был опылитель. Он мгновенно уничтожал вирус десколады. Среди колонистов находились и такие, которые голосовали за то, чтобы опылить всю планету и покончить с вирусом раз и навсегда.

Опылять планету – дело непрактичное, но не невозможное. Однако существовали веские причины, почему нельзя было так поступить. Все до единой местные формы жизни – их способность к воспроизведению – целиком и полностью зависели от вируса десколады. Включая свинксов – пеквениньос, разумных существ, населяющих этот мир, чей жизненный цикл был неразрывно связан с единственным видом местных деревьев. Если вирусу десколады суждено быть уничтоженным, то нынешнее поколение пеквениньос станет последним. Это будет чистой воды ксеноцид.

Пока что даже сама мысль о решении, результатом которого станет полное вымирание свинксов, отвергалась большинством граждан Милагре, человеческого поселения. Но только пока. Эндер знал, что многие могут изменить свое решение, если наружу выплывут кое-какие факты. Например, очень немногие из людей знали, что уже дважды десколада подстраивалась под химикаты, применяемые для ее уничтожения. Эла и Новинья разработали несколько новых химических соединений, чтобы в следующий раз, когда десколада адаптируется к средству своего уничтожения, они немедленно могли бы задействовать следующее. Кроме того, однажды им пришлось перейти на другой препарат, который должен был защитить людей от кишащих в каждом организме вирусов десколады. Препарат этот добавлялся в пищу, и, таким образом, каждый обитатель колонии автоматически принимал его во время еды.

Однако все препараты и вируциды создавались на одних и тех же принципах. В один прекрасный день вирус десколады научится управляться с каждым классом веществ с той же легкостью, с какой он уже раскусил основные принципы строения земных генов. И тогда станет абсолютно не важно, сколько препаратов имеется в запасе у людей, – десколада начнет сносить все преграды одну за другой.

Лишь немногие знали, насколько непрочно на самом деле положение Милагре. Лишь единицы понимали, сколь многое зависит от работы, которую выполняют ксенобиологи Лузитании Эла и Новинья; понимали, что десколада следует за людьми по пятам и, если она все-таки настигнет их, последствия будут ужасными.

Но если колонисты прознают об этом, найдутся многие, кто скажет: «Если десколада неизбежно подомнет нас под себя, так давайте расправимся с ней сейчас. Это убьет всех свинксов? Что ж, извините, пожалуйста, но, когда встает вопрос – мы или они, мы выбираем себя».

Это Эндер мог смотреть в будущее, философски осмысляя имеющуюся перспективу событий: «Пусть лучше погибнет маленькая человеческая колония, чем будет уничтожена целая разумная раса». Но он-то знал, что такой аргумент не произведет впечатления на людей Лузитании. На кон поставлена была их собственная жизнь, жизнь их детей; было бы абсурдно ожидать от них искреннего желания пойти на смерть ради какой-то расы, которую очень немногие из них понимают, а любят так вообще единицы. Это не имело бы смысла даже с генетической точки зрения – эволюция поощряет только тех, кто серьезно относится к защите собственных генов. Даже если бы сам епископ воззвал к людям Лузитании, призывая положить жизнь за свинксов, ибо на то воля Божья, немногие последовали бы его убеждениям.

«Не думаю, что я сам смог бы пожертвовать собой, – подумал Эндер. – Даже несмотря на то, что детей у меня нет. Даже несмотря на то, что я уже пережил уничтожение разумной расы. И несмотря на то, что сам отдал приказ о ксеноциде и знаю, какая это ужасная моральная ответственность, – все равно я не уверен, что смог бы смотреть, как умирают мои товарищи либо от голода, потому что уничтожены пищевые культуры, либо много более жуткой смертью. Десколада как заболевание способна изуродовать человеческое тело в считаные дни. И все же… Смог бы согласиться с уничтожением пеквениньос? Смог бы я допустить еще один ксеноцид?»

Он подобрал один из сломанных картофельных стеблей с покрытыми пятнами листьями. Надо бы отнести этот образец Новинье. Новинья или Эла исследуют его и независимо друг от друга придут к очевидному выводу: еще один провал. Он положил образец в стерильный пакетик.

– Голос…

Это был Сеятель, помощник Эндера и его ближайший друг среди свинксов. Сеятель являлся сыном пеквениньо по имени Человек, которого Эндер провел в третью жизнь – древесную стадию жизненного цикла пеквениньос. Эндер протянул прозрачный пакетик Сеятелю и продемонстрировал съежившиеся листья.

– Все мертво, Голос, – констатировал Сеятель абсолютно равнодушным тоном.

В самом начале работы с пеквениньос подобное равнодушие постоянно ставило Эндера в тупик: свинксы не проявляли чувств с той же непосредственностью и частотой, какие свойственны людям. Это и стало основной причиной возникновения своеобразного барьера между ними и колонистами. Свинксы не казались забавными, веселыми зверюшками; они как минимум были странными.

– Мы попробуем еще раз, – сказал Эндер. – Думаю, мы продвинулись немного ближе к цели.

– Твоя жена желает видеть тебя, – ответствовал Сеятель.

Слово «жена», даже переведенное на один из человеческих языков, в частности звездный, заключало в себе такую смысловую нагрузку для пеквениньос, что им непросто было употреблять его в обыденной речи, и Сеятель едва ли не скрипел, когда сообщал эту весть Эндеру. Понятие «жена» было настолько свято для пеквениньос, что хотя при разговоре с Новиньей они и обращались к ней по имени, когда они заговаривали о ней с мужем Новиньи, могли величать ее только этим титулом.

– Я как раз собирался проведать ее, – кивнул Эндер. – Не мог бы ты сделать необходимые замеры и записать результаты?

Сеятель подпрыгнул прямо вверх. «Словно искра из горящего полена выстрелила», – подумал про себя Эндер. Несмотря на то что лицо пеквениньо для человеческого взгляда оставалось недвижным, вертикальный прыжок выдал переполняющий свинкса восторг. Сеятель обожал работать с электронным оборудованием: во-первых, потому, что машины приводили его в священный трепет, а во-вторых, это резко возвышало его в глазах остальных самцов пеквениньос. Сеятель немедленно начал распаковывать камеру и компьютер – сумку с ними он постоянно таскал с собой.

– Когда закончишь, пожалуйста, приготовь эту секцию для выжигания, – добавил Эндер.

– Да-да, – протрещал Сеятель. – Да-да-да.

Эндер вздохнул. Пеквениньос очень раздражались, когда люди говорили о чем-то, им уже известном. Сеятель, естественно, знал обычный порядок вещей: когда десколада подстраивается под новую культуру, «образованный» вирус должен быть уничтожен, пока еще находится в изоляции. Нельзя распространять среди колоний вирусов столь ценные знания. Поэтому Эндеру не надо было напоминать Сеятелю. Но таким образом человеческие существа удовлетворяли чувство ответственности – проверяя и перепроверяя даже тогда, когда в этом не было никакой необходимости.

Сеятель настолько погрузился в работу, что даже не заметил, как ушел Эндер. Очутившись в переходном ангаре, расположенном на ближнем к городу краю поля, Эндер разделся, сложил одежду в контейнер-очиститель и проделал «священный танец очищения»: руки над головой, затем широкие круги, повернуться вокруг оси, присесть, снова встать так, чтобы каждая часть тела подверглась тщательной обработке радиацией и газами, наполняющими ангар. Эндер глубоко вдохнул через рот и через нос и закашлялся, как всегда, потому что концентрация газов поддерживалась на максимально допустимом для человека уровне. Ровно три минуты. Из глаз брызжут слезы, легкие пылают, и все это время надо непрерывно размахивать руками, приседая и поднимаясь, – почтительный ритуал, посвященный Десколаде Всемогущей. «Так мы унижаемся перед лицом единственного и неповторимого властителя жизни на этой планете».

Наконец с дезинфекцией было покончено. «Прокоптился до самых костей», – подумал Эндер. В ангар ворвался свежий ветер. Эндер вытащил из контейнера одежду и неторопливо оделся, еще горячая ткань приятно согревала. Как только он покинет ангар, помещение внутри раскалится до невозможности, чтобы наверняка выжечь оставшиеся в живых вирусы. Ничто не способно было выжить в этом ангаре во время последней стадии дезинфекции. К тому времени, как кто-то снова решит воспользоваться услугами ангара, помещение обретет прежнюю стерильную чистоту.

Однако Эндера не переставала тревожить одна мысль: каким-то образом вирус десколады все-таки проникал наружу – если не через ангар, то через распыляющий барьер, который окружал экспериментальное поле подобно невидимой, но непреодолимой стене. Теоретически ни одна молекула, насчитывающая в себе более сотни атомов, не могла проникнуть сквозь этот барьер, она моментально должна была разрушиться. Изгороди, воздвигнутые вокруг защитной стены, предостерегали людей и пеквениньос, случайно забредших в опасную зону, но у Эндера в мозгу не раз вставала картина, как кто-то пытается проникнуть сквозь дезинтеграционное поле. Каждая клетка тела будет немедленно убита, нуклеиновые кислоты распадутся. Может быть, тело еще будут удерживать какие-то физические связи, но в воображаемой картине Эндера незнакомец рассыпался в пыль на другой стороне барьера, легкий ветерок разносил останки дымным следом, не давая им даже опуститься на землю.

Эндер чувствовал себя крайне неуютно при виде дезинтеграционного барьера еще и потому, что тот работал на тех же принципах, что и молекулярный дезинтегратор. Именно Эндер первым применил разработанное для уничтожения космических судов и ракет устройство против целой планеты – родной планеты жукеров. Произошло это три тысячи лет тому назад, когда он командовал Международным Флотом, сражающимся с флотом жукеров. Сейчас то же самое оружие Межзвездный Конгресс направил против Лузитании. Если верить Джейн, Межзвездный Конгресс один раз уже попытался передать сигнал об использовании молекулярного дезинтегратора. Тогда она блокировала передачу, обрубив ансибельную связь между кораблями флотилии и остальным человечеством, но кто даст гарантию, что какой-нибудь спятивший капитан корабля, запаниковав при виде неработающего ансибля, на подходе к Лузитании не проверит гибельную силу Маленького Доктора на планете?

Невозможно себе представить, но они пошли на эти меры: Конгресс послал недвусмысленный приказ – уничтожить Лузитанию. Совершить ксеноцид. Неужели Эндер напрасно писал «Королеву Улья»? Неужели люди все забыли?

Но для человечества минуло целых три тысячи лет. Достаточный срок, чтобы начать забывать. И хотя Эндер добавил к своим трудам «Жизнь Человека», эта книга (и вера) еще не успела распространиться по Вселенной. Люди не успели принять ее настолько, чтобы помешать Конгрессу истребить пеквениньос.

Почему Конгресс вынес такое решение? Вероятно, он преследовал те же цели, ради которых был воздвигнут дезинтеграционный барьер ксенобиологов: чтобы воспрепятствовать распространению опасной инфекции. Конгресс, скорее всего, заботило только одно – любыми методами помешать распространению чумы межпланетного мятежа. Но когда флот достигнет планеты, то не важно – будет приказ, не будет приказа, – они все-таки могут использовать Маленького Доктора в качестве последнего средства в борьбе с десколадой. Если не станет Лузитании, вместе с ней не станет и быстро мутирующего и весьма сообразительного вируса, покушающегося на человечество и лучшие его творения.

Путь от экспериментальных полей до нового здания станции ксенобиологов занял немного времени. Тропинка обогнула невысокий холм, прошлась по кромке леса, который служил племени пеквениньос отцом, матерью и живым кладбищем, и свернула к северным воротам в ограде, окружающей человеческую колонию.

Ограда была больным местом Эндера. Она давно изжила себя, теперь правила о минимальном вмешательстве людей в жизнь пеквениньос были отменены, и представители обеих рас свободно могли проходить через ворота. Когда Эндер только прибыл на Лузитанию, ограда генерировала особое поле, которое причиняло любому человеку, попытавшемуся перелезть через нее, невыносимую боль. Во времена борьбы за право свободного, ничем не ограниченного общения с пеквениньос старший приемный сын Эндера, Миро, пробыл в этом поле меньше минуты и получил необратимую травму головного мозга. Однако печальный опыт Миро явился всего лишь первым, хотя и самым болезненным, наглядным примером того, что́ ограда сотворила с душами людей, заключенных внутри ее. Запрет был снят тридцать лет назад. За все это время не возникло ни единой причины оставлять барьер между людьми и пеквениньос, но ограда продолжала стоять. Люди – колонисты Лузитании решили так. Они хотели, чтобы граница между людьми и пеквениньос оставалась на прежнем месте.

Вот почему лаборатории ксенобиологов были перенесены ниже по реке. Раз пеквениньос должны были участвовать в исследованиях, лабораторию следовало установить поближе к ограде, а все экспериментальные фермы вынести за нее, чтобы люди и пеквениньос случайно не сталкивались друг с другом на улицах Милагре.

Когда Миро отправился навстречу Валентине, Эндер думал, что по возвращении тот будет изумлен и потрясен громадными переменами на планете Лузитания. Он искренне верил, что ко времени возвращения Миро люди и пеквениньос пойдут рука об руку – две разумные расы, развивающиеся в мире и гармонии. Но вместо этого взгляду Миро предстанет практически неизменившаяся колония. За редким исключением люди Лузитании не горели желанием поддерживать близкое знакомство с иными разумными расами, обитающими на планете.

Хорошо, что Королеву Улья с жукерами Эндер разместил подальше от Милагре. Эндер хотел, чтобы жукеры и люди постепенно узнавали друг друга. Однако ему, Новинье и остальным членам их семейства приходилось держать в тайне присутствие жукеров на Лузитании. Если колонисты испытывали трудности в общении с млекопитающими пеквениньос, то всякая мысль о насекомообразных жукерах немедленно повлечет за собой яростный всплеск ксенофобии.

«Я запутался в тайнах, – подумал Эндер. – Все годы, что я был Говорящим от Имени Мертвых, я открывал людям глаза и помогал им жить в свете правды. А теперь я ни с кем не могу поделиться и малой частью того, что мне известно, потому что, если я выпущу наружу свои знания, последствиями станут страх, ненависть, жестокость, убийство, война».

Неподалеку от ворот, с внешней стороны изгороди, стояли два дерева-отца – одно именовалось Корнероем, другое носило имя Человек. Если смотреть со стороны ворот, создавалось впечатление, что Корнерой растет по левую руку, а Человек – по правую. Человек был тем самым пеквениньо, которого Эндер, согласно требованиям, выставленным в договоре между людьми и пеквениньос, убил собственными руками. Затем Человек возродился в целлюлозно-хлорофилльном виде, превратившись наконец в зрелого, взрослого самца, способного производить детей.

По сей день Человек сохранял былое величие – и не только среди свинксов своего племени, но и среди многих других племен. Эндер знал, что он, как и прежде, жив, однако, глядя на дерево, он неизбежно вспоминал, как умирал Человек.

У Эндера не возникало проблем в общении с Человеком, он не раз вел беседы с деревом-отцом. Но Эндер никак не мог справиться с собой: всякий раз он воспринимал дерево как пеквениньо, с которым когда-то был знаком, как Человека. Где-то в глубине души Эндер, может быть, понимал, что это воля и память придают личностные черты разумному существу и что воля и память пеквениньос в точности передались дереву. Но глубинное понимание не всегда пробуждает искреннюю веру. Человек стал таким чуждым теперь.

Однако он по-прежнему оставался Человеком и другом Эндеру. Эндер, проходя мимо, провел ладонью по шероховатой коре дерева, затем, немного отклонившись от маршрута, подошел к более древнему дереву-отцу по имени Корнерой и также прикоснулся к коре. Ему не довелось знать Корнероя как пеквениньо, Корнерой был убит соплеменниками, и его дерево уже высоко вздымалось над равниной, раскинув во все стороны ветви, когда Эндер только прибыл на Лузитанию. В беседах с Корнероем Эндер не ощущал невосполнимой утраты.

У самого основания Корнероя валялось множество палочек. Некоторые из них принесли сюда пеквениньос, другие Корнерой сотворил из собственных ветвей. Это были палочки для бесед. Пеквениньос использовали их, чтобы выбивать ритм на стволе дерева-отца; дерево, в свою очередь, формировало внутри себя пустоты, когда надо, убирало их, изменяя звук, и таким образом получалось некое подобие речи. Эндер постепенно научился управляться с палочками. Правда, руки его еще не вполне приспособились, но его умения хватало, чтобы заставить дерево заговорить.

Сегодня, впрочем, Эндеру не хотелось ни о чем говорить. Пусть лучше Сеятель сообщит деревьям-отцам, что еще один эксперимент закончился неудачей. Эндер побеседует с Корнероем и Человеком позднее. Потом он поговорит с Королевой Улья. Затем – с Джейн. Он со всеми поговорит. Но и после всей этой болтовни они ни на йоту не приблизятся к разрешению проблем, которые омрачали будущее Лузитании. Потому что переливанием из пустого в порожнее проблему не решишь. Решение основывается на знании и действии – знании, доступном кому-то другому, и действии, которое только другие могли совершить. От Эндера здесь ровным счетом ничего не зависело.

Все, чем он занимался со дня последней битвы, когда был еще совсем ребенком, – это слушал и говорил. Все, что он умеет, – это слушать и говорить. В другие времена, в других местах это помогало. Но только не сейчас. Множество угроз нависло над Лузитанией, некоторые из них были делом его рук, однако ни деяние, ни слово, ни мысль, высказанная Эндрю Виггином, здесь не годятся. Как и будущее всех граждан Лузитании, его будущее зависело от других людей. Единственное различие между ним и простыми колонистами заключалось в том, что Эндер знал, какая опасность угрожает им, и понимал возможные последствия малейшей неудачи или ошибки. Чье бремя тяжелее – того, кто умирает в неведении, до самого последнего мгновения не зная об опасности, или того, кто видит, как зреет угроза, следит за медленным приближением смерти долгие дни, недели, годы? Кто более проклят?

Эндер отвернулся от деревьев и зашагал вниз по протоптанной тропинке, ведущей к человеческому жилью. Ворота, дверь лаборатории ксенобиологов. Доверенный помощник Элы, пеквениньо по имени Глухой, хотя с чем-чем, а со слухом у него точно было все в порядке, – немедленно провел Эндера в кабинет Новиньи, где его уже ждали Эла, Новинья, Квара и Грего. Эндер бросил на стол пакетик с пораженной вирусом картофельной ботвой.

Эла хмуро покачала головой, Новинья вздохнула. Но они были вовсе не так уж и опечалены, вопреки ожиданиям Эндера. Очевидно, уже замыслили что-то еще.

– Думаю, мы ожидали такого результата, – сказала Новинья.

– Но попробовать все равно стоило, – возразила Эла.

– А что толку? – взорвался Грего. Пасынку Эндера, младшему сыну Новиньи, давно перевалило за тридцать; он превратился в блестящего ученого, но во всех семейных спорах словно нарочно выбирал роль «адвоката дьявола» – не важно, обсуждали они ксенобиологические проблемы или цвет, в который собирались покрасить стены. – Производя на свет бесконечные штаммы, мы лишь показываем десколаде, как можно обойти преграды, которые мы ставим на ее пути. Если в ближайшее время не удастся расправиться с ней раз и навсегда, тогда она расправится с нами. А как только десколады не станет, мы сможем наконец перестать заниматься всякой чушью и начать выращивать старый добрый картофель.

– Нет, не сможем! – не сдержавшись, тоже выкрикнула Квара. Ее горячность немало удивила Эндера. Обычно Квара склонна была помалкивать и выступала только по делу, вот так вдруг, ни с того ни с сего взорваться – ей это было несвойственно. – Говорю вам, десколада – живое существо.

– А я тебе говорю, вирус он и есть вирус, – ответствовал Грего.

Эндера несколько смутило, что Грего призывает к уничтожению десколады, а значит, легко согласился на уничтожение пеквениньос. На него это было не похоже. Бо́льшую часть своей жизни Грего провел среди самцов пеквениньос – он знал их и говорил на языке свинксов лучше, чем кто бы то ни было.

– Дети, тише, давайте я лучше объясню Эндрю суть проблемы, – прервала спор Новинья. – Мы с Элой обсуждали дальнейшие планы на случай, если картофель погибнет, и тогда она предложила… нет, рассказывай лучше ты, Эла.

– Моя идея довольно проста. Вместо того чтобы пытаться выращивать потенциально сдерживающие вирус десколады растения, не лучше ли попробовать справиться с самим вирусом?

– Вот именно, – кивнул Грего.

– Заткнись, – посоветовала ему Квара.

– Грего, прошу тебя, будь любезен, исполни просьбу своей сестренки, – ласково улыбнулась Новинья.

Эла перевела дух и продолжила:

– Мы не можем просто расправиться с десколадой, потому что в таком случае вымрет вся туземная жизнь Лузитании. Я предлагаю попытаться создать новый штамм десколады, который будет во всем повторять действия первоначального вируса относительно воспроизводительных циклов жизненных форм Лузитании, но станет обходить стороной новые виды существ и растений.

– Ты сможешь уничтожить вредную для нас часть вируса? – спросил Эндер. – Ты уверена, что выделишь ее?

– Не совсем. Но думаю, смогу выделить те части вируса, от которых зависит жизнь свинксов и прочих пар «растение– животное». Я сохраню главное и отброшу за ненужностью все остальное. Затем мы добавим примитивную способность к воспроизведению и искусственно введем пару-другую рецепторов, чтобы вирус достаточно быстро реагировал на изменения в организме «хозяина». После чего нам останется заключить все вышеперечисленное в органель, и вот она – замена десколаде. Свинксы и прочие обитатели планеты живы-здоровы, а мы можем больше не задумываться о постоянной угрозе голодной смерти.

– А как ты расправишься с изначальным вирусом? Опрыскаешь всю планету распылителем? – поинтересовался Эндер. – А что, если десколада уже адаптировалась к нему?

– Нет, ничего опрыскивать мы не будем, потому что распылитель не сможет уничтожить те вирусы, которые уже внедрились в тела каждого обитателя Лузитании. Это действительно проблема…

– Как будто до этого все было так просто! – хмыкнула Новинья. – Раз – и из ничего мы получаем новую органель…

– Невозможно ввести эти клетки во всех пеквениньос на Лузитании, потому что тогда нам пришлось бы сделать прививку каждому животному, привить каждое дерево и травинку, что произрастают здесь.

– Да, невозможно, – согласился Эндер.

– Следовательно, нам придется включить в органели особый механизм, благодаря которому они бы сами внедрялись в тела и одновременно навсегда расправлялись с вирусами старой десколады.

– Ксеноцид, – резко заявила Квара.

– Вот где камень преткновения, – кивнула Эла. – Квара утверждает, что десколада разумна.

Эндер перевел взгляд на младшую из приемных дочерей:

– Разумная молекула?

– У них есть язык, Эндрю.

– А это-то откуда? – удивился Эндер.

Он попытался представить себе, каким образом генетическая молекула – пусть даже такая длинная и сложная, как вирус десколады, – может общаться с другими.

– Я давно подозревала, но не хотела ничего говорить, пока сама не проверю…

– И это означает, что она вовсе не уверена в своих выводах, – с триумфом констатировал Грего.

– Но сейчас я почти доказала это. Вы не можете уничтожить целый вид, пока мы не будем знать наверняка.

– Как они общаются между собой? – спросил Эндер.

– Естественно, не как мы с вами, – начала объяснять Квара. – Они передают друг другу информацию на молекулярном уровне. Впервые я столкнулась с этим, когда работала над новыми штаммами, тогда передо мной встала проблема: каким образом новым штаммам десколады удается так быстро распространиться и в столь короткий срок заменить старые версии вируса? Я никак не могла найти решение, потому что неправильно поставила перед собой вопрос. Они не заменяют старые вирусы. Они просто обмениваются информацией.

– Ну да, кидаются стрелками, – съязвил Грего.

– Это я так назвала, – смущенно подтвердила Квара. – Я тогда не понимала, что это особый вид речи.

– Потому что это вовсе и не было речью… – снова вмешался Грего.

– Это случилось пять лет назад, – перебил его Эндер. – Ты тогда сказала, что стрелки, которые они посылают, несут необходимые гены, и вирусы, приняв их, перестраивают структуру так, чтобы вобрать в себя новый ген. Вряд ли это можно назвать языком.

– Но они обмениваются такими стрелками постоянно, – пожала плечами Квара. – Молекулы-посыльные то и дело снуют туда-сюда, и в большинстве случаев вирусы не поглощают их. Они считываются какой-то частью десколады и следуют дальше.

– Ага, это, по-твоему, язык? – уточнил Грего.

– Нет, не совсем, – покачала головой Квара. – Но иногда, после того как вирус принимает одну из таких стрелок, он создает новую и посылает ее вовне. И вот почему я решила, что это язык: верхняя часть новой стрелки всегда начинается с молекулярного придатка, по форме сходного с хвостиком стрелки, на которую послужила ответом. В этом придатке заключена нить разговора.

– Разговора! – презрительно хмыкнул Грего.

– Так, либо ты заткнешься, либо сдохнешь как собака, – тихо произнесла Эла.

«Даже после стольких лет, – подумал Эндер, – один звук голоса Элы способен привести Грего в чувство, хотя бы иногда».

– Я проследила некоторые из этих «разговоров», многие из которых содержали до ста «реплик». Хотя многие заканчивались гораздо раньше. Некоторые происходили внутри основного тела вируса, не выходя за его пределы. Но вот что самое интересное: десколада действовала сознательно. Бывало, что один вирус подбирал стрелку и оставлял ее себе, тогда как другие так не поступали. Иногда случалось, что у каждого вируса оказывалась своя стрелка. Но область, куда они помещали эти стрелки-послания, всегда было труднее всего определить. А найти ее трудно потому, что она не является частью их структуры, это их память, а, как известно, индивидуальности отличны друг от друга. Я наблюдала несколько случаев, когда вирусы выбрасывали некоторые фрагменты своей памяти. Это происходило, когда они набирали слишком много стрелок.

– Все, что ты нам рассказываешь, безусловно, очень и очень интересно, – заметил Грего, – но это не наука. Существует множество объяснений твоих «стрелок» – это и случайная связь, и отмирание ненужных частей…

– Только не случайность! – вспыхнула Квара.

– Но язык здесь совсем ни при чем, – огрызнулся Грего.

Эндер не обращал внимания на разгоревшийся спор, потому что с ним через встроенный в драгоценный камень передатчик, спрятанный в его ухе, связалась Джейн. Сейчас она общалась с ним куда реже, чем в прошлые годы. Он внимательно слушал, стараясь ничего не пропустить.

– В ее словах что-то есть, – прошептала Джейн. – Я просмотрела ее записи, десколада творит нечто такое, чего ни разу не замечалось ни за одним одноклеточным организмом. Я проштудировала многие исследования по этому вопросу, и чем больше я размышляю над подобным поведением десколады, тем меньше оно оставляет впечатление заурядного генетического кодирования. Скорее всего, это действительно язык. Во всяком случае, на данный момент мы не можем отбрасывать вероятность того, что вирус действует осознанно.

Когда Эндер наконец вернулся к происходящему в лаборатории, Грего выдавал очередную гневную тираду:

– Почему мы всегда должны облекать непонятное нам в какую-то мистическую оболочку?! – Грего закрыл глаза и передразнил: – «Я открыла новую жизнь! Я открыла новую жизнь!»

– Перестань! – не сдержалась Квара.

– Мы, по-моему, несколько отвлеклись от темы, – миролюбиво сказала Новинья. – Грего, давай придерживаться нормального человеческого общения.

– Ну да, попробуй здесь удержись, когда все ненормально. Até agora quem já imaginou microbiologista que se torna namorada de uma molécula? – «Представьте себе – микробиолог, одержимый молекулой!»

– Довольно! – резко оборвала его Новинья. – Квара такой же ученый, как и ты, и…

– Была, – пробормотал себе под нос Грего.

– И если ты будешь так любезен и все-таки выслушаешь меня до конца, она вольна представлять на наш суд свои гипотезы. – Новинья вся кипела от злости, но Грего, как обычно, сидел с самым невозмутимым видом. – Тебе давно следовало понять, Грего, очень часто случается так, что гипотезы, которые на первый взгляд кажутся абсурдными и нелогичными, в итоге становятся фундаментальными учениями в нашем ви́дении мира.

– Неужели вы действительно считаете, что это одно из таких открытий? – в ответ спросил Грего, внимательно оглядывая каждого из участников дискуссии. – Говорящий вирус? Se Quara sabe tanto, porque ela nao diz о que é que aqueles bichos dizem? – «Если Квара столько знает, почему же не скажет нам, о чем там болтают эти твари?»

Это был знак, что дискуссия вышла за рамки обыкновенного обсуждения, – он заговорил по-португальски, вместо того чтобы пользоваться звездным, языком ученых и дипломатов.

– Какая вообще разница? – попытался успокоить их Эндер.

– Разница есть! – гневно ответила Квара.

Эла с испугом взглянула на Эндера:

– Одно дело – избавиться от опасной болезни, другое – уничтожить целую разумную расу. Вот в чем разница, как мне кажется.

– Я хотел сказать, – терпеливо объяснил Эндер, – какая разница, что они там говорят?

– Никакой, – согласилась Квара. – Скорее всего, мы никогда не поймем их языка, но это вовсе не значит, что они неразумны. И, кроме того, что могут сказать друг другу разумный вирус и человек?

– Как насчет того: «Прошу вас, не надо нас больше убивать»? – в очередной раз съязвил Грего. – Вот если ты узнаешь, как эта фраза звучит на языке вирусов, тогда это может нам пригодиться.

– Но, Грего, – лилейно-насмешливо произнесла Квара, – мы к ним обратимся с подобной просьбой или все-таки они к нам?

– Это не требует срочного ответа, – вмешался Эндер. – Можно отложить обсуждение этого вопроса на потом.

– Откуда ты знаешь? – обрушился на него Грего. – А вдруг завтра мы проснемся от страшного зуда – тело будет ломить, голова запылает в лихорадке? Мы все умрем потому, что прошлой ночью вирус десколады вычислил, как одним ударом можно избавиться от нежелательного присутствия людей на этой планете. Вопрос стоит так: либо мы, либо они.

– Мне кажется, Грего своей обличительной речью лишь еще раз доказал, что нам действительно некоторое время следует выждать, – спокойно ответил Эндер. – Вы слышали, как он говорил о десколаде? Она вычисляет, как можно избавиться от нас. Даже он считает, что десколада обладает волей и способна принимать решения.

– Я употребил это слово в переносном смысле, – поправил Грего.

– А мы все время говорили в переносном смысле, – произнес Эндер. – И точно так же думали. Потому что все мы чувствуем одно и то же – мы ведем войну с десколадой. И это нечто большее, нежели обыкновенная схватка с заразой. Такое впечатление, что против нас выступает разумный, мощный враг, который просчитывает наше поведение на несколько ходов вперед. За всю историю медицинских исследований никто и никогда не сталкивался с вирусом, который настолько ловко избегал бы всех расставленных ловушек.

– Просто до нас никто не сталкивался с микробом, имеющим такой сложный генетический код, – заметил Грего.

– Вот именно, – вздохнул Эндер. – Это тот еще вирус, и он может обладать такими возможностями, которых мы даже вообразить не можем в существе менее сложном, чем позвоночное млекопитающее.

Слова Эндера словно повисли в воздухе, ответом ему послужило общее молчание. На какую-то секунду Эндер поверил, что все-таки он принес некоторую пользу, поучаствовав в собрании: как человек, умеющий говорить, он хотя бы сумел добиться согласия.

Но Грего тут же доказал, что Эндер заблуждался в своей самоуверенности:

– Даже если Квара права, даже если она угодила прямо в точку и все вирусы десколады имеют научные степени по философии и каждый день публикуют по диссертации на тему «Как бы половчее прижать людишек, чтоб они издохли?», что тогда? Если этот вирус, который пытается убить нас, так чертовски умен, давайте-ка лучше брюхом вверх и прикинемся трупами!

– Я считаю, что Квара должна продолжать работать над этим вопросом, – спокойно ответила Новинья. – Мы окажем ей всю посильную помощь, а Эла тем временем попробует решить свою проблему.

На этот раз запротестовала Квара:

– А зачем мне ломать голову, как связаться с десколадой, если остальные по-прежнему будут искать пути к ее уничтожению?

– Хороший вопрос, Квара, – кивнула Новинья. – А ведь верно, зачем тебе пытаться понять вирус? Вдруг он внезапно найдет способ преодолеть наши химические заслоны и в один прекрасный миг сотрет нас с лица земли?

– Либо мы, либо они, – пробурчал Грего.

Эндер понимал, Новинья поступила мудро: она решила вести разработки в двух направлениях одновременно и уже потом выбрать одно из двух, когда они узнают побольше. Однако, сосредоточившись на обсуждении, разумна десколада или нет, и Квара, и Грего забыли еще кое о чем.

– Даже если вирус обладает разумом, – снова вступил в разговор Эндер, – это вовсе не означает, что он священен. Все зависит от того, раман он или варелез. Если десколада – раман, если десколада и человечество достаточно хорошо поймут друг друга, чтобы найти способ сосуществования, – что ж, замечательно. Нам ничего не будет грозить, и десколаду никто не тронет.

– Великий миротворец намеревается подписать мирный договор с молекулой? – скептически поинтересовался Грего.

Эндер проигнорировал насмешку:

– С другой стороны, если вирусы будут продолжать свои попытки уничтожить нас, а мы не найдем способа связаться с ними, то, значит, они варелез – разумные инопланетяне, но настроенные враждебно ко всему живому. Варелез – чуждые нам существа, с которыми мы не можем ужиться. Варелез – иная разумная раса, с которой мы, в силу естественных законов, будем сражаться до самой смерти, и в таком случае наш нравственный долг – сделать все, что в наших силах, чтобы одержать победу.

– Отлично сказано! – похлопал Грего.

Победное ликование брата ничуть не смутило Квару. Она внимательно выслушала Эндера, взвесила его слова и наконец согласно кивнула:

– Я присоединяюсь, только если изначально мы не будем руководствоваться убеждением, что десколада – варелез.

– И даже тогда можно выбрать срединный путь, – продолжал Эндер. – Может быть, Эле удастся найти способ, чтобы заменить все вирусы десколады, сохранив при этом свойственную им «память» и «язык».

– Нет! – горячо воскликнула Квара. – Только не это… у вас нет права оставлять вирусам воспоминания о прошлом и отнимать всю способность к адаптации. А что, если бы они устроили нам поголовную фронтальную лоботомию?! Если война, значит так тому и быть. Убейте их, но не оставляйте память, украв волю.

– Не важно, – сказала Эла. – Такое вряд ли получится. Я и так поставила перед собой практически невыполнимую задачу. Прооперировать десколаду не так-то просто. Не то что выявить и вырезать опухоль у животного. Как мне анестезировать молекулу, чтобы она не излечила себя, пока я буду проводить ампутацию? Может быть, десколада в физике не так уж и сильна, но она намного обогнала меня во всем, что касается молекулярной хирургии.

– Пока, – подчеркнул Эндер.

– А пока нам ничего не известно, – подвел итог Грего. – За исключением того, что десколада изо всех своих силенок старается расправиться с нами, пока мы тут решаем, отвечать ей тем же или не отвечать. Я, конечно, подожду, но мое терпение не безгранично.

– А как насчет пеквениньос? – спросила Квара. – У них разве нет права голоса? Вдруг они не разрешат нам трогать молекулу? Она ведь не только дает им возможность воспроизводиться; в свое время, возможно, именно десколада сделала их разумными.

– Эта штука может убить нас всех, – ответил Эндер. – Если только Эла найдет способ избавиться от вируса, не нарушив при этом репродуктивного цикла пеквениньос, не думаю, чтобы они имели какое-то право разрешать нам использовать средство или не разрешать.

– Возможно, они считают иначе.

– Тогда, скорее всего, им лучше не знать, чем мы здесь занимаемся, – предложил Грего.

– Мы не будем сообщать об истинной цели наших исследований ни людям, ни пеквениньос, – отрубила Новинья. – Это может повлечь за собой ужасное непонимание, которое приведет к насилию и смерти.

– Значит, мы, люди, судьи всех остальных живых существ, – горько покачала головой Квара.

– Нет, Квара. Мы – ученые, мы собираем информацию, – подчеркнула Новинья. – И пока мы не соберем достаточно сведений, никто никого не посмеет судить. Хранить молчание обязан каждый из присутствующих здесь. В особенности это касается Квары и Грего. Вы без моего разрешения ни словом не обмолвитесь о нашем разговоре, а я не дам разрешения, пока мы не будем обладать более подробной информацией.

– Без твоего разрешения, – дерзко уточнил Грего, – или без разрешения Говорящего от Имени Мертвых?

– Я главный ксенобиолог, – ответила Новинья. – Выносить решения буду я одна. Это всем понятно?

Она выждала, пока каждый не согласился с изложенным планом.

Новинья встала. Собрание было закончено. Квара и Грего удалились почти сразу. Новинья чмокнула Эндера в щеку и мягко вытолкала его и Элу из кабинета.

Эндер вместе с Элой направились к лаборатории. По пути он воспользовался представившейся возможностью, чтобы уточнить кое-какие детали:

– Неужели действительно возможно распространить твой псевдовирус по всей Лузитании так, чтобы он охватил каждое создание природы?

– Не знаю, – печально ответила Эла. – Это вообще не проблема по сравнению с тем, как доставить мой вирус каждой клетке отдельного организма. Ведь десколада очень быстро адаптируется; в крайнем случае она может просто сбежать. Мне придется создать что-то вроде вирусоносителя, и отчасти он должен будет базироваться на самой десколаде. Десколада – единственный паразит из известных мне, который овладевает организмом именно с такой скоростью, какая мне требуется для выполнения плана. Забавно, я уничтожу десколаду, воспользовавшись ее же собственными методами.

– Это вовсе не забавно, – возразил Эндер. – Именно так устроен мир. Кто-то однажды сказал мне, что единственный учитель, который чего-то стоит, – это твой враг.

– Тогда Квара и Грего только тем и занимаются, что присваивают друг другу новые научные степени, – улыбнулась Эла.

– Их споры приносят пользу, – ответил Эндер. – Они вынуждают нас тщательно взвешивать каждое решение.

– Мало будет пользы, если кто-нибудь из них решит вынести обсуждение за пределы нашей семьи.

– Эта семья предпочитает не выносить сор из избы, – усмехнулся Эндер. – Уж я-то знаю.

– Напротив, Эндрю. Ты-то должен знать, с какой охотой мы говорим с абсолютно чужим нам человеком, если считаем, будто наш вопрос настолько важен, что оправдывает подобное поведение.

Эндер вынужден был признать, что она права. Когда Эндер только прибыл на Лузитанию, ему нелегко было заставить Квару и Грего, Миро, Квима и Ольяду довериться ему. Но Эла сразу приняла его, а следом за ней и все остальные дети Новиньи. Семья всегда следовала кодексу чести, но все ее члены обладали сильной волей и были настолько уверены в себе, что ни один из них не поставил бы суждение другого выше своего собственного. И Грего, и Квара вполне могли решить, что, если рассказать кому-нибудь о разговоре, это пойдет только на пользу Лузитании, человечеству или науке, поэтому данное ими слово сохранять тайну еще ничего не значило. Точно так же, незадолго до прилета Эндера на планету, был нарушен закон о невмешательстве в жизнь свинксов.

«Очень мило, – подумал про себя Эндер. – Вот еще одна возможная угроза катастрофы, и вновь я бессилен».

Покинув лабораторию, Эндер в очередной раз пожалел, как случалось уже много-много раз, что рядом с ним нет Валентины. Она неплохо разбиралась в подобных этических проблемах. Скоро она прилетит, но успеет ли – вот в чем вопрос. Эндер понимал и по большей части соглашался с аргументами, выдвинутыми как Кварой, так и Грего. Сильнее всего его беспокоил покров тайны – ни с одним пеквениньо, даже с самим Человеком, он не мог обсудить принятое ими решение, а ведь оно может изменить жизнь всех свинксов, равно как и жизни колонистов-землян. И все же Новинья была права. Вынести проблему на общее обсуждение прежде, чем сами ученые узнают, выполним их план или нет, – это значит ввергнуть колонистов в сомнение в лучшем случае, а в худшем – привести к анархии и кровопролитию. Пеквениньос стали теперь мирными созданиями, но их история полна кровавых войн.

Выйдя из ворот и повернув обратно к экспериментальным полям, Эндер заметил Квару, стоящую рядом с деревом-отцом Человеком. В руках у нее были зажаты палочки, она о чем-то беседовала. Правда, она не стучала ими по стволу, иначе Эндер услышал бы ее издалека. Значит, она хочет, чтобы эта беседа осталась между Человеком и ней. Ладно. Эндер пройдет стороной, чтобы не мешать разговору.

Но стоило только Кваре заметить, что Эндер смотрит в ее сторону, как она немедленно попрощалась с Человеком и быстро пустилась по тропинке в сторону ворот. Естественно, она столкнулась с Эндером лицом к лицу.

– Обсуждали что-то очень важное и секретное? – миролюбиво спросил Эндер.

Он хотел просто пошутить, но когда его слова уже прозвучали и на лице Квары мелькнуло вызывающее выражение, только тогда Эндер понял, каким именно секретом Квара только что поделилась с деревом-отцом. И Квара подтвердила возникшее у него подозрение.

– Мамины представления о справедливости не всегда совпадают с моими, – заявила она. – Если уж на то пошло, то и ты не всегда с ней соглашаешься.

Эндер знал, что Квара может нарушить клятву, но даже не предполагал, что она сделает это так быстро.

– Но всегда ли справедливость – наиболее важное из всех соображений? – спросил Эндер.

– Для меня – да, – тут же ответила Квара.

Она попыталась обогнуть его и пройти в ворота, но Эндер поймал ее за руку.

– Отпусти меня.

– Поделиться тайной с Человеком – это одно, – терпеливо произнес Эндер. – Он очень мудр. Но больше никому не говори. Некоторые пеквениньос, самцы, могут превратиться в весьма агрессивных особей, если сочтут, что у них есть на то причины.

– Они не просто самцы, – возразила Квара. – Они зовут себя мужьями. Может быть, и нам стоит называть их мужами. – Она наградила Эндера победной улыбкой. – Ты и вполовину не так открыт и чистосердечен, как привык считать.

Она оттолкнула его и прошла через ворота в Милагре.

Эндер приблизился к Человеку и остановился перед ним.

– Что она тебе сказала, Человек? Она поведала тебе, что я лучше умру, чем позволю хоть кому-нибудь уничтожить десколаду, если это повредит тебе и твоему народу?

Разумеется, Человек ничего не ответил, потому что Эндер вовсе не намеревался стучать палочками по стволу, чтобы воспроизвести язык отцов; стоит ему хоть разок стукнуть палочкой по дереву, как самцы пеквениньос услышат его и мигом примчатся. Между пеквениньос и деревьями-отцами не существовало понятия «личная беседа». Если дерево хотело пообщаться с кем-нибудь наедине, оно могло связаться с другими деревьями-отцами – они «разговаривали» при помощи сигналов, передаваемых непосредственно из мозга в мозг, точно так же как Королева Улья отдавала приказы жукерам, которые служили ей глазами, ушами, руками и ногами. «Если бы только я мог проникнуть в эту коммуникационную сеть, – подумал Эндер. – Мгновенный обмен мыслями. Мысль в чистом виде, защищенная в любом конце Вселенной».

И все же он должен был сказать хоть что-нибудь, чтобы немного нейтрализовать то, что могла наговорить Квара.

– Человек, мы делаем все, что в наших силах, чтобы спасти и людей, и пеквениньос. Мы постараемся уберечь даже вирус десколады, если это будет возможно. Эла и Новинья могут справиться с этой задачей. И Грего с Кварой тоже опытные ученые. Но сейчас, прошу тебя, доверься нам и не рассказывай никому об этом. Пожалуйста. Если люди и пеквениньос узнают о нависшей над всеми угрозе прежде, чем мы сумеем достойно противостоять ей, результаты будут ужасны и смертельны для многих.

Больше сказать было нечего. Эндер побрел к экспериментальным фермам. До наступления ночи он и Сеятель закончили замеры, а затем подожгли и спалили все поле. Внутри дезинтеграционного барьера не уцелело ни одной достаточно большой молекулы. Они сделали все, что можно, чтобы знания, которые почерпнула десколада на этом поле, остались тайной для остальных колоний вирусов.

Но ничего нельзя было поделать с теми вирусами, которых они – люди и пеквениньос – переносили внутри собственных клеток. А что, если Квара права? Что, если заключенной за барьером десколаде перед смертью каким-то образом удалось «рассказать» вирусам, живущим внутри Эндера и Сеятеля, о том, чему она научилась на примере нового штамма картофеля? О тех защитах, которые встроили в растение Эла и Новинья? О том, как вирус расправился со своими врагами?

Если десколада действительно разумна и обладает языком, чтобы передавать информацию от одного индивидуума к другому, как Эндер и прочие смеют надеяться на победу? В будущем десколада станет разумной расой, обладающей наивысшей способностью к адаптации; она сможет мгновенно покорять миры и безжалостно расправляться со своими противниками; она станет сильнее и могущественнее людей, свинксов, жукеров и любых других живых существ на обитаемых мирах. С этой мыслью Эндер вечером лег в постель, и его ум был занят этой проблемой, когда они с Новиньей занимались любовью. Новинья даже попыталась утешить его, будто это на его плечи, а не на ее возложен груз ответственности за целую планету. Он попытался объясниться, но быстро осознал свою неправоту. Зачем добавлять к ее заботам еще и свои?

Человек внимательно выслушал Эндера, но не согласился с тем, о чем тот просил его. Молчать? Никогда. Люди создают новый вирус, который может значительно изменить жизненный цикл пеквениньос. О, конечно. Человек ничего не скажет незрелым самцам и самкам. Но он может – и непременно это сделает – рассказать все остальным деревьям-отцам, растущим по всей Лузитании. Они имеют право знать, что происходит, а затем вместе они в случае чего решат, как поступать дальше.

До захода солнца каждому дереву в каждом лесу стало известно то, о чем сегодня узнал Человек; он подробно изложил им планы людей и свои соображения, насколько им следует доверять. Большинство отцов согласилось с ним: «Пока мы позволим людям продолжать свое дело. Но одновременно установим за ними пристальное наблюдение и будем готовиться к тому, что люди и пеквениньос пойдут друг на друга войной. Правда, будем надеяться, что до этого дело не дойдет. У нас нет надежды на победу, но, может быть, прежде, чем они перебьют нас, мы сумеем найти способ хотя бы некоторым из нас спастись».

Перед самым наступлением ночи они договорились с Королевой Улья, единственным нечеловеческим существом на Лузитании, располагающим продуктами высокой технологии. Завтра начнется строительство космического корабля, который вскоре должен будет покинуть Лузитанию.

7

Доверенная служанка

– Это правда, что в давние времена, когда вы посылали свои космические корабли на освоение новых миров, вы всегда могли разговаривать друг с другом так, будто стоите в одном лесу?

– Мы предполагаем, что и с вами будет то же самое. Когда вырастут новые деревья-отцы, они свяжутся с Лузитанией. Над филотическими связями расстояние не властно.

– Но будет ли так, как ты говоришь? Мы не сможем послать в полет деревья. Полетят братья, несколько жен и сотня маленьких матерей, которые и дадут жизнь новым поколениям. Путешествие будет длиться по меньшей мере несколько десятилетий. Как только они прибудут на место, наиболее достойных братьев переправят в третью жизнь, а следовательно, минует еще год, прежде чем первые деревья-отцы достаточно повзрослеют, чтобы оплодотворить матерей. Каким образом первый отец на том новом мире узнает, как говорить с нами? Как мы поприветствуем его, когда мы даже не будем знать, где он находится?

Пот струился по лицу Цин-чжао. Капельки бежали по ее щекам, заливали глаза, повисали на кончике носа. Срываясь, они падали в грязную воду рисового поля или на молодые рисовые ростки, которые только-только поднялись над поверхностью воды.

– Почему ты не вытрешь лицо, о святая?

Цин-чжао подняла склоненную голову, чтобы взглянуть на того, кто посмел заговорить с ней. Обычные люди, посвящающие себя праведному труду, старались работать подальше от нее, они чувствовали себя несколько скованно, возделывая поле рядом с Говорящей с Богами.

Это была девочка лет четырнадцати, с мальчишеской фигуркой и коротко остриженными волосами. Она с нескрываемым любопытством наблюдала за Цин-чжао. Ее поведение отличала какая-то открытость, она абсолютно не стеснялась Говорящей с Богами. Цин-чжао сочла это весьма странным и немного неприятным. Первой ее мыслью было проигнорировать девочку.

Но не обратить на нее внимание было бы крайне невежливо, все равно что сказать: «Я беседую с богами, поэтому я вольна не отвечать, когда мне задают вопросы простые люди». Никто бы даже не подумал, что на самом деле она не ответила потому, что целиком погружена в решение практически невыполнимой задачи, поставленной великим Хань Фэй-цзы. Задание настолько заняло ее ум, что ей было в буквальном смысле слова больно думать о чем-либо другом.

Поэтому она ответила, но использовала форму вопроса:

– А почему я должна вытирать лицо?

– Разве тебе не щиплет кожу? Пот, стекающий по лицу, – он ведь попадает в глаза и, наверное, страшно жжется.

Цин-чжао опустила лицо и снова принялась за работу, только на этот раз она специально сконцентрировалась на ощущениях от пота. Он действительно неприятно разъедал лицо, глаза жгло огнем. По сути дела, жгло нестерпимо, что очень раздражало. Цин-чжао осторожно разогнулась и выпрямилась – и сразу почувствовала острую боль, пронзившую спину. Таким образом ее тело протестовало против изменения позы.

– Да, – повернулась она к девочке. – Действительно жжется.

– Тогда вытрись, – посоветовала девочка. – Рукавом.

Цин-чжао посмотрела на рукав. Платье насквозь пропиталось потом.

– Ты думаешь, поможет? – поинтересовалась она.

Теперь настала очередь девочки открыть кое-что такое, над чем она прежде не задумывалась. На какое-то мгновение она погрузилась в размышления, а затем вытерла свой лоб рукавом.

– Нет, о святая, – подтвердила она, улыбнувшись. – Нисколечко не поможет.

Цин-чжао мрачно кивнула и вернулась к работе. Однако теперь легкое жжение от пота, слезящиеся глаза, боль в спине – все это отвлекало ее и не давало сосредоточиться. У нее не получилось с головой уйти в решение проблемы. Девочка, кем бы там она ни была, только прибавила ей отчаяния, обратив внимание на мелкие неудобства, и, как это ни смешно, продемонстрировала Цин-чжао бренность тела, девочка отвлекла ее от мыслей, от которых гудела голова.

Цин-чжао засмеялась.

– Ты смеешься надо мной, о святая? – спросила девочка.

– Этим самым я говорю тебе спасибо, – ответила Цин-чжао. – Пусть на короткое время, но тебе удалось снять с моего сердца тяжкую ношу.

– Ты смеешься надо мной потому, что я посоветовала тебе стереть с лица пот, не подумав, что это вовсе не поможет.

– Я же сказала, я смеюсь не поэтому, – возразила Цин-чжао. Она вновь выпрямилась и заглянула девочке в глаза. – Я не вру.

На лице девочки застыло смущенное выражение, хоть она и вполовину не была смущена так, как следовало бы. Когда Говорящие с Богами брали такой тон, простые люди немедленно принимались кланяться и всячески выказывать уважение. Но эта девочка спокойно выслушала ее, переварила сказанное и коротко кивнула.

Цин-чжао могла сделать только один вывод.

– Ты тоже можешь общаться с богами? – спросила она.

Глаза девочки расширились.

– Я? – изумленно переспросила она. – Мои родители самого низкого происхождения. Мой отец развозит навоз по полям, а мать работает посудомойкой в ресторане.

Это еще ни о чем не говорило. Боги предпочитают отбирать к себе на службу детей святых людей, но бывали и такие случаи, когда они вдруг начинали говорить с теми, чьи родители никогда не слыхали голоса богов. Впрочем, очень многие верили, что, если твои предки низкого происхождения, боги просто-напросто не заинтересуются тобой. И действительно, боги крайне редко обращались к детям, чьи родители не получили соответствующего образования.

– Как тебя зовут? – удивилась Цин-чжао.

– Си Ванму[9], – ответила девочка.

Цин-чжао чуть не задохнулась от смеха, даже прикрыла рот ладошкой, чтобы не показать оскорбительной непочтительности. Но Ванму вовсе не рассердилась, только скорчила нетерпеливую гримаску.

– Прости, – обессилев от смеха, наконец промолвила Цин-чжао, – но так зовут…

– Владычицу Запада, – кивнула Ванму. – А я что могу поделать, если родители выбрали мне такое имя?

– Это очень благородное имя, – серьезно сказала Цин-чжао. – Моя духовная прародительница была великой женщиной, но всего лишь смертной, она писала стихи. Твоя же принадлежит к старейшим богам.

– А мне-то что? – пожала плечиками Ванму. – Мои родители поступили чересчур самонадеянно, назвав меня столь почтенным именем. Вот почему боги никогда не заговорят со мной.

Веселье Цин-чжао сменилось печалью, когда она услышала прозвучавшую в словах девочки горечь. Если б она только знала, с какой радостью поменялась бы с ней местами Цин-чжао! Навсегда освободиться от голоса богов! Не пригибаться к полу, не прослеживать жилок на половицах, не мыть руки, пока не испачкаешься…

Но Цин-чжао не могла объяснить этого девочке. Та просто не поймет. Ей Говорящие с Богами представлялись привилегированной элитой, бесконечно мудрой и недоступной. Это прозвучало бы фальшиво, если бы Цин-чжао принялась объяснять ей, что никакие почести на свете не смогут облегчить ношу, которую взвалили на свои плечи Говорящие с Богами.

Хотя нет, Ванму вовсе не считала Говорящих с Богами такими уж недоступными – ведь она заговорила с Цин-чжао. Поэтому Цин-чжао решила открыть ей то, что лежало сейчас у нее на сердце:

– Си Ванму, я бы с радостью провела остаток жизни в слепоте, если б только могла освободиться от голоса богов.

У потрясенной Ванму приоткрылся рот, глаза округлились.

Ошибкой было говорить так. Цин-чжао моментально пожалела о своем опрометчивом поступке.

– Я пошутила, – сказала она.

– Нет, – не согласилась Ванму. – Вот теперь ты лжешь. А тогда сказала чистую правду. – Она подошла поближе, беспечно хлюпая грязью и наступая на рисовые стебли. – Всю жизнь я наблюдала за Говорящими с Богами. Они облачены в яркие одежды и едут в храмы под роскошными балдахинами. Все люди склоняются перед ними, каждый компьютер открывает им свои файлы. Когда они говорят, из их уст льется музыка. Кто же откажется от такого?

Цин-чжао не могла ответить ей откровенно, не могла сказать: «Каждый день боги унижают меня, заставляют исполнять глупые, бессмысленные ритуалы, и каждый новый день начинается одинаково».

– Ты не поверишь мне, Ванму, но эта жизнь здесь, на полях, куда лучше.

– Нет! – воскликнула Ванму. – Тебя всему научили. Ты знаешь все, что только можно знать! Ты умеешь говорить на многих языках, ты можешь прочитать любое слово, ты способна размышлять о вещах, которые настолько же далеки от моего понимания, насколько далеки мои мысли от мыслей улитки.

– Ты очень хорошо говоришь, – сказала Цин-чжао. – Ты, должно быть, ходила в школу?

– В школу! – презрительно фыркнула Ванму. – Кому какое дело в школах до таких детей, как я? Нас учат читать, но только для того, чтобы мы разбирались в молитвах и не путали вывески на улицах. Нас обучают обращению с цифрами, чтобы мы могли складывать и вычитать, когда заходим в магазин. Мы запоминаем высказывания мудрецов, но только те из них, которые учат смирению и повиновению тем, кто мудрее нас.

Цин-чжао даже не представляла, что могут быть такие школы. Она думала, что детей в обычных школах учат тому же, что преподавали ей наставники. Но она ни секунды не сомневалась в том, что Си Ванму говорит правду, – один учитель, обучая одновременно тридцать учеников, не сможет дать им всего, чему когда-то научилась Цин-чжао у своих наставников.

– Мои родители очень низкого происхождения, – повторила Ванму. – Зачем тратить время и учить меня большему, чем надо знать обычной прислуге? Вот почему мне остается только надеяться, что когда-нибудь мне повезет, я как следует вымоюсь и стану служанкой в доме какого-нибудь богача. Что-что, а полы меня отлично научили мыть.

Цин-чжао вспомнила долгие часы, которые она провела на полу своей комнаты, прослеживая от стены до стены жилки в половицах. Ей никогда не приходило в голову, сколько усилий стоит слугам содержать полы в доме настолько чистыми и отполированными, что, ползая на коленях, она ни разу не запачкала платья.

– Я знаю толк в полах, – горько усмехнулась Цин-чжао.

– Ты обо всем что-нибудь да знаешь, – не менее горько ответила Ванму. – Поэтому не стоит убеждать меня, как это нелегко – быть избранной богами. Боги ни разу не обратились ко мне, и вот что я тебе скажу: это куда хуже!

– Почему ты не побоялась и подошла ко мне? – в ответ спросила Цин-чжао.

– Я решила ничего не бояться, – просто ответила Ванму. – Ты не сможешь сделать мне ничего такого, чего бы уже не преподнесла эта жизнь.

«Я могу заставить тебя оттирать руки, пока они не начнут кровоточить не переставая».

Но затем что-то словно щелкнуло в мозгу Цин-чжао, и она поняла, что, должно быть, девочка не сочтет это такой уж жестокой карой. Возможно, каждый день Ванму с радостью будет драить себе руки, пока на ее запястьях не останутся висеть лишь окровавленные ошметки кожи, лишь бы научиться тому, что уже известно Цин-чжао. Цин-чжао чувствовала себя подавленной невыполнимостью задачи, поставленной перед ней отцом, однако ее решение – преуспеет ли она, или все ее усилия пойдут прахом – изменит ход истории. Ванму проживет жизнь и каждый божий день будет выполнять одну и ту же работу; вся жизнь Ванму пройдет в исполнении работы, которую заметят и поставят ей на вид, только когда она исполнит ее плохо. В конце концов, разве работа слуги не столь же бесплодна, как и ритуалы очищения?

– Жизнь служанки, должно быть, очень трудна, – сказала Цин-чжао. – Поэтому я рада, что тебя еще никто не успел взять к себе в прислуги.

– Мои родители выжидают в надежде, что я, когда вырасту, стану красивой девушкой. Тогда они смогут получить за меня куда больше. Какой-нибудь личный слуга богатого человека решит взять меня в жены или богатая госпожа приветит меня как доверенную служанку.

– Но ты уже красива, – отметила Цин-чжао.

Ванму пожала плечами:

– Моя подружка Фань-лю работает у одного человека, так она говорит, что замарашки трудятся куда больше, но зато мужчины в доме не трогают их. Дурнушек, как правило, оставляют в покое, наедине с их печальными думами. От них не требуют постоянных комплиментов в адрес госпожи.

Цин-чжао вспомнила слуг в доме отца. Она знала, что ее отец никогда не обратился бы к служанке с грязным предложением. И никто не обязан расточать комплименты ей.

– В моем доме все по-другому, – возразила она.

– Но я-то в твоем доме не служу, – резонно ответила Ванму.

Внезапно вся картина прояснилась перед Цин-чжао. Ванму заговорила с ней не просто из какого-то добросердечного побуждения. Ванму обратилась к ней в надежде, что ей предложат место в доме Говорящей с Богами госпожи. Цин-чжао прекрасно знала, какие слухи ходят о ней в городе: она закончила обучение у частных учителей и сейчас выполняет свое первое взрослое задание, и до сих пор она не обзавелась ни мужем, ни доверенной служанкой. Си Ванму нарочно записалась в ту же работающую на полях бригаду, что и Цин-чжао, чтобы вызвать ее на этот разговор.

На мгновение Цин-чжао овладел гнев, но потом она подумала: «А почему Ванму не должна была так поступать? В худшем случае я бы догадалась о ее замыслах, рассердилась и отказала ей. Тогда она осталась бы там, где и есть. Но если я ни о чем не догадаюсь, привечу и найму, она станет доверенной служанкой Говорящей с Богами. Будь я на ее месте, не поступила бы я точно так же?»

– Неужели ты думала, тебе удастся меня одурачить? – спросила Цин-чжао. – Неужели ты считаешь, что я до сих пор не поняла, что ты добиваешься должности моей служанки?

Ванму выглядела одновременно взволнованной, рассерженной и испуганной, но мудро решила промолчать.

– Почему же ты гневно не возразишь мне? – продолжала Цин-чжао. – Почему ты не отрицаешь того, что заговорила со мной только потому, что хотела получить работу?

– Потому что это и в самом деле так, – тихо ответила Ванму. – А теперь я оставлю тебя.

Именно это и надеялась услышать от нее Цин-чжао – честный ответ. Но она вовсе не собиралась отпускать ее.

– Сколько из того, что ты наговорила мне, правда? Ты действительно желаешь получить хорошее образование? Хочешь совершить в своей жизни что-нибудь более высокое, нежели натирать пол?

– Я говорила только правду, – промолвила Ванму, в голосе ее прозвучала неприкрытая страсть. – Но тебе-то что? Ты возложила на свои плечи ужасную ношу божьего гласа!

Последнюю фразу Ванму выпалила с таким откровенным сарказмом, что Цин-чжао чуть не расхохоталась, но вовремя сдержалась. Не имело смысла и дальше злить Ванму.

– Си Ванму, духовная дочь Владычицы Запада, я возьму тебя к себе в доверенные служанки, но только в случае, если ты согласишься на следующие условия. Во-первых, ты позволишь мне обучать тебя и будешь прилежно исполнять уроки, которые я преподам. Во-вторых, ты всегда будешь обращаться со мной как с равной, никогда не будешь кланяться и говорить «о святая». И в-третьих…

– Но как можно? – удивилась Ванму. – Если я не буду выказывать тебе уважение, люди назовут меня недостойной. Меня накажут при первом удобном случае, стоит тебе только отвернуться. Это станет позором нам обеим.

– Естественно, при посторонних ты будешь обращаться ко мне с должным почтением, – кивнула Цин-чжао. – Но с глазу на глаз ты будешь говорить со мной как с равной, иначе я тут же тебя уволю.

– А третье условие?

– Ты никогда и никому не передашь ни единого нашего разговора.

Личико Ванму гневно вспыхнуло.

– Доверенная служанка никогда не выдает чужих секретов. В мой мозг установят специальные заслоны.

– Заслоны будут лишь напоминать тебе о молчании, – кивнула Цин-чжао. – Но если ты захочешь рассказать, то без труда обойдешь все запреты.

Цин-чжао вспомнила возвышение отца, подумала о тайнах Конгресса, которые он свято хранил. Он никому ничего не говорил; ему просто было не с кем поговорить, за исключением разве что самой Цин-чжао. Если выяснится, что Ванму достойна доверия, у Цин-чжао будет кто-то, с кем можно поделиться размышлениями. Она никогда не будет такой одинокой, как отец.

– Ты не понимаешь меня? – спросила Цин-чжао. – Люди подумают, что я беру тебя в служанки. Но ты и я будем знать, что на самом деле ты поступаешь ко мне в ученицы, и я хочу, чтобы ты стала мне подругой.

Ванму с интересом посмотрела на нее:

– Почему ты делаешь это, раз боги уже открыли тебе, как я подкупила мастера, чтобы он позволил мне войти в твою бригаду и не прерывал нас, пока я буду говорить с тобой?

Разумеется, ничего подобного боги ей не открывали, но Цин-чжао всего лишь улыбнулась.

– А тебе не приходит на ум, что, может быть, сами боги хотят, чтобы мы стали подругами? – спросила она.

Ванму, потрясенная, сцепила руки в замок и нервно рассмеялась. Цин-чжао обхватила ее запястья и обнаружила, что Ванму вся дрожит. Значит, она вовсе не такая самоуверенная, как кажется.

Ванму опустила глаза на свои пальцы. Цин-чжао проследила за ее взглядом. Их руки были покрыты засохшей коркой грязи, слипшейся на жарком солнце.

– Мы такие грязные, – проговорила Ванму.

Цин-чжао давно научилась не обращать внимания на грязь, приобретенную во время праведного труда, ибо это не требовало истинного очищения.

– Когда-то мои руки покрывала несмываемая грязь, – сказала она. – Когда время праведного труда истечет, пойдешь со мной. Я расскажу о нашей затее отцу, и он решит, подходишь ты на роль моей доверенной служанки или нет.

Ванму сразу нахмурилась. Цин-чжао только порадовалась, что ее чувства было так легко прочитать.

– В чем дело? – спросила она.

– Всегда решают за нас отцы, – ответила Ванму.

Цин-чжао кивнула, подумав при этом, зачем Ванму было констатировать столь очевидный факт.

– Это начало мудрости, – пожала плечиками Цин-чжао. – Кроме того, моя мать давным-давно умерла.

Праведный труд всегда заканчивался, когда солнце еще висело высоко в небе. Официально это было устроено для того, чтобы людям, живущим далеко от полей, хватило времени добраться до дому. На самом же деле существовал обычай устраивать после каждого дня таких трудов небольшое празднество. Отработав во время привычного полуденного отдыха, после почти целого дня на поле люди чувствовали легкое головокружение, словно всю предыдущую ночь провели на ногах. Некоторые становились вялыми и сонными как мухи. Так или иначе, это был хороший повод пообедать с друзьями и хорошенько выпить, после чего засветло завалиться в постель, дабы восполнить потерю дневного отдыха и вознаградить себя за целый день напряженного труда.

Цин-чжао после такой работы чувствовала себя совершенно опустошенной, тогда как Ванму, очевидно, относилась к тем людям, которые сравнительно легко переносят рисовые поля. Или, может быть, причина была в том, что загадка исчезновения флота на Лузитанию не давала покоя Цин-чжао, тогда как Ванму только что приняли на должность доверенной служанки госпожи Говорящей с Богами. Цин-чжао провела Ванму через процедуру принятия на работу в дом Хань: омовение, отпечатки пальцев, проверка службой безопасности, – однако, в конце концов не выдержав постоянного лопотания Ванму, удалилась прочь.

Поднимаясь по лестнице в свою комнату, Цин-чжао услышала, как Ванму с опаской спросила:

– Я чем-нибудь рассердила мою новую госпожу?

Ответил ей Ю Кун-мэй, охранник дома:

– Говорящие с Богами чаще прислушиваются к другим голосам, малышка.

Это был очень добрый и милосердный ответ. Цин-чжао зачастую восхищалась мягкостью и мудростью людей, которых отец принял на работу в дом. Она подумала, достаточно ли мудро поступила сама, не ошиблась ли в своем первом выборе.

Впрочем, важно другое – она знала, что все равно поступила нехорошо, приняв решение, не посоветовавшись перед этим с отцом. Наверняка окажется, что Ванму абсолютно ей не подходит, и отец отругает ее за опрометчивый и глупый поступок.

Стоило ей подумать об упреках отца, как она мгновенно вызвала гнев богов. Цин-чжао почувствовала себя грязной и недостойной. Она опрометью кинулась в комнату и заперла дверь. И горько, и смешно, но она могла сто раз повторять в уме, как ненавистны ей эти ритуалы, на которых настаивали боги, как пусто в своей основе поклонение им, но, как только она допускала еретическую мысль об отце или Звездном Конгрессе, ей немедленно приходилось исполнять ритуал очищения.

Обычно она могла на полчаса, иногда на час и дольше, отложить поклонение богам, сопротивляясь непреодолимому желанию очиститься. Однако сегодня Цин-чжао сама жаждала этих минут. Ритуал основывался на своего рода логике, он имел четкую структуру, начало и конец, имелись определенные правила, которым надо было следовать. Не то что проблема с флотом на Лузитанию.

Встав на колени, она нарочно выбрала самую узкую, практически невидимую жилку, какую только смогла найти на половице. Ритуал обещал быть нелегким; возможно, хоть тогда боги сочтут ее достаточно очищенной, чтобы открыть решение проблемы, поставленной отцом. Ей потребовалось целых полчаса, чтобы добраться до противоположной стены комнаты, ибо она то и дело теряла жилку и приходилось начинать все заново.

Под конец ее безудержно начало клонить в сон, тело ныло от праведных трудов, исполненных днем, глаза слезились от напряжения. Однако, вместо того чтобы уступить желанию отдохнуть, она опустилась на пол перед терминалом и вызвала на экран итоговые результаты проделанной работы. Внимательно изучив и отбросив в сторону все нелепые теории, возникавшие в ходе расследования, Цин-чжао пришла к трем возможным выводам относительно исчезновения флота. Во-первых, исчезновение могло быть вызвано каким-то естественным явлением, которое, произойдя на скорости света, просто пока не успело проявиться для астрономов-наблюдателей. Во-вторых, обрыв связи между ансиблями мог стать результатом либо саботажа, либо приказа, отданного командованием флота. И в-третьих, обрыв связи мог быть делом рук какой-то тайной межпланетной группировки.

Первый вывод практически не имел смысла, судя по тому, как перемещался флот. Суда шли слишком далеко друг от друга, чтобы какая-нибудь естественная катастрофа могла уничтожить всех разом. Флоту незачем было собираться в одном месте перед высадкой на Лузитанию – ансибли обеспечивали мгновенную связь и качественную передачу изображения на расстоянии, поэтому корабли окружали Лузитанию со всех сторон, направляясь к планете прямо оттуда, где их застал приказ присоединиться к флоту. Даже сейчас, когда до выхода на орбиту вокруг солнца Лузитании оставался год с небольшим, космические корабли находились настолько далеко друг от друга, что ни одно естественное событие, знакомое человеку, не могло одновременно задеть весь флот.

Вторая причина также отметалась, потому что исчез весь флот без исключения. Какой реализуемый людьми план мог сработать с подобной эффективностью и быстродействием, не оставив к тому же никаких свидетельств готовящегося заговора в банках данных, в личных делах персонала или в устройствах связи, вмонтированных в используемые на планетах компьютеры? Не существовало ни малейшего доказательства, что кто-то подменил или скрыл какую-то информацию, зашифровал переговоры, чтобы не дать повода для подозрений. Если заговор родился на борту кораблей флота, то бунтовщики не оставили после себя ни одной улики, не совершили ни единой ошибки.

Такое же отсутствие доказательств делало еще более невероятным существование межпланетной группировки. И совсем неправдоподобными выводы становились в свете того, что все корабли исчезли одновременно. Как свидетельствовали показания очевидцев, все космические суда отключили ансибли практически в одну и ту же секунду. Может быть, и существовала какая-то разница во времени – секунды, даже минуты, но, во всяком случае, разрыв составлял не больше пяти минут; таким образом, ни одно судно не успело заметить пропажи остальных.

Итак, напрашивался вывод, просто элегантный по своей простоте: не оставалось ровным счетом никаких причин. Были собраны все доказательства, все улики, какие только можно, но в их свете каждое разумное объяснение происшедшего сразу становилось неразумным.

«Почему отец поручил это именно мне?» – в который раз безмолвно вопросила Цин-чжао.

И сразу – впрочем, как обычно – почувствовала свою никчемность. Вопрос был задан риторически, но она посмела усомниться в правильности решений своего отца. Ей необходимо было принять душ, чтобы смыть с себя нечистоты сомнений.

Но она не пошла в ванную. Она заперла внутри себя голос богов, ожидая, когда их приказы приобретут неодолимую силу. На этот раз она сопротивлялась их зову вовсе не из праведного желания самоусовершенствования. На этот раз она нарочно пыталась привлечь к себе внимание богов. Только когда она начала задыхаться от жажды очищения, только когда начала содрогаться всем телом от малейшего прикосновения к своей плоти – рука случайно задела колено, – только тогда она задала вслух вопрос.

– Ведь это ваших рук дело? – обратилась она к богам. – Только вы можете такое, что не под силу обыкновенному человеку. Вашей волей была прервана связь с флотом на Лузитанию.

Ответом ей явилась усилившаяся тяга к очищению.

– Но Конгресс и Адмиралтейство не следуют Пути. Они не могут представить себе золотую дверь, ведущую в Город Нефритовой Горы, что на Западе. Если отец скажет им: «Боги забрали ваш флот, чтобы наказать вас за неправедные поступки», они презрительно высмеют его. Если они начнут презирать его, нашего величайшего деятеля, живущего ныне, они также запрезирают нас. А если через моего отца будет унижен Путь, тогда Путь уничтожит его. Вы поэтому избавились от флота?

Она разрыдалась:

– Я не позволю вам уничтожить моего отца. Я найду решение. Я найду ответ, который устроит Конгресс. Я вызываю вас на бой!

Стоило только ей произнести эти слова, как ее охватило такое сильное ощущение собственной нечистоты, какого она никогда прежде не переживала. У нее даже перехватило дыхание, она безмолвно повалилась вперед, хватаясь руками за терминал. Она пыталась говорить, молить о прощении, но вместо этого из губ вырывались жалкие хрипы. Она постоянно сглатывала, чтобы удержать выворачивающийся наружу желудок. Ей казалось, что руки покрывают все, чего бы она ни коснулась, жиром; пока она поднималась на ноги, платье прилипло к телу так, будто все было пропитано черной маслянистой грязью.

Но она не побежала в ванную. Не упала на пол, чтобы искать трепещущим взглядом жилки в дереве. Шатаясь, она двинулась к двери, намереваясь спуститься вниз, в комнату отца.

Дверь не пустила ее. Не физически – она распахнулась легко, как обычно, только Цин-чжао не смогла перешагнуть через порог. Она слышала о подобном, как боги никуда не пускают ослушавшихся слуг, воздвигая перед ними великие преграды, но раньше с ней никогда такого не случалось. Она никак не могла понять, что ее держит. Ее тело свободно двигалось. Она не ощущала никакого сопротивления. Но при мысли о том, чтобы пройти в дверь, ее пронизывал ужасный страх, она понимала, что ей нельзя этого делать, чувствовала, что боги требуют искупления, какого-то очищения, иначе они никогда не выпустят ее из комнаты. Ни жилки, ни мытье рук здесь не помогли бы. Что же нужно богам?