Читать онлайн Черный-черный дом бесплатно

Carole Johnstone

THE BLACKHOUSE

Copyright © by Carole Johnstone 2023

© Смирнова М.В., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Пролог

Отчетливее всего ему запомнились не крики, пусть они и долетали до берега вместе с воем яростного ветра и в течение многих часов отражались от высоких скал над пляжем. Не шторм и не ревущие, пенящиеся волны, которые проделывали огромные извилистые ходы в мокром песке и вырывали опору у него из-под ног.

Не темнота и не трепещущий свет факелов. Не те полные отчаяния часы, когда люди сталкивали в бурный прибой лодки: моторные, рыбацкие, даже старые деревянные скоу[1]. Все эти лодки были разбиты о высокие мысы залива или выброшены на берег, словно камни из рогатки.

И не протяжные, усталые причитания женщин, чьи силуэты маячили на выступе скалы, выделяясь на фоне усеянного серебристыми звездами неба над материком. И не взмахи белых рук возле камней, становившиеся все медленнее и реже по мере того, как стихал хор криков. И дело было не в том, что он гадал, какие из этих машущих рук, какая из этих голов, качавшихся на волнах, исчезая и появляясь вновь, принадлежат его отцу.

И даже не жуткая тишина, наступившая после этого. Когда иссякли силы, горе и надежда. Когда иссякли ветер, дождь, гром и море.

Это был приливной колокол на скалах. Его низкий, тяжелый звон становился все глуше под тяжестью воды и времени.

И черная башня, отбрасывающая незримую тень на песок, на залив и на утихающие волны.

Именно это всегда вспоминалось ему отчетливее всего. Иногда это было единственное, о чем он мог думать.

Приливной колокол. И черная башня.

И осознание того, что никто из людей, оказавшихся на этих камнях, никогда не вернется. Из-за него.

Из-за того, что он пожелал. Из-за того, что он сделал.

Глава 1

Четверг, 14 февраля 2019 года

Может быть, все будет хорошо. Может быть, я просто слишком привыкла к тому, что все никогда не бывает хорошо. Не исключено, что и так. Может быть, злой, леденящий страх, живущий у меня внутри последние три месяца, – не столько дурное предзнаменование, сколько давний балласт, ставший слишком привычным. Может быть.

В пабе много народу. Он забит до отказа. И здесь шумно. Намного больше народу и шума, чем я ожидала; это усиливает мое ощущение тревоги и еще сильнее выводит из равновесия.

– По крайней мере, вы пропустили интересную ежемесячную встречу, – с улыбкой говорит Джаз.

С тех пор как он встретил меня на паромном причале Сторноуэя («Вы, должно быть, Мэгги, а я Эджаз Махмуд – Джаз. Добро пожаловать на остров Льюис-и-Харрис!»), высокий и стройный, с круглым лицом, аккуратной узкой бородкой, мягким шотландским акцентом и широкой улыбкой, он относился ко мне не как к незнакомке, а как к давней приятельнице. На протяжении всей последующей сорокамильной поездки на машине Джаз вел нескончаемую беседу, которая сначала нервировала, а потом стала приятным развлечением. «Вообще-то здесь довольно большая пакистанская община – это обычно удивляет людей. Келли говорит, что вы с юга? Я тоже из Англии, из Берика, но лучше не упоминать об этом – думаю, что мне это пока сходит с рук. Говорят, вы не знаете, как долго пробудете здесь? Самое лучшее в этом месте – оно становится домом для всех, кто этого хочет… пока они этого хотят».

Мы ехали на юг по прибрежной дороге, где изредка встречались деревушки – белые домики с двойными мансардами и шиферными крышами, – а затем на запад по плоской пустынной низменности; ее вид в золотистых сумерках заставил меня задрожать, а наш «Рейнджровер» покачивался под порывами свистящего ветра. Далее – тесные лабиринты отвесных скальных стен, а затем – череда зеленых холмов и гладких озер; болота с пламенеющим вереском и мхом, обрамленные высокими скалистыми горами.

И с каждым поворотом – с широкого шоссе на узкую трассу, а затем на почти ненаезженный однополосный проселок, вдоль которого виднелись редкие строения, – я все больше и больше ощущала удаленность от суеты Сторноуэя, не говоря уже о Лондоне. Именно тогда тяжесть в желудке начала усиливаться. Еще до того, как мы достигли западного побережья и я услышала рев Атлантики. Еще до того, как мы пересекли последнее озеро и протряслись по скотопрогонной решетке, а затем по дамбе через узкий пролив. Еще до того, как последние лучи солнца осветили на другом берегу щит с приветственной надписью:

Fàilte gu Eilean Cill Maraigh

Добро пожаловать на остров Килмери

Мои зубы начали стучать еще тогда, когда Джаз гнал машину на запад по единственной дороге. Прочь от огней Урбоста на юго-восточном побережье – поселения с населением шестьдесят шесть человек, – в сторону второй деревни на этом острове, размер которого составлял две с половиной на полторы мили. Эта деревня была древнее и меньше, она находилась на открытом всем ветрам мысу под названием Лонгнесс, и ее население насчитывало менее двадцати человек. Блармор… Мурашки побежали у меня по телу, когда мы свернули на единственную улицу и Джаз наконец остановил автомобиль возле паба – длинного и белого, с черными карнизами, увешанными гирляндами. В его ярко освещенных окнах маячило слишком много людей. Белая вывеска в быстро угасающем свете казалась серой: AM BLÀR MÒR[2].

– «Блар» – значит «битва», «мор» – «большая». Больше никто ничего не знает, но таковы уж эти острова. Тайна – мать заблуждений. – Джаз усмехнулся, не замечая ни моих стучащих зубов, ни тяжести у меня в желудке, ни моего внезапного и отчаянного желания сказать: «Я знаю. Потому что я не просто бывала здесь раньше, мне всю жизнь снились кошмары об этом месте».

И тогда я перестала пытаться отвлечься на то немногое, что знала об острове – на его географическое положение и численность населения, – и стала убеждать себя: может быть, все будет хорошо. Может быть, никто меня не вспомнит. Может быть, я смогу сделать то, для чего я здесь, так, чтобы они не узнали. Но и тогда я ни на секунду не поверила в это.

Переполненный зал бара – это уютное помещение с огромным открытым камином, красными стенами, столами из темного дерева и мягкими табуретами. Я чувствую усталость и беспокойство, оглядываясь по сторонам и стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Джаз толкает меня локтем, заставляя вздрогнуть. Он кивает в сторону большой группы людей на другом конце комнаты. Большинство из них – молодые люди, столы вокруг них заставлены полупустыми стаканами и завалены хрустящими пакетами с чипсами.

– Археологи из университета Глазго, – говорит он. – Я был таким много лет назад. Приехал студентом работать на захоронении Клух-Ду недалеко от Западного Мыса. Должен был провести там всего полгода, а вот до сих пор здесь… – Он смеется, качает головой. – Они снова открывают раскопки. Так что вы не единственная новенькая. – Еще одна ухмылка. – Почему бы вам не выпить, пока я схожу за Келли? Она сейчас наверху, в своей квартире.

Я не хочу выпивки. После трех железнодорожных переездов, задержки рейса из Станстеда, одиннадцатичасовой поездки на автобусе из Глазго и переправы на пароме из Уллапула я так устала, что мне кажется, будто я могла бы уснуть стоя. Выпивка, не говоря уже об общении, кажется мне совершенно непосильной задачей.

– Спасибо, что подвезли меня, это было очень любезно с вашей стороны.

– Не стоит благодарности. А то таксист содрал бы с вас три шкуры.

Он улыбается мне в последний раз и направляется к двери с надписью «ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА». Я неохотно оглядываюсь по сторонам. У барной стойки относительно пусто. В другом ее конце на табуретах сидят двое мужчин в рыбацкой экипировке – желтые нагрудники и брюки с лямками поверх терможилетов и защитных ботинок.

– Здравствуйте, я Джиллиан Маккензи, – произносит женщина за стойкой. Лицо у нее загорелое и веснушчатое, улыбка теплая, акцент местный, но, возможно, со слабыми следами какого-то другого. Она заправляет за уши длинные темно-русые волосы, припорошенные сединой, и протягивает руку для рукопожатия. – А вы, должно быть, Мэгги.

– Откуда…

– О, про вас все знают. – Бармен поворачивается от ряда бочонков на другом конце бара. Пока не вижу его непринужденной улыбки, я воспринимаю его слова буквально, и мое сердце на мгновение ускоряет темп. Как тогда, когда Джаз спросил меня, бывала ли я раньше на островах, и я сделала слишком длинную паузу, прежде чем покачать головой.

Бармен ставит два виски перед рыбаками и снова поворачивается ко мне. Он невысокий и худощавый, глаза у него на удивление темно-карие.

– Вы – первый клиент Келли. Когда она получила ваше письмо, то танцевала по этому залу, словно цапля в брачный сезон.

– Мой муж, Брюс, – представляет его Джиллиан. – Не обращайте на него внимания. В любом случае, что я могу вам предложить? Первая выпивка – за счет заведения. Мы делаем клубничный дайкири и розовый джин с тоником в честь Дня святого Валентина. – Она делает небольшую паузу, а затем наклоняется ко мне: – Вы в порядке?

«Нет, – хочу резко ответить я. – У меня только что умерла мама». Это похоже на очень специфическую и внезапную форму синдрома Туретта. Я продержалась меньше десяти минут в самолете в Станстеде, прежде чем сказала это бедной женщине, сидевшей рядом со мной, и наслаждалась ее сочувствием всю дорогу до Глазго. Наверное, она думала, что моя мама действительно только что умерла. Три месяца назад – это не «только что», даже если кажется, будто это именно так. И как бы мне ни хотелось, чтобы это было оправданием для моего состояния, но то, что мамы больше нет, не может быть причиной той тяжести в животе, тех кошмаров, от которых я не могу избавиться, всех этих «может-быть-все-будет-хорошо». Это не причина того, что менее чем через две недели после выписки из больницы Модсли[3] я преодолела семьсот миль до этого места – этой деревни – в глуши. Даже если мне легче притворяться, что это так.

– Извините. Я просто устала, – отвечаю. И пытаюсь улыбнуться. – Можно мне белого вина, пожалуйста? Любого, какое у вас есть. И спасибо.

Я притворяюсь, будто меня интересуют фотографии, почти вплотную друг к другу развешанные на красной стене рядом с барной стойкой, пока Джиллиан достает из холодильника бутылку «Пино гриджио» и наливает. Некоторые фотографии вставлены в рамки, некоторые заламинированы: цветные, сепия, черно-белые пейзажи моря, скал и пляжей, портреты мужчин, женщин и детей. Над ними – вырезанный из коряги кусок лакированного дерева с написанными черной краской словами: «Овца всю жизнь будет бояться волка, а потом ее съест пастух».

– Веселенькое высказывание, – улыбается Джиллиан, протягивая мне вино. – Но оно было здесь еще до меня, как и большинство этих фотографий. Многие из тех, кто на них изображен, сегодня сидят здесь.

– Мэгги!

Я узнаю́ слегка щербатую улыбку и гладкую каштановую стрижку Келли по ее фотографии в интернете. Она обходит стойку бара, обнимает меня за плечи и крепко сжимает.

– Я так рада, что вы здесь. – Отпускает меня, чтобы еще раз широко улыбнуться и снова обнять. – Я уже начала думать, что ваше письмо мне померещилось… Как прошло ваше путешествие? Наверняка ужасно. Пожалуй, проще добраться до Северного полюса… Джиллиан, можно мне как обычно?

Келли забирается на табурет рядом со мной и поворачивается лицом к залу.

– А, я пропустила ежемесячное общее нытье, – отмечает она. – Какая досада… Жаловаться – это для некоторых постоянная работа. – Она протягивает барменше банкноту в пять фунтов, в то время как Джиллиан ставит на барную стойку еще один большой бокал вина. – Спасибо. – Келли смотрит на меня и подмигивает. – Итак… Не хотели бы вы получить краткую информацию об этих замечательных и милых людях, раз уж собираетесь жить среди них в обозримом будущем?

– Конечно.

– Хорошо. – Келли опирается локтями о барную стойку, скрещивает ноги и указывает на четырех мужчин, сидящих за маленьким столиком. – Дрочер, дрочер, хороший парень, дрочер.

Когда я начинаю смеяться, она сжимает мое плечо.

– О, слава богу… Наконец-то кто-то понял мои шутки. Пожалуйста, скажите, что вам меньше тридцати лет! Это, наверное, очень грубый вопрос. Я имею в виду, что вы выглядите моложе тридцати, очевидно. Просто у здешних людей есть привычка уезжать, как только они заканчивают школу, и возвращаться только тогда, когда они уже готовы получать свою пенсию. Лично я за нашествие студентов-археологов.

Я снова смеюсь. Келли в точности такая, какой я ее себе представляла.

– Мне почти двадцать пять, – отвечаю я. – А вы не уезжали отсюда?

– Мама с папой переехали на Норт-Уист, когда мне было три года, так что до сих пор я здесь и не жила по-настоящему. Большинство людей сегодня приехали из Урбоста на собрание, а летом всегда прибывают туристы. Но постоянное население Блармора составляет около семнадцати человек. Всего семь человек моложе тридцати – и трое из них моложе десяти. Включая моего пятилетнего сына.

– У вас есть сын?

– Фрейзер. – Она снова улыбается. – Отчасти из-за него я и оказалась здесь. Я уехала с островов, когда мне было восемнадцать, и встретила его отца в Глазго. У нас произошел довольно неприятный разрыв чуть больше трех лет назад. – Тень, пробежавшая по ее лицу, настолько коротка, что я почти не замечаю ее. – Это очень длинная, очень печальная история, для пересказа которой потребуется не один бокал вина. Но я собираюсь вернуться. В Глазго, я имею в виду. Как только у меня будет достаточно денег, чтобы снять квартиру и начать обучение. Я хочу стать детской медсестрой… Боже мой, какое потрясающее ожерелье! Где вы его купили?

Я опускаю взгляд и понимаю, что вытащила из-под джемпера длинную серебряную цепочку и машинально потираю прохладный кварц кулона указательным и большим пальцем. Это нервное действие, от которого я так и не смогла избавиться. Вспоминаю мамину открытую улыбку, свет в ее глазах, который всегда пугал меня. И как сильно я тосковала по ним в ту минуту, когда они пропали; в тот день, когда она нашла меня в саду, чтобы сказать, что пришло время отвезти ее в больницу. Она запретила бы мне приезжать сюда. Этот свет в ее глазах тоже запретил бы мне появляться здесь. «Я знаю, что ты можешь видеть тьму. Я знаю, что ты можешь…»

– Вы в порядке?

«Нет. У меня только что умерла мама».

– Да. Извините. – Я поворачиваюсь в сторону зала. – Итак… замечательные и славные?

– Точно. – Она смотрит на пару, сидящую за соседним столиком. – Старик – Чарли Маклауд.

У него всклокоченные седые волосы, щетина на подбородке подернута серебром, а судя по цвету загрубевшей кожи на лице и руках, он всю жизнь провел на свежем воздухе.

– Он ведет себя так, словно ему лет сто пятьдесят. Имеет свое мнение обо всем и обо всех.

Женщина рядом с ним – маленькая и улыбчивая. Ее серебристые волосы заплетены в длинную тяжелую косу, переброшенную через плечо, а на руках выступают шишковатые костяшки, пораженные артритом.

– Это Айла Кэмпбелл. Живет за пределами деревни у Защищенной бухты – Шелтерид-бэй. Она классная чувиха, крепкая, как старые сапоги. В общем, я хочу стать такой, когда повзрослею. – Келли подталкивает меня. – Ее сын, Дэвид, живет в Глазго. Холостой и горячий, как черт. В прошлом году я струсила, но собираюсь сделать свой ход, когда он снова приедет на торфоразработки.

Она указывает на мужчину помоложе, играющего в бильярд в дальней части бара, светловолосого и коренастого.

– А это Донни Маккензи. Сын Джиллиан и Брюса. – Она фыркает. – Донни – это Джиллиан с Y-хромосомой. Не думаю, что в нем есть хоть капля от настоящего Маккензи. – Она опускает голову, когда Брюс поворачивается к нашему концу стойки. – Давняя островная шутка. Не все, конечно, находят ее смешной. Когда паб только перешел к моим родителям…

– Ваши родители владели этим заведением?

– Арендовали. Я имею в виду, что все в деревне всегда помогали здесь или в магазине – я по меньшей мере пару раз в неделю работаю за барной стойкой, – но всегда был кто-то главный, ну, знаете, по бумагам. И раньше это были мои родители. У отца однажды была безумная идея стать фермером, но, к счастью, это продолжалось недолго. – Она закатывает глаза. – Представляете? Мне пришлось бы покупать резиновые сапоги…

Она бросает взгляд вдоль барной стойки.

– Донни был еще ребенком, когда его родители взяли на себя управление этим пабом. Они владеют соседней фермой и участком. Вы видели, когда приехали: два коттеджа, огромный каменный амбар, хозяйственные постройки, гектары земли? Еще одна давняя шутка заключается в том, что Маккензи владеют «правильной» половиной деревни. Сейчас Донни управляет фермой полный рабочий день. – Она пожимает плечами. – Он из разряда «нормальных парней». По крайней мере, если считать тех, кто состоит в клубе «под тридцать». Разведен. Двое детей, которые проводят с ним половину времени. Знаете, если вы мечтаете стать женой фермера…

Келли говорит так быстро, что за ее речью трудно уследить, но я не возражаю. Пусть даже тяжесть в моем желудке не уменьшилась, тревога, которая затаилась у меня в груди еще в Лондоне, начала отпускать.

– Если после этой лекции мне придется сдавать какой-то экзамен, я не смогу вспомнить ни имен, ни чего-либо еще.

Келли вздергивает бровь.

– Слушайте, через пару дней вы будете знать, сколько раз в неделю каждый из них ходит в туалет.

Мой смех достаточно громок, чтобы привлечь внимание одного из рыбаков, сидящих по другую сторону бара. Высокий, широкоплечий, с иссиня-черными волосами и орлиным носом, он смотрит на меня странным долгим взглядом прищуренных глаз.

– Джимми Стратерс, – поясняет Келли. – С виду он настоящий злобный шотландец, но в целом нормальный чел. Пожалуй, слишком любит виски, но кто не любит?.. Вообще-то, я. Чертовски противный напиток. Джимми живет рядом с Айлой, занимается ловлей креветок в Шелтерид-бэй.

Стратерс продолжает смотреть на меня, и я поворачиваюсь на своем табурете лицом к залу.

– Последние, обещаю, – продолжает Келли. – Видите угрюмого парня в клетчатой рубашке у пианино?

Я прослеживаю ее взгляд. Высокий и темноволосый, он выглядит немного старше Джаза, может быть, около сорока лет, но выражение лица у него как у подростка: воинственное и озлобленное.

– Это Алек Макдональд. У него с моим отцом давние терки. Не спрашивайте меня, что к чему. Найдите в словаре словосочетание «раздражительный ублюдок», и вы получите точный портрет Алека. Женщина с пышными волосами рядом с ним – его жена, Фиона. Я полагаю, она, должно быть, одна из тех женщин, которые получают удовольствие от того, что несчастны, – не может быть другой причины, по которой она решила бы оставаться здесь с ним. – Келли говорит почти беззлобно, но щеки ее розовеют, и я вспоминаю тень, которая промелькнула на ее лице, когда она упомянула отца Фрейзера. – Их дочь, Шина, живет в квартире над поселковым магазином и почтовым отделением. Она тоже злая и несчастная. И… ой-ой-ой…

Она резко поворачивается к бару, когда мужчина лет шестидесяти, лысеющий и одетый в серый твидовый костюм, который по меньшей мере на размер мал ему, пересекает зал и направляется к нам.

– Юэн Моррисон, – шипит она мне в ухо. – Его семья раньше владела всем островом. Просто пожмите ему руку и улыбнитесь, не разговаривайте. Иначе мы застрянем здесь до самой пенсии.

– Вы, должно быть, Мэгги Андерсон, – обращается ко мне Юэн, широко улыбаясь и сверкая очень белыми зубными протезами.

– Да. – Я бросаю взгляд на Келли и молча пожимаю ему руку.

– Добро пожаловать на наш маленький остров, – продолжает Моррисон. – Надеюсь, он не покажется вам слишком скучным после блеска и шика Большого Дыма[4].

– Уверена, что нет.

– Могу я угостить вас выпивкой, девушки?

– Конечно. – Келли лучезарно улыбается. – Мы возьмем еще две…

– Принеси мне порцию «Баллантруан», – встревает другой мужчина, протискиваясь между Юэном и моим табуретом, чтобы пройти к бару. Это Алек, сердитый парень в клетчатой рубашке. – Двойную порцию. Похоже, теперь у нас хрен знает сколько времени не прекратятся шум и суета.

– Не волнуйся, все будет в порядке, – отвечает Брюс, прижимая стакан к рычагу розлива виски.

– У этого заведения в любом случае дела пойдут хорошо, – хмуро заявляет Алек. Оглядывается на Юэна. – А в том, что ты сдашь в аренду все бунгало на Лонг-Страйде, я нисколько не сомневаюсь. Пока остальные вынуждены будут терпеть бульдозеры, экскаваторы и университетских придурков, шастающих здесь день и ночь. – Он с силой тычет пальцем в грудь Юэна. – Ты сказал, что сделаешь что-нибудь с этим.

– А я уже объяснил тебе, что ничего не могу с этим поделать, – отзывается тот, когда Брюс ставит виски на барную стойку. – В общем, у нас тут еще одна гостья. Мэгги Андерсон, журналистка из Лондона.

– Я просто пишу для журна…

– И нам не нужно, чтобы ты тут орал во весь голос, Алек, – вполголоса продолжает Юэн, – выставляя нас напоказ.

– Журналистка? – Алек, игнорируя Юэна, отхлебывает виски, плеща им себе на пальцы, и смотрит на меня сверху вниз сузившимися глазами. – И о чем же, черт возьми, вы здесь пишете? О раскопках?

– Нет. – Я чувствую, как горят мои щеки. – Просто историю о том, что случилось давным-давно.

– О, неужели? – комментирует Юэн. – Звучит очень интригующе. И что…

Алек наклоняется ко мне, снова отталкивая Юэна. Глаза его влажно блестят под тяжелыми веками, под мышками на рубашке проступили круги пота. Он гораздо пьянее, чем я думала.

– Погоди-ка минутку… Погоди минутку, мать твою!

Я чувствую, как Келли рядом со мной вздрагивает, но в этот момент застываю неподвижно, глядя на Алека, который смотрит на меня.

– Господи Иисусе! Ах, господи Иисусе! Я бы узнал эти глаза где угодно… – Его смех похож на лай. – Это ты.

Дело в моем левом зрачке. Он постоянно расширен после автокатастрофы, случившейся, когда мне было четыре года, и, возможно, это было бы совсем незаметно, если б мои глаза были более карими, более темными. Полагаю, именно это окончательно перечеркивает все эти «может-быть-все-будет-хорошо». Потому что я точно знаю, что сейчас произойдет. Что он собирается сказать. И тяжесть в моем животе тоже знает. Я почти чувствую облегчение.

– Алек, – говорит его жена, дергая его за руку. Вблизи видно, что лицо Фионы Макдональд, напряженное от волнения, обильно усыпано мелкими веснушками. Она бросает на меня нервный взгляд, потом еще один. Я не могу понять, знает ли она, кто я, или нет.

– Не тереби меня, женщина. – Он отпихивает ее, допивает виски, возвращает стакан Брюсу. – Еще. – И когда снова смотрит на меня, в его взгляде все еще читаются отвращение, враждебность, узнавание, но присутствует и что-то еще. Что-то, что заставляет меня чувствовать себя еще хуже. Я думаю, это страх. Он поворачивается к остальным посетителям паба, широко раскинув руки. Люди уже переглядываются. – Вы не узнаёте ее? Никто из вас? Вы не узнаёте малышку Мэгги?

– О чем, черт побери, ты говоришь? – спрашивает Юэн, теперь уже скорее растерянно, чем сердито, выставив одну руку между нами, как рефери по боксу.

Улыбка у Алека ледяная.

– Эндрю Макнил. – Он склоняется ко мне настолько близко, что я чувствую кислый запах виски в его дыхании. – Ты Эндрю, мать твою, Макнил. Я прав, верно? Верно?

Я слышу бормотание и восклицания из зала позади нас. Громкие и становящиеся все громче. Абсолютно все теперь смотрят на меня.

– Не хочешь уйти отсюда? – шепчет Келли мне на ухо, и тут я понимаю, что сжимаю ее руку, глубоко впиваясь ногтями в ее кожу.

Когда мне удается кивнуть, она спрыгивает на пол, стаскивает меня с моего табурета и ведет к двери. Скрип петель заставляет меня вздрогнуть, яростные крики Алека гонят меня наружу, где безлюдная темнота так же желанна, как и ветер с материка, охлаждающий мое лицо и мою ужасно горячую кожу. Мне не следовало приезжать сюда. А теперь уже слишком поздно возвращаться.

Глава 2

– Итак, налево – к Урбосту и дамбе, через Шелтерид-бэй – Баг-Фасах[5]. Гора Бен-Донн в пятистах ярдах в ту сторону, высота более тысячи футов; можно потратить целый день на восхождение, если тебе это по душе. А вот то чудовище впереди – Бен-Уайвис. Beinn Uais по-гэльски, «Гора Ужаса». Вот на нее восходить далеко не так весело.

Келли едва успевает сделать паузу, чтобы перевести дыхание, когда мы стремительно проходим мимо старой красной телефонной будки на перекрестке на выезде из Блармора. Вечерний воздух холоден. Я слышу вдали шум волн, чувствую в воздухе запах моря и характерную тяжелую сладость торфяного дыма.

– Гленн-нам-Бокан[6], Долина Призраков. – Она светит фонариком своего телефона поверх дороги в темноту между гор, такую густую, что она кажется просто черной – плоской и непроницаемой. Дыхание Келли клубится впереди нас, как туман. – Я бы не советовала туда ходить.

Я киваю в темноте, наблюдая, как яркий свет ее фонарика отражается от асфальта, когда мы поворачиваем направо, на главную дорогу на запад. Я думаю о словах Алека: «Господи Иисусе! Это ты». Все эти взгляды, потрясение и ярость… Это было хуже, чем я ожидала. Нет. Это было именно то, чего я ожидала.

– В доме есть фонарик, – рассказывает Келли. – И если тебе придется уступать дорогу машине, обязательно отходи на обочину с этой стороны, особенно ночью. С другой стороны – сплошное болото, его видно по зарослям пушицы, «болотной ваты». О, а это старая Гробовая дорога, по которой люди относили покойников на кладбище на западе. – Она освещает фонариком старинное каменное здание, и я понимаю, что это разрушенная церковь, крыша которой обвалилась, а окна заколочены досками. – Вон те огни в сторону побережья – это домики, где остановились археологи. Они совсем крошечные, при одном взгляде на них у меня возникает чувство клаустрофобии.

Я понимаю, что в глубине острова нет ни единого огонька. Наверное, все жители острова обитают на этой узкой прибрежной полосе между горами и обрывом к морю. А впереди, за небольшой линией домиков, – только темнота. Ни людей, ни далеких золотых квадратов. Я вздрагиваю, плотнее прижимая отвороты плаща к горлу. «Ты – Эндрю, мать твою, Макнил. Верно?»

– Добро пожаловать на Внешние Гебриды в феврале. – Келли смеется, ненадолго ослепляя меня светом своего фонарика, а затем поворачивает его обратно на дорогу. – Надеюсь, ты захватила термобелье. О, кстати, пока я не забыла: завтра в пабе будет праздничная вечеринка. Знаю, звучит немного банально, но обычно они проходят очень весело. Ты обязательно должна прийти. Мы можем встретиться в моей квартире и выпить водки «Ред буллс», как будто нам снова восемнадцать.

– Звучит неплохо, – лгу я. Потому что мне нужно туда пойти. Несмотря на то, что произошло несколько минут назад в пабе, я не могу забыть, зачем я здесь.

В конце концов из черноты вдоль дороги возникает длинный каменный сарай, а рядом с ним – небольшой двухэтажный коттедж, сложенный из белого камня и сияющий огнями.

– Ферма Уилла Моррисона, – поясняет Келли, и ее фонарик снова описывает широкую дугу, когда она ударяет себя ладонью в грудь. – Ферма сексуального Уилла Моррисона. То есть, конечно, выбор невелик, но все же… Ферма Очень Сексуального Уилла Моррисона.

Она ведет меня в сторону от дороги и по траве вдоль нее. Ветер усиливается, и я снова чувствую запах моря, вижу впереди слабую тень другого здания.

– Это место называется Ардхрейк. В переводе означает «высокий утес», но на самом деле все оно довольно надежно защищено для мыса, расположенного так далеко на западе. В основном здесь пастбища, но холодными ночами Уилл обычно загоняет овец вон в тот сарай. И… – Келли сворачивает на узкую асфальтированную дорожку. – Вот мы и на месте! Не могу дождаться, когда ты увидишь это при дневном свете. Я знаю, что на сайте есть фотографии, но они не передают всей полноты картины. Их сделал Джаз, а он далеко не Дэвид Бейли[7]. Когда мама с папой переехали на Норт-Уист, они продали землю обратно Юэну, а потом практически бросили это место на произвол судьбы. Здесь часто так поступают, но это безумие: в наши дни коттеджи для отдыха как золотой песок. – Ее фонарь замирает над большой деревянной дверью с маленьким окошком. – Сначала они не хотели, чтобы я сюда приезжала, но, когда я предложила сделать всю работу и разместить дом на «Эйрбиэнби»[8], они в конце концов уступили.

Келли поворачивает ручку и со скрипом открывает дверь.

– Ключи лежат на кухонном столе, хотя замок немного заедает, я все собираюсь его починить. Но не волнуйся, здесь все равно никто не запирает двери. – Она переступает порог. – Добро пожаловать в Ан-Тей-ду.

Внутри – небольшая прихожая и три закрытых двери.

– Ванная комната, кладовка и… – Келли открывает левую дверь и щелкает выключателем, заливая светом большую комнату. – Все остальное.

С одной стороны комнаты располагается столовая, она же кухня, полностью обшитая сосновыми панелями, даже потолок. По каждой стене – крошечные окна с решеткой в четыре ячейки и тартановыми занавесками. Перед открытым изразцовым камином и длинной каминной полкой из пла́вника стоит большой коричневый кожаный диван, заваленный твидовыми подушками от фирмы «Харрис». У противоположной стены – двуспальная кровать, а также сосновый шкаф и комод.

Я опускаю свой чемодан на пол.

– Келли, это потрясающе!

Ее щеки, и без того розовые от холода, вспыхивают еще сильнее.

– Это копия традиционного «черного дома». Вот что значит An Taigh-dubh. Черный дом. Блэкхауз. Пока не забыла: пароль от вай-фая на роутере. Сеть 4G еще не добралась так далеко на запад, а пропускная способность сети HebNet просто ужасна, так что не скачивай порно, иначе месяц не сможешь проверить свою почту. Мобильной связи здесь нет, стационарного телефона тоже, но есть телефонная будка в Бларморе и таксофон в пабе. – Она кивает в сторону камина. – Торфа нет, только уголь и дрова. И нет магистрального газа. Хотя стены толщиной более двух футов, так что холодно не бывает. В ванной комнате пол с подогревом. И ты не представляешь, сколько это стоило. У меня кончились деньги примерно через два месяца. Долги прямо из ушей лезут.

– А что там, внизу? – спрашиваю я, указывая на большой люк в полу в углу комнаты.

– Это земляной погреб. Что-то вроде дополнительного подвала для хранения запасов, я так понимаю. – Келли морщится. – Я была там один раз, и мне стало жутко. – Она идет на кухню, открывает холодильник. – Сбоку от дома стоят два контейнера: для общих отходов и для вторсырья. Просто выкатывай их на дорогу каждый четверг вечером и держи кулаки за то, чтобы кто-нибудь приехал их опустошить. Я оставила тебе кофе, молоко, масло, яйца, хлеб, несколько бараньих отбивных, которые продавались в магазине по акции. Я имею возможность есть их только в это время года, когда они не скачут за окном, умоляя меня дать им имена. О, и предупреждаю сразу: в воскресенье, к сожалению, жизнь на острове замирает. Ничего не будет работать, никакого общественного транспорта. Большинство людей отправятся либо в церковь в Урбосте, либо в одну из других на Льюис-и-Харрисе. А ты ходишь в церковь? Я имею в виду, это не обязательное условие, но выбор достаточно велик: Шотландская церковь, Свободная церковь, католическая…

– Я не хожу в церковь. – Вспоминаю мамины похороны. Двадцатиминутная процедура в крематории Хизер-Грин.

– Я тоже; мы можем вместе побыть грешницами. О, и я принесла тебе вот это в качестве приветствия в Блэкхаузе. – Келли достает из холодильника бутылку содовой и ставит ее на стойку, отмахивается от моей благодарности, открывает шкаф и извлекает оттуда бутылку виски. – Но это на крайний случай. – Она наконец-то делает паузу, переводит дыхание. – А то я совершенно измотана тем, что притворяюсь, будто ничего страшного там не произошло.

– Мне казалось, ты говорила, что виски – это гадость, – говорю я, чтобы потянуть время.

Келли наливает виски в два стакана и протягивает один мне.

– Так оно и есть.

Я делаю глоток, хотя терпеть не могу виски, особенно островной, который варят на торфе.

– Тебе не нужно возвращаться за Фрейзером?

– За ним присматривает Джаз. – Она усмехается. – Слушай, это самый интересный вечер за последние несколько недель. Стоит мне вернуться в паб, и я узна́ю – или, скорее, мне расскажут, – что к чему. Так что хватит тянуть время. Выкладывай.

Я молчу, и это ошибка. Я слишком часто так поступала в больнице Модсли; это придает дополнительную значимость молчанию, тому, о чем ты пытаешься не говорить.

Келли перестает улыбаться.

– Боже… Прости меня. Я часто так делаю. Мама говорит, что я любопытнее, чем журналист таблоида. Это во мне говорит гебридец: ни один вопрос не может быть слишком личным, ни один секрет не может долго оставаться тайной. Но ты не обязана мне ничего рассказывать. Я имею в виду, это просто потому, что ты не выглядишь так… ну, понимаешь… – Ее щеки краснеют сильнее. – Так, как будто ты был… была когда-то Эндрю. Черт. Это не…

– Боже, нет, это совсем не то… Я не… Ладно. – Сажусь за обеденный стол, прижимаю прохладные ладони к лицу. – Хорошо.

Келли тоже садится.

Я осушаю стакан виски. Наверное, мне вообще не следовало бы пить, но доктора Абебе здесь нет, и я решаю, что это не считается.

– Я родом из Кроя, это деревня к северо-востоку от Инвернесса. А когда мне было пять лет, я приехала сюда. На этот остров. Мама… – Мой голос умудряется не сорваться на этом слове. Прогресс. – Она привезла меня сюда.

– Почему? У вас здесь была родня?

В голове возникает внезапное и очень нежелательное воспоминание о том, как мы бежали по пляжу в Шоуберинессе, визжа от смеха, пытаясь ухватиться за нити воздушного змея – ромбовидного, радужной расцветки, – который кружился и взлетал под дикими порывами ветра. Помню, я втайне боялась, что он подхватит меня и унесет.

– Нет. – Я смотрю, как Келли снова наполняет наши стаканы; заставляю себя подождать пару вдохов, прежде чем снова поднять свой. – Я говорила, что я мужчина по имени Эндрю Макнил.

Келли хмурит брови.

Тени, камень и трава, вой ветра. Кошмар, такой знакомый, такой незабытый, – это просто еще одно воспоминание.

– Я верила, что когда-то была мужчиной по имени Эндрю Макнил. И… – Я вижу, как расширяются глаза Келли. – Что однажды… я умерла – утонула, – и когда я пришла в себя, то была Мэгги.

– Нет. Не может быть.

Я заставляю себя глотнуть виски.

– И, видимо, я так твердо верила в то, что я Эндрю, а не Мэгги, что рассказывала об этом всем и каждому. В какой-то момент в дело вмешался режиссер-документалист. Он предложил оплатить все расходы, если сможет поехать с нами, – сомневаюсь, что мама могла себе это позволить, а папа уже женился и практически забыл, что у него есть дочь, так что… Я не знаю. – Пожимаю плечами. – Мы так и поступили. Я многое упускаю, но сейчас мне кажется, что этого достаточно. Более чем достаточно.

– Но почему здесь? Почему вы сюда приехали?

– Я этого не помню, но мама сказала, что примерно в то же время я повторяла ей: «Kill Merry»[9] – снова и снова, как будто она должна была знать, о чем я говорю.

Рот Келли приоткрывается, и я чувствую, как жар поднимается по моей шее.

– Я понимаю. Довольно жутко для ребенка, верно? А потом она обнаружила, что я испугалась какой-то шотландской передачи про остров Льюис-и-Харрис по телевизору. Она посмотрела на карту, и там была деревня Килмери.

– Ого… – Келли закрывает рот. – Так вы приехали сюда – и что потом?

– Я не очень хорошо помню, что здесь было. – Я делаю паузу. Тени, камень и трава. Я рыдала так, как может рыдать только ребенок – так сильно и безудержно, что была не в состоянии дышать… – В основном короткие мгновения. Но мама сказала, что это был натуральный цирк. Она пожалела, что привезла меня. Она пожалела, что пригласила съемочную группу. Меня возили по всему острову, чтобы найти «мой» дом или место, где «я» якобы умер. Режиссер даже поручил своим сотрудникам ходить по домам, останавливать людей на улице.

Я вспоминаю ледяную улыбку Алека. «Вы не узнаёте ее? Никто из вас? Вы не узнаете малышку Мэгги?» Все эти бормотания и восклицания из зала бара…

– Ничего себе!

– Полагаю, к тому времени он уже был в отчаянии. Потому что они не нашли никаких записей об Эндрю с Килмери, не говоря уже об Эндрю Макниле. Думаю, режиссер рассчитывал на то, что островные приходские записи, как известно, не заслуживают доверия, и просто на общий эффект, понимаешь? На меня. Очевидно, я была очень убедительна.

– Кто-нибудь что-нибудь нашел?

– Нет, по крайней мере, я так не думаю. Мама сказала, что местные жители приняли нас не очень радушно, и в итоге мы уехали через несколько дней. После этого мне снились кошмары. Мама говорит, что я плакала несколько недель. Она так и не простила себе, что согласилась привезти меня сюда. – Я пожимаю плечами. То, что мама не смогла простить себя, во многом определило мое детство. – Примерно через полгода, по ее словам, я перестала говорить, что я Эндрю Макнил. А через пару лет все стало так, как будто этого никогда не было. – Если не считать кошмаров…

– Хм. – Келли смотрит на меня и подливает виски в свой стакан. – Так почему ты сейчас здесь? В своих письмах ты сообщала, что работаешь в женском журнале и пишешь статью. Она об этом?

Я киваю, делаю незаметный вдох. Готовлюсь произнести тщательно подготовленную ложь, даже если при этом не могу смотреть Келли в глаза.

– Пару месяцев назад у журнала появился новый главный редактор, и он, по сути, сказал: «Если самое интересное в вас достаточно интересно, я позволю вам сохранить работу».

– Понятно.

Моя улыбка явно выглядит фальшивой.

– А я думаю, что это и есть самое интересное во мне.

По крайней мере, это правда.

– Ну… – Келли моргает. – А почему никто не узнал тебя по имени? Я имею в виду, я уже несколько недель говорю о том, что ты забронировала этот дом.

– Тогда я была Мэгги Маккей. Мама снова вышла замуж, когда мне было десять лет. Андерсон – это фамилия моего отчима. Мы переехали в Англию до того, как я пошла в среднюю школу. – Я не упоминаю, что брак длился меньше одного учебного года. – Я прожила в Лондоне больше половины своей жизни. У меня английский акцент. Могу поспорить, ты всем говорила, что я англичанка.

– Да, это понятно. Но почему все так разозлились? И почему, черт возьми, они до сих пор так злятся?

Я тянусь за своим стаканом, смотрю на него, а не на Келли.

– Потому что, когда я приехала сюда, я не просто сказала, что я – Эндрю – умер. Что он утонул. – Я пью, пока не заканчивается виски. – Я сказала, что его-меня убили. – Смотрю в темноту через одно из маленьких окон. – Один из них.

– Ого… – И когда наступает тишина, я понимаю, что у Келли наконец-то закончились слова.

* * *

После ухода Келли я заставляю себя съесть несколько ломтиков тоста и выпить воды. Достаю из рюкзака пузырек с таблетками, и мои пальцы медлят лишь несколько секунд, прежде чем отвинтить его крышку. Тоже прогресс. Я проглатываю таблетку, запивая ее водой, и сажусь на диван. На телефоне нет сигнала, ни одной палочки, и это радует. Я не могу позвонить Рави, даже если захочу. Опускаю взгляд на безымянный палец, рассеянно потираю почти исчезнувшую белую полоску. Я знаю, что он подумал бы – что сказал бы – обо всем этом. Я могу не видеть его и не разговаривать с ним месяцами, но все равно знаю. Я всегда слышу его, как будто он сидит рядом со мной.

«Что ты делаешь, Мэгги? А вдруг что-то случится?»

Я думаю о резких очертаниях его скул, о том, как я любила смотреть на него. Я любила даже хмурые морщины на лбу и вокруг глаз, которые появились из-за меня.

– В Сторноуэе есть терапевт, который согласился меня осмотреть и сделать все анализы, – говорю я, глядя в потолок. – Я не на Луне. Я не сама по себе.

Поскольку я боюсь, что без него что-то может случиться. Я всегда боюсь. Но после того, что случилось в больнице с мамой, и после того, что произошло в крематории Хизер-Грин, когда мамы не стало, я чувствую себя по-другому. Летучие нити того ромбовидного радужного змея действительно подхватили меня и унесли, и это оказалось страшнее, чем я могла себе представить. И я не могу позволить этому страху остаться со мной. Я не могу больше жить с ним. Именно поэтому я здесь. Потому что из всех вещей, которые мама ненавидела – а она ненавидела очень длинный список вещей, – больше всего она ненавидела трусов. А Рави всегда делал так, что рядом с ним легко было быть трусихой.

Я тяну за длинную цепочку на шее, тереблю кулон из согретого теплом моего тела розового кварца. Думаю о маме, стоящей на коленях у моей кровати. «Выбери руку». И я выбрала правую – правильную, – наверное, потому что никогда не ошибалась.

Коробочка была розовой, бантик – белым. Цепочка внутри оказалась невероятно длинной; ее серебряные звенья блестели на свету, когда я тянула и тянула ее. На ее конце я нашла кулон с кварцем.

«Ты носилась с этой вещью несколько месяцев. Чудо, что ты его еще не потеряла».

«Ты говорила, что это просто уродливый камень».

Она пожала плечами и взяла мое лицо в ладони: «Это твой уродливый камень».

И вдруг воспоминания обрываются. Мама лежит в другой кровати. Ее улыбка исчезла. Свет исчез. Комната погружена в темноту, только тонкая серебристая нить протянулась по полу между нами. Я слышу царапающие постукивания и тихое свистящее дыхание, слишком близко. Из темноты внезапно выплывает мужское лицо, улыбка кривая, губы скрыты под усами – как у Дика Строубриджа. Он касается меня холодными мясистыми ладонями, и я вздрагиваю, когда мама вскидывается на кровати, чтобы обнять меня за шею иссохшими руками. Чувствую, как ее сердце бьется в такт моему собственному. Черный провал раскрытого рта, черные бусины глаз. «Не верь никому. Они все лгут. Ты знаешь, что это правда. Ты знаешь. Прошу тебя, Мэгги. Пожалуйста». А потом эта ужасная безмятежная улыбка, которую я всегда ненавидела больше – гораздо больше, – чем ее боль.

Позади меня люди. Дышат, ждут. Наблюдают. Предвкушение ужаса, звучащее в тихом нарастающем шепоте, от которого мороз пробегает по коже и волосы встают дыбом.

А потом я оказываюсь на открытом воздухе, в другом месте, в другом времени. Серебристый «Лексус» появляется из ниоткуда, вырывает мою ладонь из маминой руки, подбрасывает меня в воздух. Серебристая решетка радиатора. Ветровое стекло и лицо, рот открыт в форме идеально круглой буквы «О». Скалистая поверхность утеса и клочья травы на ней, ветер ревет, как море. А потом я падаю, словно камень, словно ромбовидный воздушный змей без ветра.

И я вижу ЭТО. Сидящее на корточках на усеянной стеклом дороге, рядом с маминой кроватью. Рядом с маминым гробом. Лысое и ухмыляющееся, с большими, плотно посаженными зубами. Когти стучат по земле, оставляя черные раны на асфальте.

«Мэгги, заставь это уйти!»

Я резко просыпаюсь и чуть не падаю с дивана. Когда разжимаю кулак, кулон оставляет вмятины на моей коже. Я заталкиваю его обратно под ворот джемпера, делаю долгий, глубокий вдох, массирую ноющую голову. «Я в порядке». Мне нужно помедитировать. Или сделать одно из дыхательных упражнений доктора Абебе. Вместо этого я встаю и беру с обеденного стола виски. Глотаю прямо из бутылки, ожидая, пока сердцебиение снова нормализуется. Смотрю на часы на каминной полке: мультяшная морда рыжей хайлендской коровы. Пять минут пополуночи. С днем рожденья меня.

Слышу звук снаружи, слишком громкий в этой тишине. Почти желанная возможность отвлечься, но потом я оказываюсь рядом с входной дверью и выглядываю через ее маленькое квадратное окошко наружу. Не вижу ничего, кроме силуэта своей головы, обрамленной встрепанными волосами. Я вздрагиваю, когда дверь дребезжит от внезапного порыва ветра, и это раздражает меня настолько, что я нахожу в себе мужество открыть ее.

Хотя я знаю, что здесь нет уличных фонарей, чернота снаружи настолько непроглядна, что это все равно потрясает. Нет ни луны, ни звезд. Я представляю себе каменную дорожку и склоненную под ветром траву прямо впереди, одноколейную дорогу и топкое болото за ней. Громада Горы Ужаса, мрачная тень Долины Призраков. Возможно, именно детскость названий в стиле «кто боится буки» – или скорее то, что я действительно боюсь – заставляет меня выйти из домика, не возвращаясь ни за телефоном, ни за фонариком Келли.

Ветер завывает вокруг меня, когда я останавливаюсь на тропинке. Поворачиваюсь к теплым огням фермы на другой стороне мыса, и что-то резко смещается у меня под ногой, заставляя меня потерять равновесие. Пошатываясь, я ударяюсь спиной об открытую дверь и хватаюсь за ее край. Переведя дыхание, смотрю на землю, но свет из прихожей недостаточно ярок, чтобы разглядеть что-либо, кроме теней.

Я возвращаюсь за фонариком, потому что не могу просто закрыть дверь и оставить на тропе то, что там лежит. Я никогда не могу оставить что-либо как есть. Я всегда буду знать, что оно еще здесь.

Фонарик яркий. Он освещает то, на что я наступила, пугающе резко вырисовывая это на фоне каменной дорожки.

– Господи!

Это две мертвые птицы. Большие мертвые птицы. Воро́ны. Я осторожно подхожу ближе и нагибаюсь над ними. Они не похожи на тех мертвых птиц, которых можно увидеть на обочине дороги. Их крылья расправлены, головы повернуты в одну сторону, лапы скрючены так, что когти почти соприкасаются. Хвостовые перья черные, а все остальное грязно-серое, не считая голых перьевых стержней на крыльях, расходящихся веером, как крошечные ребра. Клювы изогнутые и острые, глазницы глубокие, овальные и пустые. Я не понимаю, как они могли оказаться здесь, если мы с Келли только нынче вечером добрались до Блэкхауза, а ушла она спустя час с лишним. Ведь эти птицы от клюва до хвоста занимают почти всю ширину тропинки.

«У тебя бывают плохие предчувствия, Мэгги?»

Я кладу на порог дома фонарь, возвращаюсь на кухню, достаю из-под раковины мусорный пакет и надеваю резиновые перчатки. Стараюсь не смотреть на птиц, когда беру их в руки, но чувствую хрупкую плотность их крыльев, прохладную мягкость их брюшек, когда запихиваю их в пакет. Это, наверное, сделало какое-то животное. Может быть, собака. Или, скорее всего, кошка. Большая. В Лондоне я однажды видела, как бенгальский кот моего соседа расправился с голубем.

Я встаю, вглядываюсь сквозь завывающую темноту в маленькие квадратные огоньки на востоке, а затем отступаю по тропинке к дверному проему. Захожу в прихожую и бросаю пакет на пол. Вспоминаю, как проснулась после этого кошмара с тенями, камнями и травой, ревом ветра. Мама убирала влажные волосы с моего лба, по ее щекам текли слезы. «Такие люди, как мы, Мэгги, должны прислушиваться к своим плохим предчувствиям. И мне очень жаль, что я этого не сделала».

А потом другое, более давнее воспоминание – острое, всегда такое острое, на фоне чего-то смутного, белого и забытого. Сжатые кулаки, хрип в горле, горячие слезы, жесткая пульсация в ногах, как будто я долго-долго простояла на месте.

«Я Эндрю Макнил. Я Эндрю Макнил. Я Эндрю Макнил!»

Мама опускается передо мной на колени, держит меня за руки, смотрит на меня с тем же светом в глазах, с той же безмятежной улыбкой.

«Да, это так».

И я-тогдашняя впервые – хотя отнюдь не в последний раз – пугаюсь этого света, этой улыбки. Пугаюсь настолько, что меня пробирает дрожь, переходящая к ней.

Я освещаю фонариком пустую тропинку, то место, где лежали птицы, раскинув крылья и соприкасаясь гладкими головками. Как стрела, направленная прямо на дом. «Мне так жаль, что я привезла тебя туда, малышка. Мне очень, очень жаль…»

Я выключаю фонарик.

– Я здесь не из-за тебя, мама, – говорю в темноту. Но мне хочется крикнуть это громко-громко. – Я здесь из-за себя.

Вглядываюсь в ночь. Чувствую запах моря в ветре.

Я здесь, чтобы доказать, что двадцать пять лет назад на этом острове был убит человек по имени Эндрю Макнил.

Поднимаю пакет. Закрываю дверь. И запираю ее.

Глава 3

Я просыпаюсь от солнечного света, проникающего сквозь щель в шторах. Сейчас без четверти двенадцать и зверски холодно. Я встаю с кровати, надеваю термобелье под джинсы и худи и раздвигаю шторы, а затем направляюсь в кухонный уголок, чтобы сварить себе очень крепкий кофе. Солнечный свет преобразил большую комнату, окрасив ее стены из лакированной сосны в ярко-золотистый цвет.

После кофе я чувствую себя лучше. Надеваю желтый непромокаемый плащ и ботинки. Мне хочется спрятаться в доме навсегда, но я знаю, что не могу этого сделать. Открываю шкаф под раковиной, смотрю вниз на черный пакет. Внезапная уверенность в том, что он пуст, привычна и в то же время пугающа – гораздо более пугающа, чем найденные на тропинке странные мертвые птицы, которых там не было менее чем за час до того. «Не позволяйте панике и тревоге овладеть вами, – думаю я голосом доктора Абебе. – Первый шаг к тому, чтобы доверять себе, – это никогда не бояться». И именно это позволяет мне взять в руки пакет и приоткрыть его. Я заглядываю в него только для того, чтобы увидеть коричневые ребра крыльев и черные подбрюшья. Мое облегчение кажется слишком большим, слишком неподъемным. Оно напоминает мне о том, что все мое доверие к себе – а оно у меня никогда не было сильным – исчезло.

Открыв входную дверь, я решительно прижимаю к себе пакет. Дорожка пуста. Я не закрываю за собой дверь хотя бы потому, что хочу закрыть ее. Возле дома стоят мусорные баки; я откидываю крышку одного из них и с невольным содроганием бросаю туда пакет. Из травы за мной наблюдают две черномордые овцы в грязных лохматых серых шубах.

Я слышу вдали, за дорогой на западе, перекличку громких голосов, отдаленный гул и скрип машин. Наверное, археологи ведут раскопки. Когда начинается дождь, овцы задирают хвосты и бегут за дом. Я натягиваю капюшон и иду за ними.

Я еще не готова к настоящей компании.

Ветер ударяет меня, словно молотом. Я слышу море; Блэкхауз находится гораздо ближе к нему, чем я предполагала, – между домом и краем мыса не более сорока ярдов. Я начинаю двигаться, еще не понимая куда, и замедляю шаг только тогда, когда дохожу до конца узкой дорожки, а путь становится все более крутым. Ветер и стадо смотрящих в разные стороны овец успешно мешают мне подойти к краю обрыва, но вид все равно открывается потрясающий. Во все стороны до горизонта простирается Атлантический океан, серый, бескрайний и плоский, если не считать крошечного островка на северо-востоке. Я вообще не вижу ни одного из крупных островов; такое впечатление, что Килмери совершенно одинок в этом мире. За тропинкой – поросшая травой раскисшая земля, которая быстро раскисает еще сильнее, и когда я прохожу мимо фермы, то не вижу ни одного живого существа, помимо овец, укрывающихся под навесом возле сарая. Наверное, мне следует познакомиться с Очень Сексуальным Уиллом, о котором говорила Келли, но после минутного колебания я продолжаю путь.

Туман, надвигающийся с моря по мере усиления дождя, оседает мутными завихрениями, которые вскоре полностью закрывают мне обзор.

Когда тропинка поворачивает, я осторожно следую по ней до тех пор, пока из мглы неожиданно не выступают два резких темных силуэта. Я сглатываю, немного потрясенная тем, как легко потеряла направление. Запах моря стал намного сильнее, ветер изменил силу и звук, его вой громко и настойчиво раздается где-то внизу, и я задаюсь вопросом, насколько близко нахожусь к кромке.

По мере приближения силуэты становятся все выше, и когда я наконец добираюсь до них, то вижу, что это каменные плиты, расположенные на некотором расстоянии одна от другой и прямоугольные, как надгробия. За ними виднеется крутой край утеса, а за ним – далекое скопление огней, должно быть, Блармор. Между двумя мысами – только завывающий ветер и туманное пространство, и у меня складывается впечатление, будто обрыв ужасно крут; это отбивает всякое желание подходить ближе.

Я откидываю мокрые волосы с лица и склоняюсь перед первым камнем, выветренным по краям, но украшенным затейливыми завитками и спиралями, с надписью «ПО ЛОРНУ». А под ним: 9 апреля 1994 года. Соседний камень выше, строже, из твердого гранита, а не из мягкого песчаника. В центре его высечена глубокая и четкая надпись «РЫБАК».

Я оглядываюсь на море – туда, где оно было до появления тумана, – и тут же вижу себя, стоящую на краю обрыва, в черном платье с белыми точками и полосатых гольфах, поверх которых надеты резиновые сапожки цвета хаки. Моя маленькая рука вытянута в сторону скрытого в тумане моря, палец указывает: «Там!» Мое сердце сбивается с ритма, в основном от облегчения. Впервые это воспоминание вернулось ко мне в психиатрическом отделении интенсивной терапии клиники Модсли, когда начали снижать дозу лекарств. Тогда это была привязка – маяк в темноте. Но здесь это реальность. Реальное воспоминание об этом месте. Возможно, не об этом утесе. Но точно об этом месте. Я издаю недостойный визг, когда что-то вдруг выскакивает из тумана и с восторженным тявканьем начинает носиться вокруг меня.

– Не обращайте внимания на Бонни. Она слишком стара, чтобы долго так бегать.

Бонни – черно-белая колли. И, конечно же, еще до того как ее спутник появляется в поле моего зрения, она садится на задние лапы, наклоняет голову и смотрит на меня, стоящую на одном колене в грязи, с кулаком, все еще прижатым к груди.

– Вам помочь?

Я качаю головой, пытаясь подняться, ботинки скользят по раскисшей земле. Он улыбается, обнажая кривые зубы; седые бакенбарды у него такие же густые, как волосы, торчащие из-под широкополой твидовой кепки, лицо румяное и сильно обветренное. Я узнаю́ его – как там сказала в баре Келли? «Он ведет себя так, словно ему лет сто пятьдесят. Имеет свое мнение обо всем и обо всех». При ближайшем рассмотрении я понимаю, что ему, скорее всего, около шестидесяти.

– Чарли Маклауд, – представляется он, протягивая руку, которая, когда я ее пожимаю, оказывается непостижимо теплой. Как и у Келли, акцент у него мягкий и певучий, скорее ирландский, чем материковый шотландский.

– Мэгги Андерсон.

– Ага. – Он кивает.

Наступившее молчание становится неловким, и я потуже затягиваю шнурок на капюшоне.

– Я просто осматривала эти камни.

– Ага. – Он тоже неловко замолкает, а потом проводит толстым корявым пальцем по своему носу. – У нас в этих краях ставят памятники практически по всему.

– А по кому они? – спрашиваю я, потому что чувствую, как наступает очередная неловкая пауза.

Чарли кивает на плиту с надписью: «РЫБАК».

– Большинство из нас всю жизнь рыбачили на этом побережье. Я ловил рыбу на отцовском судне, а потом и на своем, пока лицензии и квоты не вытеснили нас и не дали дорогу крупным корпорациям. Раньше вокруг этих островов было столько сельди, скумбрии, лосося, трески, пикши и хека, что и представить себе нельзя было, что кто-то сможет выловить всё. – Он качает головой, и дождевая вода стекает с его фуражки. – За годы море забрало многих островитян. И редко их возвращало. Этот камень говорит о том, что мы их помним.

Он смотрит на завесу тумана. Водит пальцем взад-вперед по своему носу так долго, что я думаю, не завершен ли наш разговор.

– Маленький камень – по малышу Лорну. Он утонул здесь в восемь лет.

– Боже! – Я опускаю взгляд на обтесанные ветром завитки и спирали. – Это ужасно.

– Ну да. – Чарли откашливается. – Иногда ужас – это часть жизни.

Бонни тихонько поскуливает, и Чарли наклоняется и чешет ей уши.

– Ты уже спускалась на Трай-Шарак, Мэгги?

– Куда?

Маклауд выпрямляется и указывает вниз, на то невидимое пространство, где ветер все еще воет и свистит между Лонгнессом и этим мысом.

– Лонг-Страйд-бич, Пляж Длинных Шагов. Я провожу тебя вниз, если хочешь.

Я пытаюсь удержать капюшон, когда ветер снова меняет направление и толкает меня в бок.

– Не думаю…

– А, пустяки, – усмехается Чарли. – Никто не говорил тебе, что, если кому-то не нравится погода на Внешних Гебридах, пусть даст ей минуту? – Он поворачивается и направляется обратно в туман. – Время и прилив не ждут никого. А этой собаке никогда не попадался камень, будь то памятник или нет, на который она не хотела бы помочиться, если б ей представилась такая возможность. Бонни, идем.

* * *

Чарли прав. К тому времени, когда мы огибаем Ардхрейк и спускаемся по тропинке к поросшим травой скалистым выступам, дождь прекращается, а туман рассеивается. Даже ветер стихает. Чарли на удивление бодр; они с Бонни взбираются на вершину скалы и ждут, пока я их догоню. Он протягивает руку и легко тащит меня за собой.

Пляж под нами безлюден. Неожиданный райский уголок с белым песком и бирюзовым морем под огромной голубой чашей неба и низкими облачками. Нет ни малейших признаков ливня, через который мы только что пробились. Солнце выглядывает, когда мы спускаемся по траве, а затем по дюнам, таким зыбким, что местами я проваливаюсь почти до колен.

Бонни мчится с радостным воодушевлением, оставляя следы на нетронутом песке.

– Конечно, летом здесь немного оживленнее, – замечает Чарли без тени иронии. – При желании через несколько недель здесь можно будет купаться. Гольфстрим не дает Атлантике остыть вблизи этого побережья даже зимой. – Он кивает в сторону небольшого острова, который я видела с мыса. – А Эйлан-Бик препятствует большинству течений и приливов.

– Здесь очень красиво.

– Ага. – Чарли садится на песок и смотрит на Бонни, которая бежит навстречу белопенной волне, а потом пугается и мчится обратно на сушу. – Глупая с’бака.

Он шарит по карманам своей ветровки, достает стальную фляжку и делает длинный глоток. Когда я усаживаюсь рядом с ним, Маклауд колеблется, прежде чем передать фляжку мне. Несмотря на проявленный ко мне интерес, в нем есть холодность, отстраненность, вроде бы не враждебная, но все же заметная. Как будто мы с ним разные биологические виды, и пропасть между нами слишком велика, чтобы даже пытаться ее преодолеть.

– Морской ром. Я всегда был в первую очередь рыбаком, а во вторую – шотландцем.

На вкус ром немногим лучше виски Келли. Возможно, он ослабит похмелье, с которым я проснулась.

– Эйлан-Бик, – произношу я, глядя на маленький остров. – Что это значит?

Чарли забирает у меня фляжку и завинчивает ее.

– Eilean – это «остров». Beag – «маленький».

– А гэльское название Килмери – Килл Мер…

– Кил-Мэри.

– Что это значит? – Я прекрасно понимаю – и, несомненно, Чарли тоже, – что попытка завязать хорошее знакомство хотя бы с одним из местных жителей выглядит крайне неуклюже. Но для меня настойчивость часто заключается в том, что я начинаю идти по какому-то пути и понимаю, что сворачивать с него будет только хуже.

– «Остров, где церковь Святой Марии». – Он кивает в сторону длинного, узкого мыса, виднеющегося далеко на западе и все еще окутанного темными облаками. – На острове Роэнесс есть развалины средневековой церкви тринадцатого века. Конечно, это слово происходит из древнескандинавского наречия. Большинство географических названий здесь такие. Почти в каждом Маклауде, Макниле, Макдональде, Маккензи или Моррисоне, родившемся на этих островах, течет скандинавская кровь.

Я слегка вздрагиваю при упоминании фамилии «Макнил», но заставляю себя сделать паузу, чтобы не показаться слишком настойчивой.

– Значит, вы всегда жили здесь? На Килмери?

– Ага. – Он бросает на меня взгляд с сильным прищуром, а затем отворачивается.

Я улыбаюсь, досадуя, что он не клюнул на наживку, и не зная, как направить разговор в нужное мне русло.

– Итак, – начинает Чарли, наблюдая за Бонни, которая теперь сидит на песке, высунув язык и с тоской глядя на волны, – эта история, которую ты собралась писать… Зачем ты ее пишешь?

И хотя это именно то, чего я хотела, я вдруг начинаю нервничать. Потому что я плохая лгунья. Я говорю раньше, чем думаю. И я как-то не предполагала, что это будет так трудно. Не просто сказать ложь, а запомнить ее, поверить в нее.

– Мое начальство любит личные истории, – отвечаю я. – Как у того американского писателя, который понял, что его бабушка всю жизнь кормила его семью ядом, или у нейробиолога, который изучил снимки мозга психопатов и обнаружил, что он тоже один из них.

У меня больше нет работы. Я уволилась из журнала в тот день, когда покинула больницу Модсли и заказала билет в Глазго. Я потеряла маму. Своего жениха. Себя. Потеря работы на этом фоне почти не ощущалась. Моя выдумка – это не просто ложь, это средство достижения цели. Способ поговорить с людьми, которые были здесь много лет назад. Чтобы они поговорили со мной. Чтобы узнать правду. Об Эндрю Макниле. Обо мне. И я все еще могу что-нибудь написать; возможно, это единственная часть меня, которую мне удалось сохранить.

Я рискую исподтишка взглянуть на Чарли.

– Но я думаю, что он будет очень разочарован. Я вообще не уверена, что стану что-то писать.

– Почему?

– Здесь нечего выяснять, верно? Я проделала массу исследований, прежде чем приехать сюда, и все результаты совпали с тем, что нашел режиссер в девяносто девятом году – или не нашел. Эндрю Макнил – довольно распространенное имя на Гебридских островах. Но на Килмери никогда не был зарегистрирован ни один Эндрю Макнил: ни его рождение, ни брак, ни смерть. Ни один Эндрю Макнил не регистрировал здесь ни участок, ни торфоразработки, ни рыбацкое судно.

Чарли не отвечает. Он набирает в кулак горсть белого песка и пропускает его сквозь пальцы.

– И даже если я смогу написать свою историю о том, как приезжала сюда ребенком, вряд ли кто-то поможет мне заполнить пробелы, правда? – Снова смотрю на него. – Я имею в виду, вы ведь были в баре вчера вечером.

– Ну-у… – Чарли коротко вздыхает. – Люди болтают всякое, вот и всё. И, в общем-то, ничего нового в этом нет.

– Я не собираюсь писать ничего ужасного, Чарли. Если вы думаете именно так – если все так думают, – то я действительно не собираюсь этого делать. Мне просто нужно, чтобы кто-нибудь поговорил со мной.

Он вытягивает ноги, морщась.

– Знаешь, это место прекрасно только потому, что на его долю выпали века невзгод. Оно безлюдное и дикое только потому, что богачи, владевшие людьми так же, как и землей, поняли, что станут еще богаче, если заменят арендаторов овцами. И потому, что крутые материковые рыболовные хозяйства вымели из моря всё, кроме моллюсков, заставив уехать и тех, кто рыбачил здесь поколениями. Господи, даже туристы просто считают, что им нужно идеальное уединение, а потом, когда получают его, чаще всего жалуются. Я считаю, что через день эти новые археологи начнут ныть по поводу отсутствия вай-фая в домиках и цен на дизельное топливо на острове. – Он одаривает меня еще одной полуулыбкой. – Люди приезжают сюда, чтобы брать, Мэгги. Редко кто отдает. Так было всегда.

– Я здесь не для того, чтобы брать, – возражаю я. И это звучит удивительно искренне, учитывая, что это самая страшная ложь из всех, что я произнесла до сих пор.

Чарли устремляет на меня взгляд, долгий взгляд. Затем вздыхает и очень торжественно кивает.

– Малыш Лорн был сыном Алека и Фионы Макдональд.

– Боже… – Я вспоминаю бледное веснушчатое лицо Фионы, узкие и полные ярости глаза Алека.

– Алек – сволочь. Он всегда был сволочью – буровик, больше половины жизни проводит в море на нефтяных месторождениях компании «Бритиш петролеум» к западу от Шетландских островов, – но после смерти Лорна стал сволочью с оправданием. У него тёрки не с тобой. Практически со всеми.

– Значит, люди могут со мной поговорить?

Прибой усиливается. Чарли смотрит на горизонт как раз в тот момент, когда большая зеленая волна разбивается о береговую линию.

– Ты когда-нибудь видела корабль-призрак?

– Что?

– Они знамениты на этом побережье. Люди видят их постоянно. Потерянные рыболовные траулеры, омароловные суда, яхты… Старые пароходы, ходившие в Канаду…

Я смотрю на плоский горизонт, словно ожидая, что один из них вот-вот появится в поле зрения.

Чарли делает паузу, смотрит вниз на свои мозолистые ладони.

– С тридцати до сорока лет всякий раз, когда я шел на запад от деревни в сумерках или на рассвете, мне казалось, будто я вижу похоронную процессию, которая идет по Гробовой дороге рядом со мной и несет черный гроб. Всегда видел ее только краем глаза; стоило мне взглянуть прямо, и она исчезала. Иногда мне казалось, что я слышу их голоса, как шум ветра вокруг кайрна на вершине Бен-Уайвиса. Я настолько поверил в это, что совсем перестал ходить на запад. Решил, будто это означает, что когда-нибудь я не смогу вернуться на причал в Шелтерид-бэй; что когда-нибудь я стану еще одним мертвым рыбаком, еще одним именем на камне, под которым нет тела. – Он делает паузу, откашливается. – Почему-то я всегда знал, что этот черный гроб пуст.

Я слегка вздрагиваю и вспоминаю тот шум возле Блэкхауза прошлой ночью. То, какими странными выглядели эти мертвые птицы. Какими странными они казались.

– Ты знаешь, что такое тонкое место? – спрашивает Чарли.

– Нет.

– Это древнескандинавское и кельтское понятие. Языческое, а затем христианское. Тонкое место – это место, где, как говорят, расстояние между этим миром и другими мирами самое короткое, стены самые тонкие. – Он делает паузу, почесывая белую щетину на подбородке. – Кто-то сказал мне давным-давно, что тонкое место – это то, где расположенное по эту сторону встречается с находящимся по ту сторону. Где порядок встречается с хаосом. Некоторые считают, что тонкие места – это места, где можно узнать, сделать, увидеть то, что невозможно нигде больше.

– Призраки?

– Бокан. – Маклауд пожимает плечами. – Да.

И я думаю не столько о процессии на Гробовой дороге, сколько о маминых костлявых пальцах, сжимающих мою руку, о ее неизменном яростно-уверенном «я знаю, что ты можешь видеть тьму».

– Остров Килмери – тонкое место?

– Считается, что да.

Что, как я отмечаю, на самом деле нельзя назвать однозначным «да», несмотря на его истории о корабле-призраке и Гробовой дороге.

Мы оба смотрим на песок, море, небо, слушаем тишину, стоящую за шумом ветра и волн.

– Мама бы в это поверила, – наконец произношу я.

– Я помню твою маму, – кивает Чарли. – Она была хорошей женщиной.

Даже во время этого странного разговора я едва не начинаю смеяться над его словами. Как бы мама отнеслась к тому, что ее назвали хорошей женщиной?

– Вы с ней разговаривали?

– Разговаривал с вами обеими. Ты была похожа на непоседливый ураган. Маленькая кроха с черными кудряшками и ножками-палочками, которая не могла усидеть на месте больше минуты.

– Она недавно умерла, – выдавливаю я, наконец-то поддавшись желанию выговориться. – Рак кишечника.

И тут предо мной снова предстает усатый доктор Леннон, сжимающий мои руки между своими прохладными мясистыми ладонями, пока мама сидит, сгорбившись в кресле, и не желает смотреть ни на кого из нас. «Болезнь распространилась на легкие и мозг. Без лечения речь идет о нескольких месяцах, а может быть, и неделях».

– Ах, вот как… – Чарли закрывает глаза и качает головой. – Мне жаль это слышать, девочка.

Я киваю. Разжимаю кулаки. Выпрямляю позвоночник и плечи.

– Я действительно даю слово, что приехала сюда не для того, чтобы создавать проблемы, Чарли. – И хотя это не совсем ложь, но и не совсем правда. Я буду создавать проблемы. Если придется.

Когда Маклауд открывает глаза и поворачивается, чтобы посмотреть на меня, он делает это целеустремленно, как будто пришел к какому-то личному решению.

– Когда ты приехала сюда вместе с матерью, мы поступили с тобой нечестно. Ты была совсем маленькой и не заслуживала этого. И правильнее будет сказать тебе, в чем дело.

Мое сердце учащает бег; оно колотится так сильно, что это причиняет боль.

– Я знаю, в чем дело. Я рассказывала всем и каждому, что меня когда-то звали Эндрю Макнил и что кто-то на этом острове убил меня.

Чарли отводит взгляд в сторону и качает головой, и тогда в животе у меня начинает ворочаться что-то холодное, дрожащий темный ком беспокойства. Когда старик снова достает свою флягу и протягивает мне, я принимаю ее без возражений, пью и передаю обратно. Он делает куда более длинный глоток, чем раньше, после чего долго и шумно втягивает воздух и снова смотрит на меня.

– Мы солгали тебе. Вот в чем дело. Двадцать пять лет назад здесь действительно погиб человек. Он утонул. – Чарли смотрит поверх моего плеча на скалы. – Его звали Эндрю.

Глава 4

Конец сентября 1993 года

Роберт

«Все мы в чем-то виноваты», – всегда говорил мой отец. Но самый большой грех – это страх. И то, что мы никогда не смотрим ему в лицо. Разумеется, это был не его грех. Только мой. Этим утром солнце стоит высоко. Оно зажигает серебристо-белые искры на редких брызгах над волнами. С этой высоты океан кажется бесконечным, как небо. Голубой и спокойный. Но приближаются бури. Я угадываю их по брызгам, сдуваемым с гребней волн, и по белым гребням, катящимся к горизонту. По медленному, неуклонному исчезновению дневного света с небес, с каждым днем все более раннему. И ощущаю их в воздухе и на своей коже. Трепет. Дрожь давнего страха.

Сегодня на горизонте нет ни одной лодки, но я вижу «Единство», разукрашенное красными и белыми полосами, – оно возвращается на стоянку в Баг-Фасах. Кейлум тоже видит его и мчится вдоль береговой линии, вздымая воду, ветер подхватывает и уносит вдаль его заливистый смех. И что-то в моей груди сжимается от надежды.

Когда-то, много лет назад, я вот так же стоял на мысу и смотрел на тот же океан. Я был одинок, испуган и полон отчаяния. Но уже тогда поклялся, что вернусь снова. Я вернусь, несмотря на штормы. Несмотря на страх. Несмотря на отчаяние. У меня была надежда. Потому что я каким-то образом знал, что однажды все будет по-другому. Однажды я перестану бояться. Я вернусь. И все будет хорошо.

И вот я здесь.

В дни, когда я не уверен в себе, – когда задаюсь вопросом, зачем я вообще вернулся на острова, – прохожу по этому мысу до самых границ моей собственной арендованной земли и вспоминаю, как оно было в Абердине. Это мрачное здание без окон, полное шума и крови. Столешницы из нержавеющей стали и вонь рыбьих кишок, которую я никогда не мог смыть с себя, как ни старался. Чувство тяжести в груди (то удушье, которое я испытываю, глядя на океан, – это далеко не то же самое). И это не сравнится с тем чувством, которое я испытываю, когда иду по Ардхрейку, когда смотрю на землю, на свое стадо неподалеку или на пастбище за его пределами, на их черные гебридские шубы, выбеленные солнцем.

«Ни один мой сын никогда не станет фермером».

И возможно, это правда, потому что я не чувствую себя таковым. До сезона спаривания овец осталось меньше месяца, а я уже уверен, что все пройдет плохо, что я найду способ все испортить. Лето было влажным, а урожай ячменя и овса слишком мал – ни то ни другое не даст достаточно корма, чтобы продержаться до зимы. Слишком часто, когда собираю стадо, чтобы перевести его на другое пастбище, я смотрю на море. Слежу за высокими мачтовыми огнями рыболовных траулеров, выходящих из Сторноуэя и Порт-Ниша в розовых лучах рассвета, за силуэтами их радаров, мачт и надстроек на горизонте. Прислушиваюсь к скрежету и гудкам суденышек поменьше и поближе – из Баг-Фасах, А’Харнаха и Миавайга. Низкий гул их дизелей, высокие нетерпеливые крики чаек. Это звуки моей памяти, моего детства. Как и голос моего отца, низкий, тягучий и всегда сердитый.

– Папа! Папочка! Мамочка говорит, поторопись!

Щеки Кейлума пылают, когда он взбирается на утес. Он всегда был больше похож на Мэри, чем на меня, – светлокожий, маленький, с широкой и открытой улыбкой. Интересно, улыбался ли я когда-нибудь так же?

Мэри уже устроила пикник на пляже. Трай-Шарак лучше защищен от ветра, чем Трай-Вор на западе, но чаще всего узкие ветровые воронки закручивают песок в «вихри дьявола». Сегодня же все спокойно. Настолько, что, спускаясь на дюны, я чувствую, как внутри меня поселяется спокойствие. Давит на стены моего беспокойства.

– Садитесь, вы оба, – улыбается Мэри. – Я думала, мне придется съесть все это самой.

Она приготовила бутерброды и пироги, собрала пластиковые тарелки и стаканы. Она берет пиво из сумки-холодильника и передает его мне. Ее волосы распущены и развеваются, так как она знает, что мне это нравится. Мэри приложила гораздо больше усилий, чем я, и чувство вины заставляет меня улыбаться еще шире, когда я беру пиво и сажусь.

– Вы сегодня выглядите особенно великолепно, миссис Рид.

На мгновение она словно изумляется, а потом смеется, ее щеки становятся розовыми. Мэри никогда не хотела уезжать из Абердина. И никогда не хотела приезжать сюда. Она – жительница восточного побережья, говорит на шотландском, английском, немного на дорийском, но ни слова не знает по-гэльски.

А еще Мэри городская жительница. Иногда она говорит мне, что я привез ее на самый край света. И все же приехала без всяких сомнений.

– Кенни! Кенни! – кричит Кейлум и размахивает обеими руками вслед уходящему «Единству». Кейлум тоже не хочет быть фермером. Он хочет быть рыбаком. И от одной мысли об этом моя кровь закипает и холодеет одновременно.

«Ты взойдешь на это судно, мальчик». Темные грозовые брови и серые как море глаза. Смуглая кожа и обветренные, покрытые щетиной щеки. Я всегда видел отца во сне. Слышал его. Ощущал кислый жар его разочарования, удар его ремня или волосяного поводка от его перемета. В те ночи, когда я его не вижу, все равно просыпаюсь – в панике и со смутным чувством утраты, хотя это должно приносить только облегчение.

Но с борта судна ухмыляется и машет Кейлуму в ответ вовсе не хитрый ублюдок Кенни Кэмпбелл; он сейчас – лишь сгорбленный силуэт в рулевой рубке «Единства». Это другой шкипер судна, Чарли Маклауд. Всегда разговаривающий со всеми с легкой развязностью, с беспечной улыбкой, как будто за всю жизнь его ничто не беспокоило. А может, и не беспокоило; может, за его подмигиваниями, ухмылками и быстрым смехом вообще ничего не скрывается…

– Чарли! – кричит Кейлум. – Чарли!

Мэри тоже машет рукой.

– Иди сюда, Кейлум, – говорю я. – Сядь и съешь обед, над которым трудилась твоя мама.

– Всё в порядке, – заверяет Мэри, пока Кейлум идет назад, чтобы опуститься на песок.

«Единство» исчезает в тени мыса, и мы едим в комфортной тишине. Кейлум едва может спокойно сидеть и есть свои сэндвичи в предвкушении шоколадных яиц «Киндер-сюрприз», которые, как он знает, Мэри положила в корзину.

– Перестань вертеться, Кейлум.

Он замирает, а затем ухмыляется настолько широко, что весь пляж видит полный рот сыра и хлеба.

– Прости, папочка.

– Сегодня вечером в пабе будет еще одна встреча, – говорит Мэри.

– Ты шутишь?

– Боюсь, что нет. Фиона первым делом сказала мне об этом в магазине.

– Ради всего святого! Собрания по поводу чертовых собраний! Не то чтобы у большинства из нас не было по крайней мере дюжины других долбаных дел…

Мэри хмурит брови, бросив взгляд на Кейлума – хотя в ее глазах мелькает что-то непонятное, и я понимаю, что она думает об Абердине.

– Прости, Кейлум. Папа сказал плохое слово, которое никогда нельзя говорить. – Я бросаю взгляд на Мэри. – Опять.

– Плохой папа, – восклицает он с восторгом.

– Плохой папа, – соглашается Мэри, а потом улыбается и гладит меня по щеке прохладной тыльной стороной ладони. – Тебе нужно будет пойти туда.

– Да, я знаю.

Втыкаю свою пустую бутылку в песок. Когда мы только приехали полгода назад, я забыл об этом – о том, что все не просто в курсе чужих дел, но и активно участвуют в них. Да будет так. Я привез сюда Мэри и Кейлума, потому что они дали мне больше любви и покоя, чем я когда-либо знал. Или заслужил. И поэтому оно того сто́ит. Должно стоить.

Кейлум смеется, когда я протягиваю руку, чтобы схватить его, и вскрикивает, когда я перекидываю его через плечо и начинаю спринтерский бег к морю.

– Или… мы можем все вместе сбежать и доплыть до Канады!

Шелест песка под ногами и уколы битых ракушек неизменно напоминают мне о мами[10]. О долгих днях, когда она брала меня с собой кататься на весельной лодке или ловить рыбу с камней и собирать мидии; о длинных приключенческих историях, которые она потом рассказывала мне у костра за кружкой дымящегося шоколада. «Ты мой хороший мальчик. Мой маленький воин». До того дня, когда умер мой отец. До того дня, когда он ушел в море и не вернулся.

Однажды, задолго до свадьбы, мы с Мэри накачались домашним джином и завели такой разговор, который можно вести только в пьяном виде и на заре любви. «Со сколькими людьми у тебя был секс? Сколько раз ты изменял? Какой самый ужасный поступок ты совершил?» И даже пьяный, даже давно переступив порог начала любви, – потому что, когда впервые увидел Мэри, я уже был обречен полюбить ее, еще до того, как она улыбнулась той открытой, легкой улыбкой, – я знал, что никогда не смогу сказать ей правду. Только не об этом. Я не смогу рассказать Мэри о самом ужасном поступке, который я когда-либо совершил, как и о настоящей причине моего возвращения сюда. О том, почему я притащил ее и Кейлума на край света. Я даже не рассказал ей о зиме – она понятия не имеет, что такое сезон штормов на этих островах. Такой темный, дикий и бесконечный, что она с трудом сможет вспомнить, что у нас вообще бывают такие дни, как сегодняшний. И почему я с нетерпением жду этих штормов, несмотря на то, что боюсь их. Несмотря на кошмары, хотя я всегда притворяюсь, будто вижу в них что-то другое.

Потому что смотреть в лицо своему страху – не значит говорить правду. Это значит не убегать. Не работать на рыбоперерабатывающем заводе в Абердине и не притворяться фермером, когда ты родился рыбаком. Это значит вернуться туда, где все началось. Туда, где все закончилось. Или настолько близко, насколько я могу выдержать. Только в ясный день я могу увидеть мыс Ардшиадар в десяти милях к северу или длинный, указующий перст Ардс-Эйниша за ним.

Но сегодня я благодарен не только за это. Сегодня я благодарен за свет, за чистый воздух. За то чувство, которое я испытываю, когда иду по земле; за зелень травы, коричневый и золотой цвет болот, пурпур вереска и розово-лиловые цветы бересклета. За огромное открытое небо и ветер, который нигде не ощущается и не пахнет одинаково. За запахи торфяного дыма, морских водорослей и дождя. За тишину. Все это похоже на Мэри. Как Кейлум. Я никогда не принадлежал другим местам, только этому.

И вот сегодня, несмотря на все это – ложь, секреты, вину, ужас и страх, – я счастлив. Мое сердце легко. Мой разум спокоен. Я здесь. И это того сто́ит. На этот раз все будет по-другому.

Глава 5

Когда я включаю ноутбук и подключаюсь к вай-фаю, меня отвлекает по меньшей мере дюжина непрочитанных писем. Несколько неискренних поздравлений с днем рождения от знакомых – в основном от бывших коллег, для которых, сдается мне, я теперь лишь мимолетная обязанность или напоминание в календаре на их телефоне: ни с кем из них я не общалась уже несколько месяцев. Несколько pdf-файлов из клиники Модсли: «Узнайте, как управлять своим выздоровлением»; «Поймите свои предупреждающие знаки»; «Позаботьтесь о своем теле». Напоминание от похоронной компании «Гроув парк» о том, что я до сих пор не оставила отзыв на сайте «Фифо». И наконец, поздравление с днем рождения от Рави – неловкое и какое-то неодобрительное, хотя в нем почти ничего не сказано. Я думаю о его бесконечных претензиях: «Твой голос звучит как-то не так», «Ты уверена, что с тобой всё в порядке?», «Ты принимала лекарства?». Под конец он проявлял не столько обеспокоенность, сколько назойливость; этого было достаточно, чтобы довести меня почти до лихорадочного изнеможения. Я вспоминаю тот последний день на нашей кухне за несколько недель до маминой смерти. Удивление на его лице, а затем гнев.

«Ты бросаешь меня? Вот, значит, как, Мэгги?» И хотя это всегда было моим делом – успокаивать, отступать, – в тот день я этого не сделала. Потому что он не был моим врачом, а я не была его пациенткой. И мы так давно не были счастливы вместе, что даже трудно вспомнить, когда это было. Я гордилась собой, пока не осознала, что это сработало. И он ушел.

Я не отвечаю ни на одно письмо. Вместо этого сижу за обеденным столом и вспоминаю напряженный хмурый взгляд Чарли, быстрое моргание его глаз на ветру. Волнение все еще крутится внутри меня, холодное и темное. Я бросаю взгляд на дневник настроения на прикроватной тумбочке, пытаясь представить, что, черт возьми, я написала бы в нем прямо в эту минуту. «Я в порядке. Волноваться по этому поводу – естественно. Всё в порядке».

– Он называл себя Робертом Ридом, – сказал Чарли на пляже. – Когда жил здесь. Однажды вечером он сказал мне, – я уверен, что только потому, что мы оба побывали на волосок от гибели и не были друзьями, – что десять лет назад он сменил имя. С Эндрю на Роберта.

– Эндрю – а дальше? – Я сидела и смотрела на Чарли, который старался не смотреть на меня, в то время как что-то холодное и темное снова и снова ворочалось в глубине моего желудка.

– Он никогда не говорил. Просто Эндрю.

– Когда он умер? Когда точно?

Чарли повернулся ко мне лицом.

– В середине весны. В апреле девяносто четвертого. Это было в субботу после Пасхи.

На мгновение облегчение стало почти таким же острым, как и разочарование.

– Ты сказал: «Мы солгали тебе». Кто мы? Кто знал его имя?

– Все. Сразу после его смерти я рассказал им о том, что он мне поведал.

– Так почему же никто из вас ничего не сказал? Мама говорила, что вы практически прогнали нас из города.

Чарли вздохнул и покачал головой.

– Это было тяжелое, черное время – когда все случилось. Никто не хотел… никто не хотел, чтобы об этом вспоминали. И мы знали, что благодаря его новому имени, благодаря имени «Роберт» этого не произойдет. – Он выдержал мой взгляд. – Даты все равно не совпадают. Ты родилась в феврале. Так, во всяком случае, нам сказал этот засранец режиссер. Верно?

Я кивнула.

– Итак, даты не совпадают. И что нам было с того, даже если б они совпали? Мы – не развлечение. Не то, на что можно указывать пальцем и смотреть свысока.

– Это не…

– Да, именно так это и было бы. Может, не для тебя или твоей мамы. Но для этого самодовольного ублюдка и всех остальных самодовольных ублюдков, которые приехали сюда со своими фургонами, камерами и вопросами, это было бы именно так.

Я оставила этот вопрос в покое. Упрек, разочарование, которое совсем не должно было ощущаться как облегчение.

– Сколько лет было Эндрю?

– Никогда не знал этого. Он был фермером, занимался разведением овец, ему было немногим больше двадцати лет – казался старше, выглядел старше, но я не думаю, что это соответствовало его подлинному возрасту. Его жена, Мэри, была милой девочкой, немного наивной, моложе его по уму. Она и их маленький сынишка, Кейлум, так смотрели на Роберта, словно солнце всходило и заходило вместе с ним.

– Откуда он был родом?

– Они приехали на остров весной девяносто третьего. Мэри с мальчиком были явными абердинцами, но акцент Роберта был чисто западным. В тот же вечер, когда он сказал, что его зовут Эндрю, он сообщил мне, что родом из Ардшиадара. – Я заметила, как кадык Чарли дважды дернулся вверх-вниз. – Это прибрежная рыбацкая деревня в Уике-на-Льюисе.

Я знаю, насколько распространено на островах имя Эндрю Макнил. И знаю, что существование человека, сменившего имя с «Эндрю» на «Роберт», вообще ничего не доказывает. Но это хотя бы какое-то начало, это уже кое-что. Я открываю браузер «Сафари», нахожу уже внесенный в закладки сайт «Люди Шотландии» и вызываю старое окно поиска свидетельства о рождении Эндрю Макнила. Заменяю первоначальный диапазон дат рождения с 1919 по 1976 годы на 1959–1974, предполагая, что возраст Эндрю мог быть где-то между двадцатью и тридцатью пятью годами. Когда я выбираю из предложенного перечня регионов Уик (Льюис), появляется только один результат.

Эндрю Макнил, родился в 1967 году, в Уике.

– Черт.

Я щелкаю по его имени, и всплывает информационное окно: «Если человек родился менее 100 лет назад, нужно заказать копию свидетельства. Обработка заявки может занять не менее 15 рабочих дней».

Тогда я начинаю искать копию свидетельства о смерти. Вводя «Роберт Рид» и «1994 год», осознаю, что ладони у меня липкие от пота. Волнение – это нормально. Хотя это более сложное чувство, нежели волнение. Несмотря на слова Чарли о том, что Роберт Рид умер в апреле, а не в феврале.

Выпадают три записи. Портри. Кинлохберви. Северный Харрис. Когда я выбираю последнюю запись, она скрывается за еще одним всплывающим окошком: «Если человек умер менее 50 лет назад, нужно заказать копию свидетельства. Обработка заявки может занять не менее 15 рабочих дней».

– Черт!

Когда я спросила Чарли, как и где утонул Эндрю, он покачал головой и встал поморщившись. Глядя на горизонт и вспоминая то черное платье в белый горошек и мой палец, указывающий в сторону моря, я увидела, что тучи сделались темными и зловещими, и усиливающийся ветер гонит их в нашу сторону. Чарли свистком подозвал Бонни, и мы быстро зашагали вдоль дюн к крутой тропе, ведущей обратно на утес.

– Чарли! – крикнула я. Мои волосы развевались вокруг лица, песок жалил кожу. – Где…

Маклауд прокричал что-то, чего я не расслышала за оглушительными завываниями ветра, и раздраженно махнул рукой в сторону потемневшего моря, бушующего позади нас. Больше он не сказал ни слова до тех пор, пока мы не достигли вершины утеса и не укрылись от ветра на тропе по другую его сторону.

– Он умер чуть больше года спустя после того, как приехал сюда, – произнес Чарли, склоняясь, чтобы погладить по голове скулящую Бонни. – Его здесь не любили. Он был… сложным человеком. У него было дурное прошлое. А некоторые люди никак не могут отделаться от дурного прошлого. Оно волочется за ними, словно тень, которой не требуется солнца. Роберт думал, что для счастья ему нужно это место, эти острова. Но они не дали ему ничего даже похожего на счастье.

Я не ответила. Не знала, что тут можно сказать.

– Послушай, – продолжил Чарли, – я поговорю с людьми, расскажу им то, что рассказал тебе. Послушаю, что они скажут. Вдруг кто-то захочет поговорить с тобой. Но есть немалый шанс, что не захотят. Я уже сказал о том, что это было тяжелое время – тогда, когда все это случилось… – Он умолк, глядя на дождь, который наконец пролился из туч – такой же резкий и сильный, как ранее, может быть, даже хуже. Когда Чарли снова повернулся ко мне, выражение его лица было настороженным и неприязненным. – Роберт утонул во время шторма. В тот же шторм, в ту же ночь, когда погиб малыш Лорн.

– О боже…

– Я передам тебе, что они скажут, – заключил Чарли, сворачивая влево и направляясь обратно в Блармор.

– Подождите! Где он жил?

И Чарли снова отвернулся от меня и указал в сторону мыса Ардхрейк. Он молчал достаточно долго, чтобы я осознала: я жду его ответа, затаив дыхание.

– В Блэкхаузе.

И сейчас я обвожу взглядом ярко освещенную комнату, вдыхаю воздух – прохладный, спокойный, пахнущий сосной, кофе и дровяным дымом, – провожу пальцами по деревянной каминной полке, смотрю на свое отражение в широком серебристом зеркале над нею. Быть может, Роберт когда-то стоял на этом самом месте? Быть может, он когда-то смотрел в это самое зеркало? Ни одна вещь в Блэкхаузе не кажется мне знакомой, но все же мое сердце начинает биться чаще.

Я вспоминаю про люк в полу возле кухни – «земляной погреб», как сказала Келли, – и пересекаю комнату, чтобы взглянуть на него поближе. Люк, прорезанный в сосновом полу, достаточно широк, но только потянув за его стальную ручку, лежащую в углублении, я вижу маленькое отверстие для ключа рядом с нею. Заперто.

Выпрямляюсь и иду в маленькую кладовую, но она заполнена одними лишь коробками, сложенными в высокие штабеля и наглухо заклеенные скотчем. Я отдергиваю плотную клетчатую штору с единственного окна кладовой. Снаружи темно, хотя время еще раннее. Дождь льет с самого обеда, ветер бьется во входную дверь и свистит в стальном дымоходе. В сумраке виден единственный источник света – на ферме. Слабое оранжевое сияние, скорее прямоугольное, чем квадратное. Его обрамляет темный каменный силуэт здания, выделяющийся на фоне неба. Я смотрю в темноту и пытаюсь вообразить Эндрю. Как он выглядел. Как звучал его голос. Сложный человек с дурным прошлым, которое волочилось за ним, словно тень, которой не требуется солнца. А потом свет моргает.

Когда кто-то громко стучит во входную дверь позади меня, я отшатываюсь от окна, едва не сорвав занавеску. Несколько секунд выжидаю, чтобы восстановить дыхание и унять сердцебиение – нелепо, да? Потом прокрадываюсь в прихожую и выглядываю в крошечное окошко, врезанное в дверь, – и только потом открываю. Меня приветствует ледяной порыв ветра и широкая улыбка Келли.

Та окидывает меня взглядом и улыбается еще шире.

– Послушай, Мэгги. Знаю, я говорила, что выбор здесь невелик, но не думаю, что фланелевая пижама подойдет даже для «Ам Блар Мор».

* * *

Квартира у Келли крошечная. В основном гостиная, она же столовая и кухня, спальня, санузел и коридор с ламинатом на полу – такой узкий, что два человека в ряд здесь вряд ли смогут пройти.

Когда я вслед за Келли вхожу в основную комнату, Джаз сидит, скрестив ноги, на коврике рядом с перевернутой коробкой «Лего», которым играет маленький мальчик с копной белокурых волос.

– Привет, Келли, – говорит Джаз, потом одаривает меня взглядом – не то чтобы недружелюбным, но на много миль отстоящим от вчерашней радостной улыбки. – Мэгги.

– Привет, – отвечаю я.

– А этого молодого человека зовут Фрейзер, – представляет Келли.

– Привет, Фрейзер, – говорю я, и он ослепительно улыбается мне. – Приятно с тобой познакомиться.

Джаз встает и направляется к двери.

– Скажи, когда я должен вернуться?

– Наверное, через пару часов, если тебе так нормально, – отвечает Келли, и Джаз кивает, а потом закрывает за собой дверь.

Мой вздох в тишине звучит очень громко.

– Пожалуй, мне не следовало приходить сегодня. Что, если все…

– А, не обращай внимания на Джаза. Через несколько дней все они переключатся на что-нибудь еще. Так оно всегда бывает. – Келли подходит к холодильнику и достает бутылку вина. – Давай выпьем, я приготовлю нам что-нибудь поесть, а потом мы можем спуститься в паб. И выпить еще всякого.

Фрейзер поднимается на ноги, застенчиво глядя на меня.

– Ты из Глазго? Ты приехала на корабле или на самолете? Ты живешь в доме, как Джаз, или…

– Дай Мэгги шанс ответить, – обрывает его Келли.

– Я приехала из Лондона в Англии, – начинаю объяснять я. – Ехала на трех поездах, на самолете, на автобусе, а потом на корабле.

Фрейзер широко раскрывает глаза.

– Не может быть.

– И я живу в «черном доме» твоей мамы.

– Не может быть!

– Может-может, – смеется Келли. – А теперь мне нужно, чтобы ты убрал свое «Лего» и пошел вымыть руки перед чаем, хорошо?

Фрейзер заметно поникает, но направляется обратно к коврику, бормоча:

– Хорошо.

– Он очень милый.

– Ага, – отзывается Келли, закатывая глаза и подвигая ко мне через стойку бокал вина. – Ты так говоришь, потому что не видела, как он орет, когда приходит время ложиться спать, или как будит меня в три часа ночи – у меня от этого уже ПТСР развилось. – Она начинает наливать воду в кастрюлю. – Паста карбонара – нормально?

– Конечно. Тебе помочь чем-нибудь?

– Да нет, не надо. Хотя макароны с готовым соусом – практически вершина моего кулинарного искусства. – Она оглядывается на меня через плечо. – Извини за грубость, но у тебя какой-то странный вид. Что-нибудь случилось?

И, поскольку мне нужно с кем-нибудь поделиться, я рассказываю о своем разговоре с Чарли и о том, что нашла на сайте «Люди Шотландии».

– Мэгги… с ума сойти, – произносит она, когда я завершаю рассказ. – Значит, Эндрю Макнил действительно был? Я имею в виду, это просто… безумие какое-то, Мэгги. – Но когда она поворачивается обратно к плите, на ее лице мелькает какое-то выражение, которое я не могу истолковать. Что-то скрытое.

– Ну да. По крайней мере, был человек из Ардшиадара, которого звали Эндрю и который сменил имя и переехал сюда.

– И что это значит? – Келли накрывает кастрюлю крышкой, наполняет наши бокалы и садится на табурет. – Я как раз сегодня вечером собиралась спросить тебя: ты считаешь, что это правда? Ну понимаешь, то, что ты… – Она машет рукой, пожимает плечами. – Вроде как его новое воплощение?

– Это… сложно. – Я сажусь и вымученно улыбаюсь ей.

– Мой отец когда-то сказал, что люди верят в такие вещи, как призраки, рай и реинкарнация, просто из страха перед смертью, – замечает Келли.

– Твои родители – они еще жили здесь в девяносто девятом году? Ну, когда я приезжала сюда. Они когда-нибудь упоминали…

– Нет. Мы переехали на Норт-Уист примерно в девяносто пятом или в девяносто шестом.

– Значит, они должны были жить здесь, когда Роберт Рид еще был жив, верно? Просто… Чарли сказал, что Роберт жил в этом «черном доме».

– В Блэкхаузе?

Когда я киваю, на лице Келли отражается изумление, даже потрясение, но под ним таится что-то еще, по-прежнему закрытое и подавленное.

– Господи Иисусе, – говорит она. – Я имею в виду… я не знала этого. Это тоже какая-то сумасшедшая новость. – Качает головой. – Я знаю, что мы жили здесь, над пабом, весь первый год, когда управляли им, – ну, примерно год. Но я никогда не интересовалась, кто жил в «черном доме» до нас.

– Как ты думаешь, ты можешь спросить у них? Насколько хорошо они его знали?

Келли встает и снова отходит к плите.

– Наверное. То есть я могу спросить, но… – Она пожимает плечами – выразительно, почти как в театре. – Не знаю, много ли от этого будет толку. У папы память как решето. – Снова оборачивается, и скрытое выражение исчезает с ее лица. – А как насчет твоей мамы? Я имею в виду, ты говорила, что она была с тобой – так что она думает обо всем этом? Она в это верит?

– Она умерла, – отвечаю я, запивая эти слова остатками своего вина.

– О боже, прости…

Я качаю головой, глядя на свои ладони.

– Мама верила во множество вещей. Но самое главное – в то, что она медиум. – Рефлексивный стыд в моем голосе смешивается со злостью. – В то, что она может слышать голоса мертвых. В то, что она может предсказывать будущее. Это чаще сбывалось, чем нет, – для нее. Или для меня.

Келли прислоняется к кухонной стойке, не замечая, что бокал в ее руке опасно накренился и вино плещется у самого края.

– А во что верила ты?

– Когда я была маленькой? Я верила ей. А позже… – Я чувствую, как мои губы снова складываются в вымученную улыбку. – Как я уже сказала, это сложно.

Келли хмурится.

– Но ты верила в то, что умерла как Эндрю и обрела сознание как Мэгги?

– Это не такая уж редкость. Многие дети говорят – даже настаивают, – что они были кем-то в прошлой жизни. Это широко задокументировано во всех культурах и религиях мира. Они могут перечислить имена, места и воспоминания, которые не принадлежат им самим. А затем, примерно в восемь лет, забывают об этом. Иногда они забывают, что у них вообще были эти «воспоминания». Ничего нельзя доказать; информация, как правило, слишком расплывчата, слишком скудна. – Я пожимаю плечами. – Когда-то я считала, что это как видеть призраков. Если в них не верить, они покажутся просто тенями. А потом, позже, я начала считать, что если в них поверить, то, возможно, каждая тень может превратиться в призрак.

– Но если Роберт Рид был Эндрю Макнилом, значит, он существовал, – говорит Келли. – Он реально существовал. А если это правда, то какое еще может быть объяснение?

Я снова пожимаю плечами, изображая беззаботность, которой на самом деле не ощущаю. Потому что надежда, которую Чарли быстро погасил на пляже, рассказав мне о том, когда умер Эндрю, с тех пор вернулась ко мне. Келли права – Эндрю Макнил существовал. До сегодняшнего дня – для меня – его не было. И, возможно, именно этот человек приехал на этот остров и умер здесь двадцать лет назад под именем Роберта Рида. Человек, который жил в том самом «черном доме», который я снимаю. В том же самом доме. Это не может быть простым совпадением. Что бы ни говорил мне Чарли, все это должно что-то значить. Должно. Я думаю о том, с какой уверенностью смотрела на это открытое море; о моей детской уверенности: «Там!» Я так хорошо запомнила это чувство, потому что с тех пор редко испытывала его. Абсолютная убежденность.

– Мама верила, что все мы воплощаемся заново. Но я запомнила это лишь потому, что была медиумом, как и она. – Я никогда не говорю об этом, даже с консультантами и психотерапевтами, потому что это всегда заставляет меня чувствовать себя нечистой, покрытой грязной коркой. Как будто я признаюсь в том, чего никогда не делала. – И потому что она полагала, будто он умер дурной смертью.

– Он умер плохой смертью, это верно, – соглашается Келли. – Атлантика у этих пляжей может выглядеть как благостное Карибское море, но меня она пугает до усрачки. А ты видела эти жуткие памятники? Я не могу даже представить, как Фрейзер будет там ходить на веслах. – Она вздрагивает, когда вода закипает и шипит на конфорке; смущенно смеется, когда встает, чтобы убавить огонь. А я думаю о том, как одиноко и тревожно я чувствовала себя сегодня, просто стоя на утесе, окутанном туманом, дождем и звуками моря… – В любом случае, – продолжает она, снова закрывая кастрюлю крышкой и поворачиваясь ко мне, – ты сказала, что даты не совпадают. Эндрю, Роберт, или как там его звали, умер в апреле, а ты родилась, кажется, в феврале, так?

– Чарли мог солгать.

Келли моргает.

– Насчет даты? С чего бы ему лгать?

– Не знаю. Почему он вообще солгал об Эндрю? А может, просто неправильно запомнил?

«Желание, чтобы что-то оказалось правдой, – шепчет мне на ухо доктор Абебе, – может оказаться очень опасной доро́гой».

Внезапно я вижу маму, сидящую у моей кровати, ночник, освещающий кудрявые пряди волос у ее висков и медленную полуулыбку, которую я так ненавидела. Годы и годы ночей, ее мягких и уверенных наставлений, похожих на сказки перед сном. «Такие, как мы, Мэгги, не могут отрицать свою сущность. Такие, как мы, Мэгги, всегда должны быть открытыми, мы никогда не должны замыкаться в себе. Такие, как мы, Мэгги, должны прислушиваться к своим дурным предчувствиям». Я не хочу, чтобы это было правдой. Но в то же время, боже, я этого хочу. Хочу, хочу.

Я откашливаюсь и прикладываю усилия, чтобы улыбнуться.

– В любом случае на обработку свидетельств о рождении и смерти уйдет не меньше пятнадцати дней, но тогда я буду точно знать фактические даты. И, возможно, узна́ю еще что-нибудь, о чем можно будет написать рассказ.

– Ты кого-нибудь обвиняла? – спрашивает Келли после долгой паузы. – Когда была ребенком. Когда ты утверждала, будто ты Эндрю Макнил и будто тебя убили. Ты когда-нибудь говорила, кто это сделал?

– Что? – Я застигнута врасплох. – Нет. То есть… нет, никогда.

– Извини, – произносит Келли, ее щеки розовеют. – Это бестактный вопрос, такие задают журналисты «желтой прессы»…

– Всё в порядке. Если честно, я почти ничего не помню. В основном мне все рассказала мама.

Вот я рыдаю, задыхаясь, сквозь всхлипы выговаривая: «Я… хочу… домой», – а мама стоит на коленях и держит меня за руки. «Хорошо, милая моя, хорошо. Мы поедем домой». Даже в пять лет я понимала, что она это не всерьез. Знала, что она этого не хочет.

Келли наполняет наши бокалы.

– Вместо того чтобы ждать свидетельства, почему бы тебе не обратиться в ратушу в Сторноуэе? Там хранятся гражданские и приходские записи. Мы можем поспрашивать людей сегодня вечером; я уверена, что кто-то поедет туда в ближайшие дни и сможет тебя подвезти. Я бы сама тебя подбросила, но моя машина все еще в мастерской в Тарберте. Думаю, срок ее службы истек, а они боятся мне об этом сказать. – Она ослепительно улыбается. – Но ведь ты все равно расскажешь мне о том, что тебе удастся узнать, ладно?

У меня всегда было мало друзей. В основном потому, что я сама так хотела: я не желала обзаводиться привязанностями и отношениями, которым не смогу довериться. Однажды учитель начальной школы сказал маме, что я «колючая». В итоге она исцарапала ключом его машину. Я не часто раскрываюсь перед людьми, поскольку знаю, к чему это может привести. И это ощущение грязи и зуда всегда было легче пережить в одиночестве. Но Келли другая. Она мне нравится. Я ей доверяю. А после всех наших переписок по электронной почте до моего приезда сюда у меня возникло ощущение, будто я ее знаю. Больше всего я хочу выговориться ей. Хочу хоть раз быть честной. Доктор Абебе мог бы гордиться собой.

Он пришел навестить меня после того, как я провела в Модсли почти неделю. К тому времени меня перевели из отделения интенсивной психиатрической терапии в обычную палату, и, хотя назначенная мне дозировка лекарства была снижена, я все еще ощущала себя кем-то другим. Я не могла ни думать, ни спать. Я просто дрожала, чесалась и смотрела в стену. Когда я увидела доктора Абебе, приближающегося ко мне, – на нем был один из его блестящих, плохо сидящих костюмов, очки в черной оправе, слишком большие для его лица, на котором играла торжественная полуулыбка, – я впервые за несколько дней почувствовала хоть что-то.

«Это халдол, – сказал он, когда я спросила про лекарство. – Они скоро снимут вас с него. Вы вполне здоровы».

«Когда я смогу выписаться?»

«Вы еще не настолько здоровы».

Я помню, как ощутила запах его одеколона, когда он наклонился ближе, – что-то резкое и прохладное; я подумала, не подарили ли ему этот одеколон на Рождество.

«Это был психический срыв, Мэгги. Это серьезная проблема, и от нее нельзя убегать».

«Знаю».

Хотя именно так я и собиралась поступить.

Когда много позже я сказала ему, что поеду сюда, доктор Абебе понял, что лучше не пытаться меня отговорить. Он связался с терапевтом в Сторноуэе, организовал удаленную поддержку, заставил меня дать обещания, которые, как он знал, я всегда старалась выполнять.

«Ты должна рассказать кому-то еще, Мэгги. Кто-то должен знать. И ты должна пообещать мне, что расскажешь об этом».

И когда я заколебалась, его торжественная полуулыбка исчезла.

«Обещай мне, Мэгги. После того, что случилось в крематории, ты должна рассказать кому-нибудь».

Я пообещала.

– Ты слышала о «жаме вю»? – спрашиваю я у Келли. Не жду ее ответа, опасаясь, что у меня сдадут нервы. – Это противоположность дежа вю. Когда я росла, у меня постоянно такое случалось. Это когда что-то или кто-то, что должно быть тебе очень знакомо – например твой дом или твоя семья, – вдруг перестает быть таковым. Ты их не узнаёшь. Они кажутся совершенно чужими. Это ужасное чувство. Как будто мое собственное тело, моя собственная жизнь не принадлежат мне… – Я делаю паузу. – Иногда это заставляет тебя вспомнить то, чего с тобой никогда не происходило. Некоторые люди называют это постсознанием.

– Памятью о прошлой жизни, – подсказывает Келли.

Я киваю.

– На самом деле это довольно распространенная форма диссоциации. – Я делаю слабый короткий вдох и понимаю, что ужасно нервничаю. Потому что Келли мне нравится, и я хочу ей понравиться. Машинально тянусь к цепочке на шее, прохладный кулон касается моей кожи, прежде чем отпускаю его. – Когда мне было пятнадцать, я наконец набралась смелости и пошла к своему терапевту. Он направил меня к психиатру.

Я думаю о том первом психиатре, о его блестящей лысине, от которой отражался свет. Его сдержанные, вкрадчивые уговоры, которые он с каменным лицом обращал к маме: «Ваша дочь нездорова, миссис Андерсон. Она нездорова уже некоторое время». И мамина ярость, когда мы остались одни, горе и стыд за меня – ее испуганную, доверчивую дочь. «Психические заболевания – это инструмент подавления и невежества. Это способ для мужчин, для общества преследовать нас, называть истеричками. Чтобы держать нас, ведьм, – она выделила это слово, – в клетке».

– У меня биполярное расстройство. Это значит, что у меня бывают маниакальные эпизоды, а затем депрессивные. Мания обычно длится всего несколько недель, если вообще длится. Я слишком много пью, трачу слишком много денег, слишком много говорю, слишком мало сплю. Мои мысли несутся как сумасшедшие. Чувствую себя прекрасно. Как будто ничего плохого больше не случится. – Я устремляю взгляд в стол. – А потом ничего не помню. Люди рассказывают мне, что я сделала или сказала, и я извиняюсь, как будто это от чужого имени, понимаешь? Я не могу это описать. Это то же самое, что и «жаме вю». Как будто это не имеет ко мне никакого отношения. Депрессия длится дольше. Я просто прекращаю заниматься чем-либо. – Моя улыбка кажется неуместной. Кроме сна – им я в эти периоды занимаюсь очень много.

А еще меня не волнует, проснусь ли я снова, хотя я не собираюсь рассказывать ей об этом так же, как и о том, что произошло в крематории.

Когда я замолкаю, тишина становится пугающей. Мое лицо пылает, руки покрываются липким по́том.

– Ох, Мэгги, – произносит Келли, крепко и коротко обнимая меня. От нее пахнет мармеладом. – Это так ужасно, сочувствую. А я тут болтаю о перевоплощениях и убийствах, как будто мы в «Днях нашей жизни».

– Нет, всё в порядке. – Хотя я благодарна, когда она отпускает меня. – Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя виноватой. Я имею в виду, со мной ничего страшного нет. Просто… кто-то должен знать. Я должна кому-то рассказать. Так… на всякий случай. Потому что психоз – ну, знаешь, бред или галлюцинации, – это тоже возможно. И потому… на всякий случай, понимаешь, вдруг что…

– О, – отвечает Келли. – Конечно.

– Все не настолько плохо. – Хотя я не знаю, кого пытаюсь убедить. – Я знаю, что делать. У меня есть лекарства, я регулярно сдаю анализы крови, чтобы проверить показатели. И в Сторноуэе есть врач, который согласился понаблюдать за мной, пока я здесь. – Я делаю паузу, борясь с желанием начать крутить в пальцах кулон. – Просто… Я не могу полностью расслабиться, понимаешь? Я не могу полностью довериться себе. – Больше не могу…

– Тогда спасибо, – говорит Келли. На мгновение на ее лице вновь возникает отстраненное выражение, но потом оно исчезает. – За то, что доверилась мне.

И когда она отворачивается, чтобы приготовить пасту, я снова оказываюсь в той маленькой, душной комнате в крематории. Мебельная полироль и вянущие лилии. Мамин гроб на застланном тканью возвышении – открытый, потому что она всегда страдала клаустрофобией; ей постоянно снились кошмары о том, что ее похоронили заживо. Негромкий гул разговоров, редкое откашливание или скрип половиц. А я поначалу ничего не делала, просто стояла и смотрела на возвышение. Смотрела на демона, сидящего на корточках рядом с маминым гробом, – костлявого, безволосого, со слишком большим количеством зубов во рту, похожих на плохие протезы. Слушала, как его когти скребут по лакированному полу на протяжении всех речей и песнопений. А потом, в конце, наблюдала, как он повернулся и ухмыльнулся мне, прежде чем забраться в мамин гроб и попытаться задвинуть его крышку.

Хотя я редко помню то, что происходит со мной в маниакальном периоде, я помню все это. Бледное от пудры лицо мамы, ее тонкие руки, скрещенные на груди. Его запах, похожий на запах гниющих листьев. Тень, которую он отбрасывал на ее желтое шелковое платье, когда забирался в гроб. Я помню, сколько людей потребовалось, чтобы удержать меня, не дать мне вытащить из гроба тело матери. Я помню свои крики. И помню страх. Ничего подобного я никогда не испытывала. Как конец света. Или, что еще хуже, начало нового.

Глава 6

Когда мы с Келли входим в паб через служебную дверь, я замечаю всеобщие – почти осязаемые – усилия не смотреть в нашу сторону, и мне почти хочется рассмеяться. А потом убежать. Вместо этого я так же старательно смотрю на ковер с узором пейсли, пока Келли ведет меня к барной стойке. К тому времени, как мы добираемся до места, негромкий гул голосов возобновляется, хотя я ни секунды не сомневаюсь, что разговор идет в основном обо мне.

Джиллиан оборачивается от кассы и одаривает меня улыбкой – неожиданно для меня.

– Келли говорила, что вы придете к нам сегодня вечером; мы вам очень рады.

– Спасибо. – Я все еще чувствую на себе чужие взгляды, и моя ответная улыбка получается слишком напряженной, слишком долгой.

– Что вы будете?

– Немного белого вина, пожалуйста.

– То же самое для меня, будь добра, Джиллиан, – говорит Келли, протягивая десятку.

Я бросаю взгляд на глянцевую плитку за витриной с бутылками, отражающую движение в зале у меня за спиной.

– Они всё еще смотрят?

– Не обращай на них внимания. – Келли ухмыляется. – Представь, что ты на Центральной линии метро.

Когда Джиллиан возвращается с напитками, я взбираюсь на табурет рядом с Келли, и мы чокаемся бокалами.

– Твое здоровье. Значит, ты и Джаз. Вы…

– Господи, нет! Ему около сорока с чем-то лет. Он просто славный парень. И очень хорошо относится к Фрейзеру. Он помог мне, когда я только начала работать в пабе посменно, и я думаю… Я имею в виду, что сейчас я, наверное, использую его в своих интересах – я понимаю, что это обман… но я просто очень рада, что в жизни Фрейзера есть хоть одна достойная мужская фигура. – Она делает паузу. – Отец Фрейзера – козел. Из-за него нам пришлось уехать из Глазго.

– Извини. Это…

Кто-то сильно толкает меня в плечо, и я проливаю вино на барную стойку и подол платья. Обернувшись, обнаруживаю, что смотрю прямо в красное от гнева лицо Алека Макдональда.

– Тебе здесь не рады.

Прежде чем я или Келли успеваем что-то сказать, Брюс Маккензи отпускает рукоять пивного насоса и направляется к нам.

– Алек, теперь только я решаю, кому здесь рады, а кому нет.

– Она…

– Добро пожаловать. – Брюс кладет ладони на барную стойку и наваливается на нее. – Все ясно?

Я смотрю на свои колени, пока не ощущаю, как жар, исходящий от Алека – порожденный его яростью – отдаляется, и тогда я делаю вдох и поднимаю глаза на Брюса.

– Спасибо.

Он с минуту всматривается в меня своими темными глазами, а потом кивает:

– Не беспокойтесь.

– Не обращайте внимания на Алека, – замечает Юэн, торчащий у стойки чуть дальше. – В этом мире нет человека, который не раздражал бы его.

Он стоит рядом с женщиной, невероятно элегантной в шелковой блузке, льняных брюках и со сложной прической, которая каким-то образом умудрилась пережить гебридский ветер в полной сохранности. Она одаривает меня улыбкой, не столько любопытной, сколько вежливой.

Юэн хмурится.

– Полагаю, теперь вы знаете, почему?

– Ну я… – Я моргаю. Вспоминаю тот маленький камень над пляжем Лонг-Страйд. – Да.

Наступает неловкое молчание. Келли ерзает на табурете.

– Итак, Кора хотела познакомиться с новенькой, не так ли, любовь моя? – в конце концов говорит Юэн, мягко подталкивая женщину вперед. – Мэгги, это моя замечательная жена, Кора. Кора, это Мэгги.

Кора снова улыбается – на этот раз не так коротко – и протягивает руку для пожатия.

– Здравствуйте, Мэгги. Приятно познакомиться. – Голос у нее мягкий, чуть хрипловатый; акцент английский, возможно, мидлендский. Она придвигается ближе, и от нее исходит аромат дорогих духов. Розовая помада просочилась в крошечные морщинки у уголков губ.

– Она приехала из Лондона, дорогая, – хмыкает Юэн. – Вы, сассенахи[11], должны держаться вместе, так?

Смех у него веселый и слишком громкий. Я вспоминаю фразу: «Ты Эндрю, мать твою, Макнил, верно?» – и задаюсь вопросом, то ли Юэн не верит Алеку относительно моей персоны, то ли не помнит, что я на самом деле родом из Инвернесса?

– Держи, Юэн, – говорит Брюс, ставя на стойку виски и вино.

– Спасибо, – отвечает тот, протягивая двадцатифунтовую купюру. – И все, что пожелают эти милые дамы.

– Очень любезно с вашей стороны, – отзываюсь я, но он только кивает, забирая свои напитки и протягивая руку жене. Та принимает ее с очередной улыбкой, после чего они проходят обратно в зал.

– Еще два «пино», девушки? – спрашивает Брюс. Келли кивает, и он исчезает в направлении холодильника в другом конце бара.

– Что ж, – говорит Келли, отпивая вина. – Это было странно. В следующий раз ты получишь приглашение в Биг-Хуз.

– Биг-Хаус? Большой дом?

– Биг-Хуз. Ты еще не видела его?.. Господи, да его невозможно не заметить. Это бывший особняк лэрда[12]. На следующем мысу к западу от твоего дома. Помнишь, я говорила, что весь остров в давние времена принадлежал семье Юэна Моррисона? Какой-то далекий, давно умерший Юэн – и почему богатые люди обязательно дают всем детям одинаковые имена, должно быть, на Рождество это становится кошмаром?.. – якобы получил Килмери от одного из первых повелителей островов. Моррисоны владели им несколько веков, сдавая землю в аренду скотоводам. Все до сих пор считают Юэна лэрдом, но на самом деле он продал бо́льшую часть земель общине много лет назад. Его предки, наверное, просто вертятся в своих огромных гробницах.

Когда входная дверь распахивается, впуская ледяной порыв ветра, я узнаю́ в вошедшем – коренастом блондине с аккордеоном в одной руке и скрипкой в другой – Донни Маккензи, сына Джиллиан и Брюса. Он идет туда, где на небольшой сцене рядом с бильярдным столом начинает собираться группа. Юэн Моррисон уже бормочет в микрофон на шаткой стойке: «Проверка, раз, два».

Я понимаю, что Келли – пусть она и молчит – очень хочет расспросить меня об Эндрю Макниле. Но знаю: после того как я поведала ей о своем биполярном расстройстве, она не будет лезть не в свое дело. Во всяком случае, пока. А сегодня я устала от мыслей об этом, о нем. Устала надеяться, сама того не желая, не зная, на что надеюсь.

– Сегодня у меня день рождения, – сообщаю я, не успев даже сообразить, что именно собираюсь сделать.

– Ты серьезно? – восклицает Келли. – Почему…

Я пожимаю плечами.

– Я их не праздную.

– Ясно. – Келли спрыгивает с табурета. – Пока не приехали еще люди из Урбоста и не началась настоящая суета, я принесу нам праздничную бутылку шипучки. – Она наставляет на меня палец. – Не возражай. Придержи пока наши места.

Когда Келли направляется в дальний конец стойки, я заставляю себя повернуться лицом к залу. Здесь гораздо оживленнее, чем я предполагала: мало свободных мест и еще меньше свободных столиков. Я узнаю́ некоторых людей, бывших здесь вчера вечером. Невысокая женщина со стальным голосом по имени Айла – Келли назвала ее «классной чувихой, крепкой, как старые сапоги» – увлеченно беседует с женой Алека, Фионой, и женщиной помоложе, с которой я не знакома. Последняя выглядит хмурой, ее темные волосы стянуты в строгий узел, резко выделяющийся на фоне бледной кожи. Все три смотрят на меня. Самого Алека, к счастью, нигде не видно. У большого камина за двумя сдвинутыми столами сидят, как я полагаю, студенты-археологи, грязные, молодые и шумные.

Келли возвращается неожиданно быстро; под мышкой у нее зажата открытая бутылка просекко, в руках два полных бокала, глаза широко раскрыты.

– Очень Сексуальный Уилл прибыл к ужину, – шепчет она. Отставляет бутылку. – Подожди. Он идет сюда! Как раз… Сексуальный Уилл! Привет! – восклицает Келли слишком громко, поворачиваясь от барной стойки.

Сексуальный Уилл действительно сексуальный. Из тех, кто знает об этом. И, возможно, пользуется этим. Он высокий и широкоплечий, рукава зеленой клетчатой рубашки закатаны до локтей, обнажая загорелые крепкие предплечья. Ему пора побриться, темные волосы нужно подровнять, а глаза у него усталые и слегка покрасневшие. Небесно-голубые. Я успеваю удивиться, почему замечаю все эти вещи, каталогизирую их, словно какой-то чертов контрольный список, а потом он улыбается мне – медленно и щедро, – и мое сердце пару раз ударяет не в такт, словно я вот-вот рухну с пика на «американских горках».

– Не «Сексуальный Уилл». Уилл. Просто Уилл, – поправляет себя Келли. Слишком быстро и все еще слишком громко. – «Сексуальный Уилл» было бы странно. Разумеется. Привет, Уилл.

– Черт возьми, Келли… – Он смеется. – Сколько ты уже выпила?

Голос у него низкий, с мягким островным акцентом.

Келли становится пятнисто-розовой.

– Недостаточно, – бурчит она. И тут же заглатывает треть своего просекко.

– Вы, должно быть, Мэгги, – говорит Уилл, протягивая мне руку. – Просто хотел поздороваться. – Он снова улыбается. – И добро пожаловать.

Я беру его руку, наполовину ожидая, что меня ударит током. Когда этого не происходит, почти испытываю разочарование. И понимаю, что мы оба позволили рукопожатию продолжаться слишком долго – настолько, что это уже не совсем рукопожатие, – только когда Келли издает полувздох-полукашель. Я отпускаю руку Уилла и отступаю к барной стойке. Мне бы тоже хотелось выпить хотя бы треть своего просекко, но в итоге меня спасает внезапное появление Донни Маккензи.

– Держи, приятель, – говорит он Уиллу, протягивая ему пинту пива. Откашливается и смотрит на меня – но не совсем в глаза. – Донни Маккензи.

– Привет, – отвечаю я. – Приятно познакомиться. Я Мэгги.

Из динамиков паба раздается резкий писк, который заставляет всех вздрогнуть и посмотреть на сцену.

– Добрый вечер, дамы и господа, добро пожаловать в «Ам Блар Мор», – объявляет Юэн Моррисон, надувая щеки. На его лбу проступают капельки пота, под мышками пиджака – влажные пятна. – Через несколько минут я объявлю первый танец сегодняшнего кейли[13]. – Он скалит белоснежные зубы. – «The Gay Gordons»[14]. Надеюсь, все вы надели танцевальные туфли. – Раздаются одобрительные возгласы, несколько аплодисментов.

– Я лучше пойду. – Донни выглядит безмерно довольным. Улыбка преображает его – она открытая и легкая, как у ребенка, и настолько заразительная, что я сама улыбаюсь в ответ. – Я волынщик.

– Такова шотландская традиция, – сообщает Уилл, как только Донни исчезает в толпе, – что каждый новоприбывший гость должен танцевать первый танец на любом кейли с местным жителем.

Я стараюсь сделать вид, будто такая перспектива не кажется мне одновременно лучшей и худшей затеей на свете, но мое сердце снова начинает бешено колотиться, и я чувствую, как краснеет мое лицо. Руки становятся липкими.

– Я не могу. Я здесь с Келли. Мы…

– Господи. – Келли смеется, а группа начинает очень громко исполнять «Отважную Шотландию». – Это твой день рождения. Иди и потанцуй с ним, пока мы все не сгорели от смущения.

Моему лицу становится еще жарче, когда Уилл ведет меня к выложенному плиткой квадрату танцпола и парам, уже образовавшим широкий круг по его периферии. Люди снова смотрят, и от этого я чувствую себя еще более неловко. Уилл берет меня за левую руку, а правую заводит за спину, я чувствую запах его кожи, ощущаю его дыхание на своей щеке, и меня охватывает жуткое подростковое возбуждение, как будто я вот-вот прыгну с обрыва. Это не только смешно, но и тревожно. Один из многих Предупредительных Знаков доктора Абебе для Мэгги – несоразмерное волнение. И плохой контроль над нервами. Хотя я не уверена, что последнее не нечто врожденное.

– Ты знаешь этот танец? – спрашивает Уилл, а я продолжаю стоять рядом с ним как статуя.

– Кажется, да.

Мама учила меня танцевать в саду на заднем дворе в солнечные выходные. Это были танцы из ее детства, как я понимаю: «Лихой белый сержант» и «Военный тустеп». «Обдери иву». Она всегда вела, и в итоге мы неизменно падали на траву в изнеможении и хихикали.

– Если тебе будет легче, – говорит Уилл, пока я украдкой оглядываю всех зрителей и пары, – представь, что здесь только мы.

И как только мы начинаем танцевать, представлять это становится легко. Я помню все па. Я помню, как это прекрасно – танцевать, и никто не может поспорить с тем, что мне это полезно. Движения и повороты кружат и размывают комнату так, что я вижу только Уилла. Я не думаю о тех, кто все еще обсуждает меня, и о том, как мне добиться, чтобы кто-нибудь из них заговорил со мной. Я не думаю ни о докторе Абебе, ни даже о маме. И я не думаю о Рави, который ни разу не заставил мое сердце так бешено стучать. Я расслабляюсь. Позволяю себе улыбаться, танцевать, наслаждаться возможностью держать кого-то за руку. Рука, крепко обхватывающая мою талию, поднимает меня с пола и вертит то в одну, то в другую сторону, доводя до головокружения. К тому времени как музыка заканчивается, мы задыхаемся и смеемся, и я не смотрю ни на кого, пока Уилл ведет меня к паре пластиковых стульев рядом с танцполом.

– Спасибо, – говорю я.

– За что?

Я не отвечаю, и он коротко касается моего колена своим.

– Здесь все – хорошие люди.

– Ладно.

– Боюсь, мне пора идти. Вставать придется на рассвете. – Уилл медленно улыбается мне. – Я уже был на пороге, когда увидел тебя.

От этих слов моя кожа покрывается мурашками, и мне становится еще тревожнее от того, как сильно я хочу, чтобы он остался. А потом понимаю, насколько явственно, должно быть, мое лицо выражает мои чувства, потому что Уилл касается моей руки тыльной стороной кисти – в промежутке между нашими стульями, где никто больше не видит. Я вздрагиваю. Чувствую себя так, словно во всем моем теле остался один-единственный длинный нерв.

– Приходи завтра на ферму, – говорит Уилл, удерживая мой взгляд.

– Хорошо. – Я должна была сказать нет. Или ответить, что он не стал бы просить об этом, если б знал обо мне хоть что-то. Но я не хочу быть такой бестактной. Заносчивой. Или, что более вероятно, просто не хочу говорить об этом вслух – об этом нелепом чувстве. Это предупреждающий знак, по любому определению. Кроме того, Уилл наверняка знает обо мне хотя бы то, что знают все остальные. И все равно просит.

Я едва не выпрыгиваю из кожи, когда оркестр внезапно начинает играть не вальс и не рил, а нечто совсем иное. Музыка буквально барабанит по полу у меня под ногами, в считаные секунды очищая и мои мысли, и танцпол.

– Это «Адский поезд»?

Уилл смеется.

– Донни мнит себя не хуже «Ред хот чили пеппер»… – Он встает. – Доброй ночи, Мэгги. Спасибо за танец. – Еще одна улыбка. – Увидимся завтра.

Я смотрю ему вслед, пока не осознаю́ это, и тогда заставляю себя встать и быстрым шагом направиться к бару. Келли сидит на табурете, положив ногу на ногу, и ухмыляется, протягивая еще один полный бокал просекко.

– О, подруга, – произносит она с тягучим американским акцентом. – У тебя проблемы.

Я, не отвечая, беру бокал. Выпиваю половину, когда «Адский поезд» достигает грохочущего крещендо.

– Сыграй чертов «Хайлендский собор»[15], – кричит кто-то.

Келли продолжает ухмыляться и подталкивает меня, кивая в сторону молодой женщины, которая все еще сидит с Айлой Кэмпбелл и Фионой Макдональд. Руки незнакомки сложены на груди, а узкое лицо выражает ярость, когда она смотрит в нашу сторону.

– Шина Макдональд хотела заполучить Уилла Моррисона еще со времен Большого взрыва. Она заведует местным магазином – так что остерегайся слабительного в молоке и гвоздей в лапше. – Келли снова смеется. – О боже, я уже говорила, как рада, что ты здесь, Мэгги Андерсон?

* * *

– Мэгги?

От Чарли пахнет улицей: дымом и холодом. Он сутулит плечи, а на голове у него нахлобучена та самая широкая твидовая кепка.

Его взгляд скользит туда-сюда вдоль барной стойки, и, когда он потирает указательным пальцем верхнюю губу чуть ниже носа, я понимаю: это признак того, что он нервничает.

– Подойди на минутку, – бормочет Маклауд.

Келли поднимает брови, когда он отходит, и я пожимаю плечами, прежде чем встать со своего табурета и последовать за ним. Чарли идет к единственной красной стене, не заслоненной столами и стульями; к той, что украшена фотографиями пейзажей и людей. Дойдя до нее, он настороженно оглядывается, словно мы с ним соучастники преступления. Он не смотрит на меня и, похоже, не хочет, чтобы я смотрела на него, поэтому я смотрю на фотографии. На черно-белых в основном изображены жители острова за работой: рыбалкой, фермерством, ткачеством, торфоразработками, – а на более свежих вечеринки и праздники. Потрепанные рождественские колпаки, поднятые бокалы и ухмылки за столиками пабов; групповые снимки, сделанные на единственной улице под разноцветными гирляндами и широким транспарантом: «Фестиваль виски в Сторноуэе», натянутым между двумя фонарными столбами; пикники в ветреную погоду на пляже – Лонг-Страйд, теперь я это знаю. Лица меняются не так сильно, как прически и мода, и когда я узнаю́ многих из них, включая Чарли, это вызывает у меня неожиданную печаль. Живя в Блэкхите, я даже не знала имена своих соседей.

– Я всем рассказал, – негромко произносит Чарли. – И еще я сказал им, что ты просто хочешь написать историю, одну историю, и всё. Никаких лишних фокусов.

– Большое спасибо, Чарли. Я…

– Моррисоны заняты подготовкой к званому вечеру в поместье на следующей неделе, но Айла, Джимми, Джаз и Маккензи согласились поговорить с тобой в понедельник.

– Это замечательно. То есть… значит, все они знали Эндрю?

Чарли наконец-то посмотрел на меня.

– Да. Как и все остальные.

– Спасибо, что сделал это, Чарли. Я очень тебе благодарна. Я хотела спросить, если это не слишком самоуверенно… как ты думаешь, есть ли возможность поговорить с Мэри? Что случилось с ней после смерти Эндрю?

Маклауд на мгновение замолкает, а затем издает тихий вздох.

– Они с Кейлумом вернулись в Абердин. Она поддерживала с нами связь в течение нескольких лет: отправляла рождественские открытки Айле и моей жене, редкие письма. Но вскоре все прекратилось, как это обычно бывает. – Он смотрит на фотографии. – Ты бы хотела сохранять связь с местом, которое забрало твоего мужа?

Я поднимаю взгляд на резной кусок коряги, закрепленный на стене. «Овца всю жизнь будет бояться волка, а потом ее съест пастух».

– Ты говорил, что он никогда не был счастлив. Что у него было тяжелое прошлое. Что…

– Он верил, что когда-то совершил нечто ужасное. Его чувство вины было словно якорь, который в итоге потащил его на дно.

Мое сердце замирает, пропуская удар.

– Что он такого сделал?

Тон Чарли становится раздраженным.

– Он никогда не говорил. А я никогда не спрашивал.

– Почему ты рассказываешь мне все это сейчас?

Маклауд расправляет плечи и поворачивается обратно к стойке.

– В три часа дня, в понедельник, у дома Айлы Кэмпбелл. Последним за Шелтерид-бэй, примерно в шестистах ярдах к востоку от Блармора. Не пропустишь.

Он останавливается, отойдя от меня не более чем на пару шагов, поворачивается и снова возвращается. Глаза у него темные, зрачки большие и черные.

– Потому что мне это никогда не нравилось. Все это. После того как он умер, а Мэри уехала, все сделалось так, как будто его никогда не существовало. И тогда, в девяносто девятом, я сказал тебе – и всем, кто приехал с тобой, – истинную правду. О том, что такого человека никогда не существовало.

– Чарли, я…

– Может, ты здесь вовсе не для того, чтобы писать свою историю? – Он внезапно протягивает руку, и я отступаю назад, пока не понимаю, что Чарли вынимает маленькую ламинированную фотографию, зажатую между двумя пейзажами. Он протягивает ее мне. – Может, его историю, а?

Это цветная зернистая фотография молодого человека, стоящего в одиночестве на травянистом лугу перед холмом, за которым виднеются синее небо и море. Высокий и широкоплечий, в джинсах и вощеной куртке, руки сложены на груди. Смуглый, с густой бородой, глубоко посаженными глазами и стоически-хмурым взглядом.

– Это Эндрю?

– Это Роберт. Он никогда не говорил о себе как об Эндрю. Если хочешь написать его историю, называй его тем именем, которое он выбрал.

После ухода Чарли я долго смотрю на фотографию. Эти глаза. Этот хмурый взгляд.

– Привет, Роберт, – шепчу я. И бегло окидываю взглядом паб, прежде чем убрать фотографию в карман.

* * *

Только когда огни Блармора исчезают и я вижу лишь пляшущий по асфальту круг света от моего фонарика, я жалею, что не воспользовалась предложением Келли разместиться на ее диване. Ночь сухая, но ветер усилился. Я слышу, как он свистит в узких щелях, завывает вокруг скал и Бен-Уайвиса, и представляю, как этот крошечный остров медленно исчезает, становясь все меньше и меньше, размываемый и поглощаемый ветрами и волнами Атлантики.

Я часто сбиваюсь с однополосной дороги – виня в этом ветер, а не вино – и неизменно попадаю в густую вязкую грязь. Я уже забыла, где, по словам Келли, находятся торфяники, поэтому постоянно высматриваю белые султанчики пушицы при свете своего слабого фонарика, уверенная, что в любой момент могу погрузиться в грязь так глубоко, что меня уже никогда и никто не найдет.

Слышу что-то позади себя. Звук пропадает прежде, чем я успеваю его различить, но я почему-то знаю, что этот звук здесь не к месту. Я оборачиваюсь.

– Эй?

Свет моего фонарика едва пронзает ближайшие несколько метров ночи. В ушах шумит ветер, и я пытаюсь снова расслышать этот звук. Может быть, это чьи-то шаги. Может быть. Мурашки, не имеющие никакого отношения к холоду, бегут по моим рукам. Когда меня настигает внезапный порыв встречного ветра, луч моего фонарика уходит влево по широкой дуге, озаряя длинную траву, каменистую гору и темную тень другой тропинки в тридцати ярдах от меня. Гробовая дорога.

Это всего лишь темнота. Полная темнота. Я не привыкла к ней, вот и всё. Я чувствую себя слепой, и это не просто нервирует, это пугает. Это заставляет меня чувствовать себя уязвимой совершенно по-новому, хотя я думала, что уже ощутила практически все виды уязвимости.

И все же… Что касается дней рождения, то я переживала и не такое. Я почти не помню тот, который провела в больнице с трещиной в черепе и сломанной рукой из-за серебристого «Лексуса», который с грохотом врезался в меня – я была слишком маленькой, – но в моей памяти проносится дюжина других дней рождения. Хаотичные, шумные вечеринки, которые всегда проходили на грани допустимого, неизменно заканчивались слезами или жалобами родителей. Друзья, которые любили мою маму в начальной школе, – веселую маму, которая пела нелепые детские стишки и иногда появлялась у школьных ворот в длинном вечернем платье или нагруженная пакетами со сладостями, – в старшей школе перестали любить ее. Или меня. Последний день рождения, который я решила провести с мамой, я также провела со своей единственной оставшейся подругой, Беккой. В свои шестнадцать лет она выглядела намного младше меня, тихая и милая, а ее мама умерла всего за два года до этого, после долгой, никем не обсуждаемой болезни. По моей просьбе мы устроили тихий пикник в саду, а не грандиозную вечеринку, которую предпочла бы мама; она еще до прихода Бекки начала пить большие порции джина с тоником, настаивая на том, что это просто газированная вода.

Через час появился жутковатый клоун, одетый в джинсы и холщовую шляпу от солнца, лицо размалевано краской, левый клык более чем на три четверти золотой. Я была уверена, что он пьян. И тут мама подняла на Бекку опасно блестящие глаза и широко улыбнулась, заглядывая ей за плечо. «Твоя мама одобряет твою новую стрижку, но считает, что тебе нужно сбросить несколько фунтов». Больше я Бекку не видела.

…Я долго добираюсь до «черного дома». Так долго, что начинаю паниковать, думая, будто каким-то образом прошла мимо мыса и теперь направляюсь бог знает куда. И тут я вижу его. Должно быть, я не выключила свет в прихожей; он льется из маленького окошка в двери, озаряя тропинку. Я сворачиваю с дороги и бросаю взгляд на ферму, но она погружена в темноту. Я решила, что завтра буду думать только об этом – о нем.

Теперь я слышу шум моря, громкий и ритмичный. Настойчивый. Я останавливаюсь. Интересно, останавливался ли здесь когда-нибудь Эндрю – Роберт – просто послушать, как волны бьются о скалы внизу? Достаю из кармана фотографию и освещаю фонариком его лицо.

– Что это было? – шепчу я ветру. – Какой ужасный поступок ты совершил?

Потому что знаю, каково это – совершать ужасные поступки. Мне знакомо чувство вины. То, которое тянет тебя вниз, как якорь, на самое дно. И, как и в случае с «черным домом», это тоже не может быть совпадением. Не может.

«Почему вы перестали принимать лекарства, Мэгги? – спросил доктор Абебе в тот первый день, когда навестил меня в общей палате; его чересчур модный одеколон соперничал с запахом спиртового геля и цветочного освежителя воздуха. – Вы всегда были очень аккуратной в этом вопросе».

И я вспомнила мамино яростное, залитое слезами лицо в тот день, когда мы вернулись домой с моим первым рецептом на литий – много лет назад. «Это дар, Мэгги! И ты отказываешься от него – ты давишь его до смерти». Я представляла себе, как смотрю на себя в телескоп с другого конца – расплывчатая, крошечная я, сидящая за серым столом в серой комнате. И чувствовала худший вид «жаме вю». Как будто я – совершенно незнакомый человек. Кто-то, кого я никогда раньше не видела.

«Она сообщила вам хорошие новости? – Это доктор Леннон. Прохладные мясистые ладони касаются моих рук. Улыбка, спрятанная за огромными усами. – На последнем сканировании обнаружен значительный регресс метастазов. Новый курс паллиативной химиотерапии, несмотря на неприятие вашей мамы, сработал на славу. Возможно, теперь у нее впереди не месяцы, а годы».

И я вспоминаю мамино лицо: худое, белое, испещренное тенями. Только свет – этот неумолимый свет – все еще горит в ее глазах. «Оно приближается. Оно уже рядом. Они лгут. Не верь никому. Все они лгут. Ты должна верить мне». Мои руки покалывает от воспоминаний о ее ногтях, впивающихся в мою кожу. «Боль сведет меня с ума, Мэгги. Рак возвращается, и это сведет меня с ума. Я знаю это. Я вижу это».

Но как сказать врачу в психиатрической больнице, что ты перестала принимать лекарства? Что у тебя случился первый психический срыв за всю твою аккуратную жизнь, потому что ты больше не могла смотреть на себя в зеркало? Как сказать ему, что ты хочешь отправиться на ветреный темный остров на краю света, дабы доказать, что человек, которого ты никогда не видела и не знала, был убит, потому что только так ты сможешь ужиться с собой? С тем, что ты сделала?

Потому что, когда я формулирую это вот так – даже мысленно, – я понимаю, что это звучит безумно. Но когда в Модсли меня начали снимать с наркотиков, когда я начала выходить из тумана и возвращаться к скорби, вине и стыду, я увидела именно это место. Воспоминание о том, как я стояла на краю утеса в платье в горошек и в резиновых сапожках, пальцем указывала на море, и голос мой был полон уверенности. Маяк в темноте.

Я не солгала Келли о том, во что верю или не верю. Это сложно. Я знаю, что у меня биполярное расстройство. Но, может быть, у меня есть и что-то еще. Возможно, я всю жизнь не верила в это, отрицала, называя это лишь диссоциацией и бредом, но теперь все иначе. Теперь я хочу в это верить. Я хочу, чтобы в прежней жизни я действительно была человеком по имени Эндрю Макнил. Мне нужно, чтобы это было правдой. И если мои детские слова о том, что его убили, были правдой, то, возможно, правдой было и все остальное. Может быть, все, что говорила мама, было правдой.

Чарли ошибается. Я здесь не для того, чтобы писать историю Роберта. Я хочу переписать свою собственную историю. Потому что если я когда-то была человеком по имени Эндрю Макнил, то смогу ужиться с собой. Я смогу снова смотреть в зеркало и не ненавидеть ту, кого вижу. Это эгоистично, безрассудно, даже смехотворно – и, вероятно, это самая опасная из опасных дорог, – но утопающая женщина ухватится за что угодно, лишь бы остаться на плаву.

Звук – тот самый звук, непонятный, но близкий – заставляет меня обернуться, вскрикнув. Свет моего фонаря освещает с полдюжины или более ярких серебристых глаз, и я едва не кричу в голос. Пока не слышу очень злобное «бе-е-е», за которым следует приглушенный стук копыт.

Но когда овцы уходят, растворяясь в далекой ночи, я все равно чувствую это. Что-то. Кого-то. Я вздрагиваю, вспоминая слова Чарли о тонких местах и кораблях-призраках. Машу фонариком туда-сюда, не видя ничего, кроме дороги, травы и пушицы. Но на этот раз я не говорю: «Эй». Я вообще ничего не говорю. Потому что вдруг мне становится слишком страшно – и слишком сильна моя уверенность, что кто-то мне ответит. Что это «кто-то» стоит там, в непроглядной тьме, за гранью досягаемости моего фонарика.

Глава 7

Роберт

Жители островов жалуются на все. На что угодно. Это их постоянное занятие. Возможно, это единственное, что дает нам хоть какое-то чувство контроля в мире, где погода дикая, море жестокое, а почва сухая или торфянистая. И вот мы все сидим в своих домах, пабах и церквях, неделю за неделей, месяц за месяцем, и жалуемся. И абсолютно ничего не меняется.

– Итак… Значит, мы сошлись на том, что нам нужны еще как минимум два добровольца, которые будут работать в пабе и магазине до Рождества. Три было бы лучше; в прошлом году здесь было больше народу, чем на ярмарке в Глазго.

Кенни стоит перед нами, изображая мудрого лидера, каковым он себя и считает, хотя он моложе Чарли и менее чем на десять лет старше меня. Широкоплечий и чисто выбритый, всегда в клетчатой фланелевой рубашке и джинсах, он выглядит скорее фермером, чем рыбаком, но на рассвете обычно идет к «Единству», пришвартованному в Баг-Фасах, и напоминает при этом угрюмого, измученного капитана Ахава[16], так и не покончившего с морем. Или с собственной значимостью.

– Поспрашивайте у знакомых. Я вывешу список на доске объявлений. Если к следующему собранию не найдется желающих, я сам выберу людей, и они будут отвечать за поиск замены. – Он обводит взглядом помещение и ухмыляется. – Итак, какие-нибудь еще дела, прежде чем мы перейдем к более серьезной работе – тосту за сорокалетие Чарли? За стойкой вы найдете бутылку виски «Макаллан», записанную на наше имя.

– Только одно маленькое дельце, – отвечает Юэн Моррисон. – Университет Глазго подтвердил расширение своего раскопа. – Он встает, стягивая слишком узкий твидовый пиджак на слишком большом животе. В любом другом месте Юэн Моррисон председательствовал бы на этих встречах; в конце концов, именно ему принадлежит основная часть острова. Возможно, мне следует рассматривать Кенни Кэмпбелла как приемлемую альтернативу.

– Мы знали, что так и будет, – продолжает Юэн, заглушая общее полусонное бормотание. – Но в такое время года это должны быть ограниченные раскопки с небольшой бригадой. Они всё еще обещают закончить их к следующему лету.

Из-за шума раскопок Клух-Ду стал еще одним источником ленивых жалоб, как и погода. Иногда я выхожу на хребет и наблюдаю, как археологи – в дождь или солнце – стоят на четвереньках в длинных траншеях на вершине Торр-Дисирт. В этом месте царит спокойствие, напоминающее о стоячих камнях на скалах Ор-на-Чир. Неподвижность, которую не нарушают ни ветер, ни шторм, ни голоса. Суровая и хрупкая, она напоминает мне о доме.

Дверь паба с грохотом распахивается, впуская мощный порыв холодного воздуха. Входит усмехающийся Джимми, все еще в непромокаемой одежде. Он работает на рыбацком судне из А’Харнаха, но, несомненно, рассчитывает на место в команде «Единства» или даже на одном из глубоководных траулеров северных бухт. В девятнадцать лет рыбак всегда бесстрашен.

Его ухмылка угасает, когда он видит, кто занимает место за барной стойкой. Сегодня вечером Алек уже изложил все, что хотел, – и ничего конструктивного. Если жаловаться – это любимое занятие островитян, то его любимое занятие – ссориться. Мужчины предпочитают выпивать со мной. В Абердине я был знаком со многими вахтовиками, и у всех у них был такой же диковатый взгляд: как будто они оставляли позади изрядную часть себя каждый раз, когда возвращались с моря на стрекочущих вертолетах «Сикорски». Пару ночей назад Алек с Джимми чуть не подрались из-за чего-то, и единственное примечательное в этом то, что Алек сдал назад первым.

– Пинту, да? – спрашивает Алек, и проходят долгие, неловкие секунды, прежде чем Джимми кивает.

Получив пиво, он проходит в зал и снимает мокрую куртку, прежде чем сесть.

– Рад, что застал вас. Слушай, я знаю, что мы перечислили деньги в фонд похорон экипажа «Левербурга», но я подумал, что мы могли бы начать еще один сбор для семей. Может быть, здесь, в пабе?

– Мойра с удовольствием сделает ящик для сборов, Джимми, – отвечает Чарли. – Том, ты не против, если он будет стоять на барной стойке?

Том Стюарт поднимает глаза от пепельниц, которые протирает в другом конце паба. Он редко принимает участие в таких совещаниях, предпочитая слоняться по периферии под видом занятого хозяина, ничего не сообщая, пока его не спросят напрямую. У него есть жена Кейт, которая, по словам Мэри, не осмелится даже сказать «бу» гусю, и годовалая дочка Келли, которая, как я видел, ползает по полу паба, пока ее руки и колени не становятся черными. А Том продолжает стоять за стойкой, ухмыляясь и не обращая внимания ни на кого, кроме себя, вычищая пепельницы и полируя до блеска пинтовые кружки. Он поправляет слишком большие для него очки на длинной переносице, а затем складывает тощие руки на груди и кивает.

– Конечно, Чарли. Не нужно и спрашивать.

Это всегда иррационально. Гнев. А может, и не гнев – он ведь возникает от нежелания испытывать что-либо еще. Страх. Стыд. Чувство вины. Это то, что кажется абсурдным. Ненавидеть рыбаков, потому что ненавидишь море. Потому что ненавидишь то, что море делает с ними.

И их бесконечную, бессмысленную, упрямую стойкость.

– У меня вопрос к Юэну. – Все поворачиваются и смотрят на меня. – В прошлом месяце я спросил, не намерен ли ты продать часть своих угодий общине с правом выкупа для всех желающих. – Я изо всех сил стараюсь не реагировать на страдальческий вздох Юэна. – Земельный фонд снова начнет принимать заявки через несколько месяцев. Я просто хочу…

– Мы всегда заботились о наших арендаторах, – отвечает Юэн. – Мы всегда были справедливы. На прошлой неделе я заходил к вам, и Мэри сказала, что вы оба очень довольны своим жильем, никаких жалоб нет.

Я встаю.

– Ты был в Блэкхаузе?

– Ты был на Западном Мысу, – парирует Юэн. Он расправляет плечи, но не смотрит мне в глаза. – Если у тебя есть какие-то вопросы по поводу аренды или содержания земли или зданий, договорись со мной о встрече, чтобы обсудить это.

– Ты не мой лэрд, Юэн. И то, о чем я прошу, нельзя назвать неразумным. Жители Эйгга подали заявку на покупку всего острова, ради всего святого! Если ты забыл, почему по всему острову стоят каменные кайрны, то вспомни, что у нас давняя история борьбы с жадными землевладельцами.

Я пообещал Мэри, что не буду этого делать, не позволю своему гневу разрушить наше начинание. Но желание владеть собственной землей коренится – в буквальном смысле – в моей потребности иметь твердую почву под ногами. Что-то, что принадлежит мне. То, на что я могу положиться. То, чему я могу доверять. Острова – это часть меня, и я вернулся, чтобы стать их частью. И чтобы дать Кейлуму то, чего у меня никогда не было. Дом. Землю невозможно разбить о скалы и разметать по морю.

– На этом острове никогда не было мятежей. Ты не пробыл здесь и пяти минут, а уже думаешь, что начинаешь войну с землевладельцами? Господи, это же не девятнадцатый век!

Кенни, словно акула, почуявшая кровь, подается вперед.

– Да, но ведь Том уже поднимал эту тему, не так ли? И не раз.

Я с удивлением оглядываюсь на Тома, все еще опирающегося на барную стойку и чистящего пепельницы. Он бросает на Кенни косой взгляд, а затем кивает Юэну.

– Роберт арендует дом и землю на Ардхрейке уже более восьми месяцев, так что он имеет право спрашивать. – Кенни бросает взгляд на Брюса. – Твоя семья всегда арендовала у Моррисонов больше земли, чем кто-либо другой. Что ты думаешь по этому поводу?

– Возможно, пришло время рассмотреть эту идею, Юэн, – говорит Брюс.

Он на несколько лет моложе меня; вскоре после моего приезда Брюс рассказал мне, что всего пять лет назад взял на себя управление фермой своего отца в дополнение к своей собственной, и я догадываюсь, как это тяжело. При росте в чуть выше ста семидесяти сантиметров и при изрядной худобе, наводящей на мысль, будто он постоянно чем-то болен, Брюс тем не менее добивается, чтобы его услышали, и для этого ему никогда не приходится кричать. Ему никогда не приходится злиться. Я восхищаюсь и этим его качеством. И тем, что он никак не прокомментировал цену, которую я заплатил за стадо гебридских овец, не зная, сколько они на самом деле стоят. Когда в конце октября он предложил мне помочь со случкой для своего стада, мне даже не пришлось поступиться гордостью, чтобы согласиться – первый сезон разведения овец у фермера должен пройти удачно, если он собирается дожить до второго.

– Хорошо. – Юэн теряет некоторую часть наглости. Он шире расставляет ноги, протягивает вперед ладони. Дипломат. – Безусловно. Может быть, в новом году?

– Моя мамаша всегда говорила мне, что лучше ковать железо, пока оно горячо, – с улыбкой отвечает Кенни. На землю ему наплевать, как и на всех нас; его конек – делать ставки и натравливать людей друг на друга. – Может, включим это в повестку следующего собрания? Посмотрим, в какую сторону подует ветер. – Никто не возражает; он удовлетворенно кивает и направляется к стойке. – Ну вот, мы закончили. Давайте выпьем.

Когда я встаю, чтобы уйти, Юэн преграждает мне путь.

– Не знаю, какую игру ты затеял, Рид, но предупреждаю: никто не любит людей, которые создают проблемы.

Я смотрю на его толстые розовые пальцы, вцепившиеся в рукав моей рубашки. Когда он наконец разжимает их, я ловлю его взгляд и удерживаю его.

– Я не хочу создавать проблемы, Юэн. Я просто считаю, что мужчина должен владеть своим домом, землей, на которой он работает. Точно так же я считаю, что человек должен владеть только тем, что ему нужно, и не больше.

На круглых щеках Юэна блестят капельки пота. И его задорный смех – лишь показуха для окружающих, потому что глаза его злобно прищурены.

– Ты в буквальном смысле слова собираешься умереть на этом холме, Роберт?

Я отворачиваюсь от него и выхожу из паба, не отвечая и не глядя ни на кого. Воздух на улице холодный, и я вдыхаю его, наслаждаясь щекоткой в ноздрях и резью в легких.

– Эй, Роберт! Подожди, – говорит Чарли, открывая дверь за моей спиной. – Ты не останешься выпить?

Двое ребятишек Макдональдов, Лорн и Шина, играют возле магазина. Жена Алека, Фиона, должно быть, стоит за прилавком. Я подумываю о том, чтобы купить бутылку виски, но это не Абердин. Здесь я лучше буду пить в одиночку, чем бесплатно.

– Я согласен с тем, что ты там сказал, знаешь ли. Дело в том, что таких, как мы, всегда ущемляют такие, как он. – Чарли фыркает, и в воздухе между нами появляется белый туман. – Видимо, им не нравится, когда мы тесним их в ответ.

– Еще не встречал рыбака, который так хлопотал бы о земле.

– У меня есть земля. Собственный участок. Я не Кенни. Я не хочу навсегда оставаться рыбаком. – Что-то появляется в его глазах. Я узнаю́ это. Выражение жути, от которой мне становится стыдно.

– Я не хочу навсегда оставаться фермером, – отвечаю я. И это своего рода предложение мира.

– Может, мы могли бы работать вместе? – Он улыбается, и из его взгляда пропадает страх. Он снова просто Чарли Маклауд. Улыбчивый, обаятельный, всеобщий друг. Человек, который громче всех поет в пабе, помогает женщинам нести тяжелые сумки, помогает соседям копать торф. Который никогда не поймет, почему он может кому-то не нравиться. Как это вообще возможно. И чья жена выглядит такой же несчастной, как любая другая жена, которую я когда-либо видел.

– Том Стюарт добивался заявки в Земельный фонд? – говорю я, чтобы сменить тему.

– Видимо, хочет стать фермером, а не подавалой в пабе. – Чарли снова фыркает. – Не зря же они с Алеком похожи, как горошины в стручке: живут ради хорошей потасовки… – Он хлопает меня по плечу. – Слушай, я вчера утром встретил Мэри, и она сказала, что у тебя проблемы с квадроциклом. Я больше привык к дизельным двигателям, но двигатель есть двигатель, и я довольно хороший механик. Я бы мог…

– Я сам починю его.

– Хорошо. – Все еще улыбается и кивает. Непробиваемый. – Почему бы тебе не вернуться хотя бы за одной рюмашкой? – говорит он. – Кенни нечасто раскошеливается.

– С днем рождения, Чарли, – произношу я, одаривая его привычной улыбкой. И, направляясь к дороге, едва – только едва – удерживаюсь от того, чтобы не обернуться и не сказать ему, чтобы он держался подальше от моей жены.

* * *

К тому моменту, когда я вижу окна «черного дома», которые отбрасывают на траву золотые блики, на сердце у меня становится легче. Ветер дует мне в спину, осенний воздух густ от запаха торфяного дыма и морских водорослей. Я останавливаюсь и стою в полумраке, прислушиваясь к ярости океана.

Когда был маленьким мальчиком, я лежал на своей кровати и слушал этот же океан. А потом населял его призраками, келпи и богами. Племена и кланы, крепости и сторожевые башни. Неолитические костры, устроенные над подземными пещерами, и погребальные кайрны; побережные маяки, предупреждающие об опасности огненной эстафетой вдоль мысов и скал. Я окружал себя книгами, словно охраной. Я читал их при белом ярком свете, который заливал мою комнату длинными, медленными волнами. Сказания о враждующих кланах, которые в темноте переплывали заливы и выходили на берег, дабы расправиться со своими соседями. Я хотел быть Кетилем Плосконосым, первым норвежским королем Гебридских островов. Или Магнусом Третьим, победившим всех местных вождей, когда над домами полыхало пламя, а меч короля покраснел от крови. Все эти боги, духи и воины; эпические саги о битвах и магии, любви и предательстве, триумфе и гибели… Они были моим единственным утешением в мире, в который я не мог вписаться. А потом, когда я разрушил этот мир, они стали моей единственной защитой от того, что я натворил.

Яркая улыбка Мэри угасает, как только я открываю дверь. Она встает с кресла у камина и выключает звук телевизора.

– Собрание прошло настолько хорошо, верно?

Я смотрю, как она идет к буфету. Спокойная грация, прямая спина. Я помню тот день, когда впервые увидел ее: она вышла из здания городского совета Абердина, и направилась к платной автостраде, и шла так быстро, что я запыхался, пока смог догнать ее. Она двигалась так, словно ей никогда не приходилось уступать кому-то дорогу. Это зацепило меня больше, чем ее красота, она была живой, такой, каким я никогда не был.

– Старина Гром, как всегда, был на высоте, – отвечаю я, принимая из ее рук предложенный виски. – Вместе с Морячком Папаем, его помощничком.

– Не нужно их так называть, – просит Мэри. Чокается со мной стаканами.

– Тебя заботит, как я называю Чарли?

На этот раз ее улыбка не гаснет.

– Меня заботит, как ты называешь Кенни и Чарли. Как ты называешь их всех. Меня заботит, что они могут узнать об этом. Фиона рассказала мне, что некоторые мужчины говорили о том, какой ты… необщительный. – Она делает паузу. – Они наши соседи, Роберт. Я хочу, чтобы они были нашими друзьями.

И за этими словами стои́т невысказанное: «Ты хотел приехать сюда. Ты сказал, что здесь будет лучше, чем в Абердине».

Я выпиваю виски одним глотком. Готов поспорить, что «необщительный» – это не то слово, которое они использовали.

– Я говорил Юэну, что хочу еще раз обсудить аренду земли, и он сообщил, что был здесь на прошлой неделе. Почему ты мне не рассказала?

Мэри поджимает губы и, качая головой, смотрит на меня со стоическим терпением.

– Он просто зашел узнать, не нужно ли нам что-нибудь. Не о чем было рассказывать.

– Ты попросила Чарли починить квадроцикл.

– Нет. Я просто поддерживала разговор, Роб. Так принято у людей. – Мэри отставляет виски. Ее глаза становятся жесткими. – Прекрати. Не надо все перевирать. Не делай этого.

Мэри считает, что у меня комплекс притеснения по отношению к этому месту и живущим здесь мужчинам, и, возможно, она права. Потому что, чем ближе зима, тем мрачнее становятся мои сны и страхи. Мое недоверие порождено опытом, хотя вряд ли я могу сказать ей об этом. Но никто здесь не знает, кто я. Кем я был когда-то. Я нападаю, когда еще не от чего защищаться. Возможно, я прожил так бо́льшую часть своей жизни, но я поклялся больше этого не делать. Я резко вспоминаю о своей матери. Не о той мами, которая брала меня с собой собирать мидии и называла своим хорошим мальчиком, своим маленьким воином. А о матери, с которой я остался после смерти отца. Как будто весь его гнев, его горькое разочарование перешли к ней, точно тарашгир[17] или участок земли. Если я поступлю так с Мэри, то никогда себе этого не прощу.

Я глажу ладонью ее волосы, ее затылок.

– Прости меня. – Наклоняюсь ближе, чувствую жар ее дыхания на своей коже, барабанный бой ее пульса под моими пальцами. – Я ревнивый, брюзгливый козел.

– Тебя не заботят ничьи дела: ни Чарли, ни Кенни, ни Юэна Моррисона. И арендная плата вполне честная, ты же сам мне говорил. Но если тебе действительно важно владеть землей, то враждовать с человеком, которому принадлежит значительная ее часть, довольно опрометчиво даже для тебя.

– Довольно опрометчиво? – Я улыбаюсь, целуя уголок ее губ.

– Банка с монетками за брань уже полна. Я стараюсь следовать тому, что проповедую.

Я прижимаю ее к стене рядом с камином, и она приникает ко мне в ответ. Я издаю стон, когда она сильнее льнет ко мне, и приподнимаю ее настолько, что ей приходится обхватить меня ногами за бедра и руками за шею, и Мэри смеется.

– Кровать вон там, – шепчет она.

– Я хочу тебя именно здесь. – Целую ее, мои пальцы касаются ее нежной кожи под джемпером.

Она стонет под моими поцелуями, начинает дергать пряжку моего ремня, молнию джинсов, и звук, который вырывается у меня, выражает скорее облегчение, чем желание. Когда я снова прижимаю ее к стене, деревянная картина на каминной полке вздрагивает.

Мэри шепчет: «Ш-ш-ш», прижимая мою руку к своей груди. Но, глядя на закрытую дверь, она улыбается и краснеет.

– Кейлум услышит нас.

– Нет, не услышит, – возражаю я. И когда она целует меня снова, сильнее и дольше, я наконец-то могу полностью отдаться этому обжигающему жару. Этому ощущению утешения, подобному скандинавской саге или яркому белому лучу маяка. Медленному, ровному и неудержимому. Полному торжества и гибели.

И потом, когда Мэри гладит кончиками пальцев мои волосы, долго и неспешно, я прижимаюсь лицом к ее шее и произношу вслух слова, которые звучат у меня в голове ежедневно и ежечасно.

– Я просто… Я хочу, чтобы все получилось, Мэри.

Она упирается мне в плечи, и я вынужден отступить. Пальцы у нее прохладные, но от них моя кожа горит.

– Ты всегда такой серьезный, – произносит она, прижимая ладони к моему лицу и целуя меня в очередной раз. Но глаза у нее строгие, темные и немигающие. – Все получится, если ты этого захочешь. Чтобы обладать чем-то, не обязательно иметь это, Роб. Нужно просто верить, что это твое.

* * *

Позже, когда кошмары заставляют меня проснуться, я встаю с кровати и иду в прихожую. Дверь в крошечную спальню Кейлума открыта, и я, прислонившись плечом к косяку, долго наблюдаю за ним. Отсветы ночника – темные звезды на серебристо-синем небе – скользят по его круглому маленькому лицу в такт его тихому дыханию. Любовь, которую я испытывал к нему, когда он родился, была ужасающей, изматывающей. Любовь, которую я испытываю к нему сейчас, кажется настолько большой, что способна заполнить весь мир, всю вселенную, но все же я могу воспринимать ее только по частям и никогда в целом. Никто из нас не получает того отца, которого заслуживает.

Я возвращаюсь в главную комнату, бросаю взгляд на спящую Мэри и крадусь к кухонному уголку. Перемена ветра способна пробудить меня от самого глубокого сна, в то время как Мэри, скорее всего, проспит землетрясение. И все же я стараюсь как можно тише открыть люк, и деревянные ступеньки леденят мои ступни, когда я спускаюсь в подвал. Слышу, как ветер гудит в карнизах «черного дома», и этот звук подтачивает мою решимость. Он похож на крики, которые отражаются от высоких скал и обрывов.

«Бояться моря на острове – все равно что бояться гребаного воздуха, парень». В последующие дни и месяцы мне снились кошмары: я тону, задыхаюсь среди соленых волн и водорослей. Хмурые морщины, словно свирепые шрамы, глубоко врезались в его лицо. Потому что он видел только мой страх и ни разу – мой гнев. Ярость, которая росла во мне, как корм для скота.

Я вспоминаю, как лежал в постели и читал о норманнах Западных островов, пока яркий белый луч света медленно перемещался по стенам. Иногда я отслеживал его успокаивающее продвижение по секундам – всегда одно и то же время, никогда не меняющееся. Мэри права. Я могу уничтожить все, что у нас есть, если не попытаюсь. Попытка возникает из знания. Из способности видеть. Нам нужен наш собственный белый яркий свет. Чтобы защитить нас от темноты и бурь. И от самих себя. Поэтому я подхожу к верстаку у самой дальней стены, беру пилу и один из длинных сосновых брусьев, которые купил в Валтосе. И приступаю к работе.

Глава 8

Похмелье жуткое. Оно скорее психологической, нежели физической природы, и это, конечно, одна из причин, по которой я вообще не должна пить. Просыпаюсь слишком рано с тревожным комком в животе, и первое, о чем я думаю, – это о том, что кто-то стоит в темноте и наблюдает за мной. Второе – о тех странных мертвых птицах, которые все еще лежат в мусорном баке.

Я встаю, принимаю обжигающе горячий душ и пью крепкий кофе. Кладу фотографию Роберта рядом с ноутбуком и начинаю искать в «Гугле» изображения ворон, пока не нахожу одну с черными хвостовыми перьями и серым телом, с острым, изогнутым клювом. Похожие по внешнему виду и размерам на черных ворон, серые, или «капюшоновые», вороны обитают в Северной и Западной Шотландии и Северной Ирландии. Серые вороны часто упоминаются в кельтской и скандинавской мифологии и ритуалах. Я вздрагиваю, натягиваю худи и выхожу на улицу. Сегодня на безоблачном небе ярко светит низко стоящее солнце. Я бросаю взгляд на ферму, прежде чем обойти «черный дом» сбоку. Открываю крышку мусорного бака. Две вороны лежат бок о бок: черно-серые тела, грязно-коричневые стержни перьев, глубокие темные глазницы. Нужно ли мне хранить их как некую улику? Для чего? Они – знак угрозы? «Возвращайся домой»? Некий сигнал? Я думаю о тонком месте, о котором говорил Чарли. Там, где порядок встречается с хаосом. И это меня злит. Если это угроза, – а такое вполне вероятно, учитывая, как меня приняли здесь, и тот факт, что я до сих пор уверена, будто кто-то следил за мной в темноте, – то я демонстрирую тому, кто это делает, именно то, чего он хочет. Реакцию. Но это я могу контролировать.

Захлопываю крышку и возвращаюсь в дом. И заставляю себя отправиться через мыс к ферме Уилла Моррисона, не поддаваясь искушению накраситься или переодеться во что-то получше худи. Вблизи видно, что коттедж недавно выкрашен в белый цвет и в него ведет большая красная дверь. Рядом с ней – резная деревянная табличка: «Tuathanas Àrd Chreag»[18]