Читать онлайн Грешник бесплатно

Sierra Simone

Sinner

* * *

Посвящается Рене Бисеглия
Это не первая книга, которую я посвятила тебе, и уверена – не последняя

Пролог

Имея в своем распоряжении правильную ручку, человек может править миром.

Вы угощаете их хорошим обедом и вкусным вином, улыбаетесь им и подсовываете подарочки, осыпаете комплиментами, поете хвалебные оды и прикидываетесь закадычными друзьями. Вы играете с ними в гольф или смотрите балет, сравниваете костюмы по четыре тысячи долларов или часы по десять тысяч, а затем, как бы невзначай, с помощью холодных фактов давите на самые уязвимые места и, используя рукопожатие за рукопожатием, создаете новые блистательные перспективы.

И когда они попадают в расставленные вами сети, оказавшись в своего рода точке невозврата, когда оглядываются назад и видят, что у них остался последний шанс на отступление, – вот тогда вы протягиваете им ручку.

И вот они берут эту объемную, увесистую и приятную на ощупь ручку, снимают колпачок и видят золотое перо с гравировкой, на кончике которого застыло обещание денег и власти. И когда они прижимают перо к бумаге, оставляя за собой четкий темный след, чем-то напоминающий чернильную кровь, вот тогда дело сделано.

Именно тогда вы становитесь правителем мира.

Меня нельзя назвать хорошим человеком, и я никогда не изображал из себя такого. Я не верю ни в доброту, ни в Бога, ни в истории со счастливым концом, которые не оплачены заранее.

Во что я верю? В деньги. Секс. Виски «Макаллан» восемнадцатилетней выдержки.

Таких, как я, называют плейбоями. Сердцеедами. Бабниками.

Мой брат раньше был священником, и у него для меня есть лишь одно определение.

Грешник.

I

Смокинг от «Армани», ботинки от «Берлути», на запястье часы фирмы «Берберри».

Голубые глаза, светлые волосы, слегка крупный рот, наталкивающий на непристойные мысли.

Да, я знаю, что выгляжу великолепно, когда выхожу из своей «Ауди R8» и направляюсь на благотворительный вечер по сбору средств для больницы.

Я знаю это, парковщик, который забирает у меня ключи от машины, знает это, девушка, работающая за стойкой бесплатного бара, знает это. Я одариваю ее классической, с ямочками, улыбкой Беллов, беру у нее заказанный виски, и она краснеет. А потом поворачиваюсь лицом к кружащей по залу толпе богачей и, потягивая виски «Макаллан», раздумываю, с чего же начать в первую очередь.

Потому что сегодняшний вечер – мой момент триумфа.

Во-первых, сегодня днем я заключил выгодную сделку с Киганом, подписав стопку документов о передаче заброшенного района застройщику из Нью-Йорка, и, бог ты мой, вы не поверите, какими деньгами владеют эти люди. Они не просто богаты. Это уровень нефтяных магнатов. Я не только заработал для своей фирмы хренову тучу долларов, но и получил возможность укрепить свое положение в «Валдман и партнеры» как раз к тому моменту, когда Валдман уйдет на пенсию и ему понадобится кто-то, кто займет заветный угловой кабинет и будет пересчитывать заработанное богатство.

Во-вторых, именно я подписал это соглашение, а не Чарльз Норткатт, к черту этого парня, и я с удовольствием позлорадствовал бы по этому поводу сегодня вечером, зная, что этот придурок обязательно появится здесь, потому что он не может устоять перед бесплатной выпивкой и скучающими «трофейными женами».

И в-третьих, я допоздна засиживался из-за сделки с Киганом, а это серьезно повлияло на мою сексуальную жизнь, и я отчаянно желаю наверстать упущенное. В моем телефоне сохранено несколько номеров постоянных партнерш для секса, к тому же всегда можно заглянуть в эксклюзивный клуб, членом которого я являюсь, но сегодня я праздную победу. И это заслуживает чего-то особенного, чего-то оригинального.

Еще раз обвожу взглядом зал. Валдман со своей женой в углу, смеющийся и раскрасневшийся, хотя благотворительный вечер только начался, и Норткатт, конечно же, рядом с ним.

Чертов жополиз.

Но сегодняшний вечер – мой, а вокруг полно прекрасных женщин, и пусть я, возможно, еще один белый парень с уймой денег в море таких же белых богачей, но у меня есть преимущество. Я – грешник с соблазнительной улыбкой и великолепными волосами и умею превратить грех в рай.

Допив свой виски, ставлю стакан на барную стойку и отправляюсь на охоту.

* * *

Спустя час чувствую, как кто-то легонько толкает меня локтем.

– Отец здесь. Просто к твоему сведению.

Поворачиваюсь и вижу мужчину моего возраста, который протягивает мне еще один напиток, предоставляя отличный предлог отвлечься от текущего разговора и осмотреть помещение.

И, конечно же, отец Элайджи Айверсона стоит в другом конце зала в окружении обычной толпы крупных спонсоров больницы и светских пиявок. Доктор Айверсон – главный врач онкологического центра больницы и постоянная персона на подобного рода мероприятиях, поэтому меня не должно удивлять его присутствие здесь, но все же мне становится не по себе, и затылок неприятно покалывает. Я закрываю глаза и на минуту переношусь в прошлое: слышу звон стеклянных форм для запеканок и как мой отец разговаривает на повышенных тонах, а мать Элайджи бормочет что-то умоляющим голосом. И я по-прежнему чувствую навязчивый приторный запах белых цветов, цветов для похорон, которых не должно было быть.

Я открываю глаза и вижу понимающую печальную улыбку Элайджи. В тот день он тоже был там, в тот день, когда крепкая дружба наших семей превратилась в нечто совсем иное – холодное и отчужденное. Но мы остались близки. Мы сдружились еще в детском саду благодаря нашему увлечению «Черепашками-ниндзя», а это связь на всю жизнь. Но остальные члены наших семей отдалились друг от друга, как будто не было двадцати лет совместных барбекю, настольных игр по вечерам, присмотра за детьми, пижамных вечеринок и игр в карты до поздней ночи с вином для взрослых и легкими перекусами для детей, которые мы незаметно от родителей проносили вверх по лестнице в свои комнаты.

– Все в порядке, – отвечаю я. И это ложь только наполовину, поскольку, даже если доктор Айверсон напоминает мне о том дне – об ужасной дыре, которая образовалась в моем сердце после смерти сестры, – мы всегда вежливы друг с другом при встрече, которые случаются довольно часто в таком маленьком городе, как этот.

– Кстати, отличное мероприятие, – добавляю я, в основном, чтобы сменить тему. Разлад между Айверсонами и Беллами – это старая рана, а Элайдже и так достаточно волнений на сегодня. Это его первая вечеринка в качестве координатора мероприятий в центре Кауфмана после того, как он ушел из картинной галереи, где начинал свою карьеру, и я знаю, что он очень переживает, чтобы сегодняшний вечер прошел успешно. К тому же это единственное мероприятие в году, которое посещает его отец и все коллеги его отца… И я отчетливо вижу морщинки от усталости и стресса на лбу и вокруг рта Элайджи.

Он слегка кивает, окидывая зал глазами цвета виски. Практичным, решительным взглядом и квадратной челюстью он как две капли воды напоминает своего отца – высокого, чернокожего и красивого. Но если доктор Айверсон обычно хмурится, Элайджа всегда улыбается и всегда в хорошем настроении.

– Кажется, пока все проходит без происшествий, – говорит он, продолжая осматриваться по сторонам. – За исключением того, что я потерял свою пару.

– Ты привел с собой пару? – интересуюсь я. – И где же он?

– Она, – ухмыляясь, отвечает Элайджа, а затем смеется мне в лицо, потому что он перестал ходить на свидания с девушками еще в колледже, когда объявил всем о своей нетрадиционной ориентации. – Шон, я шучу. На самом деле это…

Элайджа не успевает договорить, потому что к нему подбегает встревоженная женщина в униформе фирмы, обслуживающей банкеты, и размахивает таблицей рассадки. Они о чем-то бурно перешептываются, и, тихо выругавшись, Элайджа извиняющимся жестом машет мне и убегает, чтобы уладить возникшую за кулисами благотворительного вечера проблему, оставив меня наедине с моим виски. Я снова бросаю взгляд на доктора Айверсона, который пристально смотрит на меня. Он кивает, и я отвечаю тем же, и от меня не ускользает выражение сдержанного сочувствия на его лице.

Мне прекрасно известна причина этого сдержанного сочувствия, отчего грудь сдавливает словно тисками.

«Возьми себя в руки, Белл, и продолжай праздновать свой успех». Вот только желание праздновать внезапно пропадает. Мне хочется еще виски и глоток свежего воздуха, и даже с огромной стеклянной стеной, открывающей вид на сверкающее небо над городом, я испытываю клаустрофобию и неприятное беспокойство, да еще и пронзительная мелодия струнного секстета в углу становится невыносимо громкой, заполняя собой каждую нишу и балкон. Отчаянно, почти вслепую, я пробираюсь к двери, ведущей на террасу, мне просто нужно выбраться наружу…

Ночной воздух окутывает внезапной прохладной тишиной, и я делаю глубокий вдох. Затем еще один и еще один. Пока мой пульс не замедляется до нормального, а тяжесть в груди не уменьшается. Пока голова не проясняется от мешанины образов запеканок и цветов четырнадцатилетней давности и из прошлой недели.

Жаль, что не только воспоминания о смерти Лиззи так подействовали на меня. Жаль, что у отца Элайджи есть причины смотреть на меня с жалостью. Как бы мне хотелось хоть раз принять душ, или присутствовать на деловой встрече, или перепихнуться с красивой женщиной и при этом не держать под рукой телефон с включенным звуком на случай крайней необходимости. Как бы мне хотелось просто быть счастливым от того, что заключил эту сделку с Киганом, что у меня неприлично много денег и шикарный новый пентхаус, и привлекательное тело, и еще более привлекательный член, и великолепная шевелюра.

Но, оказывается, не все можно исправить деньгами и великолепной шевелюрой.

Сюрприз.

Я допиваю остатки виски, ставлю стакан на столик с высокой столешницей и отваживаюсь пройти дальше на покрытую травой террасу. Впереди меня, на холме, в легком мерцании огней простирается город, а позади – неприветливый занавес из стекла и стали, за которым скрывается мое королевство. Где я живу, работаю и развлекаюсь. Воздух наполнен летним пением цикад и музыкой уличного движения, и, черт побери, как бы мне хотелось хоть на одно мгновение вспомнить, какое умиротворение можно испытывать, слушая все эти звуки. Что можно любоваться огнями города и не вспоминать о ярком свете больничных флуоресцентных ламп, писке мониторов, запахе гигиенической помады.

Терраса практически безлюдна, хотя вечер только начинается, и я уверен, что пьяные светские львицы будут смеяться и распивать здесь спиртные напитки, как только уберут тарелки с десертом. Какой бы ни была причина, я благодарен за несколько минут одиночества и напоследок снова вдыхаю пропитанный запахом травы воздух, прежде чем вернуться внутрь, и именно в этот момент замечаю ее.

На самом деле первым в глаза бросается ее платье: проблеск красного мерцающего шелка, трепетание танцующего на ветру подола, подобно красному плащу, которым размахивают перед быком, и в считаные секунды я снова Шон Белл, празднующий победу и все такое. Я меняю направление, следуя за соблазнительным мерцанием красного шелка, пока не нахожу девушку, которой он принадлежит.

Она стоит спиной к стеклянной стене и толпящимся по другую сторону богатым людям, прислонившись к одному из массивных тросов, которые крепят крышу здания к террасе. Легкий ветерок играет с шелком, скрывающим ее тело, взъерошивая подол и обрисовывая аппетитные очертания талии и бедер, а нежная темная кожа ее обнаженных рук и спины сияет в свете городских огней. Я пробегаюсь взглядом по изгибу ее позвоночника вниз до округлой попки в облегающем платье, а затем возвращаюсь к изящным лопаткам под тонкими красными бретельками, завязанными крест-накрест.

Незнакомка оборачивается на мои шаги, и я практически замираю на месте, потому что, черт возьми, она красивая и, вдвойне черт возьми, она молодая. Не малолетка, за которую можно загреметь в тюрьму, а, скорее, студентка колледжа. Короче, слишком молода для тридцатишестилетнего мужчины.

И все же я не останавливаюсь, а подхожу ближе и, засунув руки в карманы брюк, облокачиваюсь на толстый трос рядом с ней. Когда смотрю на нее, наши лица полностью освещены золотистым светом, льющимся с благотворительной вечеринки.

Глаза незнакомки расширяются, когда она смотрит на меня, губы слегка приоткрываются, как будто она потрясена, увидев меня, как будто не может поверить в то, что видит, но я быстро отбрасываю эту мысль. Скорее всего, ее поражают мои великолепные волосы.

Если только… на моем лице остатки еды или что-то подобное? Украдкой провожу рукой по своему рту и челюсти, чтобы проверить, что это не так, и она следит за этим движением с жадным взглядом, который вызывает напряжение и разжигает огонь внизу живота.

При этом освещении я наконец-то могу как следует разглядеть ее лицо и понимаю, что она не просто красивая – она сногсшибательна и невероятна. Она из тех красавиц, которые вдохновляют на песни, картины и войны. У нее изящный овал лица с высокими скулами и большими карими глазами, слегка вздернутый нос, проколотый сбоку блестящей серьгой-гвоздиком, и рот, от которого я не могу отвести глаз. Ее нижняя губа меньше верхней, отчего кажется, что девушка слегка дуется, и это возбуждающее зрелище. Весь этот образ обрамлен копной вьющихся локонов.

Господь Всемогущий. Красивая. Какое глупое слово по отношению к ней, какая бледная тень правды. Торты и декоративные подушки могут быть красивыми, а эта женщина нечто совсем другое. Я моргаю и на мгновение отвожу глаза, потому что от одного взгляда на нее мое горло сжимается, а в груди зарождается какое-то странное ощущение. Глядя на нее, испытываю такое чувство, будто касаюсь рукой какого-то занавеса, за которым скрыта некая могущественная тайна. Такое же чувство я испытывал ранее, когда смотрел на витражи нашей церкви.

Так я раньше относился к Богу.

Мысли о церкви и Боге вызывают привычный всплеск холодного раздражения, что заставляет меня взять себя в руки. Уверен, эта женщина считает меня ненормальным за то, что, подойдя к ней, я не могу даже удержать ее взгляд. «Соберись, Шон, – мысленно инструктирую себя. – Это твой момент триумфа».

– Прекрасный вечер, – произношу я.

Девушка чуть сильнее поворачивает голову в мою сторону. При этом движении кончики ее кудряшек нежно касаются обнаженных плеч, и меня внезапно охватывает желание поцеловать ее обнаженную кожу, откинуть волосы в сторону и пробежаться губами вдоль ключицы, заставив застонать.

– Действительно, – наконец, отвечает она, и, бог ты мой, ее голос мягкий и низкий, с едва уловимой хрипотцой.

Вечеринка почти позабыта.

– Доктор или спонсор? – задаю вопрос, пытаясь незаметно выведать то, что меня на самом деле интересует: одна ли она пришла сюда.

Глаза девушки снова расширяются, и я понимаю, что удивил ее своими словами, хотя, бог знает почему, вроде бы ничего необычного я не спросил. А затем ее взгляд на мгновение становится стеклянным, прежде чем она берет себя в руки.

– Ни то ни другое, – отвечает незнакомка, и я уверен, что мне не послышалась настороженность в ее голосе.

Черт побери. Я не хочу спугнуть ее, но, с другой стороны, не уверен, что то, что я хочу сделать, намного лучше. Она так молода, слишком молода, чтобы пригласить ее ко мне домой, слишком молода, чтобы затащить ее в укромный уголок на балконе и опуститься на колени, чтобы познать, какова она на вкус…

Господи, мне следует уйти. Довольствоваться своим обычным набором блюд из светских львиц и стриптизерш. Но, даже выпрямившись, чтобы уйти, я не могу заставить себя сделать хоть один шаг от нее.

Эти глаза медного оттенка. Этот соблазнительный рот. Ведь ничего страшного не произойдет, если мы просто поговорим?

Пока я занят этими мыслями, она расправляет плечи и вздергивает подбородок, словно приняла какое-то решение.

– А ты кто? – спрашивает она. – Доктор или спонсор?

– Спонсор, – с улыбкой отвечаю ей. – Вернее, моя фирма является спонсором.

Она кивает, как будто уже знала ответ. Полагаю, так оно и было. У большинства докторов в шкафу имеется приличный смокинг, но давайте смотреть правде в глаза, мало кто из них отличается хорошим стилем. А я сегодня вечером выгляжу очень даже стильно. Поднимаю руку, чтобы поправить галстук-бабочку, на самом деле желая, чтобы она увидела отблеск моих часов и запонок.

К моему удивлению девушка начинает хихикать.

Я замираю на месте, снова испугавшись, что у меня лицо испачкано.

– В чем дело?

– Ты… – Она давится смехом и ей трудно выговорить хоть слово. – Ты… выделываешься?

– Я не выделываюсь, – отвечаю ей с нотками негодования. – Я – Шон Белл, а Шон Белл не выделывается.

Теперь уже она прикрывает рот ладошкой с длинными тонкими пальцами, ногти на которых покрыты переливающимся золотым лаком.

– Ты определенно выпендриваешься, – упрекает меня незнакомка сквозь пальцы. У нее такая широкая улыбка, что я вижу ее через ладонь и, боже мой, хочу провести языком вниз по ее животу и взглянуть на нее снизу вверх, чтобы увидеть эту улыбку, пока целую ее между ног.

– Знаешь, обычно женщины надо мной не смеются, – произношу я многострадальным голосом, хотя сам тоже улыбаюсь. – Обычно мой выпендреж производит на них большое впечатление.

– Я очень впечатлена, – говорит она с деланной серьезностью, пытаясь придать своему лицу выражение поддельного восхищения, но безуспешно, и снова звонко смеется. – Ужасно впечатлена.

– Настолько, что позволишь принести тебе выпить? – спрашиваю я. Этот вопрос – выработанная годами привычка. И только задав его, понимаю, что вообще не знаю, разрешен ли ей алкоголь. – Э… Тебе можно пить?

Ее улыбка слегка меркнет, и, опустив руку на талию, она рассеянно проводит ладонью по шелку.

– На прошлой неделе мне исполнился двадцать один год.

– Значит, тебе можно пить алкоголь, – говорю я. – Но я намного старше тебя, чтобы угощать тебя выпивкой, и в этом настоящая проблема.

Она выгибает бровь, а в голосе появляются дразнящие нотки.

– Ну да, ты действительно старый.

– Эй!

И снова эта улыбка. Господи! Я мог бы всю оставшуюся жизнь любоваться, как эти восхитительные надутые губки растягиваются в широкую улыбку и обратно.

– Что угодно, только не вино, – все еще улыбаясь, просит она. – Пожалуйста.

– Хорошо, – отвечаю я с довольной ухмылкой, как будто подросток, которого только что впервые пригласили потанцевать на вечеринке в средней школе. Да что со мной не так? Одна красотка двадцати одного года и мой вечер триумфа превратился в приключение пылкого желторотого юнца. А я уж точно не такой.

Но тем не менее мое сердце бешено колотится, а член упирается в ширинку брюк, пока я направляюсь за выпивкой для этой женщины. Даже несмотря на ее слишком юный возраст. Даже несмотря на то, что я ее совершенно не знаю. Даже несмотря на то, что она смеялась надо мной.

На самом деле мне даже нравится то, что она посмеялась надо мной. Обычно меня воспринимают слишком серьезно, как в постели, так и за ее пределами, и я удивлен, насколько приятно добиваться восхищения этой девушки.

«То, что надо», – решаю я. Именно этого я и хочу: самую малость завоевать ее. Возможно, отвезти ее домой будет неправильно, но, если у меня получится к концу вечера заставить ее испытать сожаление о том, что мы не поехали ко мне, этого будет достаточно. Достаточно, чтобы утолить жажду.

Я заказываю ей джин с тоником и прошу бармена уменьшить количество алкоголя, а себе беру еще одну порцию виски. Затем возвращаюсь на террасу и испытываю облегчение, что она все еще там, задумчиво вглядывается в горизонт, обхватив себя руками.

– Замерзла? – спрашиваю я, собираясь снять с себя пиджак и отдать ей, но она отмахивается от меня.

– Все нормально. – Девушка забирает у меня свой коктейль, делает небольшой глоток и морщится. – А тут вообще есть джин?

– Ты молодая, – отвечаю я не без легкого раздражения. – У тебя низкая переносимость алкоголя.

– А ты такой заботливый по отношению ко всем женщинам, которых встречаешь? – интересуется она. – Или я особенная?

– Ты определенно особенная, – произношу я со всем обаянием и щегольством, которые накопил за многие годы, для пущей убедительности сверкая ямочкой на щеке, после чего она смеется надо мной.

Снова.

– Это совершенно безнадежно? – вздыхаю я.

– Что совершенно безнадежно?

Делаю глоток виски и смотрю на нее щенячьим взглядом.

– Понравиться тебе.

Она подносит свой коктейль к губам, чтобы скрыть улыбку.

– Думаю, ты мне вполне нравишься. Но тебе необязательно изображать передо мной очаровательного парня.

– И так, что же тебя цепляет?

На мгновение она задумывается, а ветерок играет с кончиками ее волос, заставляя их колыхаться и танцевать. И это странное чувство снова сжимает мою грудь, как будто ее развевающиеся от ветра волосы накладывают на меня своего рода заклинание, которое вызывает воспоминания о витражах и произносимых шепотом молитвах.

– Мне нравится честность, – решает она вслух. – Попробуй быть честным парнем.

– Хм, – размышляю я, постукивая пальцем по стакану с виски. – Честный парень. Не уверен, что это такая уж хорошая идея.

– Это единственное, что меня цепляет, – предупреждает она, и ее лицо озаряет озорная улыбка. – Мне нужна полная честность.

– Вот что я тебе скажу: я буду с тобой честен при условии, что ты тоже будешь со мной откровенна.

Она протягивает руку.

– Договорились.

Я пожимаю ее ладонь, теплую и мягкую, и касаюсь кончиками пальцев пульса на ее запястье, с удовлетворением заметив, как по ее телу пробегает легкая дрожь.

– Ты начинаешь, – говорит она, одергивая руку и прищурившись, смотрит на меня. – И никакого обмана.

– Обманывать? Кто, я? – Прижимаю руку к сердцу, словно ошеломлен ее обвинением, хотя на самом деле мне давно не было так весело. – Да никогда!

– Хорошо. Потому что это получится только в том случае, если ты действительно будешь честен. Не стоит кормить меня дурацкими подкатами о том, какая я красивая и как сильно ты хочешь узнать меня получше.

Я все еще прижимаю руку к груди и опускаю голову в притворном поражении.

– Ты меня подловила. – Потому что именно это я и собирался сказать, что технически не было бы обманом. – Хотя это тоже правда, – добавляю я, подняв на нее глаза.

Девушка отмахивается, как бы говоря «да-да-да», и снова вопросительно выгибает бровь.

– Скажи что-нибудь такое, что не сказал бы ни одной девушке, которую хотел затащить в постель.

– Ладно, – отвечаю я и ставлю стакан на выступ рядом с нами. – Я считаю тебя не просто красивой, а необычайно великолепной, и ты не поддаешься моему обаянию, что вызывает во мне неистовое желание приложить все усилия, чтобы произвести на тебя впечатление. Я хочу покорить тебя своим ртом… – Делаю шаг к ней, держа руки в карманах, чтобы она видела, что я не собираюсь прикасаться к ней. – И впечатлить тебя своими пальцами…

Еще один шаг вперед, и она поднимает голову, чтобы видеть мое лицо, ее рот приоткрыт, а глаза широко распахнуты. Вижу, как бьется пульс на ее шее, как быстро поднимается и опускается грудь. Замечаю тугие бугорки сосков, упирающиеся в шелковое платье.

– … И всеми остальными частями своего тела.

Мы стоим так близко, что мои ботинки задевают подол ее платья, но я замираю на месте, не касаясь, не прижимаясь, только мои слова и сексуальное напряжение потрескивает между нами.

– И я правда хочу узнать тебя поближе. Хочу узнать, кричишь ты или стонешь, когда кончаешь, хочу выяснить, что ты предпочитаешь – мой рот или мои пальцы, хочу узнать, как тебе больше нравится – глубоко и медленно или быстро и жестко.

Она сглатывает, изучая меня нетерпеливым, немного ошеломленным взглядом.

– Ты так соблазнительна в этом платье, что мне хочется прижаться своим членом между твоих бедер. Я хочу узнать, достаточно ли ты чувствительна и смогу ли довести тебя до оргазма через шелк, хочу посмотреть, смогу ли ласкать тебя языком через ткань. – Я понижаю голос. – Хочу попробовать тебя на вкус. И мое желание настолько сильно, что одна только мысль об этом безумно возбуждает меня. Хочу увидеть, как твоя маленькая киска раскрывается, когда я раздвигаю ее пальцами, хочу узнать, станет ли твой клитор тугим и набухшим от моих ласк. Хочу, чтобы ты почувствовала, как мой нос упирается в тебя, пока я лакомлюсь тобой спереди… и сзади.

Ее глаза становятся огромными, медно-карие круги обрамляют расширившиеся черные омуты зрачков.

– Такое… такое возможно?

Я слегка наклоняю голову.

– Что возможно?

Она опускает взгляд и переступает с ноги на ногу.

– Э… Ласки языком. Сзади.

Господи. Она молода, конечно, но не настолько же? В двадцать один уже можно было бы найти себе по крайней мере одного парня, который был бы неплохим любовником. И, бог ты мой, что тогда можно говорить обо мне, если это неожиданное откровение невинности так меня заводит? Что она не знает?.. Я мог бы стать первым, кто покажет ей… Мой член упирается в ширинку брюк, словно готов разорвать ее по швам, а кожа становится горячей и зудящей от напряжения. Я отчаянно жажду изведать атласную текстуру ее потаенного местечка, испробовать ее вкус и, чтобы утихомирить бушующую внутри меня бурю, провожу языком по своим зубам.

Она зачарованно следит за моим ртом. А я наблюдаю, как она наблюдает за мной.

– Да, – хрипло отвечаю я. – Да, такое возможно.

– Я, э… – говорит она, и даже при рассеянном свете, я вижу, как румянец окрашивает теплый оттенок ее кожи в нежно-розовый цвет. – Я не знала.

«Я могу показать тебе, – хочу сказать я. – Позволь мне отвести тебя на безлюдный балкон. Позволь показать тебе, как опереться руками о перила и подставить мне свою попку. Позволь показать тебе, как именно мужчина ласкает женщину ртом сзади».

Но вместо этих слов я слегка опускаю голову, ровно настолько, чтобы ее губы приоткрылись еще больше, и шепчу:

– Твоя очередь.

Розовый румянец становится более заметным, разливаясь по нежной коже вдоль ключиц и вверх по шее.

– Моя очередь? – переспрашивает она, затаив дыхание.

– Быть честной. Помнишь?

– А, – моргая, выдыхает она, – точно. Честность.

– Никакого обмана, – напоминаю ей. – Я был честен с тобой.

– Да, – соглашается она, кивая, и ее взгляд снова опускается на мои губы. – Ты был со мной откровенен.

Я даю ей минутку, хотя мне безумно хочется прижать ее к тросу и потереться своей ноющей эрекцией о шелковое платье, облегающее ее фигуру, уткнуться лицом в ее шею и обхватить губами чувствительную кожу, пока задираю ее подол и прижимаю ладонь к ее горячему холмику.

– Хорошо. Честность. – Она делает глубокий вдох и пристально смотрит мне в глаза. – Я хочу, чтобы ты меня поцеловал.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас, – подтверждает она. В ее голосе слышится едва уловимая бравада, и мне это не нравится. Я имею в виду, что почти готов упасть на колени и умолять ее позволить мне увидеть ее киску, но моя совесть хочет, чтобы она была полностью готова и уверена. Не хочу, чтобы она притворялась храброй ради поцелуя… Я вообще не хочу, чтобы ей требовалась храбрость. Забираю у нее из рук бокал и ставлю его на выступ рядом со своим виски, затем протягиваю ей руку.

Она выглядит растерянной.

– Ты не поцелуешь меня? Я думала… после всего, что ты сказал…

– Я очень сильно хочу тебя поцеловать. Но «прямо сейчас» может продолжаться столько, сколько мы захотим, верно? Возможно, это будет в следующие десять минут, может в следующие двадцать. Как бы долго это не продолжалось, я не хочу торопиться. Что, если это единственный поцелуй, который я получу от тебя? Я не хочу торопить события. Хочу насладиться этим.

– Насладиться этим, – повторяет она. А затем, расслабившись, кивает. – Мне это нравится.

Она принимает мою руку, и я веду ее вглубь террасы, где установлен шатер с танцевальной площадкой для гостей, желающих выпить и потанцевать после благотворительного ужина. Но сейчас тут почти никого нет, только одинокий официант разносит подносы с бокалами для шампанского, а из динамиков вылетают звуки секстета, играющего в вестибюле.

– Может, сначала потанцуем? – спрашиваю я.

Она оглядывает шатер, и часть ее прежней уверенности возвращается.

– Ты уверен, что хорошо танцуешь?

– Я превосходно танцую, – отвечаю уязвленно. – Я, наверное, лучший танцор во всем мире.

– Докажи, – подначивает она, и я принимаю вызов. Я делаю то, чего жаждал с тех пор, как увидел ее, и провожу рукой по изгибу ее талии, касаясь соблазнительных ямочек на пояснице и борясь с желанием опустить руку еще ниже. Затем притягиваю ближе к себе, крепче сжимая ее руку в своей руке.

Девушка снова дрожит, а я улыбаюсь.

Мне требуется совсем немного времени, чтобы найти ритм и закружить нас в простом тустепе. Я неплохой танцор (одна из моих двоюродных сестер потребовала, чтобы все мальчики семьи Белл взяли уроки танцев перед ее свадьбой, и мне удалось извлечь некоторую пользу из этого изнурительного опыта для подобных мероприятий), и меня радует, что красивая женщина в моих объятиях выглядит достаточно впечатленной мной.

– Ты неплохо танцуешь, – признает она. Пока мы скользим по безлюдному танцполу, а вокруг нас сверкают огни города и весело стрекочут цикады, она встречается со мной взглядом, который я не могу прочесть. Он кажется таким многозначительным, полным тайных знаний и опыта, и я почти слышу в глубине своего сознания церковные песнопения, ощущаю на языке сладкий вкус залежалых причастных облаток.

– Да и ты ничего, – отвечаю я, но это пустые, ничего не значащие слова, которые заполняют тишину, потому что воздух уже наполнен каким-то напряжением, безымянным и древним, и мои сердце и душа откликаются с таким страстным пылом, которого я не испытывал уже много лет. И это пугает. Пугает и будоражит, а затем она перемещает руку с моего плеча на затылок робко и одновременно решительно, и это кажется важным, восхитительным. У меня возникает ощущение, что мое тело вот-вот взорвется от вожделения, желания защитить и абсолютного таинства того, что я чувствую прямо сейчас.

– Как тебя зовут? – шепотом спрашиваю я. Мне нужно знать ее имя, потому что не думаю, что смогу уйти сегодня вечером, не выяснив это.

Не думаю, что вообще смогу уйти.

Но мой вопрос заставляет ее напрячься, и внезапно она снова становится настороженной, словно воздвигает между нами невидимые преграды.

– Я собираюсь его поменять, – загадочно отвечает она.

– Ты собираешься изменить свое имя? – спрашиваю я. – Типа… по программе защиты свидетелей или что-то в этом роде?

Мои слова вызывают у нее смех.

– Нет. Это для работы.

– Работы? А ты вообще колледж закончила?

– Я на последнем курсе. Но, – продолжает она строгим тоном, – знаешь, девушка может учиться и работать одновременно.

– Но работа, ради которой тебе нужно изменить свое имя? – Я внимательно изучаю ее лицо. – Ты уверена, что это не для программы по защите свидетелей? Прямо на сто процентов уверена?

– Да, – отвечает она. – Просто это не совсем обычная работа.

– А ты расскажешь мне об этой работе?

Она наклоняет голову, размышляя.

– Нет, – решает она вслух. – По крайне мере, не прямо сейчас.

– Так нечестно, – упрекаю я. – Это похоже на приманку, и ты знаешь об этом. К тому же я до сих пор не знаю, как тебя зовут.

– Мэри, – отвечает она через мгновение. – Можешь звать меня Мэри.

Я бросаю на нее скептический взгляд.

– Звучит неправдоподобно.

Она пожимает плечами и легонько сжимает пальцы на моем затылке, ощущение настолько приятное, что мне хочется замурлыкать. Я спал со многими женщинами, великолепными и опытными, бывало более чем с одной за раз, но по какой-то причине, когда Мэри играет с короткими волосами у меня на затылке, я испытываю более сильные, более волнующие эмоции, чем когда-либо раньше. Притягиваю ее немного ближе, когда начинает играть мелодичная меланхоличная песня, а цикады стрекочут в такт со струнами, как будто сами пригласили себя в секстет. Их громкое стрекотание такое успокаивающе и до боли знакомое.

– Я уже много лет так не танцевала, – признается Мэри, когда мы непринужденно кружимся по танцполу.

– Ты слишком молода, а говоришь так, будто прожила долгую жизнь, – говорю ей. Она одаривает меня грустной улыбкой.

– Это правда.

– Что ты уже много лет так не танцевала или что слишком молода для таких слов?

– И то и другое, – отвечает она все с той же грустной улыбкой. – И то и другое правда.

Я слегка кружу ее на месте, подталкиваемый эгоистичным желанием увидеть, как подол платья колышется и шелк облегает ее тело. При виде этой картины мне приходится подавить рвущееся из груди рычание. Господи, эти бедра. Эта талия. Эта маленькая упругая грудь, скрытая лишь тонкой тканью. Она отлично поместится в ладони. Я притягиваю Мэри к себе, медленно скользя рукой по ее спине и подразнивая, касаюсь обнаженной кожи вдоль бретелек.

Она вздрагивает от моего прикосновения, ее губы приоткрываются, а веки тяжелеют. Я замедляюсь, отпуская ее руку, чтобы провести кончиками пальцев вдоль ее подбородка.

– Мэри, – бормочу я.

– Шон, – выдыхает она и произносит мое имя так, словно ждала этого момента: без колебаний, без опасений, без обычной неловкости, которую испытывает человек при знакомстве. И звук моего имени на ее губах пробуждает глубокую, пьянящую потребность, что-то знакомое и одновременно незнакомое, подобно молитве, читаемой на неведомом языке в религиозном экстазе.

– Ты все еще хочешь, чтобы я тебя поцеловал? – спрашиваю тихим голосом. Теперь она кажется готовой – на лице ни капли страха, но я хочу убедиться, что она жаждет этого так же сильно, как и я, хочу, чтобы она сгорала от желания прикоснуться к моим губам.

Она моргает, глядя на меня, ее глаза сверкают от возбуждения, и когда я провожу пальцем по ее пухлой верхней губе, Мэри снова вздрагивает.

– Я хочу этого, – шепчет она. – Поцелуй меня.

Наклоняю голову и обнимаю ее крепче, всем телом ощущая ее упругие соблазнительные изгибы, и только собираюсь заменить палец губами, попробовать, наконец, ее на вкус и целовать до головокружения… как по воздуху разносится резкая приглушенная мелодия поп-музыки.

И тут вдруг из моего кармана начинает петь Кеша. (Да, мне нравится Кеша. А кому нет? Она классная.)

– Э-э-э, – произносит Мэри.

– Черт, – матерюсь я, отстраняясь от Мэри, чтобы нащупать свой телефон, и отхожу в сторону, когда мне наконец удается ответить на звонок и поднести телефон к уху.

– Шон, – раздается из динамика голос моего отца. – Мы в отделении неотложной помощи.

Я нетерпеливо встряхиваю рукой, чтобы отодвинуть манжету рубашки с часов и посмотреть время.

– В медицинском центре университета Канзаса?

– Да.

– Я вижу отсюда больницу. Буду через десять минут.

– Хорошо, – говорит папа. – Будь осторожен на дороге… Я имею в виду, лишние пять минут ничего не изменят…

Он замолкает в растерянности. Я знаю, что он чувствует. Мне отлично знакомо это состояние, когда в голове туман и ты не можешь ясно мыслить, испытав выброс адреналина, пока торопишься доставить близкого человека в больницу.

Я вешаю трубку и оглядываюсь на Мэри, которая покусывает нижнюю губу, озабоченно нахмурив брови.

– Все в порядке? – интересуется она.

Я провожу рукой по лицу, внезапно чувствуя себя жутко уставшим.

– Э-э-э, на самом деле нет. Мне нужно идти.

– Ясно. – Но даже при том, что она кажется разочарованной, Мэри не выглядит раздраженной из-за моего поспешного ухода, как это сделали бы некоторые женщины. Во всяком случае, выражение ее лица… ну, оно доброе. Ее взгляд нежный и обеспокоенный, а уголки губ слегка опущены вниз, и я всегда буду сожалеть, что не смог прогнать поцелуем эту печаль с ее лица.

– Будь ты постарше, я бы попросил твой номер телефона, – шепчу я. – Я бы непременно закончил начатое.

– Мы бы не смогли, – отвечает она, отводя взгляд. На ее юном лице мелькает какая-то уязвимость, и, черт возьми, это заводит меня еще больше, вызывает необычайно сильную потребность защитить ее. – Это своего рода моя последняя вечеринка, – поясняет она. – Во всяком случае, на какое-то время.

Последняя вечеринка? А потом я вспоминаю, что сейчас август, что она студентка и похожа на женщину, которая серьезно относится к учебе.

– Конечно. Скоро начнется учебный семестр.

Она открывает рот, будто собираясь что-то сказать, возможно, поправить меня, но потом сжимает губы и вместо этого кивает.

Я беру ее руку и подношу тыльную сторону к своим губам. Было бы неправильно поцеловать ее по-настоящему, а потом броситься прочь, даже мне такой поступок кажется слишком подлым, но тут я не могу устоять. Шелковистое прикосновение ее кожи к моим губам, запах чего-то легкого и цветочного. Может быть, розы.

Черт.

Проклятье.

Внезапно я понимаю, что, возможно, вижу эту женщину в последний раз, но она единственная, с кем бы я хотел встретиться еще, а такого раньше со мной не случалось. Однако я ничего не могу сделать. Она слишком молода, к тому же не дает мне никакой возможности связаться с ней, и я должен убираться отсюда к чертовой матери и ехать в больницу.

С большой неохотой отпускаю ее руку и делаю шаг назад.

– Мэри, было приятно познакомиться.

На ее лице мелькают противоречивые чувства, когда она произносит:

– Мне тоже было приятно с тобой познакомиться, Шон.

Поворачиваюсь, чувствуя, как что-то сжимается у меня в груди, как будто наши тела соединены невидимыми нитями, умоляя меня вернуться назад, но мои разум и сердце уже на пути в больницу, в отделение неотложной помощи, которое я слишком хорошо знаю.

– Что бы там ни было, – кричит мне вдогонку Мэри, – я буду молиться за тебя.

Оглядываюсь через плечо – она одна на танцполе в окружении городских огней, окутанная шелком, а на ее лице интригующее сочетание мудрости и молодости, уверенности и уязвимости. Запоминаю каждую ее черточку и изгиб, а потом говорю:

– Спасибо. – И оставляю ее наедине со сверкающими огнями и неугомонными цикадами.

Уходя, не говорю того, что на самом деле хочу сказать, но думаю об этом всю дорогу до парковки и с горечью повторяю про себя эти слова, пока мчусь в больницу:

«Не утруждай себя этой хренью с молитвами, Мэри. Они все равно не помогают».

II

Раньше я верил в Бога, как и в рак. То есть я знал, что теоретически и то, и другое существовало, но эти понятия касались других людей и лично к жизни Шона Белла не имели никакого отношения.

Затем, подобно разбушевавшемуся урагану, рак налетел на мою семью, сметая и ломая все на своем пути. Из теории он превратился в ужасную реальность, более мстительную и вездесущую, чем любое божество, и наша жизнь приспособилась к его ритуалам, к причастиям леденцами с морфием и противорвотными препаратами, к аппаратам для ингаляционного наркоза и дневным телепрограммам.

Мы стали прихожанами церкви рака, и я был таким же ревностным, как и любой новообращенный, не пропускал ни одного приема врача, собирал информацию о каждом новом исследовании в данной области, использовал все свои связи в этом городе, чтобы обеспечить свою мать всем самым лучшим.

Так что, да. Теперь я верю в рак.

Но мне уже слишком поздно верить в Бога.

Заезжаю на крытую стоянку больницы, паркую «ауди», а затем бегу через двери отделения неотложной помощи, не обращая внимания на взгляды, которые бросают на меня в смокинге. Направляюсь прямо к стойке регистрации приемного отделения и понимаю – мне везет как утопленнику, потому что там сидит медсестра, с которой я трахнулся несколько недель назад во время последнего пребывания мамы в больнице. Маккензи, или Макайла, или Маккенна, или что-то в этом роде. Когда она замечает меня, ее губы кривятся в горькой усмешке, и я чувствую, что у меня неприятности.

– Неужто сам Шон Белл пожаловал, – говорит она, поднимая голову и прищуриваясь. Я так рад, что между нами стеклянный барьер, иначе, думаю, мне грозила бы реальная травма. Для меня эта интрижка была своего рода разрядкой, в которой я отчаянно нуждался во время долгих часов, проведенных в зале ожидания, кратковременным отвлечением с красивым доступным телом. Но после того, как она дала мне свой номер телефона и свой график, стало ясно, что девушка посчитала это чем-то большим.

– Привет, моя мама здесь, и мне нужно ее увидеть. Кэролин Белл, думаю, что она поступила не так давно.

Медсестра с именем на букву «М» медленно, с явным презрением моргает, а затем еще медленнее поворачивается к экрану своего компьютера. Щелк – раздражающее нажатие пальцем на мышь. Щелк. Щелк.

Черт бы ее побрал.

Черт возьми. Двигаясь еще медленнее, она превратится в картину или статую. Разве нет какого-то долбаного правила, согласно которому медсестры должны выполнять свою работу, даже если это касается бывших любовников? Наверняка она нарушает какую-то клятву медсестры? На краткий миг у меня возникает мысль включить Шона Белла на всю катушку и либо очаровать ее, либо пригрозить, чтобы добиться желаемого, но и то и другое требует чертовски много времени, которого у меня нет.

– Слушай, прости, что не позвонил, – говорю я. Она даже не смотрит на меня.

– Ага.

Ла-а-а-адно. Я чувствую жуткое напряжение во всем теле от желания поскорее добраться до мамы, сердце все еще сжимается от воспоминаний о девушке, притворяющейся, что ее зовут Мэри, а теперь еще эта стервозная медсестра встала на моем пути. И именно поэтому я избегал любовных перипетий всю свою гребаную жизнь. Чувства и секс не сочетаются, и Маккензи/Макайла/Маккенна – живое доказательство моей теории.

«Честность, – раздается голос Мэри в моих воспоминаниях. – Попробуй быть честным парнем».

Я тяжело вздыхаю, понимая, что мне нужно как-то исправить возникшую ситуацию. «Мама важнее твоей гордости, ублюдок. Просто извинись по-настоящему, чтобы увидеть ее».

– Слушай, – говорю я, наклоняясь вперед, чтобы понизить голос и избавить остальных посетителей в зале ожидания от моего унижения. – Ты права. Я поступил нечестно, взяв твой номер телефона, когда не собирался звонить, и с моей стороны было подло трахнуть тебя, не дав понять, что я хотел лишь перепихнуться. Ты заслуживала лучшего, и мне жаль.

Нельзя сказать, что медсестра сразу добреет, но щелканье мышкой ускоряется, и, наконец, она поднимает на меня глаза.

– Комната тринадцать, – говорит она, и злоба в ее голосе теперь немного ослабла. – Через эти двери и налево.

– Спасибо, – благодарю я.

– И на всякий случай, – говорит она, все еще глядя на меня, – ты обращаешься с женщинами как с дерьмом. Если в тебе осталась хоть капля порядочности, избавь следующую женщину, которую встретишь, от этой головной боли.

– Приму это к сведению, – вру я, а затем направляюсь в мамину палату. Мои ботинки отбрасывают на стены отблески дешевых больничных лампочек.

* * *

Два часа спустя стою в приемной хирургического отделения с прижатым к уху телефоном. Я один, потому что отправил отца домой забрать кое-какие вещи для мамы, и, слава богу, он послушал меня.

Первый урок катехизиса церкви рака? Ты должен дать папе какое-нибудь занятие. Ожидание, мучительная неопределенность, часы ничегонеделания – все это только усиливает его страх и беспокойство, и в конце концов он впадает в удручающее состояние и никому не может помочь. Но пока он чувствует себя полезным, с ним все в порядке. И он не напрягает нас с мамой.

Второй урок из катехизиса: текстовые сообщения – священны. Разобравшись с отцом, я отправил в семейный чат обновленную информацию и теперь нахожусь в комнате ожидания и разговариваю со своим братом Тайлером.

– Я думал, они уже устранили непроходимость кишечника, – говорит он усталым голосом. Смотрю на часы – на восточном побережье почти полночь, и, зная своего брата и его жену Поппи, я уверен, что они весь вечер трахались как кролики.

Счастливчики.

– Несколько недель назад это была лишь частичная непроходимость, – объясняю я, а затем потираю лоб тыльной стороной ладони, потому что иногда мне кажется, что вся моя жизнь свелась к тому, чтобы рассказывать и пересказывать эти сжатые медицинские объяснения. – Они просто держали ее на стационаре, чтобы исключить обезвоживание и поддерживать удовлетворительное состояние. Они полагали, что все само собой пройдет.

– Что ж, очевидно, что не прошло, – нетерпеливо возражает Тайлер, и, хотя я с ним согласен, я едва сдерживаю прилив собственного раздражения. Потому что его, мать твою, здесь нет. Он где-то в стране Лиги плюща публикует мемуары-бестселлеры и трахает свою сексуальную женушку. И ему не пришлось тратить последние восемь месяцев на то, чтобы выслушивать докторов, вести переговоры со страховыми компаниями и учиться промывать центральные венозные катетеры. Именно я занимался этим. Я единственный, кто принял на себя основную тяжесть маминой болезни и папиного стресса, потому что Тайлер слишком далеко, Райан слишком молод, Эйден слишком безответственный, а Лиззи – мертва.

Проклятье.

На мгновение слезы обжигают глаза, и меня это бесит. Ненавижу это чувство бессилия, угрызения совести и растерянность, которые испытываю, и я борюсь с ними. Я не смог спасти Лиззи, но могу спасти маму и, черт возьми, сделаю именно так.

– Врачи думают, что, возможно, ей стало хуже или что это осложнение после лучевой терапии, которой она подверглась два дня назад, – говорю я, взяв себя в руки. – У нее полная непроходимость кишечника, поэтому сейчас ей делают операцию, и, как бы там ни было, они настроены чрезвычайно оптимистично.

Тайлер тяжело вздыхает.

– Я должен вернуться домой.

Как всегда, это вопрос на миллион долларов. Что, если сейчас для этого самое подходящее время? Что, если в этот раз все выйдет из-под контроля и превратится в неутешительную неизбежность? Тайлеру было всего семнадцать, когда он нашел тело нашей сестры висящим в гараже, и я понимал, что это оставило в его душе такой же глубокий след, как и у нас всех, – может быть, даже больше, – а потом он много лет служил ложному, несуществующему богу в какой-то бессмысленной игре искупления грехов. Я не сомневаюсь, что мысль о том, что он пропустит последние мгновения жизни мамы, будет преследовать его даже больше, чем то, что он не смог остановить Лиззи, просто потому, что с Лиззи невозможно было предугадать, что произойдет. Но что касается мамы, неизбежность ее смерти становится яснее с каждым днем. Мы все понимаем, что должно произойти.

«Прекрати, – приказываю себе с некоторым раздражением. – Черт побери, нет ничего неизбежного».

Ничего.

– Я понимаю, если ты хочешь приехать домой, чтобы повидаться с ней, но на этот раз с ней все будет в порядке. Это всего лишь лапароскопия, и она закончится в любую минуту.

Тайлер на мгновение замолкает, и я знаю, что он делает, знаю, как легко его мысли возвращаются к таким вещам, как чувство вины и стыд.

– Послушай, Динь-Динь, – добавляю я, зная, что это прозвище бесит его, – никто не винит тебя за то, что твоя жизнь теперь в другом штате. Мама очень гордится тем, чем ты там занимаешься…

– Я пишу книги, – сухо вставляет Тайлер.

– … И чем бы там Поппи ни занималась на Манхэттене…

– Некоммерческая организация в области искусства. Ты вообще слушаешь меня, когда я говорю?

– Конечно же, нет. Так что не надо испытывать чувство вины за то, что не приезжаешь, ладно? Честно говоря, если бы я считал, что тебе пора тут появиться, я бы сам купил тебе билет. Но еще не время.

– Меня беспокоит то, что ты не сможешь признаться самому себе, когда придет время, – осторожно говорит Тайлер. – И уж тем более сказать мне.

– Что, черт возьми, это должно означать?

Молчание, и я знаю, что Тайлер обдумывает свои слова, что бесит меня еще больше.

– Не надо со мной осторожничать, – огрызаюсь я. – Просто скажи все, что ты хочешь сказать.

– Ладно, – отвечает он, и мне немного приятно слышать, что я тоже заставляю его вспылить. – Мне кажется, ты еще не смирился с тем фактом, что мама скоро умрет.

– Мелкий, все рано или поздно умрут. Или ты забыл, что значит быть священником?

– Шон, я серьезно. Знаю, ты думаешь, что все сводится к тому, чтобы иметь лучших врачей, лучшее лечение – больше денег, – но все это может ничего не изменить. Ты ведь понимаешь это? Что ты не можешь контролировать то, что произойдет в будущем?

Я не отвечаю. Не могу. Я так сильно сжимаю телефон в руке, что чувствую, как края экрана впиваются в костяшки пальцев.

– Не существует плана действий на всю жизнь или путеводителя, или некого стратегического плана, – продолжает Тайлер. – Все может идти идеально… а потом что-то происходит, и мы не в силах ничего изменить. Ты ничего не можешь изменить. Разве ты этого не понимаешь?

– Я понимаю, что ты уже поставил крест на маме и тебя, мать твою, здесь даже нет, чтобы знать, как у нее на самом деле дела.

– Испытывать злость – это нормально, – тихо говорит Тайлер. – Как и беспомощность.

– Не надо заниматься со мной этим священническим дерьмом, – шиплю я, расхаживая по залу и жалея, что его здесь нет, иначе заехал бы это умнику прямо в его гребаный рот. – Тайлер, ты не мой исповедник. Ты даже больше не священник.

– Может, и нет, – спокойно отвечает он, – но я все еще твой брат. И по-прежнему люблю тебя. И Бог все еще любит тебя.

– Тогда, мать твою, ему нужно стараться усерднее.

– Шон…

– Мне пора. Я обещал Эйдену, что позвоню.

Я вешаю трубку, прежде чем Тайлер успевает ответить. Знаю, это свинство, но он первый повел себя как мудак, приплетая сюда Бога. Бога, в которого я не верю, которого ненавижу, который дозволил одному из своих священнослужителей неоднократно причинять боль моей сестре, а потом вместо того, чтобы утешить, позволил ей затянуть петлю на ее девятнадцатилетней шее, чтобы избавиться от боли. Бога, который сейчас убивает мою мать самым медленным и бесчеловечным из возможных способов.

К черту Тайлера и к черту его Бога, я не нуждаюсь в них обоих, и мама тоже.

– Мистер Белл?

Я поднимаю глаза и вижу человека в одежде медперсонала, стоящего в дверях.

– Да? – хрипло отвечаю я.

– Ваша мама сейчас в послеоперационной палате, спит, но у нее все отлично. Не хотели бы вы подняться и посидеть с ней?

– Да, конечно. – И я отправляюсь к своей матери, оставляя все наставления Тайлера и свой гнев на Бога позади, зная, что они будут ждать меня, когда я вернусь.

III

Гарри Валдман – эгоистичный жадный ублюдок, который изменяет своей жене, плюет на своих детей и регулярно выманивает у людей их кровно заработанные деньги, но он довольно приличный начальник. Пока я приношу его фирме много денег, ему все равно, чем я занимаюсь и как часто бываю в офисе, что было чрезвычайно удобно в течение последних восьми месяцев после того, как маме поставили диагноз и я стал сыном, играющим главную роль в борьбе с раком. Я по-прежнему заключаю крупные сделки и привлекаю еще более крупных клиентов, даже если в настоящее время большую часть своей работы выполняю в разных процедурных кабинетах.

Поэтому я решаю, что не будет никаких проблем, если оставлю сообщение его секретарю о том, что сегодня меня не будет в офисе, но затем мне сразу же перезванивает его секретарь Трент.

– Доброе утро, мистер Белл. – Трент, кажется, немного нервничает. – Мистер Валдман говорит, что хочет видеть вас в своем кабинете как можно скорее. Случилось что-то серьезное, и это чрезвычайная ситуация.

Я бросаю взгляд на свою мать, окруженную трубками, проводами, медицинскими мешками и экранами, которая спит беспокойным сном.

И вздыхаю.

– Моя мама сейчас в больнице. А подождать с этим нельзя?

– Не вешайте трубку, я спрошу, – отвечает Трент, поставив звонок на удержание, и я слышу звуки электронного пианино, которое играет отрывок из произведения Листа. Затем Трент возвращается. – Э-э-э, мистер Белл? Мне действительно жаль, но мистер Валдман говорит, что ему нужно немедленно с вами встретиться и что это не может ждать. Могу я сказать ему, что вы уже в пути?

– Черт, – бормочу я, проводя рукой по небритому лицу и опускаю взгляд на мятый смокинг. – Да, я уже в пути. Мне нужно заскочить домой переодеться, и я сразу же приеду.

– Хорошо, сэр. Я дам ему знать.

Твою же мать.

Вешаю трубку и встаю, не желая оставлять маму одну. Я заставил отца пойти на работу (он менеджер склада в небольшой сантехнической компании, и его начальнику не очень-то нравится, когда папа пропускает работу по любой причине, даже из-за больной жены), а Райан уже в Лоуренсе, обустраивается в своей новой «берлоге» за пределами студенческого городка. Эйден на работе. И Тайлера здесь явно нет.

Я целую маму в прохладный лоб, она ворочается, но не просыпается. Затем нахожу медсестру и объясняю, что мне нужно уехать на работу, но чтобы она звонила мне при малейших проблемах, а затем оставляю ей номера всех людей, которых могу вспомнить, если она не сможет мне дозвониться. Хотя она сможет до меня дозвониться: я уверен, Валдман поймет, если мне придется смыться с нашей встречи.

Наверняка уверен.

Скорее, наполовину уверен.

Проклятье, может быть, я вообще не уверен. Обдумываю это, садясь в машину, и мчусь обратно к себе домой, беспокойно постукивая пальцами по рулю. На самом деле это первый раз, когда забота о маме помешала моей работе, и должен признать, даже зная, что Валдман мудак, я удивлен, что он все же настоял на моем появлении. Трент сказал, что это чрезвычайная ситуация, но какая, черт возьми, чрезвычайная ситуация с инвестициями важнее хирургической операции моей мамы?

И тут я чувствую себя идиотом, потому что, задавая себе подобные вопросы, я не заработал бы всех денег, которые есть у меня сейчас. Я всегда ставил работу превыше всего, по крайней мере, до болезни мамы. И даже после сделал все возможное, чтобы отдать этой фирме всего себя между поездками на химиотерапию и походами в аптеку. Если Валдман говорит, что это чрезвычайная ситуация, то я, мать твою, верю ему, и мне нужно все исправить, что бы там ни случилось.

Но, господи, серьезно. Что бы это могло быть?

Добираюсь до дома, принимаю самый быстрый в жизни душ и надеваю чистый костюм, не потрудившись побриться. Ничего страшного, потому что у меня все равно нет встреч с клиентами сегодня, хотя непривычное ощущение щетины, царапающей ткань воротничка чистой рубашки, отвлекает. Чувствую себя неопрятным, и когда смотрю в зеркало, проверяя, что галстук завязан ровно, едва узнаю мрачного, заросшего мужчину в своем отражении.

Что ж, с этим ничего не поделаешь. У меня была безумно долгая ночь, и не из приятных… за исключением тех мгновений с Мэри, потому что я мог бы провести с ней тысячу долгих ночей.

А это значит, что мне прямая дорога в ад.

Тридцатишестилетние мужчины вроде меня не имеют морального права желать студентку колледжа. Испытывать желание лизать и ласкать ее киску до тех пор, пока она не станет влажной и не начнет постанывать, раздвинуть ей ноги и овладеть ею. Трахать ее до тех пор, пока она не кончит подо мной столько раз, что забудет свое имя – и фальшивое тоже. И теперь у меня стояк, отлично, просто, мать твою, замечательно.

Бросаю все свое барахло в кожаную сумку-портфель и выбегаю за дверь, чтобы встретиться со своим босом, невзирая на возбужденный член. Видит бог, он все равно скукожится, как только я доберусь до его кабинета.

* * *

Щеки Валдмана «украшает» купероз, словно красные паутинки, и я ловлю себя на том, что, пока он говорит, не свожу глаз с крошечных лопнувших капилляров и сосудиков, задаваясь вопросом, все ли богатые белые парни в конечном итоге страдают подагрой и краснеют от выпивки и что мне нужно сделать, чтобы самому не выглядеть так, как Генрих VIII. Наверное, перестать пить, хотя я ем много капусты, и мне кажется, что это должно иметь какое-то влияние.

Он не перестает ругаться с тех пор, как я вошел и сел несколько минут назад, и я до сих пор не имею понятия, в чем дело.

– …Облажались, Шон, мы облажались, и мне уже позвонили два клиента, жалуясь на негативный пиар, который отражается на них самих. И новости… Господи, ты не поверишь, эти стервятники, они обзванивают всех, не связанных с этим делом, даже гребаных стажеров.

С трудом отрываю взгляд от его щек.

– Если вы скажете мне, что случилось, я все исправлю. Обещаю.

Валдман тяжело опускается в кресло и тянется к бару в виде глобуса, который стоит рядом с его столом.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – спрашивает он, уже шаря в поисках стакана и графина с виски.

Я незаметно бросаю взгляд на часы. Сейчас только начало десятого.

– Спасибо, нет, – осторожно отказываюсь я. – Теперь, сэр, о том, что произошло…

– Да, верно, – бормочет он, делая глоток, и затем ставит графин с виски на стол между нами. – Сделка с Киганом.

Честно говоря, я в замешательстве.

– Сделка с Киганом, сэр?

Валдман моргает, глядя на меня воспаленными глазами, делает еще глоток и ждет, что я что-нибудь скажу.

Но что тут можно сказать?

– Каждая редакция этой сделки проходила юридическую проверку по крайней мере дважды, – говорю я, ломая голову и пытаясь вспомнить какие-либо потенциальные подводные камни, из-за которых Валдмана мог хватить удар. Но ничего не было, серьезно. Ничего. Это хорошая сделка, мы подготовились к любому непредвиденному обстоятельству, изучили каждый пункт договора, каждый код города и торговый налог скрупулезно отражены и указаны в соглашении. – Да, нам пришлось получить специальное одобрение от городского совета, но все прошло лучше и проще, чем мы вообще предполагали. А после того, как юристы Кигана прошерстили все документы по сделке, наша юридическая служба проверила все в последний раз. Там и близко нет ничего незаконного или неэтичного, я вам обещаю, сэр.

Валдман хмыкает.

– Незаконного, может, и нет. А вот неэтичного? Ты в этом уверен?

Я пристально смотрю на него. Знаю, я измотан из-за нехватки сна и стресса, выжат как лимон за последние четыре недели поздних ночей и ранних подъемов, пока старался подписать это соглашение, но моя голова всегда работала лучше всего в таких стрессовых условиях, и поэтому чувствую, что сейчас нахожусь в тупике. Поймите меня правильно, я первым признаю, что в прошлом заключал несколько сделок, которые раздвигали некоторые моральные границы, – в конце концов, лучшие деньги делаются на границах морали, – но в сделке с Киганом на это не было и намека. Ничего гнусного или подозрительного. Лишь несколько старых кирпичных зданий, которые будут превращены в новые центры получения прибыли. Черт возьми, даже как городской житель я думаю, что это хорошая сделка.

Валдман наконец понимает, что я, и правда, понятия не имею, на что он намекает, и раздраженно ставит свой стакан на стол.

– Продавец недвижимости – Эрнест Или? Он когда-нибудь упоминал что-то об аренде? Об арендаторах?

Простой вопрос.

– Ни разу, – уверенно отвечаю я. – И мы проверили все соглашения, зарегистрированные по этим трем зданиям за последние сорок лет. Никаких постоянных договоров аренды, никаких залогов в пользу третьих лиц, никакого неожиданного дерьма с историческим реестром. Это чистая собственность, сэр, даю слово.

– Ты ошибаешься, – говорит мне мой босс. – Потому что есть договор аренды и есть арендаторы.

Я качаю головой.

– Нет, мы проверили…

– Либо Или солгал тебе, сынок, либо он просто забыл, потому что это было неофициальное соглашение, заключенное двадцать лет назад.

– Если оно не было обнародовано…

– Меня сейчас не волнует долбаное раскрытие информации, – возражает Валдман. – Меня заботит то, что гребаные газеты дышат мне в затылок.

– Простите, сэр, я все еще не понимаю, почему прессе есть дело до каких-то случайных арендаторов…

– Монахини, Шон, – перебивает меня Валдман. – Это проклятые монахини.

Из всего, что он мог бы сказать, слово «монахини», пожалуй, находилось в самом конце моего списка возможных вариантов, и я все еще спрашиваю себя, правильно ли я его расслышал, когда он продолжает.

– Они организовали там приют и бесплатную кухню и в прошлом году использовали это место для размещения жертв торговли людьми.

Монахини. Приют.

Жертвы торговли людьми. Я моргаю.

И снова моргаю. Потому что это хреново.

– Старина Эрнест Или много лет не мог продать эти здания, поэтому сдал их в аренду монахиням за один доллар в год, чтобы списать налоги.

– Один доллар в год, – повторяю я.

Черт, это очень хреново.

Валдман смотрит на меня оценивающим взглядом и делает глоток виски.

– Я вижу, ты наконец-то осознал масштабы этой гребаной проблемы.

О, да, и дело в том, что сейчас не имеет значения, насколько законна и честна сама сделка. Потому что история такова: застройщик из другого штата выгоняет группу милых, добропорядочных монахинь из дома, где они творят добро. История заключается в том, что место благотворительности будет снесено и превращено в храм потребительства и алчности. История в том, что эти старушки-монахини – проклятье, я прямо сейчас вижу их в новостях, с маленькими платочками и очаровательными морщинистыми личиками – просто хотят накормить и одеть бедных, а большие плохие миллионеры обижают их и нуждающихся горожан, просто чтобы быстро заработать.

Черт, черт, черт. Как я, мать твою, мог это пропустить?

Я провожу рукой по волосам и с силой дергаю их, чтобы сосредоточиться.

– Вы хотите, чтобы я нашел способ отменить сделку?

– Черта с два, – фыркает Валдман. – Знаешь, сколько денег мы на этом заработаем?

Конечно, черт подери, я знаю, но ничего не говорю.

Мой босс наклоняется вперед, для пущей выразительности постукивая по столу.

– Нет, в интересах Кигана и Или продолжить работу, а нам и подавно. Сохрани сделку, но реши эту проблему. Восстанови нашу репутацию.

– Сэр?

– Ты меня слышал, – бурчит он. – Настоящая проблема – это наша репутация, а не сама сделка, поэтому тебе нужно спасти репутацию фирмы.

– Я… – На самом деле не знаю, что сказать. – Сэр, я ни хрена не смыслю в пиаре.

– Да, но ты подписал сделку, так что будет лучше, если пресса увидит именно тебя. К тому же на тебя приятно посмотреть, сынок. Что выставляет нас в положительном свете.

Я качаю головой.

– Сэр, пожалуйста…

– Шон, все уже решено. Я попросил Трента связаться с монахинями…

– Что?

– И они собирались послать свою настоятельницу или кого-то еще, чтобы встретиться с тобой, но полагаю, одна из сестер заболела, поэтому они отправили монахиню-стажера.

– Монахиню-стажера?

Кажется, Валдман теряет терпение.

– Ну знаешь, она вроде как еще не монахиня, но на обучении или что-то в этом роде. Я не знаю, это у тебя брат-священник, верно?

– Послушница, – произношу я, удивляясь, что все еще помню это слово. – Должно быть, она послушница, – а потом добавляю: – И мой брат больше не священник.

Он морщит лоб.

– Но это значит, что вся ваша семья католики. Верно? Ты католик?

– Раньше были католиками, а я перестал быть католиком в колледже, – отвечаю я, и что-то в моем тоне заставляет Валдмана заткнуться.

– Ах, ладно. Что ж, в любом случае эта монашка-стажер предложила приехать сюда, но мне кажется, будет лучше, если ты поедешь к ней. Так ты произведешь на нее лучшее первое впечатление. Она ожидает тебя в приюте в районе десяти часов.

Бросаю взгляд на часы. Через полчаса я буду пожимать руку монахине. Что, черт возьми, случилось с моим днем?

– Как зовут послушницу? – интересуюсь я, поднимаясь со стула. Резонно было бы отправиться туда, владея как можно большей информацией.

Валдман смотрит в экран своего компьютера.

– Э-э-э, Айверсон.

Мое сердце начинает бешено колотиться.

«Успокойся, Шон. В Канзас-Сити, наверное, много католиков с фамилией Айверсон».

Валдман прищуривается, просматривая записи, которые оставил для него его секретарь Трент.

– Зенобия, – произносит он. – Зенобия Айверсон.

– Зенни, – по привычке поправляю я. Валдман поднимает на меня глаза.

– Что, прости?

Я разглаживаю пиджак и беру свой портфель. Кровь бурлит от чего-то среднего между волнением и облегчением.

– Зенни. Она ненавидит имя Зенобия.

– Ты… ты знаком с этой монахиней-стажеркой?

– Послушницей. И да, знаком.

– Ну, не знаю, насколько хорошо она тебя знает. Потому что именно она слила вчера эту информацию прессе… с указанием твоего имени.

Это нисколько не успокаивает мой подскочивший пульс.

– Блин.

Валдман наклоняет ко мне голову.

– Напомни, откуда ты ее знаешь?

– Она младшая сестра моего лучшего друга, – отвечаю я, выходя за дверь.

– Будь осторожен, сынок, – кричит он мне вслед. – Не забывай, что сделка превыше всего.

Как будто я могу это забыть. Я машу ему рукой, сворачивая за угол, и проверяю свой телефон, чтобы убедиться, что не пропустил ни одного звонка из больницы, а затем направляюсь вниз, чтобы встретиться с младшей сестрой Элайджи и уговорить ее отозвать этих газетных шакалов.

Проще простого. Верно?

IV

Ладно, не все так просто. Сев в машину, я начинаю обдумывать полученную информацию, и мне приходится забыть на какое-то время о Кигане и нашей репутации, чтобы просто… переварить услышанное.

Малышка Зенни-клоп теперь монахиня?

Малышка Зенни-клоп – монахиня, которая слила мою финансовую фирму прессе?

Мысли путаются в голове, пока я направляюсь на своей «ауди» к недвижимости Кигана, чтобы встретиться с Зенни. Зенни – послушница. Зенни – будущая монахиня. Я звоню Элайдже, но звонок переходит на его голосовую почту. Раздраженно бросаю телефон на пассажирское сиденье, пытаясь вспомнить, упоминал ли он что-нибудь о том, что его сестра присоединилась к монашескому ордену.

С некоторой досадой осознаю, что мы мало говорим о наших семьях, своего рода обоюдная негласная договоренность не поднимать тему Великого разлада между Айверсонами и Беллами в две тысячи третьем году. Я даже не говорил ему о болезни своей матери, пока он не узнал об этом от своего отца.

Меня никогда и не беспокоило, что мы не говорим о своих родственниках, но, кажется, я должен был бы знать о том, что Зенни собирается стать монахиней, по крайней мере, ради Элайджи. Его родители достаточно спокойно отреагировали на новость о его нетрадиционной ориентации, хотя я знал, что из-за этого ему пришлось столкнуться со стеной молчания со стороны набожных католиков. Единственное, о чем говорили его родители вслух, – это желание иметь внуков от плоти своей. Элайджа не стал зацикливаться на этом… или, может, просто не показывал, что это его беспокоит. Не знаю, мы не часто обсуждали хрень такого рода, но осознание того, что Зенни все еще может подарить внуков, служило им небольшим утешением.

А теперь она собирается стать монахиней.

Надеюсь, что это не усложнило жизнь Элайдже. Надо будет спросить его об этом, когда он мне перезвонит.

Паркуюсь на улице, неохотно оставляя свою немецкую красотку перед домовладением, а затем мне приходится помотаться среди нескольких старых пяти- и шестиэтажных зданий, прежде чем нахожу металлическую дверь, помеченную простым крестом и местным номером телефона. Она не заперта, и я захожу на узкую, покрытую линолеумом площадку с плохо освещенной лестницей, ведущей наверх. Поднимаюсь на второй этаж по скрипучим ступеням и натыкаюсь на дверь с надписью «Сестры милосердия доброго пастыря Канзас-Сити», за которой располагается импровизированная комната ожидания. Пол в ней тоже застелен линолеумом, а по периметру расставлены красные пластиковые стулья, которые явно использовались в боулинге в восьмидесятых годах или типа того, и корзины со старыми игрушками. В углу стоит пыльное искусственное растение, и откуда-то совершенно неуместно раздаются слова песни Бруно Марса про «Версаче» на полу.

Определенно, когда думаешь о монахинях, первое, что приходит в голову, – это секс и богатство. Правда?

Звоню в оранжевый колокольчик у пустого окошка администратора и жду.

Интересно, как выглядит Зенни спустя столько лет? Я не могу припомнить, чтобы где-либо видел ее фотографии, но это и неудивительно. Элайджа всегда говорил, что настолько устал от социальных сетей, работая в музее, что сил на обновление своих личных аккаунтов уже не осталось. Да и я сам, честно говоря, слишком занят, чтобы просматривать на телефоне что-либо, кроме Wall Street Journal или биржевых приложений, так что практически ничего не знаю о том, что напрямую не связано с моей работой, даже о семье своего лучшего друга.

Особенно о семье своего лучшего друга, учитывая разлад.

Я представляю себе Зенни такой, какой помню ее лучше всего – Зенни-клопом, маленькой девочкой с ямочками на щеках и собранными в хвостики волосами, похожими на одуванчики. Пару раз, еще до разлада между нашими семьями, я присматривал за ней. Если подумать, помню, как в младших классах пытался пробраться в комнату Элайджи, чтобы мы могли немного поиграть в игровую приставку, и моя мама заставила меня прийти на кухню Айверсонов, чтобы сфотографироваться с новорожденной малышкой на руках.

Когда я видел ее в последний раз? В день похорон Лиззи? Да, да, так оно и было; помню, как стучали каблуки ее парадных туфель по полу нашей кухни, когда она гонялась за нашей собакой по дому после отпевания. Как они с Райаном весело играли, в то время как мой папа молча наливал взрослым виски в стаканы.

А я заперся в ванной наверху и вцепился в край раковины так, что побелели костяшки пальцев, уставившись на использованные тюбики туши и полупустые блески для губ, которыми Лиззи больше никогда не воспользуется. Не знаю, как долго там пробыл, глядя в одну точку и ни о чем не думая, прежде чем услышал осторожный стук в дверь. Тихое, похожее на шум дождя постукивание бусинок, вплетенных в косички маленькой девочки.

– Шон? – позвала она. Тогда ей было семь лет. Ее голос только начал превращаться в голос взрослого ребенка, теряя детский щебет и шепелявость.

Будь это кто-то другой, я наорал бы на них, чтобы оставили меня в покое, швырял бы в дверь что попадется под руку, пока они не уйдут, но с Зенни я так поступить не мог. Она была младшей сестрой Элайджи, поэтому я просто ответил:

– Да, я здесь.

– Мама сказала, что мы должны говорить что-то вроде «сожалею о вашей потере», но мы с Райаном подумали, что ты захочешь узнать, что по телевизору в подвале показывают «Парк юрского периода».

И чудесным образом единственный раз за день я улыбнулся.

– Спасибо, Зенни-клоп.

– И я нашла книгу, чтобы ты почитал. – Раздался глухой стук и шуршание бумаги, словно книгу просунули под дверь ванной. – Она была в комнате миссис Кэролин, но я подумала, что тебе, возможно, она нужнее. Мой папа тоже всегда подолгу читает в туалете.

Я даже немного рассмеялся над этим, когда потянулся за дешевой книгой в мягкой обложке, которая торчала из-под двери. Ею оказался один из исторических романов моей мамы с золотым витиеватым шрифтом и парнем в старомодной одежде, обнимающим за плечи женщину, на обложке.

«В постели пирата: первая книга Саги об Уэйкфилдах».

– Спасибо, малышка.

– Я пойду смотреть «Парк юрского периода», – объявила она, и я услышал шуршание ковра под ее ногами и постукивание пластиковых бусин в ее волосах, пока Зенни удалялась от двери. Это был единственный человек в доме, которому удалось остаться в здравом уме во всем этом хаосе, связанным со смертью Лиззи.

Я просидел в ванной еще час, потому что был слишком взвинчен, чтобы общаться с кем-либо внизу, и чересчур взволнован, чтобы отправиться в свою комнату и лечь спать. И только первые пятьдесят страниц «В постели пирата», которые, как ни странно, были довольно захватывающими, смогли по-настоящему успокоить меня, отвлечь от боли и вызволить из ванной комнаты. Прочитав главу, в которой леди Уэйкфилд была похищена таинственным королем пиратов, я, наконец, почувствовал себя достаточно нормально, чтобы спуститься вниз, и, конечно же, попал прямо в разгар скандала – повышенные голоса, миссис Айверсон дергает доктора Айверсона за локоть, моя мать плачет, Элайджа выглядит потрясенным.

И прежде чем я полностью осознал происходящее, помню, как обрадовался, что Зенни находилась в подвале и не видела той мерзости, в которую были вовлечены наши семьи. И я держался за эту книгу в мягкой обложке, как будто в ней содержались ответы на вопросы самой жизни, пока спускался по лестнице навстречу тому, что стало последним уродливым шрамом, оставленным самоубийством Лиззи.

Черт.

Ненавижу вспоминать тот день.

Отогнав воспоминания, я снова звоню в колокольчик у окна, в груди уже разгорается огонек нетерпения. Бросаю взгляд на свои часы. Да, сейчас определенно десять часов, и, судя по изображению Девы Марии, висящему над дешевыми пластиковыми стульями, я определенно нахожусь в нужном месте.

– Привет? – кричу я в окно. – Есть кто-нибудь?

Слышу приглушенный смех, как будто за дверью, и пару голосов в оживленной беседе, и, кажется, голоса приближаются, слава богу.

– Эй? – снова кричу я более оптимистично. – Я здесь, чтобы увидеть Зенни!

Я слышу, как где-то открывается дверь, слышу шаги по линолеуму, и внезапно меня переполняет огромная уверенность. И оптимизм.

Потому что это малышка Зенни, которая любит «Парк юрского периода» и которая однажды принесла мне книгу, просто чтобы меня развлечь. Это ее мне приходилось качать на качелях в парке и отгонять от моего попкорна во время семейных вечерних кинопросмотров. Это младшая сестра моего лучшего друга, и все сложится удачно. Она увидит своего старого друга Шона и поймет, что все это было просто недоразумением, а потом уступит и позволит мне все уладить.

Как я уже говорил, проще простого.

Шаги приближаются, и я отхожу от окна, натянув на лицо свою лучшую улыбку старшего брата, когда в поле зрения появляется Зенни.

Только. Только. Вот дерьмо.

Это вовсе не Зенни.

Это Мэри.

V

– Мэри? – ошарашенно произношу я.

Она одета в белую рубашку с воротничком-стойкой и черный сарафан, с пояса свисают четки, а на шее висит распятие. Ее образ разительно отличается от красного платья, которое было на ней прошлым вечером, и все-таки это та же Мэри. Тот же очаровательный рот бантиком с более пухлой верхней губой. Та же крохотная переливающаяся серьга-гвоздик в ноздре, те же глаза со светло-карими радужками вокруг черных зрачков.

Это она, и я сразу же вспоминаю ощущения, которые испытывал, обнимая ее, нерешительное прикосновение ее пальцев к моему затылку, шелковистость этого соблазнительного шелка под моими пальцами. И мое тело мгновенно реагирует, член постепенно набухает за молнией ширинки, и я провожу языком по краю верхних зубов.

– Мэри, – снова произношу я, и тембр моего голоса слегка меняется, отчего она прикусывает губу, а на щеках сразу же появляется румянец.

Девушка сглатывает, встречаясь со мной взглядом.

– Шон, – шепчет она.

– Так об этой работе ты не хотела мне рассказывать.

– Да.

– Ты монахиня.

Она выдыхает.

– Ну, я послушница. И это орден полуапостольский, поэтому правильнее говорить «сестра». Обычно мы используем термин «монахиня», когда говорим о ком-то из созерцательного ордена.

Несколько секунд я смотрю на нее, растерянно моргая и желая, чтобы ее слова обрели какой-то смысл. Но они продолжают крутиться в моей в голове, лишая меня всякого понимания.

– Значит… ты не монахиня?

На ее губах мелькает легкая улыбка.

– Я пока еще не сестра. Еще месяц буду кандидатом, прежде чем стану послушницей.

– А потом ты станешь монахиней? – спрашиваю я.

– А потом я буду послушницей в течение двух лет.

– А после этого?

Она начинает смеяться.

– Затем я приму временные обеты. И если по истечении трех лет желание дать уже постоянные обеты не пропадет, то стану полноценной сестрой ордена.

– Господь Всемогущий.

Она снова смеется.

– Ну да. В нем вроде как весь смысл.

Я демонстративно осматриваю унылую комнату ожидания, затем возвращаюсь к молодой привлекательной женщине в окошке передо мной. Даже в своем простом сарафане послушницы, с белой повязкой на голове, убирающей локоны с лица, она сногсшибательна. На самом деле что-то в холодной обстановке, в строгости ее одеяния делает ее еще красивее, чем она была прошлой ночью. Мой член настойчиво пульсирует, напоминая, что у меня так и не было шанса поцеловать ее, закинуть ногу себе на плечо и попробовать ее на вкус.

«И тебе не суждено узнать, Белл. Она – чертова монахиня».

– Зачем? – спрашиваю я, стараясь понять. Ну зачем кому-то выбирать такую жизнь? Старые пластиковые стулья, унылую повседневность и жизнь, лишенную секса? Жизнь без секса и ради чего? Ради сомнительного удовольствия надеть габардиновый сарафан? – Ты могла бы делать все, что захочешь. Мэри, ты такая молодая. Умная. Учишься в колледже. Зачем тебе отказываться от всего этого?

Ее легкая улыбка гаснет подобно свече. Она отводит взгляд в сторону.

– Я и не ждала, что кто-то вроде тебя это поймет.

– Чертовски верно, я не понимаю, – говорю я, чувствуя неподдельную досаду.

Нет, не досаду.

Огорчение.

Я расстроен, что встретил эту девушку, что хочу ее, хочу поцеловать и трахнуть, снова потанцевать с ней, но не могу, потому что она желает посвятить свою жизнь несуществующему божеству. То есть определенно дело вовсе не во мне, и, естественно, это не мое дело. Но все же.

– Мне стоило бы знать, – шепчет она. – Ты так же реагировал, когда Тайлер решил стать священником.

Тайлер.

Мой брат.

Слова постепенно достигают моего сознания с леденящим душу пониманием.

– Откуда ты?..

Но даже задавая вопрос, даже когда она нетерпеливо наклоняет голову и даже когда солнце скрывается за облаками, отбрасывая на ее лицо новые тени, которые подчеркивают ее несомненное сходство с Элайджей, даже когда все это происходит, я понимаю.

Черт бы меня побрал.

– Зенни? – спрашиваю я, потому что все происходящее кажется мне сном. – Зенни?

Она не отвечает, хотя в этом нет необходимости, потому что теперь я это вижу. Не только ее сходство с Элайджей, но и с той маленькой девочкой, которую я когда-то знал. Но, черт побери, она уже больше не та малышка. Четырнадцать лет – это по всей видимости слишком большой срок. Умом, конечно, я это понимаю, но живое тому подтверждение приводит в замешательство, кажется нереальным.

Зенни – женщина. Женщина, которую я хотел трахнуть прошлым вечером.

Малышка Зенни! И я едва не поцеловал ее, я почти…

О боже! Я прикрываю рот ладонью, когда до меня доходит, к каким последствиям могли бы привести мои действия.

– Элайджа меня убьет, – бормочу я сквозь пальцы. – О господи. Он меня прикончит.

Я замечаю мимолетный проблеск веселья в ее глазах, прежде чем она снова становится серьезной.

– Шон, все в порядке. В любом случае ничего не было.

– Ничего не было? Господи, Зенни, я почти поцеловал тебя, не имея представления… – На мгновение я отворачиваюсь от окошка, затем снова смотрю на нее. – Почему ты ничего не сказала? Ты ведь определенно знала, кто я… Почему ты не призналась, что это ты?

– Ты меня не узнал, – спокойно отвечает она. Во взгляде Зенни появляется какой-то вызов, когда она поднимает на меня глаза. Или, может, это не вызов, а… обида? Но это же смешно. С чего бы ей обижаться, что я не узнал ее спустя четырнадцать лет? – И я не видела причин говорить тебе об этом. Особенно, учитывая ситуацию с недвижимостью.

– Но ты все равно хотела, чтобы я тебя поцеловал, – возражаю я (и да, говорю это, чтобы она считала меня мудаком). – Даже несмотря на то, что я большой серый волк, пытающийся отобрать твой домик.

Ее глаза снова сверкают, но на этот раз не весельем. Она отходит от окна, и я слышу, как рядом со мной открывается дверь. Зенни стоит на пороге и выглядит непозволительно очаровательной, жестом приглашая меня внутрь.

– Может, мы начнем?

– Нет! Зенни, ты у меня в долгу, черт побери.

– Я не собираюсь с тобой об этом разговаривать, – говорит она. – Все закончилось, и этого больше не случится… Начнем с того, что ничего не было. Давай обо всем забудем.

Я не собираюсь забывать об этом! Не собираюсь забывать о ее прикосновениях, о моем желании обладать ею, что на данный момент вовсе не воспоминание, а настоящее реальное чувство. Я хочу ее, и это мое состояние в настоящее время. Да и как вообще я должен забыть, что это младшая сестра Элайджи, которую я держал на руках еще младенцем?

О господи, мне прямая дорога в ад. Я даже не верю в его существование, но точно отправлюсь туда. Но что еще хуже – она-то, скорее всего, верит. Верит во всю эту глупую чушь и собирается посвятить свою жизнь той же церкви, которая убила мою сестру.

Как я могу все еще желать ее после всего этого? Зная, что это малышка Зенни, зная, что она выбирает единственное в мире учреждение, которое я мечтаю видеть сровненным с землей? Но боже, как же я ее хочу!

Она снова машет мне, чтобы я вошел внутрь, и я, наконец, принимаю приглашение. Проходя мимо нее, улавливаю какой-то нежный аромат, похожий на запах роз.

– Я просто хочу, чтобы ты увидел приют, прежде чем мы перейдем к делу, – невозмутимо заявляет она, закрывая дверь в комнату ожидания, и ведет меня по короткому коридору. Мы проходим мимо небольшого кабинета, внутри которого какая-то женщина разбирает коробки, скорее всего, именно с ней Зенни разговаривала ранее. – Летом здесь довольно тихо, – продолжает Зенни, – за исключением дождливых дней или когда у нас появляется очередная группа женщин, ожидающих постоянного размещения.

– Зенни.

Игнорируя мои слова, она ведет меня в большую комнату с аккуратно застеленными двухъярусными кроватями.

– Но зимой приют переполнен. У нас действует строгое разделение помещений для семей, мужчин и женщин. Но временами, чтобы никого не выгонять на улицу, нам приходится разрешать посетителям спать на полу на кухне.

Я оглядываю скудно обставленную комнату, которая, несмотря на потертые одеяла и плоские подушки, чрезвычайно чистая и пахнет на удивление по-домашнему. Знакомая смесь ароматов свежеиспеченного хлеба, живых цветов и чистящего средства «Мистер Пропер». Затем снова перевожу взгляд на молодую женщину, которая изо всех сил старается не смотреть на меня.

– Зенни.

Она разворачивается и выходит из комнаты.

– А вот тут столовая, – тараторит она, сворачивая в широкий дверной проем. – Как видишь, она довольно маленькая для того, чем мы тут занимаемся, и кухня нуждается в ремонте, но несмотря на все это мы смогли обслужить почти две тысячи…

– Зенни. – И на этот раз я прикасаюсь к ней, едва заметно проведя по локтю под белой искусственной на ощупь тканью. Но она замирает на месте, словно парализованная.

– Скажи мне, что было прошлым вечером, – произношу я, понимая, что мои слова звучат, как приказ, и что я говорю таким же низким голосом, каким обычно требую, чтобы женщина раздвинула свои ноги для моего рта. Я это понимаю, но мне все равно. Не думаю, что смогу смириться с воспоминаниями о прошлом вечере, не расставив точки над «и». Мне кажется, что я больше ни секунды не смогу выдержать, чтобы не поцеловать ее. Хочу слышать, как она произносит мое имя снова и снова. Что-то должно измениться, что-то должно остановить эту мучительную пульсацию в груди, которую она вызывает. И это единственное, что мне приходит в голову: – Помнишь, ты просила меня быть с тобой честным? Как насчет того, чтобы ты ответила мне тем же?

Стоя позади нее, я замечаю, как поднимаются и опускаются ее изящные плечи, когда она делает вдох. Вижу, как солнечный свет озаряет ее локоны и напряженную линию ее подбородка, пока она думает.

– Повернись и посмотри на меня, – мягко прошу я. И, черт побери, это было ошибкой, потому что она действительно поворачивается и смотрит на меня, и я, похоже, опять забываю, насколько она великолепна, забываю, что эти пухлые губки делают с моим членом.

– Пожалуйста, – тихо прошу я, вглядываясь в ее лицо. – Скажи, что было прошлым вечером.

Яркое утреннее солнце превращает ее карие глаза в расплавленную тягучую медь, как будто сама ее душа кипит и ждет, когда ее отольют. Зенни вздыхает, собираясь опустить взгляд вниз, но я не позволяю ей этого, приподняв пальцем ее подбородок, чтобы она не сводила с меня глаз. Кажется, мое прикосновение шокирует ее, да и меня тоже, и где-то в глубине сознания всплывают образы витражных стекол и терпкий вкус вина.

– Я… я просто хотела, чтобы прошлый вечер был только моим, – наконец, признается она. – Через месяц я дам обеты послушницы и кроме колледжа не смогу свободно… – Она замолкает, словно ловит себя на том, что чуть не сказала лишнее. – Тогда настанет время полностью посвятить себя ордену и этой жизни.

– Значит, ты собиралась попросить первого встречного великовозрастного мужчину поцеловать тебя?

– Ты не такой уж старый.

– Ты знаешь, о чем я говорю. Ответь мне, пожалуйста.

Еще один вздох.

– Нет. Я лишь хотела нарядиться, выпить и провести вечер без домашних заданий, уборки приютских туалетов или изучения экуменических текстов. А потом я увидела тебя, и ты меня вообще не узнал, что было ужасно, но в то же время я чувствовала себя… в безопасности. Как будто знала тебя и одновременно не знала. Как будто я могла притвориться кем-то другим, но при этом понимала, что ты позаботишься обо мне.

– Это было довольно опасное предположение, – говорю я, чувствуя прилив страха. – То, что я наговорил тебе прошлым вечером… Проклятье, это было нехорошо с моей стороны.

Она выгибает бровь.

– Выходит, незазорно говорить такое незнакомке, но теперь, когда ты знаешь, что я сестра Элайджи, у тебя иное мнение?

– Ну да. К тому же ты так молода, а меня нельзя назвать хорошим человеком. Если бы ты сказала, что хочешь этого, я провел бы остаток вечера, прижавшись ртом к твоей киске.

Она таращится на меня, и я вспоминаю, что мы находимся в обители монахинь.

Вздох.

– Извини, – уступаю я, убирая палец с ее подбородка, и провожу рукой по своим волосам. – Но знаешь, почему все это кажется мне немного странным? Ты – младшая сестра Элайджи, и тут совершенно внезапно стала монахиней. К тому же, Зенни, ты понятия не имеешь, что я хотел с тобой сделать. Господи Иисусе!

– Неужели у пресловутого Шона Белла есть совесть?

– Мы не виделись четырнадцать лет, – отмечаю я, расстроенный и удивленный одновременно. – Возможно, я довольно высокоморальный человек.

Она закатывает глаза.

– Я болтаю с Элайджей почти каждый день. Я знаю достаточно, чтобы понимать, что вся твоя мораль касается денег.

– Неправда, – возражаю я.

– Серьезно?

– Э-э-э, да, серьезно. Ты свидетель того, как я паникую из-за того, что прошлым вечером у меня были плотские мысли о тебе.

– Это больше имеет отношение к вашей с Элайджей братской дружбе, чем к вопросам настоящей этики. – Отмахивается она.

– Не вижу принципиальной разницы между этими двумя понятиями.

– У тебя все еще возникают плотские мысли обо мне? – внезапно спрашивает она с тем соблазнительным сочетанием смелости и уязвимости, перед которым я не могу устоять. Как будто Зенни так сильно хочет знать ответ, что готова открыто показать свое собственное любопытство и желание – и даже больше, чем само желание, – жажду быть желанной. Это выдает само ее естество – ее молодость, энергию, дух, невинность, честность, жажду – и невероятно опьяняет.

– Ты по-прежнему хочешь честности? – интересуюсь я, потому что готов к этому. Но после того, как отвечу, у нее могут возникнуть проблемы с моей откровенностью. К тому же я хочу дать ей возможность закрыть эту тему сейчас, прежде чем расскажу, насколько непристойным и искушенным может быть нерелигиозный мужчина рядом с благочестивой женщиной.

– Да, – шепчет она в ответ, подняв на меня глаза.

Я открываю рот, чтобы ответить, и в самый последний момент вспоминаю, что мы здесь не одни, что Зенни хочет стать монахиней, что у нее будут неприятности, если ее застанут за тем, как я шепчу ей на ухо непристойности, и в любом случае я не хочу, чтобы нас прерывали. Мне нужно, чтобы она внимательно выслушала, что я собираюсь ей сказать, чтобы поняла, насколько все это серьезно.

Оглядываю столовую, чтобы убедиться, что мы одни, а затем беру ее за локоть и веду на кухню, которая отделена распашной дверью. Оказавшись внутри, отпускаю Зенни, и она инстинктивно делает шаг назад, прижимаясь к стене.

Умная девушка.

Я поступаю как подобает хорошему парню – встаю подальше от двери, чтобы она смогла свободно уйти, засовываю руки в карманы и спрашиваю в последний раз:

– Ты уверена, что хочешь это услышать?

Она чуть-чуть приподнимает подбородок, и я замечаю ее взволнованность и неуверенность. Зенни отвечает спокойным, ровным голосом:

– Да.

Тогда ладно.

– Я хотел трахнуть тебя с того момента, как увидел сегодня, – говорю, наблюдая, как она бледнеет от удивления в ответ на мои откровенно непристойные слова. – Я не могу перестать думать о том, как задеру этот сарафан до талии и уткнусь носом в твою киску, чтобы насладиться твоим запахом. Хочу укусить тебя за грудь через эту белую рубашку. Хочу видеть, как это распятье скользит по твоей ключице, пока я выясняю, что ты предпочитаешь больше: два пальца или три.

Губы Зенни приоткрываются в немом вздохе. Она не сводит с меня своих широко распахнутых глаз, ее дыхание учащенное, и я знаю, что она слышит и понимает каждое мое слово.

– Элайджа рассказывал тебе, скольких женщин я перетрахал? Скольких женщин заставил кончить? Это число огромно, Зенни, потому что я люблю трахаться. Я люблю доводить женщин до оргазма. Мне нравится видеть их маленькие тугие киски, люблю пробовать их на вкус и растягивать своим большим членом. Мне нравится держать их за волосы, пока трахаю их рот. Мне нравится чувствовать, как попка девушки сжимается вокруг моего пальца, когда я ласкаю языком ее клитор.

Зенни сглатывает.

– И я хочу сделать все это с тобой. Прямо сейчас. – Расстегиваю свой пиджак, раздвигая его полы, чтобы она увидела, насколько сильно мое желание обладать ею.

– Ах, – выдыхает она, и ее взгляд опускается на четкие очертания моего члена под тканью брюк. – Ой.

– Точно. Ой.

Она не может отвести глаз от моей эрекции, впиваясь зубами в эту соблазнительную пухлую губу.

– Так вот, видишь, в чем проблема, – говорю я деловым тоном, снова застегивая пиджак, чтобы скрыть свой ноющий возбужденный член, который в данный момент сочится предсеменем при виде того, как она прикусывает губу. Я не могу перестать думать о том, какими податливыми будут эти губы, как уступят моим зубам, как растянутся вокруг моего члена, когда я осторожно скользну к задней стенке ее горла.

Ей с трудом удается поднять глаза к моему лицу, и когда она в конце концов встречается со мной взглядом, на моих губах играет легкая усмешка. Ее щеки снова вспыхивают, возможно, от смущения или возбуждения, или от того и другого вместе.

– Проблема в том, что ты возбужден?

Я делаю шаг вперед, снова засунув руки в карманы.

– Я очень порочный человек, солнышко. Я трахаю стриптизерш. Я принимал участие в телефонных конференциях, пока чужая жена отсасывала мне под столом. Думаешь, я стыжусь своего члена? Думаешь, мне стыдно, что я хочу трахаться? Нет ничего более далекого от истины.

Ее будто окруженные тонкими кольцами меди зрачки напоминают два огромных черных озера.

– Тогда я не понимаю, – шепчет она.

Я снова делаю шаг вперед, затем еще один, пока мы не оказываемся лицом к лицу. Потом протягиваю руку, двигаясь достаточно медленно, чтобы поймать ее взгляд и вопросительно приподнять бровь, как бы спрашивая: «Ты не против?» – и она медленно кивает в ответ. Я провожу пальцем вниз по ее подбородку, опускаясь к крахмальному воротничку рубашки.

– Проблема не в том, что я хочу тебя трахнуть. Проблема в том, что ты мне небезразлична. И Элайджа мне тоже дорог.

– И ты не трахаешь женщин, которые тебе небезразличны?

– Верно.

– Странно, – бормочет она, у нее перехватывает дыхание, когда мой палец опускается чуть ниже ее воротника, и я начинаю играть с цепочкой, на которой висит ее крестик.

Я пожимаю плечами.

– Именно так я всегда и поступал. И…

– И?

Я перекатываю маленькое распятье между пальцами, не сводя с нее глаз.

– И есть еще это.

– Проблема в том, что ты уважаешь мой выбор и мои убеждения? Или в том, что не уважаешь церковь?

Я использую крестик, чтобы наклониться к ней еще ближе.

– И то и другое, – отвечаю ей.

– Значит, существует несколько проблем, – говорит она с придыханием. – Тебе небезразлична я и дорог мой брат. И тебе наплевать на Бога.

– Угу, – соглашаюсь я. Сейчас я наблюдаю за ее ртом, за тем, как слегка изгибаются ее губы, когда она говорит, за движением ее языка, когда она подбирает слова. Мой член болезненно напряжен, и я осознаю, насколько близок к ней. Всего несколько дюймов, и я мог бы прижаться прямо к ее животу и избавить себя от боли, которую она мне причиняет.

«Нет. Плохая идея. Элайджа. Монахини».

– Я так и не получила свой поцелуй, – шепчет она. – И я уже планировала совершить этот грех. Что, если сейчас ты поцелуешь меня и мы притворимся, что все это было прошлым вечером? Будто ты не знал, что это была я?

Черт.

Мое тело реагирует быстрее, чем разум, сердце учащенно бьется, а воспоминания кружатся, словно вихрь, воскрешая полузабытые чувства. Ощущения волшебства, тайны и чего-то большего, как будто эта девушка хранит внутри себя вселенную, бóльшую, чем та, в которой я живу, как будто она говорит на языке, который я слышу только во сне, притворяясь, что мне это не снится.

Она напоминает мне о том, каким я был раньше. До того, как умерла Лиззи. До того, как я отверг все глупые, наивные взгляды, из-за которых наша семья была слепа к правде и ее боли. До того, как я создал своего собственного кумира из денег, амбиций и галстуков за полторы тысячи долларов. Черт. Проклятье.

Отскакиваю назад, когда осознаю, что делаю, что ее губы в паре дюймов от моих, что я едва сдерживаюсь, чтобы не схватить свой собственный член, поддавшись пульсирующей в нем потребности. Как, черт возьми, воплощение соблазна может быть гребаной монахиней? Насколько это справедливо?

– Ни за что, черт возьми, – говорю я, прерывисто дыша. – Элайджа меня убьет. Да ты сама меня прикончишь, как только поймешь, какой я плохой человек и что ты позволила мне сделать.

– О чем ты говоришь? – Она отталкивается от стены и, наклонив голову, делает шаг вперед.

– Я говорю о том, что с моей стороны было бы нехорошо поцеловать тебя.

– Из-за моего брата?

– Да.

– И моего призвания?

– Да.

Она делает еще один шаг вперед, и теперь уже я вынужден отступить назад.

– Помнишь, мы собирались притвориться, что ты всего этого еще не знаешь?

– И, – говорю я, делая еще пару шагов назад и натыкаясь на плиту позади себя, отчего отказываюсь в ловушке, – давай не будем забывать, что я эгоист, опасный человек и намного старше тебя. Мне нравится грех. Мне нравится разврат. Ты ведь не хочешь, чтобы кто-то вроде меня прикасался к тебе.

– Но я действительно хочу, чтобы ты прикоснулся ко мне, – говорит Зенни, прижимая меня к плите. – Я знаю, что ты эгоистичен и грешен, и именно поэтому ты идеальный мужчина, чтобы дать мне это. Ты подаришь мне поцелуй, а потом уйдешь и совсем не огорчишься, что я никогда больше не попрошу тебя о другом поцелуе. На самом деле, если кому и дано понять желание сделать что-то ради простого, сиюминутного удовольствия, я бы подумала, что это тебе.

– Но…

– Всего один раз, – уговаривает она, глядя на меня своими большими умоляющими глазами. – Я пообещала себе, что сделаю это напоследок, прежде чем стану послушницей. Один последний поцелуй.

– Но…

– А кто может быть лучше тебя, лучшего друга моего брата? Я знаю, ты меня не обидишь. – Ее ресницы трепещут, и она кладет ладонь мне на грудь.

А затем скользит ею вниз по моему животу.

– Зенни, – рычу я. – Черт.

Мой член практически разрывает ткань брюк, и мне кажется, что я чувствую каждое прикосновение ее пальцев сквозь все слои одежды, когда ее рука движется все ниже, ниже и ниже…

– Пожалуйста, – мило бормочет она. И как это получилось, что теперь она стала главной, что весь контроль у нее в руках, а я оказался в ловушке и вяло протестую?

– Шон, – произносит она таким тоном, как будто уже говорила это себе раньше. Как будто шептала мое имя в подушку, как будто выводила его в блокнотах, как будто представляла, как будет шептать его мне в губы.

– Шон, – снова говорит она и натыкается тыльной стороной ладони на мой ремень. Все кончено. Мой контроль испаряется в мгновение ока.

Я тяжело вздыхаю.

И резко притягиваю ее для страстного обжигающего поцелуя.

VI

Как только ее губы касаются моих, я растворяюсь. В себе, в ней, в любом воспоминании о том, что правильно, что верно или необходимо.

Экстаз. Вот как называется, когда святые испытывают духовную эйфорию, а я не святой, уж в этом-то я, мать твою, уверен. Но это… Это экстаз. Тихий всхлип, который срывается с ее губ, когда я скольжу рукой по ее пояснице и прижимаю к себе. Неуверенное касание ее языка моих губ. Ее чистый, сладкий вкус, аромат роз на ее коже, шелковая покорность ее нежного рта под моим.

То, как доверчиво ее руки обвиваются вокруг моей шеи.

И едва различимый стон, который она издает, когда я полностью завладеваю ее ртом – языком, зубами, губами – в неистовом поцелуе. Затем поворачиваюсь так, чтобы она оказалась прижата спиной к плите, в ловушке моих рук и ног, и уступаю плотским желаниям, бушующим во мне. Я вжимаюсь в нее членом, обхватывая ее попку под дешевой тканью сарафана. Прикусываю ее нижнюю губу, заставляя застонать и, подхватив на руки, сажаю на стойку рядом с плитой, а Зенни раздвигает ноги, чтобы дать мне возможность встать между ними, как будто мы делали это тысячу раз раньше.

Как только наши тела снова соприкасаются, как только моя набухшая эрекция скользит у нее между ног, Зенни ахает с таким очаровательным удивлением, с таким милым изумлением, что мне приходится вцепиться руками в нижний край ее сарафана, чтобы не сделать что-нибудь по-настоящему непристойное, например, коснуться края ее трусиков или просунуть пальцы под резинку и узнать, гладко ли выбрита ее киска или покрыта пушком волос, влажная ли она и скользкая, набух ли ее клитор от возбуждения, нуждаясь в ласках и поцелуях.

А потом она хватает меня за пиджак и прижимается ко мне бедрами, ища приятного трения. Снова и снова.

– Зенни, – бормочу ей в губы, краем сознания понимая, что мы зашли слишком далеко от поцелуя, о котором она просила, а также чувствуя, что вот-вот кончу в свои брюки от «Хьюго Босс», если она продолжит в том же духе. Я ощущаю ее жар даже через слои одежды, ее бесстыдные движения намекают на то, что между ног она стала податливой и влажной.

Проклятье, я хочу это увидеть. Хочу увидеть ее киску. Мои мысли поглощены только безумным желанием хоть одним глазком взглянуть на нее.

– Я хочу увидеть твою киску, – хрипло заявляю я, приподняв голову.

– Мою… киску? – Она говорит это слово так, будто никогда раньше не произносила его вслух.

– Да. – Мой голос сейчас напряженный, полный отчаяния, и, черт побери, я никогда не испытывал такой агонии. Словно я на самом деле сгорю, если не получу желаемого, если хотя бы мельком не увижу ее скрытое от посторонних глаз местечко.

Зенни судорожно выдыхает, опуская руку с моего пиджака себе на подол сарафана, медленно задирая его до талии, пока я снова впиваюсь в ее губы, зарываюсь лицом в ее шею и целую каждый дюйм ее обнаженной над воротничком кожи. Я кусаю ее за ухо, за подбородок, нащупываю ее руку и помогаю ей задрать подол выше. Мы делаем это вместе, это запретное действие, это недозволительное откровение.

Ее запретное тело.

Это слово «запретный» вонзается в мой разум, вызывая во мне в равной степени всплески вожделения и страха. Потому что да, я не должен ее целовать, не должен молить, чтобы она показала мне свое самое сокровенное местечко, не должен накрывать ее руку своей, когда она скользит вверх по обнаженному бедру, но это безумно сексуально и в то же время безнравственно. Это подло даже для Шона Белла.

Плохо. Порочно. Скверно.

Перед глазами мелькает разочарованное лицо Элайджи, и я разрываю наши объятия, отступая на шаг. Зенни замирает, ее рот все еще влажный и приоткрытый после наших поцелуев, а в руке она сжимает задранный до середины бедра подол. Ее шелковистая темная кожа поблескивает на солнце, и, прежде чем она опускает сарафан, я замечаю проблеск белого хлопка между ее ног.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не застонать. Обычно я трахаю женщин, которые носят белье «Ла Перла» или «Агент Провокатор», но почему-то при виде этих простых хлопчатобумажных трусиков мой член пульсирует, оставляя влажное пятно на ткани брюк. Мне нужно отвернуться от нее, чтобы взять себя в руки.

– Шон?.. – неуверенно окликает она, и, когда я снова поворачиваюсь к ней, на ее лице отражается беспокойство, которое быстро перерастает в смущение.

Какого хрена я наделал?

– Прости, – бормочу я. – Мне так жаль. Мне… мне нужно идти.

И я ухожу так быстро, как только могу, заставляя себя не оглядываться на зацелованную до беспамятства монахиню, все еще сидящую на столешнице.

* * *

Проклятье.

Черт. Черт. Черт.

Я поцеловал младшую сестру Элайджи. Монахиню, ой, простите, послушницу, с родителями которой мои родители до сих пор отказываются разговаривать. Ту, которая в настоящее время доставляет жуткую головную боль моей фирме, подрывая ее репутацию, и в довершение всего мне даже не удалось поговорить с ней о сделке.

Ни слова.

Валдман будет взбешен. И Элайджа тоже.

А теперь, вероятно, и Зенни тоже разозлится, и на то у нее есть весьма веская причина.

Что со мной не так? Шон Белл не занимается подобной хренью! Он получает то, что хочет, трахается с кем хочет и продолжает жить в свое удовольствие без чувства вины, без каких-либо обязательств, пользуясь успехом во всех начинаниях.

Я нервно провожу рукой по волосам, распахиваю дверцу «ауди» и забираюсь внутрь. Но едва успеваю завести машину, как загорается экран телефона.

Элайджа.

Дерьмо. Ладно. Знаете что? На самом деле это даже хорошо. Это прекрасно. Не нужно бояться, Шона Белла не испугать.

– Привет, дружище, – говорю я, отвечая на звонок. – Что случилось?

– Это у тебя что случилось? – сухо отвечает Элайджа. – Ты же мне звонил.

– А, точно, – соглашаюсь я.

Верно.

– Короче, э-э-э… – Я отъезжаю от тротуара на проезжую часть, пытаясь привести свои мысли в порядок, и не обращаю внимание на то, как молния на ширинке натирает мой возбужденный член. – Твоя сестра, Зенобия.

– Ты видел ее прошлым вечером? Я привел ее с собой на это мероприятие… и хотел, чтобы ты подошел и поздоровался с ней. Думаю, вы давненько не встречались.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не начать биться головой о руль.

– Ага. Сто лет не виделись. Да, я ее встретил.

И едва не поцеловал. А потом все-таки поцеловал ее сегодня и почти заставил показать мне свою киску, пока другая монахиня находилась в соседнем помещении.

– Хорошо, я рад, что тебе удалось ее увидеть. – Голос Элайджи звучит по-настоящему счастливым, и меня охватывает незнакомое чувство вины.

– Да, значит… теперь она монахиня?

– Она хотела стать монахиней еще с подросткового возраста. Разве я никогда не рассказывал тебе об этом?

– Определенно, нет, – отвечаю я, направляясь обратно в офис. – Трудно было с… ну, знаешь? С твоими родителями? Они ведь хотели внуков и все такое?

– А-а-а! Никакой пустой болтовни сегодня? – весело интересуется Элайджа. – Да, было нелегко, но сейчас все в порядке. В какой-то момент они должны понять, что нам с Зенни позволено жить своей собственной жизнью. Вероятно, нам следовало облегчить им задачу и взбунтоваться в старших классах, вместо того чтобы ждать окончания школы, но так уж вышло. И к чему весь этот разговор?

– Э-э-э. Ну, мы с Зенни вроде как теперь работаем вместе. Или против друг друга, в зависимости от того, как на это посмотреть.

Элайджа сразу же настораживается.

– О чем ты говоришь?

Я рассказываю ему о сделке со строительством и о том, что сестры милосердия доброго пастыря пожаловались прессе об их предстоящем выселении. И я собираюсь рассказать ему о поцелуе, правда собираюсь, когда он перебивает.

– Слушай, ты знаешь, что я ничего не имею против того, что ты делаешь или как зарабатываешь свои деньги, но, если ты хоть как-то обидишь Зенни или ее сестер, тебе придется жестоко поплатиться.

– Ого, дружище, я не собирался никого обижать…

– Я серьезно, – предупреждает Элайджа. – Зенни мечтала об этом почти десять лет, ей приходилось мириться с недовольством наших родителей и издевками ее друзей, она усердно трудилась, чтобы выполнять свои обязанности в качестве послушницы, пока получала диплом медсестры. Не порть ей жизнь.

– Да я и не собираюсь!

– Шон.

– Элайджа.

– Я тебя знаю и знаю, что ты делаешь с людьми, которые встают у тебя на пути, но прошу тебя ради нашей дружбы пощади ее. Не разрушай ее жизнь ради того, чтобы заработать больше денег.

Угрызения совести, обнажив свои острые зубы, впиваются мне в душу.

– Я позабочусь о ней, – обещаю я и говорю это, чтобы искупить вину за то, что уже успел ее обидеть.

– Хорошо. Потому что в противном случае я тебя убью.

Я вздыхаю. Плохи мои дела.

– И ты не против, что она готовится в монашки? – спрашиваю я. – Собирается отречься от нормальной жизни?

– А кому решать, что такое нормальная жизнь? – отвечает вопросом на вопрос Элайджа. – Главное, чтобы твоя жизнь была наполнена смыслом. Кажется, она нашла это в католической церкви.

– Но католическая церковь ужасна, – возражаю я, заезжая на парковку «Валдман и партнеры». – Все ее цели и идеи сводятся к защите злодеев и обращению с женщинами как с людьми второго сорта. Как ты можешь мириться с этим? Как она может с этим мириться?

– Я понимаю, почему ты так думаешь, и поверь, после моего детства у меня сложилось довольно неоднозначное мнение о католической церкви, но наблюдая, как Зенни проходит этот путь, я вспоминаю, что в церкви полно хороших людей. Людей, которые верят в равноправие. Людей, которые посвятили себя помощи бедным. Разные активисты, которые борются за расовую, экономическую справедливость и судебное правосудие. Так что, возможно, церковь не идеальна, но это не значит, что на нее можно просто наплевать. Для Зенни – это возможность поддерживать все хорошее, что там есть, и работать над тем, чтобы изменить все остальное.

Какое-то время я обдумываю его слова.

– Значит ли это, что ты вернешься к мессе?

– Черта с два. Но именно поэтому я не против того, чтобы моя младшая сестра стала монахиней. Монахини могут творить великие дела, и Зенни собирается творить добро, и я нисколько не сомневаюсь, что таким образом она поможет многим людям. Кроме того, сестра сама этого хочет. А это самое важное.

– Ладно, ладно. – Я паркуюсь и выхожу из машины. – Понимаю, о чем ты говоришь. Но все равно считаю, что церковь – это дерьмо собачье.

– Я знаю, – говорит Элайджа, а затем его голос смягчается. – Шон, никто не забыл о Лиззи. Никто не забыл, что тебе пришлось пережить.

– Знаешь, она ведь тоже хотела стать монахиней. – Когда я произношу вслух эти слова, к горлу подкатывает дурацкий комок. – Лиззи только об этом и говорила.

– Знаю. Мне нравится думать, что они с Зенни могли бы стать по-настоящему хорошими подругами.

– Да, мне тоже.

– Тем не менее я не шутил, когда сказал, что убью тебя, если ты ее обидишь.

– Элайджа.

– Серьезно. Я понимаю, что тебе нужно делать свою работу, но делай ее так, чтобы не навредить моей сестре.

– Элайджа. Я уже пообещал это.

– Да, но я тебе не доверяю. – А затем он вешает трубку. Вздох.

Я запихиваю телефон в карман и тру лицо обеими руками, пока жду лифт. Ладно, дела сейчас не совсем идеальны – я солгал Элайдже (вернее, умолчал кое о чем, это ведь не так плохо?) и пообещал позаботиться о Зенни, а теперь должен подняться наверх и объяснить своему боссу, почему у меня до сих пор нет плана, как все исправить.

«Простите, мистер Валдман, сэр, дело в том, что у нее очень обворожительный ротик и соблазнительная манера просить о таких вещах, как поцелуи, перед которыми я не могу устоять».

Ага, как же. Это не сработает.

Двери лифта открываются, и я вхожу внутрь, размышляя. Вне всякого сомнения, я не могу доверять себе рядом с Зенни, это совершенно очевидно. И я только что пообещал Элайдже позаботиться о его сестре, а это почти наверняка означает, что я больше не смогу ее поцеловать.

Не смогу умолять ее показать мне свою киску, словно измученный жаждой мужчина, жаждущий увидеть хоть каплю воды.

Я ответственный человек и допускаю, что некоторые могут назвать меня грешником, а другие – мудаком, но я бы никогда не стал навязываться женщине. Я в состоянии держать свои руки, глаза и слова при себе и более чем способен находиться рядом с тем, к кому испытываю желание, и при этом вести себя этично и профессионально. Но проблема не в этом – проблема в том, что я не могу отказать Зенни, когда она о чем-то просит.

Потому что, если она попросит еще об одном поцелуе, я ни за что на свете не смогу остановиться. А тем более теперь, когда узнал, какой мягкий и нетерпеливый у нее рот, когда ощутил, насколько податливы ее изгибы и как идеально ее тело подходит моему. Если бы она попросила еще об одном поцелуе, я бы набросился на нее прежде, чем успел бы перечислить все причины, по которым мне следует отказать.

И это плохо. О-о-очень плохо.

К тому времени, когда я добираюсь до офиса Валдмана, у меня более или менее готов план. Секретарь Трент машет мне рукой, и, постучав в дверь, я вхожу в кабинет босса.

– А, Шон, – говорит Валдман. Он сидит в кресле у окна и без особого энтузиазма просматривает какую-то папку. Я уверен, на самом деле он ничего не читает – ему просто захотелось чем-то себя занять, пока он пьет очередную порцию утреннего виски.

– Здравствуйте, сэр.

– Как все прошло с монашками?

Я прочищаю горло, пытаясь призвать на помощь свою обычную уверенность и обаяние.

– Еще ничего не решено, но я видел приют и думаю, что у меня есть довольно хорошая идея, как все исправить.

Валдман закрывает папку и берет стакан с виски.

– Слушаю.

Я сажусь в скрипучее кожаное кресло рядом с ним.

– Нам нужно найти им новое здание для приюта. Большей площадью, в лучшем состоянии и без каких-либо дополнительных затрат. Я не знаю, сможем ли мы сделать это достаточно быстро, чтобы предвосхитить события, но это все равно в значительной степени повлияет на восстановление имиджа фирмы.

Мой босс кивает.

– И ты уже говорил с ними об этом?

– Нет, сэр. Я хотел сначала обсудить это с вами. Но помещение, которым они сейчас пользуются, тесное и обшарпанное. Если мы сможем найти для них место побольше и поприличнее, где получатся отличные фотографии для новостных репортажей, тогда мы сможем спасти нашу сделку.

– Мне нравится эта идея, – говорит Валдман. – При условии, что это не будет стоить нам никаких денег.

– Возможно, нам придется сделать небольшое пожертвование, как говорится: «Не помажешь – не поедешь», но я надеюсь, что мы сможем найти недвижимость, которая соответствует их потребностям и не потребует от нас дополнительных затрат. Я уверен, что мы сможем найти среди наших клиентов того, кому нужны налоговые льготы и у которого уже есть подходящая для этого недвижимость.

– Ладно, хорошо, – соглашается он. – Тогда за работу!

Делаю паузу, поскольку мы подошли к самой сложной части.

– Так вот, сэр, я хотел спросить, возможно ли, чтобы кто-то другой занялся этим проектом? По крайней мере работой с монахинями.

Валдман смотрит на меня и не отвечает.

– Я по-прежнему буду делать все остальное: искать для них новый дом, поддерживать контакт с Киганом и Или и тому подобное. Но я сомневаюсь, что подхожу для работы с самими монахинями.

Мой босс продолжает изучать меня, и я сопротивляюсь желанию поерзать в кресле. «Не проявляй слабость, – напоминаю я себе. – Покажи свою уверенность. Веди себя так, словно ты готов к очередной победе».

– Знаешь, впервые за десять лет ты просишь отстранения от работы, – говорит Валдман. – Ты справлялся с сенаторами, спортсменами и международными пивными конгломератами для меня, но вдруг струсил? Ты слишком робок, чтобы справиться с кучкой монахинь?

– Я вовсе не робкий, – говорю я, защищаясь.

– Тогда в чем же дело?

Я решаю открыть часть правды, которая не касается Зенни.

– Моя сестра покончила с собой из-за священника-растлителя. Мне жаль, но у меня слишком много претензий к церкви, чтобы работать напрямую с сестрами. Я бы предпочел оставаться, что называется, за кадром.

Валдман делает глоток и причмокивает губами.

– Ну, не могу сказать, что совсем не разочарован, поскольку все равно считаю тебя лучшим, кто мог бы справиться с данной проблемой. Но в то же время не могу отрицать, что у тебя чертовски веская причина сторониться монахинь.

– Значит, вы найдете кого-нибудь другого, кто будет работать с ними?

– Да.

Слава яйцам.

– Благодарю вас, сэр. Со своей стороны, обещаю, что сделаю все от меня зависящее, чтобы урегулировать этот вопрос.

– Я знаю, что ты это сделаешь, – отмахивается Валдман. – Шон, ты хороший сотрудник, и я уверен на сто процентов, что ты все исправишь.

«Рад, что хоть кто-то уверен», – думаю я.

* * *

В тот вечер, проведав маму в больнице, я отправляюсь в клуб, чтобы выпустить пар и отпраздновать свой успех, что мне так и не удалось сделать прошлым вечером. Знаю, стриптиз-клубы обычно пользуются сомнительной репутацией, и, вероятно, обнажение за деньги по сути своей настолько непристойное занятие, что никакое богатство не поможет очистить репутацию, но данному заведению это почти удалось, потому что здесь крутится много денег. Это эксклюзивный клуб, куда можно попасть только по приглашениям, и его двери открыты только для членов (да, мужчин и женщин), которые зарабатывают не меньше миллиона в год. И, кроме того, мне нравится, что это место по своей сути порочное.

Поскольку я тоже порочный человек и в ближайшее время меняться не собираюсь.

Я заказываю себе виски «Макаллан» и выхожу из бара. Клуб находится на верхнем этаже небоскреба в центре города, и, хотя коктейль-бар и танцевальные площадки огорожены от окон стеной, по периметру клуба тянется широкий коридор, где члены клуба могут отвечать на телефонные звонки или просто любоваться городом, чем я сейчас и занимаюсь. Со стаканом в руке разглядываю четкие линии своего собственного здания в нескольких кварталах отсюда. В моем пентхаусе горит свет, и я открываю на телефоне приложение «Дом», чтобы посмотреть, кто, черт возьми, находится в моей квартире, потому что клининговая компания уже давно должна была закончить уборку.

Включаю видеозапись с камеры на кухне и вижу легко узнаваемые очертания мускулистой спины Эйдена, который роется в моем холодильнике. Даже на слегка зернистом изображении я вижу, как на его обнаженной коже блестит пот.

Набираю его номер, и он отвечает ворчанием.

– Прекрати заливать потом мой чистый пол, – раздраженно говорю я.

– Ты же не сам его моешь, – парирует Эйден. Я слышу, как хлопает дверца холодильника и тарелка со стуком опускается на столешницу.

– И перестань есть мою еду, – продолжаю я. – Жутко бесит, когда возвращаешься домой, а твой холодильник опустошен каким-то неандертальцем.

– Но ты и за продуктами сам не ходишь, – отмечает Эйден.

– У тебя разве нет собственного дома? С собственной едой и полами, которые ты можешь пачкать, когда тебе захочется?

– Мне нравится местный тренажерный зал, – бормочет Эйден сквозь прерывистый сигнал микроволновки. – К тому же твой дом ближе к маме с папой и больнице.

Я не отвечаю, да это и не нужно. При любом упоминании о маме раздражение автоматически улетучивается, и в любом случае он прав. Поддавшись своему очередному, свойственному только ему порыву, Эйден купил какой-то гигантский старый фермерский дом, который располагается на приличном расстоянии от города.

– Не понимаю, зачем ты купил этот дом, – говорю я, подходя к другому окну, чтобы посмотреть в сторону больницы. Отсюда невозможно что-то разглядеть, но мне становится немного легче, я словно присматриваю за мамой. – Он огромен, и не то чтобы тебе нужно так много места.

– Мне он нравится, – отвечает Эйден. – Там тихо и видно звезды.

– Ты хотел сказать, что он тебе нравится, пока ты не захочешь пойти в приличный тренажерный зал или пока не проголодаешься.

– И это тоже.

– Я в клубе. Почему бы тебе не принять душ и не присоединиться ко мне?

Эйден колеблется.

– Думаю, что сегодня вечером отправлюсь домой. Завтра у меня куча дел.

Я хмурюсь. Эйден не отказывался от возможности посетить клуб с тех пор, как несколько лет назад получил собственное приглашение, и, хотя обычно я стараюсь не замечать подобных вещей в своих братьях, невозможно не знать, что его физические аппетиты столь же ненасытны, как и мои.

– Уверен? – настаиваю я. – Было бы неплохо немного снять напряжение.

– В другой раз, – уклончиво отвечает Эйден. – А ты повеселись.

– Ага, так и сделаю.

Я вешаю трубку и упираюсь лбом в стекло, решая подумать о странном поведении Эйдена в другой раз. У меня сейчас просто нет ни времени, ни сил разбираться с этим. И в любом случае, скорее всего, это связано с болезнью мамы. Мы все четыре брата справляемся с маминым раком различными нездоровыми способами, и полагаю, есть что-то похуже, чем редкое воздержание от плотских утех.

– Привет, Шон, – раздается низкий голос у меня за спиной. Я поворачиваюсь и вижу Скарлетт – бледнокожую веснушчатую танцовщицу, которая мне очень нравится. Кстати, ее волосы соответствуют ее имени.

Во всех местах.

Я одариваю ее ленивой улыбкой.

– И тебе привет.

На ней шелковый халат, но она расстегивает его посередине, когда подходит ко мне и прижимает ладони к моей груди.

– Как насчет приватного танца для моего большого мальчика? – мурлычет она.

Городские огни, мерцающие снаружи, добавляют ее образу привлекательности, но несмотря на это, я ничего не могу поделать с тем, что мои мысли возвращаются к сегодняшнему утру, к Зенни в солнечном свете, к Зенни, примостившейся на краю столешницы. К ее пухлым губам, к карим, похожим на расплавленную медь, глазам и к крошечному пирсингу в носу. К опьяняющей смеси смелости и застенчивости, которую Зенни показывает каждый раз, когда говорит.

Ничего не могу поделать с тем, что мое тело следует за моим разумом, мой член довольно грубо напоминает мне, что ему не стало легче после утреннего эпизода с Зенни, что последние две недели он не видел ничего, кроме моей руки.

– Я бы не отказался от нечто большего, чем приватный танец? – говорю я, взяв Скарлетт за локоть, и веду ее обратно по коридору в одну из закрытых комнат. – Мне нужно немного расслабиться.

– Эти услуги оплачиваются дополнительно, – говорит Скарлетт с довольным видом. – Но для тебя я сделаю скидку.

Мы заходим в закрытую комнату, и Скарлетт толкает меня на маленький диванчик, забирается ко мне на колени и дергает за галстук. Я выдыхаю с облегчением, которое не имеет ничего общего с тем фактом, что о моем лишенном внимания члене скоро как следует позаботятся. (Ну, почти ничего общего.)

Нет, я испытываю облегчение, потому что теперь после этого сумасшедшего дня все возвращается на круги своя. Я придумал способ избегать Зенни, угодить Валдману, сдержать обещание, данное Элайдже, и сейчас я именно там, где и должен быть – расслабляюсь со стаканом виски в руках и жду, когда теплые губы заставят меня почувствовать себя лучше.

Я специалист по решению проблем. Я устранил проблему и теперь могу перестать думать об этом.

И о Зенни.

VII

Только я не могу перестать думать о ней.

Не могу перестать думать о ней, когда Скарлетт встает на колени между моих ног и доставляет мне удовольствие. Не могу перестать думать о ней, когда возвращаюсь в свой пентхаус и убираю посуду, которую Эйден оставил в раковине. Не могу перестать думать о ней, когда принимаю душ и засыпаю, а затем на следующий день, когда иду в офис и когда забираю маму из больницы. И на следующий день после этого.

И особенно не могу отделаться от мыслей о ней, когда сижу в процедурной и читаю для мамы вслух последний роман саги Уэйкфилда «В объятиях опального герцога».

– А как насчет моего приданого? Полагаю, для вас оно ничего не значит? – читаю я и тут же продолжаю, подражая голосу опального герцога:

– Оно ничего не значит с первого дня, как я вас увидел.

Ну, по крайней мере, мне кажется, что опальный герцог говорил так.

– И какой же это будет день, ваша светлость? Тот, когда я родилась и мой отец пообещал меня вам в качестве расплаты за свои долги перед вашей семьей? Или тот вечер, когда вы впервые увидели меня уже взрослой женщиной во время моего первого выхода в свет? – спрашиваю я голосом юной Элинор Уэйкфилд и отвечаю снова голосом герцога:

– Сомневаюсь, что вы поверите мне, если я отвечу, что оба?

– Он лжет, – вмешивается медсестра онкологического отделения. – До вечеринки у Олмаков он думал о ней только как о дойной корове.

– Нет, нет, – возражает Эммет из кресла рядом с мамой. Он поправляет одеяло вокруг ее ног и поднимает вверх бледный крючковатый палец, чтобы придать значение своим хриплым словам. – Его чувства по отношению к ней всегда были сложными, потому что он обручен с девушкой, которая была слишком молода, и ему пришлось многие годы ее игнорировать. А потом он потерял все и на той же неделе снова увидел ее…

– А я думаю, что он всегда любил ее, не принимая в расчет деньги, – перебивает мама, размахивая банкой «Маунтин Дью», – просто до бала у него не возникало желания ее трахнуть.

– Мам!

– Что? Это правда.

– Я знаю, что это правда, но… – обвожу рукой процедурную, где находятся еще около десяти человек маминого возраста или старше. – Мы в общественном месте. И знаешь… – Я понижаю голос до сдержанного шепота: – …Тут пожилые люди.

– Сынок, я воевал во Вьетнаме, – ворчит Эммет. – Думаешь, я раньше не слышал слова «трахаться»?

– Оно есть в книге, – добавляет медсестра. – Кажется, герцог даже говорит что-то вроде: «Я хочу трахнуть ее прямо здесь, на балконе, и к черту приданое».

– Шон, посмотри на меня, – просит мама, и я смотрю на Кэролин Белл. На ее немного широкий рот и ямочки на щеках – точно такие же, как у всех моих братьев и у меня. На гладкие, почти без морщин черты лица, которое кажется почти неземным и необычным из-за отсутствия бровей и ресниц. На шелковый шарф, обернутый вокруг того, что раньше было густыми каштановыми волосами, а теперь представляет собой лишь голую кожу.

– Да, мама.

Она наклоняет голову и демонстративно произносит:

– Трахаться, трахаться, трахаться…

Я закрываю лицо руками и бормочу в ладони:

– О бо-о-же-е!

– Продолжай читать, сынок, я не могу тут сидеть весь день, – требует Эммет, и Розали, сидящая по другую сторону от мамы, хмыкает в знак согласия, хотя я точно знаю, что обычно она дремлет большую часть чтений Шона Белла.

В течение последних трех месяцев пациенты, по утрам четверга проходящие курс химиотерапии, слушают мое повествование о последних двух книгах саги об Уэйкфилдах. Мы с мамой читаем любовные романы с тех пор, как она после похорон Лиззи застукала меня за попыткой умыкнуть с собой в колледж «В постели пирата», и вместо того, чтобы посмеяться надо мной, снабдила двумя следующими романами серии в мягкой обложке. С тех пор мы вместе поглощаем книги в нашем маленьком книжном клубе «Только для Беллов» и, хотя нам нравятся некоторые современные любовные романы, в большей степени предпочитаем истории с разбойниками, повесами, замками и тому подобное. А когда у мамы обнаружили рак, мы оба осознали, что нам необходима пища для душевного комфорта, поэтому вернулись к саге об Уэйкфилдах, к тем самым книгам, которые стали причиной основания неофициального книжного клуба Беллов.

К тому же за чтением сеансы химиотерапии проходят быстрее.

Интересно, знает ли Зенни, что она подтолкнула меня к той книге про пирата много лет назад?

Я продолжаю читать, не обращая внимание на протесты буквально каждого пациента в палате и медсестры, когда пропускаю сцену секса.

– Да ладно, – жалуется Розали, ее глаза по-прежнему закрыты. – Мы ждали этого несколько недель.

– Ребята, – возмущаюсь я. – Я не могу читать такое при маме.

– Притворись, что я тебя не слышу, – говорит мама. – Когда ты был подростком, у тебя это отлично получалось, и ты думал, что я не слышу, как ты тайком приводил девочек в свою комнату.

– Я сейчас уйду. Клянусь всем святым, что сделаю это. И оставлю тебя здесь весь день смотреть «Эллен».

– Если уйдешь, не забудь оставить книгу, – твердо говорит мама, и мои угрозы так же бесполезны, как и тогда, когда я был мальчишкой. – Тогда я прочту сексуальную сцену вслух.

По какой-то причине сама мысль об этом вызывает у меня стыд, и после того, как пациенты угрожают взбунтоваться и вырвать книгу у меня из рук, я уступаю и читаю вслух сцену, в которой опальный герцог, наконец, заявляет права на девственность Элеоноры.

По все комнате раздаются аплодисменты, когда Элеонора достигает кульминации, и герцог, наконец, изливает свои потоки страсти в лоно девушки.

– Это все, о чем я мечтала. – произношу я голосом Элеоноры и продолжаю, испытывая угрызения совести. – Но герцог содрогнулся от этих слов. Он сразу же почувствовал вину за то, что сделал, и жуткое раскаяние. Когда-то давным-давно он поклялся защищать эту девушку, а теперь кувыркался с ней в постели без всяких обещаний того, что она заслуживала. А она заслуживала свадьбы, будущего, обещания любви. И все, что он ей подарил, – это несколько мгновений удовольствия и целую жизнь сожалений.

* * *

– Шон, старина.

Я поднимаю глаза и вижу единственного человека, которого с радостью увидел бы кастрированным, а затем волочащимся за упряжкой диких лошадей, а затем, возможно, кастрированным еще раз, чтоб уж наверняка. (Ладно, может, и нет, но я определенно нарисовал бы член у него на лице, если бы когда-нибудь нашел его в отключке.)

– Не входи, – говорю я мужчине, стоящему в дверях.

– Должен сказать, ты действительно знаешь, как их выбирать, – говорит Чарльз Норткатт, игнорируя мою просьбу. Он белый, моего возраста, возможно, в лучшей форме, хотя, может быть, это просто правильно подобранная одежда. Он также напыщенный придурок и еще один любимый сотрудник Валдмана.

Я его ненавижу.

– Не смей садиться, – предупреждаю я.

Он садится.

– Эта монашка, Зенобия, мать честная, та еще штучка. Бьюсь об заклад, что под этой одеждой святоши скрывается убийственное тело.

Красная пелена гнева сразу же застилает мои глаза. Я опускаю взгляд на свои руки, лежащие на клавиатуре ноутбука – и они дрожат. Что, черт возьми, со мной не так? Ненавижу Норткатта и считаю его мудаком, но меня никогда так сильно не бесили его дебильные речи… хотя, возможно, мне следовало взбеситься раньше.

– Чего тебе надо, Чарльз? – спрашиваю я спокойным тоном, давая ясно понять, что мне все равно. Только это не совсем так, если дело касается Зенни. Мне приходится отодвинуться от стола и скрестить руки на груди, чтобы он не заметил, насколько я разозлился, услышав, что он говорит о ней в таком тоне. И это исключительно потому, что она младшая сестра Элайджи. И я обещал защищать ее… а Норткатт опасный человек.

К сожалению, Норткатта не одурачить моим наигранным безразличием, и в его глазах появляется новый блеск.

– Так почему же ты отдал это дело Валдману? Монахиня тебе отказала?

– Я держу свой член в штанах, когда работаю, – лукавлю и огрызаюсь в ответ, и мы оба это знаем. Я никогда не переходил границ с подчиненными или коллегами, но я король перепихонов на корпоративных вечеринках и в барах отелей во время конференций, и любимчик скучающих жен. Меня это в буквальном смысле никогда не волновало, до настоящего момента, потому что сейчас я не могу показать Чарльзу свое моральное превосходство, и это хреново. Мне хотелось бы думать, что мы с ним абсолютно непохожи. В смысле я тоже белый, но человека с таким самомнением, как у Чарльза Норткатта, надо еще поискать.

– Что ж, какова бы ни была причина твоего отказа работать с ней, хочу поблагодарить тебя. Думаю, я хорошо развлекусь, лишая девственности эту монашку.

Я со всей силы бью ладонью по столу.

И я так же удивлен своей реакцией, как и Норткатт, но я не трачу время на анализ своих действий.

– Держись от нее подальше, мать твою, – рычу я.

– Или что? – интересуется Норткатт, приподнимая брови в легком изумлении. – Шон, ты сам отошел от этого дела. Что, по-твоему, Валдман должен был сделать, когда ты попросил его найти кого-то другого? Доверить стажеру исправлять твою ошибку, которая может уничтожить нашу фирму?

Я злюсь, потому что он прав, и мне стоило все хорошенько обдумать и спланировать, прежде чем просить у Валдмана разрешения отойти в сторону. Но, черт побери. Я был не в себе из-за Зенни и своего обещания Элайдже… и того прерванного поцелуя, и бессонной ночи, проведенной с мамой в больнице, и…

Норткатт встает, застегивает пиджак и одаривает меня хищной улыбкой.

– Увидимся, – говорит он, поворачиваясь, чтобы уйти, и я ненавижу себя за то, что играю ему на руку, крича вслед, но ничего не могу с собой поделать. Я слишком взбешен и в то же время чрезвычайно напуган. Не хочу, чтобы эта акула приближалась к Зенни.

– Чарльз, с этого момента я сам разберусь, хорошо? Если таким способом ты хотел снова перекинуть на меня это дело, то тебе удалось. Твоя взяла. Надеюсь, ты счастлив.

– Вовсе нет, мистер Белл. – Еще один плотоядный оскал. – Мне нравится эта девушка, и я собираюсь продолжить работать с ней над вашим маленьким проектом по организации приюта до тех пор, пока она не перестанет мне нравиться.

– Что за долбаный детский сад, Чарльз! Она тебе не игрушка.

– Мы тут, мать твою, не в «Вышибалу» играем, Шон. Ты не можешь менять стороны всякий раз, когда тебе захочется, и то, что ты дерьмово играешь, влечет за собой реальные последствия. Так что продолжай хорошо выглядеть для Валдмана и получать удовольствие, пока я исправляю твои косяки.

Я встаю, и меня совершенно не волнует, насколько нелепо мое намерение затеять настоящую драку в моем собственном чертовом офисе.

– Держись от нее подальше.

Он смеется таким же холодным смехом, как и его улыбка.

– А ты попробуй остановить меня, – говорит он, выходя из моего кабинета.

– Можешь на это рассчитывать, – бормочу ему в спину и, как только Норткатт скрывается из виду, пинаю свой стол, пинаю изо всех сил, а затем иду искать Валдмана.

* * *

Валдмана нет в кабинете, и, по словам секретаря Трента, его не будет до следующего вторника. Прошу Трента переслать Валдману сообщение о том, что хочу, чтобы Норткатт был как можно дальше от монахинь – ради нашей компании и ее репутации.

Трент поднимает на меня взгляд, пока я диктую сообщение.

– Это то, о чем я думаю?

– Если ты о том, что Норткатт пошутил насчет того, чтобы трахнуть монахиню? То да.

Трент морщится.

– Ненавижу этого парня, – произносит он вполголоса.

– Я тоже.

После того, как Трент заканчивает набирать сообщение, наклоняюсь к его столу, понизив голос.

– Ты можешь взглянуть на расписание Норткатта?

Трент медленно и настороженно кивает в ответ.

Я поднимаю руки.

– Не хочу, чтобы ты делал что-то сомнительное. Просто хочу убедиться, что у него не запланирована встреча с кем-либо из Сестер милосердия доброго пастыря, прежде чем я смогу встретиться с Валдманом.

Похоже, это отвечает личному моральному кодексу Трента, и он проверяет расписание Норткатта, чтобы удостовериться, что монахини в безопасности, по крайней мере, до вторника. Немного успокоившись, я решаю закруглиться с работой и направляюсь домой, хотя еще только время обеда. Сегодня у нас семейный ужин, и он определенно не для того, чтобы проведать маму, и уж точно не для того, чтобы проведать папу. Я нанял компанию, чтобы обеспечить своих родителей полноценной едой, пока мама проходит курс химиотерапии, что удобно и оправданно по многим причинам. К тому же мне нет необходимости приходить пораньше, чтобы помочь с приготовлением пищи. Если поеду сейчас, мама обвинит меня в том, что я навязываюсь, и будет ругать меня до тех пор, пока я не перестану заставлять ее «чувствовать себя так, будто у нее рак».

Нет, лучше не появляться там раньше ужина.

Сажусь в машину, вспоминаю о яйцах и капусте, которые ждут меня в холодильнике, и направляю машину к моей любимой закусочной, где продают жирную пищу, старомодному заведению «Любимое местечко». Проглотив тройной чизбургер и картошку фри прямо за стойкой закусочной, решаю отправиться домой и окончательно уладить всю эту неразбериху с монахинями. На этой неделе я уже отыскал несколько хороших вариантов для приюта. Хочу найти идеальное место и предложить его Зенни (безопасным способом… например, по телефону), послушать, как ее голос наполняется восхищением и облегчением, и тогда смогу выпутаться из этого хаоса.

По дороге домой замечаю, как Эйден выезжает из центра Кауфмана (это безошибочно его машина – черный «Лексус LFA» с номерным знаком «Парнишка Белл» и солидным слоем пыли от его дурацких поездок на ферму).

Я нажимаю на гудок, пока на центральной консоли не загорается сигнал телефонного звонка.

– Да что, черт возьми, с тобой не так? – говорит Эйден вместо приветствия.

– Это с тобой что не так? Это ты раскатываешь на покрытом грязью «лексусе». Купи себе чертов грузовик.

– Нет.

– Или, может быть, переедешь обратно в город?

– Нет.

– Ты, наверное, единственный в этом городе, кто водит LFA, и он весь покрыт грязью и вмятинами от гравия, и я даже не хочу знать, как выглядит ходовая часть.

– Нечего думать о моей ходовой части, извращенец, – отвечает Эйден, но оскорбление лишено его обычной непринужденности. На самом деле он, похоже… нервничает?

– Все хорошо? – спрашиваю я, наблюдая за задней частью покрытого пылью «лексуса», который сворачивает с улицы в гараж, где находится офис его фирмы.

– Ага, отлично.

– Ты заезжал в центр Кауфмана по работе? – спрашиваю я, при этом понимая, что на самом деле хочу узнать, видел ли он Элайджу и говорил ли Элайджа что-нибудь о Зенни. Или, черт, что, если Зенни была там? Что, если Эйден только что видел ее? Что, если встреча с ним напомнила ей обо мне? А если она упоминала обо мне? Что, если…

Господи! Я превратился в подростка. Веду себя, как подросток, из-за девушки, которая сама чуть старше подростка, и теперь даже мысль о том, чтобы увидеть кого-то, кто тоже ее знает, возбуждает. Как будто ее присутствие проникло в город на квантовом уровне, и каждое место и все, кто связан с ней, заставляют меня быть пугливым и нетерпеливым, как это делает она сама.

В моем сознание вспыхивает образ ее глаз с медными ободками, когда Эйден, наконец, отвечает:

– Нет, не по работе.

– Ты видел Элайджу?

– С чего ты это взял? – требовательно спрашивает Эйден, и в его словах звучит некая резкость, которая дает понять, что мы вышли за рамки обычного братского подшучивания.

– Не знаю, потому что он там работает, придурок? И он мой друг?

Повисает тишина.

Затем Эйден говорит:

– Мне пора! – И вешает трубку. Господи, чертов придурок!

Я увижусь с ним сегодня вечером за ужином и заставлю объясниться. А пока… приют. Решив проблему с Зенни, я смогу перестать думать о ней все время. Смогу перестать представлять, каково было бы снова поцеловать ее, посадить на другую столешницу, а затем опуститься на колени и доказать ей, как мало кислорода мне нужно, когда у меня есть киска, которой можно полакомиться.

И я опять возбужден. Ну просто великолепно!

Я паркую «ауди» в гараже своего дома и направляюсь к лифту, прихрамывая, потому что мой болезненно возбужденный член мешает передвижению. Как только оказываюсь внутри кабины лифта, не могу удержаться и пару раз грубо поглаживаю себя рукой через ткань брюк.

О, эти нежные губы.

Эти белые хлопковые трусики.

Мать твою.

Я вваливаюсь в свой пентхаус, одновременно снимая пиджак от костюма, и тянусь к своему члену. Хочу лишь быстро подрочить, чтобы снять напряжение, всего несколько быстрых движений, чтобы прочистить голову, я даже не буду думать о Зенни…

Это ложь. Только о ней и могу думать, о ее поцелуях, ее дрожащих руках, обвивающих мою шею, ее ногах, разведенных в стороны для того, чтобы я мог встать между ними, и о том, как ее крошечный пирсинг в носу слегка царапает мою кожу, когда я овладеваю ее ртом…

О том, как она задрала юбку, чтобы показать мне свою киску…

Я бросаю пиджак на пол и вытаскиваю из штанов член с такой нетерпеливостью, как будто действительно собираюсь ее трахнуть, кровь закипает в жилах, и моя собственная рука дрожит от возбуждения, когда обхватываю ею свой стояк. Я не должен думать о ней в таком ключе, не должен представлять, что это ее тонкие пальцы обхватывают меня сейчас. Мне не стоит получать удовольствие от мысли, что эти нервные пальчики совершенно неопытны. Я не должен возбуждаться и истекать предсеменем, когда думаю о том, как она показывает мне киску, которую обещала сохранить девственной и нетронутой для своей церкви.

Но я возбужден и страстно желаю Зенни Айверсон, которую держал в руках, когда она была еще младенцем, и которую должен оберегать. Она чертовски молода, к тому же одержима верой, а я всю свою взрослую жизнь отвергал эти учения. И после почти двух десятилетий секса с самыми разными женщинами по всему миру – женщинами, получающими деньги за трах, и женщинами, которые все равно трахаются так, словно это их работа, – понятия не имею, почему именно Зенни довела меня до такого состояния.

Потому что я никогда не смогу ее трахнуть? Потому что действительно забочусь о ее благополучии? Потому что она не ослеплена мной и это вызывает сильное желание произвести на нее впечатление? Потому что она на самом деле хороший и интересный человек и пробуждает во мне желание быть таким же?

Я крепче сжимаю член, наблюдая, как толстая темная головка проталкивается сквозь сжатые в кулак пальцы, и представляю, что это пальцы Зенни. Я фантазирую о ее прелестной киске, обнаженной только для меня и никого другого…

Черт. Сейчас кончу.

Я увеличиваю темп, готовый к оргазму, еще чуть-чуть… И тут раздается стук в дверь.

На мгновение подумываю его проигнорировать. Я в трех секундах от того, чтобы кончить, и мне это нужно, очень нужно. И как мне весь день просидеть дома, думая о Зенни, и не испытывать возбуждение? Поэтому мне нужно сделать это сейчас. Ну, знаете, ради моего психофизического состояния.

Но затем в дверь снова стучат, и гормональный туман немного рассеивается. Рассуждая здраво, это, скорее всего, просто доставка продуктов или работник клининговой компании пришел пораньше, но если есть хоть малейший шанс, что это может быть связано с мамой…

С болезненным рычанием я снова застегиваю молнию на брюках, пытаясь поправить член, чтобы мое состояние не было так по-дурацки очевидно (но безрезультатно), и иду открывать дверь, не потрудившись взглянуть в глазок.

На моем пороге стоит Зенни в сарафане послушницы и желтых шлепанцах с робкой улыбкой на лице.

VIII

Я начинаю паниковать.

Впадаю в гребаную панику, боже!

И тут же захлопываю дверь.

– Э-э-э, Шон? – раздается ее голос с другой стороны, но сейчас я слишком занят, чтобы ответить, расхаживая кругами у двери. И я даже не думаю, просто паникую, хожу кругами, как собака, которая зашла в комнату, где переставили мебель. Вся моя обычная уверенность исчезла, все мое аналитическое мышление на случай непредвиденных обстоятельств, все мое обаяние и умение решать проблемы – все это просто испарилось, черт возьми.

Все, что осталось, – это желание, которое я испытываю к Зенни, хотя знаю, что не должен. И, ах да, эта идиотская эрекция, которая отказывается ослабевать. Во всяком случае, мое тело и мой член в восторге от того, что Зенни появилась на моем пороге.

– Шон, я знаю, что твоя мама вырастила тебя хорошим мальчиком, – кричит Зенни через дверь с неким удивлением – Впусти меня, пожалуйста, или я расскажу ей, как грубо ты себя повел.

Зенни, как и Элайджу, разлад между семьями Беллов и Айверсонов не особо задел, и я не могу с уверенностью сказать, что она не нажалуется моей маме. Поэтому разворачиваюсь и, не раздумывая, резко распахиваю дверь.

Зенни одаривает меня лучезарной улыбкой и заходит в пентхаус, оставляя за собой нежный аромат роз. Едва сдерживаюсь, чтобы не обнюхать ее, как какой-то зверь, когда она проходит мимо и прислоняется к спинке дивана. Поднимаю с пола мятый пиджак и прижимаю его к промежности – прием прямо из руководства для мальчиков-подростков.

«Тебе тридцать шесть, а не тринадцать, – приходится напомнить себе. – Так и веди себя соответствующе».

К счастью, Зенни, похоже, не замечает моей странной позы с пиджаком. Вместо этого она, кажется, восхищена моей квартирой и осматривает просторное, лишенное всяких излишеств пространство широко распахнутыми глазами. Я тоже оглядываюсь вокруг, пытаясь представить, что она видит: окрашенные бетонные полы и гигантские окна, четкие, строгие линии дизайна и невысокая мебель, и чувствую прилив гордости. Это довольно приличное жилье, хотя на самом деле всего лишь удобное место для сна и принятия душа, перед очередным днем покорения мира.

– Со вкусом, да? – интересуюсь я, придав своему голосу невозмутимости и самоуверенности, а она смотрит на меня в ответ, изогнув бровь так, что позавидовала бы любая голливудская старлетка тридцатых годов прошлого столетия.

– Да ты и сам это знаешь, мое подтверждение тебе не нужно, – говорит она. – И на самом деле я размышляла о том, что тут довольно печальная обстановка.

– Печальная? Лофт за два миллиона долларов с потрясающим видом?

– Лофт стоимостью в два миллиона долларов, который выглядит как дом-образец. На столе ни фотографий, ни книг, ни корреспонденции, вообще никаких личных вещей. Честно говоря, все это веет одиночеством.

Вот, черт, теперь и я тоже чувствую это одиночество.

– В любом случае, – говорит она, расправляя плечи, – я пришла не для того, чтобы посмотреть твою квартиру, а чтобы поговорить с тобой.

Ладно. Хорошо. Это я могу.

Я могу поговорить с ней, просто поговорить, без поцелуев и неожиданных семяизвержений себе в штаны. Вообще, это даже хорошо, потому что я могу рассказать ей о новом помещении для приюта и предупредить, чтобы она держалась подальше от Норткатта. Все получится, мы поговорим, и я не нарушу данное Элайдже обещание.

Я предлагаю ей сесть и что-нибудь выпить, и она соглашается. И вот, стоя на кухне и осторожно повернувшись так, чтобы она не видела мою эрекцию, по-прежнему выпирающую из брюк, я достаю газированную воду «Ла-Крой» и как бы между делом спрашиваю:

– Так о чем ты хочешь поговорить?

И ее ответ такой же беззаботный.

– Хочу, чтобы ты занялся со мной сексом, – говорит она.

Вот черт.

* * *

Несколько минут спустя она пьет свой «Ла-Крой», а я сижу в кресле напротив дивана и наблюдаю, как гипнотизирующе сжимается и вздрагивает ее горло при каждом глотке.

Зенни допивает, ставит банку на стол и осторожно проводит костяшкой пальца по нижней губе. Простое действие, от которого мой член начинает пульсировать.

– Ладно, что ж, – говорю я сдавленным голосом. Это первые слова, которые произношу вслух после того, как она ошарашила меня своим секс-предложением. – Разумеется, ответ должен быть отрицательным.

Она смотрит на меня, солнечный свет переливается металлическими бликами в ее карих глазах и золотыми искрами на пирсинге в носу.

– Но почему? – спрашивает она, и, да поможет мне Бог, эта комбинация ее нежности и прямоты обезоруживает меня. Головокружительная смесь уязвимости и уверенности.

– Зенни, хватит шутить.

– Я говорю серьезно. Почему ты не можешь заняться со мной сексом?

– Ты младшая сестра Элайджи, – отвечаю я. – Ты слишком молода для меня. И ты монахиня. – Перечисляю я и к каждой причине поднимаю вверх по одному пальцу. Моя рука застывает в воздухе, как будто произношу самую необычную клятву скаута из когда-либо произносимых.

Зенни встает и подходит ко мне, обхватывая три моих пальца своими, и это так похоже на мои фантазии о ее кулаке на моем члене, что мне приходится на секунду закрыть глаза.

– Мы можем хотя бы обсудить это?

– Тут нечего обсуждать, – бормочу в ответ, мои глаза все еще закрыты. – О таких вещах не рассуждают.

– Я не люблю ложь, даже недосказанность, но, если это необходимо, тогда… Элайдже необязательно знать.

Я открываю глаза.

– Шон, я не прошу о предложении руки и сердца или о свиданиях. Мне нужна помощь.

– Ага, и секс поможет?

Она садится на журнальный столик передо мной, прижимая обутые в шлепанцы ноги к моим классическим ботинкам, а ее колени с натянутым поверх сарафаном трутся о дорогую шерсть моих брюк.

– Ты позволишь мне хотя бы объяснить? Пожалуйста?

Я настолько отвлечен ощущением того, как ее колени касаются моих, что едва могу говорить, и мне удается лишь кивнуть.

– Хорошо, – произносит она, делает вдох, а затем нервно выдыхает, отчего выбившаяся прядь ее волос взлетает вверх. – Итак, дело вот в чем. Примерно через четыре недели я стану послушницей. И хотя это не последний шаг, но все равно очень важный. Возможно, наиболее значительный. Я надену свадебное платье и сменю свое имя. А в конце семестра перееду из комнаты в общежитии в монастырь на постоянное проживание и начну носить монашеское одеяние. Таким образом моя мирская жизнь Зенни закончится, и я стану невестой Христа.

– Все остальные сестры, в том числе наставница послушниц и настоятельница, предупреждали, что мне следует ожидать периодов сильного искушения и сомнений, прежде чем я пройду процесс посвящения в послушницы. Они говорили, что это естественно и даже полезно, но этого не произошло. Скорее наоборот – уверенность в том, что именно таков должен быть мой путь, только окрепла.

– Я… хорошо. Звучит прямо противоположно твоему желанию заняться сексом с каким-то незнакомцем намного старше тебя.

– Ты вовсе не незнакомец, – возражает она, улыбаясь. И черт бы побрал эту ее улыбку. Широкая, нежная и такая невероятно соблазнительная для поцелуев. – Но я понимаю, почему ты считаешь это бессмыслицей. Дело в том, что, мне кажется, меня должны охватывать сомнения и я должна испытывать искушение уйти. И то, что я этого не чувствую, меня сильно беспокоит. Создается впечатление, что делаю что-то не так.

Чувствую, как мои брови сходятся на переносице.

– Знаешь, лично я думаю, что любой, кто верит, не испытывая сомнений, занимается самообманом, но, безусловно, в этом ведь и заключается главная цель? Верить без сомнений?

Ее улыбка становится шире, как будто мои слова подтвердили ее правоту.

– Видишь? Это как раз то, что мне нужно!

– Подожди… Что?

– Все эти «ты занимаешься самообманом», все эти «Бога не существует, и ты впустую тратишь свою жизнь», все это! Я чувствую, что, если кто и может заставить меня усомниться в моем призвании, так это ты.

Я… я не знаю, нравится ли мне это.

И не знаю почему. Если бы час назад вы спросили меня, хотел бы я уберечь невинные души от траты их жизней впустую на несуществующее божество (и связанную с ним религиозную бюрократию, которая плевать на них хотела), ответ был бы утвердительным. Но теперь, когда передо мной предполагаемо невинная душа, и она говорит, что я хорош тем, что заставляю ее сомневаться в вещах, которые она считает ценными… Не знаю, это не так уж приятно.

Она продолжает, не подозревая о моей внутренней борьбе.

– Я думаю, что вера, проверенная сомнением, самая сильная из возможных, и моя наставница с этим согласна. Она также считает, что у меня не было… э-э-э… – Лицо Зенни вспыхивает, когда она смотрит вниз на наши соединенные ноги. – Достаточного опыта, чтобы по-настоящему осознать, от чего я отказываюсь в своем решении присоединиться к сестрам. Она полагает, что мне нужно больше узнать о мире, прежде чем оставлю мирскую жизнь.

Я все еще перевариваю тот факт, что являюсь для Зенни дьяволом-искусителем, и поэтому мне требуется некоторое время, чтобы осмыслить то, что она говорит.

– Твоя наставница советует тебе заняться сексом?

Зенни поднимает на меня глаза и пытается говорить непринужденно и в какой-то мере искушено, но затем застенчиво отводит взгляд, и это ее выдает. Этот разговор ее явно смущает, что довольно очаровательно, учитывая, как решительно и смело она вообще затронула эту тему.

– Она в некотором роде незаурядная женщина, и как монахине ей чужды условности. Но девственность не является обязательным условием для вступления в монастырь… А вот воздержание от секса – одно из условий для того, чтобы остаться там после того, как примешь свои обеты.

– И тебе по-прежнему позволят дать обеты, если ты недавно, э-э-э, познала «прелести мирской жизни»?

Зенни игриво смеется.

– Как я говорила, у меня неординарная наставница, а моя настоятельница, скажем так, очень современная. Она говорит, что предпочла бы, чтобы ее сестры выбирали этот путь, имея опыт, нежели давали свои обеты в невежестве.

Должен признать, что это довольно мудрый взгляд на религиозную жизнь, если там хоть что-то можно назвать мудрым, а не, знаете, порочным или бессмысленным.

– Ясно, значит, ты полагаешь, что, ну, не знаю, недостаточно тщательно обдумала свой выбор или что-то типа того, потому что у тебя не возникало сомнений и твои наставницы поощряют тебя трахнуться с кем-нибудь, чтобы заставить эти сомнения проявиться.

– Ну, – говорит Зенни, складывая руки на коленях и глядя вниз, – скорее, они полагают, что моя уверенность настолько тверда лишь потому, что на самом деле я не разобралась с тем, что оставляю позади. И это не только секс. Это также деньги, близкие отношения, свобода и другие легкомысленные вещи. Шон, я не просто хочу заняться сексом, – объясняет она, снова встречаясь со мной глазами. – Я хочу, чтобы кто-нибудь показал мне все, чего мне будет не хватать. Хочу, чтобы кто-нибудь бросил мне вызов и испытал меня. И если я испробую все, что мир может мне предложить, и мое желание посвятить свою жизнь Христу не изменится, тогда я точно буду знать, что именно этот путь мне предначертан судьбой. Это будет зрелый выбор, а не выбор, сделанный по наивности.

Вход для пользователей

Меню