Читать онлайн Короткая память бесплатно

* * *

Детей своих рабски порой любя,
Мы их превращаем в своих мучителей.
Когда же родители любят себя,
То дети молятся на родителей.
Э. Асадов. «Детей своих рабски порой любя…»

Уехал папа навсегда…
Да что грустить о нем?
Сказала мама:
– Ерунда,
Без папы проживем.
Сидит девчонка во дворе,
Ей неохота к детворе.
Девчонка, дождик и скамья,
Девчонка с мамой – вся семья…
А дождик с крыши:
Кап, кап, кап,
Промокло платье,
Тапочки.
Девчонка шепчет:
– Слышишь, пап,
Ты возвращайся,
Папочка…
О. Бондур. «Девчонка, дождик и скамья»

Часть I

– Елена Михайловна, погодите! Погодите, не уходите!

Голос консьержки прозвучал выстрелом в спину, и даже сердце трепыхнулось болью и прошептало тихо, с досадой – черт тебя подери, старательная ты наша… Ну что тебе в своей конторке не сидится, чего опять выскакиваешь? Если объявление есть, так напиши на листочке да на входной двери повесь. Кому надо, прочитают. И нечего к людям лишний раз приставать. Или она думает, что кто-то оценит ее старания? Вот заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет. В данном случае – не дурака, дуру-консьержку… Как ее зовут? Ларисой вроде… А может, и не Ларисой, теперь уж все равно. Хотела мимо прошмыгнуть мышкой, да не тут-то было.

А Лариса, или как ее там, уже выстроилась впереди тяжелым изваянием, сверкает любопытными глазками. Сейчас допрашивать начнет, что да как. Сколько ей лет, интересно? Шестьдесят? Семьдесят? Пора бы уж остепениться с неуемным интересом к чужой жизни. Или наоборот? Чем старше консьержка, тем больше возникает интереса?

– Ну? Что вы хотели? Спрашивайте скорей, я тороплюсь вообще-то! – проговорила не очень вежливо, грубо даже.

– Да я ничего, Елена Михайловна… Я только предупредить хотела, что сегодня лифт не работает, что-то у них там сломалось. Но к вечеру уже обещали сделать! А я смотрю, у вас пакеты тяжелые… Может, я помогу вам их на шестой этаж поднять?

– Нет, спасибо. Я сама. Позвольте пройти…

– Да, конечно, конечно… Я только спросить хочу… Как там Нинель? Боже, какая семья чудесная была… Прям загляденье, я просто налюбоваться не могла… Такая у вас доченька красавица, такая внученька милая! Кто ж мог подумать, что ваш зять так поступить сможет, Елена Михайловна… А с виду такой приличный мужчина… Вы-то сами как? Небось очень переживаете, да?

– С чего вы взяли? И вообще… Откуда у вас такая информация? Все нормально у нас…

– Да как же нормально, я разве не вижу? Вон опять вчера скорая к вам приезжала… Что, Нинель сильно переживает, да? Заболела на нервной почве? Я уже больше недели ее не вижу… Совсем из дома не выходит, да? Что с ней, Елена Михайловна?

Боже, противная какая… Так и сыпет, так и сыпет горохом. Не остановишь, слово не вставишь. И голос такой притворно сочувствующий! Будто этим обманным сочувствием можно скрыть пресловутую жажду информации. Почему, почему людям так интересно, как протекает чужое горе? На бережку хочется посидеть, полюбоваться?

– А у Нинель все хорошо, знаете ли. Все нормально. Зря вы так беспокоитесь, совершенно зря! – произнесла бодро, глянув с улыбкой на консьержку. – Пустите-ка, я пройду…

– Да как же зря, Елена Михайловна, как же зря! Вон и соседка по вашей лестничной площадке говорила, что давно Нинель не видела… И будто бы она слышала, как Нинель плакала. Вы думаете, я ничего не понимаю, что ли? Еще как понимаю… Сама такое пережила. Меня ведь тоже муж бросил… Уж десять лет с тех пор прошло, а как вспомню, так сердце болью заходится! Ох, как мне плохо тогда было, как плохо… Когда сама такое переживешь, лучше понимаешь чужое горе, чужую боль.

Ах, вот оно в чем дело… Решила чужой болью свою немного перешибить, понятно. Если у меня коровы нет, то пусть у соседа тоже корова сдохнет, чтоб не обидно было. Понятно…

– Да говорю же вам, все хорошо! – произнесла Елена Михайловна со злостью и даже сделала шаг вперед, будто пытаясь тем самым оттеснить возникшее на пути препятствие. – Нинель просто немного простудилась, потому из дома не выходит, и все! Никакого горя у нас нет, все замечательно!

– Ну зачем же вы так, Елена Михайловна… – произнесла консьержка, уступая ей дорогу. – Я ж понимаю, я от души сочувствую… Может, я вам и впрямь помогу с пакетами, а?

– Да я же сказала, не надо!

Отмахнулась и начала быстро подниматься по лестнице, будто боялась, что консьержка догонит ее и снова начнет мучить своим любопытством. Уже на третьем этаже сердце запрыгало, дыхание перехватило, пришлось передышку сделать. И впрямь пакеты тяжелые. Да еще этот наглый допрос из себя вывел… Все людям надо знать, что ж такое? И кто этих консьержек придумал, зачем? Чтобы сплетни про жильцов собирать? Не дом, а большая деревня, ей-богу…

Хотя чего она сердится – дом-то хороший в самом деле. Планировка шикарная, квартиры просторные. Как-то Нинель ей сказала, почем нынче квадратные метры в их доме продают, так у нее просто глаза на лоб от удивления вылезли! Хотя и приятным было это удивление – мол, счастье какое, что дочка в таких прекрасных условиях живет. Повезло с мужем…

Да, Павел эту квартиру купил сразу после свадьбы, привел туда Нинель. Она еще девчонка совсем была, ничего в жизни не понимала. Но ее-то материнские глаза сразу все увидели, все оценили! Шикарная квартира, просто шикарная! Мечта! А Нинель… Что Нинель? Ее тогда только собственное отображение в зеркале интересовало да количество красивых модных тряпочек. А их тоже в достатке было, тряпочек этих. Павел не жадный был, тут ничего не скажешь. Да и вообще… Нет к нему претензий, кроме одной, самой главной… Зачем, зачем Нинель бросил, к другой ушел? Чем она ему не угодила? Верная была, преданная… Да, много ума бог не дал, но разве это для женщины главное? Тем более для жены…

Вздохнула горько, дальше потащилась по лестнице. А мысли не отпускают, им ведь только волю дай… А самое обидное – так все это неожиданно на голову обрушилось! Жили себе да жили, и хорошо жили, Нинель такой счастливой была… Порхала как бабочка. Крылышками нарядными трепетала. Никаких забот, одно чистое счастье. Жить бы да жить, господи! Хотя чего уж теперь-то… Теперь все в прошлом. Оборвал Паша ей крылышки-то. Как есть оборвал. Бессовестный. Да разве ж так можно было… Ведь знает, какая она… К жизни не приспособленная…

С каждым шагом обида и злость на зятя росли, хотя вроде и расти больше некуда. А как иначе, как? Ведь все сердце изболелось уже за доченьку драгоценную! Бабочку легкокрылую, белокурого ангела ясноглазого! Вся ее жизнь – в доченьке… Вся душа в нее вложена, все силы материнские. Смысл всей неказистой жизни… Растила ее, как нежный цветок, а теперь вынуждена смотреть, как тот цветочек сломали безжалостно.

Наверное, сама виновата, если по большому счету. Недодала доченьке чего-то главного. Стойкости в ней не воспитала, как сейчас модно говорить – стрессоустойчивости. Наверное, зря даже именем таким нежным назвала – Нинель?

Хотя чего уж теперь сожалеть – поздно. Только сердце зря рвать. Нельзя его рвать, пригодится еще. Жить надо, сильной быть надо. Хоть и возраст уже не обманешь, силы не те, не те… Но все равно – нельзя о покое думать! Какой такой покой? Это ж как в стихах – покой нам только снится… Нет, нет! Где покой, там и смерть близко. А умирать ей никак нельзя – Нинель же совсем одна останется. И свою дочку поднять не сможет…

А все-таки странно – почему Нинель дочку Ниночкой назвала? Что за путаницу такую придумала – Нинель да Ниночка? Получается, теперь обе Ниночки… Спросила ее однажды – зачем так? А Нинель ответила капризно – ничего ты не понимаешь, мам… Я так хочу, я так специально сделала. Пусть Паша теперь всегда говорит про нас – мои Ниночки… Пусть мы будем для него неразделимы – дочка и я. Двойное счастье. Красиво же, правда?

Вот вся в этом Нинель и есть – пусть будет красиво, а остальное не важно. Красивое личико, красивая одежда, красивые семейные фотографии в интернете… Ох, как она любила себя с дочкой фотографировать, как любила выставлять напоказ красоту! И подписывать при этом хвастливо, вроде «мы папины радости», «две папины Ниночки», «ждем нашего папочку»… А папочка взял да бросил, и нечем теперь хвастать, выходит! Дохвасталась…

Так ушла мыслями в досаду, что не заметила, что поднялась на лишний этаж. На шестой надо, а не на седьмой! Вот же ворона старая… Только зря силы израсходовала.

Прежде чем открыть своим ключом дверь, постояла, отдышалась немного. Попросила мысленно – господи, дай мне сил… Дай сил не расплакаться, не усугубить дочкино состояние. Как сказал недавно врач скорой помощи – опасно пограничное…

* * *

Встретить ее вышла Ниночка, проговорила совсем взрослым для восьмилетнего ребенка голосом:

– Хорошо, что ты пришла, бабушка. Я тебе звонила, ты не ответила. Хотела, чтобы ты быстрее пришла…

– Прости, я не слышала. Телефон в сумке был. А что такое, Ниночка?

– Да маме совсем плохо… Я ей воды принесла, а она даже стакан взять не может, руки сильно дрожат. И с утра ничего не ела. И молчит… Я разговариваю с ней, а она не отвечает. Я боюсь, бабушка…

– Чего ты боишься? Не бойся. Пусть мама молчит. Хоть не плачет и не кричит, и то ладно. А таблетки она пила, не знаешь?

– Нет… Только одну воду пила. Лежит, отвернулась к стене и молчит. Может, еще пусть врачи приедут, а?

– Да уж надоели мы врачам-то… Уж сколько раз вызывали… Нет, не надо, я думаю. Боюсь, только хуже сделаем. Еще маму в психушку заберут, не дай бог…

– А что это – психушка, ба?

– Ну, это больница такая… Особенная… Кому очень плохо или у кого горе какое, того туда увозят…

– Так ведь маме как раз плохо! У нее горе! Папа нас бросил!

– Ну, я не такое горе имела в виду… И это не горе вовсе… Это у мамы пройдет, Ниночка. Само пройдет…

– И тогда папа вернется, да?

Елена Михайловна только вздохнула, отводя глаза. И поймала себя на мысли, что разговаривает сейчас с Ниночкой как со взрослым человеком. А так ведь нельзя, нельзя… Она ж маленькая еще, не понимает ничего. Но на вопросы все равно отвечать надо, никуда не денешься. Знать бы еще, как на них отвечать… Ну как, как объяснишь ребенку, что происходит? И Нинель тоже хороша – позволила себе расклеиться. Лучше бы Ниночку пожалела!

– Так он вернется или нет, ба? – тихо и требовательно повторила Ниночка.

Опять вздохнула. Вместо ответа произнесла строго:

– А ты сама-то ела сегодня что-нибудь? Или голодом сидишь?

– Ела. Бутерброд с колбасой.

– И все? А обедать? Я же вчера борщ сварила! И котлеты в холодильнике, в кастрюльке… И картофельное пюре…

– Я не хочу. Мама ничего не ест, и я тоже не буду. Пусть меня вместе с ней в ту больницу отвозят! В психушку!

– Ох, Ниночка, Ниночка… Ну что ты такое говоришь, сама не понимаешь! Ну нельзя же так, Ниночка! Давай я тебя в деревню к тете Тамаре отвезу… Уж сколько раз предлагала… Там хорошо, там лес и речка, там грибы с ягодами… А? Давай?

– Да отстань ты от меня, ба… Не поеду я к твоей тете Тамаре. Мама тут болеет, а я уеду, что ли? Скажешь тоже!

– Так я же как лучше хочу, Ниночка… Чтоб тебе не глядеть на все это… А потом, знаешь… Ведь маме так даже лучше будет! Она быстрее поправится и тоже к тебе приедет! И вместе будете в речке купаться, в лес ходить…

– Вот когда поправится, тогда и поедем, – сухо произнесла Ниночка, глядя исподлобья. – И не приставай ко мне больше, ба.

– Ладно. Не буду. Я уж знаю, какая ты упрямая.

– Тем более папа все равно скоро вернется к нам. Я знаю, что он вернется. Я ему сегодня звонила.

– Да? И что он сказал?

– Да то же самое, что и раньше. Что они с мамой больше не будут жить вместе. И что будто бы для меня это ничего не значит, все равно он меня любит… Ерунда какая-то, правда? Я так ему и сказала – не говори ерунды! Как это можно – не жить вместе и все равно любить? Так же не бывает, бабушка! Ведь правда? Он сам поймет, что ерунду говорит, и вернется! А иначе… Иначе он мне и не папа вовсе!

– Да как же, Ниночка… Зачем ты так говоришь? Он все равно твой папа! Так навсегда твоим папой и останется.

– А мама? Как же тогда мама? Ведь она без папы не может, не может! Ты что, сама не видишь, что ли? И пусть он тоже приедет и посмотрит, как маме без него плохо! Как она без него умирает! И тогда он поймет… И никуда не уйдет! Или… Или я тоже заболею, как мама… И мы вместе тогда умрем…

– О господи, Ниночка! Что ты говоришь! Не пугай меня! Чтобы я больше таких ужасных слов от тебя не слышала! Если тебе обидно – ты лучше поплачь… После слез всегда лучше становится!

– Ага, лучше… Вон мама сколько плакала, а лучше не стало! Теперь уж и не плачет…

– Ну тогда поешь хотя бы… Давай я тебе борща разогрею?

– Не хочу! Сказала же! – скривила губы в недовольной гримаске Ниночка. – Ты лучше маму уговори поесть, а я не буду! И вообще, не хочу больше с тобой разговаривать, потому что ты не понимаешь ничего! Папа нас бросил, а ты его защищаешь! Да как ты можешь вообще?

Повернулась, ушла. Елена Михайловна осталась стоять посреди кухни, разведя руки в стороны. Ну что за характерец у внучки, а? Упрямая, себе на уме! Ни в мать, ни в отца. Что из нее вырастет – один бог ведает…

Почему-то на цыпочках она вошла в спальню, встала у изножья большой кровати. Та же картина, ничего со вчерашнего дня не поменялось. Лежит доченька, скукожилась, коленочки к животу подтянула. И снова сердце ожгло жалостью-безнадегой – ангел мой, кровиночка, звездочка ясная, чем же тебе помочь-то?

Очень хотелось заплакать, завыть в голос, но пересилила себя, произнесла нарочито бодренько:

– Ну все, доченька, хватит лежать! Залежишься! Ну впрямь, нельзя же так… Мало ли, что в жизни бывает! Ничего, проживем как-нибудь! Я тебя вон одна растила, твой отец тоже меня бросил… Тебе тогда еще и годика не было… И ничего, вырастила! И ты тоже Ниночку вырастишь, ничего!

Нинель чуть приоткрыла глаза, и тут же пробежала по ее лицу гримаса насмешливой брезгливости. Елена Михайловна даже испугалась – что это с ней? И вздрогнула, когда зазвучал голос дочери – тоже с брезгливо-трагической ноткой:

– О, какие новости, мам… Оказывается, у меня был отец? Насколько я знаю, ты и замужем-то никогда не была! Даже меня на свою фамилию записала, на девичью! А сейчас вдруг заявляешь – меня отец бросил! И что? Думаешь, мне от твоего вранья легче стало?

Нинель распрямилась пружиной, села на кровати, глянула на мать. Глаза были сухими, злыми, и Елене Михайловне даже показалось – ненависть в них плещется. Отчаянная, жесткая, неожиданная:

– Зачем, ну зачем ты врешь, мам? С какой целью? Отца какого-то придумала, надо же! Не было у меня никакого отца, никогда не было! Да ты и сама не знаешь наверняка, от кого меня родила, ведь так?

Ох, как больно… Как больно бьют по сердцу слова дочери… Но надо терпеть. Ничего не сделаешь, надо терпеть. Помоги мне, господи, дай сил…

– Да, доченька, правду ты говоришь, да. Не было у тебя отца, правда. Я тебя для себя родила, признаюсь. То есть был отец, конечно… От святого духа ведь дети не рождаются, это понятно. Да только он и не знает про тебя, я ведь ничего ему не сказала. В командировке была, когда мы с ним… А потом уехала, и все. И тебя родила. А он так и не узнал…

Говорила и сама не узнавала своего голоса – льется елеем, спокойненько так, словно водичка бежит по камушкам. Видать, господь услышал, дал сил да терпения. И дальше льется голос, не умолкает:

– Но я ведь старалась, доченька! Я так старалась, чтобы ты в любви росла, в нежности… Все только для тебя, моя доченька… Вся моя жизнь для тебя…

– И что? Я теперь в ноги тебе упасть должна, так, что ли?

– Нет… Зачем ты так… В чем я перед тобой виновата… Я люблю тебя, как умею, я жизнь могу для тебя отдать…

Лицо Нинель снова исказилось судорогой, и словно перевернуло его в обратную сторону – вместо злобы и ненависти появилось на нем выражение прежнего тоскливого отчаяния. Снова глаза стали пустыми, безжизненно повисли плечи, и снова она улеглась в ту же позу эмбриона – обхватила колени руками, подтянула к животу. И проговорила тихо и тускло:

– Извини, мам, но у меня сил нет… Даже с кровати встать сил нет… И жить… И дышать нет сил… Я так больше не могу, не могу… Уйди, пожалуйста, мам…

– Доченька, да как же так-то! Ну чего ты так расклеилась, милая моя! Все образуется, вот увидишь! Проживем! Я всегда, всегда буду рядом!

– Да при чем здесь ты, мам… Что мне с того, что ты рядом? Подумаешь, какое счастье… Ты же сама понимаешь…

– Конечно, понимаю! Да только в чем уж такое горе, сама подумай! Ну, муж ушел… С кем не бывает? Что теперь, не жить? В любом случае надо жить!

– Надо. Наверное. Но я не могу. Просто не могу, и все. Я не хочу такую жизнь, мама. Не хочу.

– Ну, мало ли, чего мы хотим, чего не хотим… Жизнь – она в любом случае жизнь. Как бы ни сложилась, а жить ее надо. Ну же, Нинель, пересиль себя… Прими, смирись. В конце концов, у тебя ребенок! У тебя есть ответственность за Ниночку! Она ведь тоже переживает… Ну хотя бы Ниночку пожалей! Ты ей нужна, ради нее вставай и живи!

– Мам, ну чего ты от меня хочешь? Отстань! Ты же видишь, я не могу… Мне плохо, у меня все внутри болит…

– Я понимаю, доченька. Но все равно надо себя пересилить.

– Как? Как, я не понимаю? Как?

– Так я ж тебе говорю – хотя бы поднимись для начала. Поешь. Выйди с Ниночкой погуляй. Ну вспомни ты о дочери, в конце-то концов! Может, ей сейчас еще хуже, чем тебе! Она же все дни около тебя сидит, караулит. Не по силам ей такая ноша, пойми. Как бы с ней чего совсем плохого не приключилось…

– А почему Павел ее не пожалел? Почему, объясни? Ведь он должен был понимать, что будет с его ребенком! Что будет со мной! Почему?!

– Ну знаешь… Мужики, они ж по-другому устроены. Чего под них подстраиваться-то? Женщина все видит по-своему, а мужик – по-своему. И вообще… Он ведь не с Ниночкой разводится, а с тобой. Ты, может, ее даже больше страдать заставляешь, чем он…

– И что? Мне теперь умереть надо, чтобы никто не страдал? Так и оставьте меня в покое тогда! Дайте умереть нормально!

– Ну что ты говоришь такое, милая… Ну, попробуй же встать… Давай я тебе помогу? Сядем, пообедаем все вместе… Потом погуляем… На улице так славно, такой август теплый стоит! Ну хочешь, я вам с Ниночкой платьица наглажу? Те, которые у вас одинаковые? Голубенькие такие, с широким подолом? Или те, которые в клеточку… Ты же любишь, когда вы с Ниночкой выходите из дома в одинаковых платьицах?

– Да, любила… Раньше любила… А сейчас это будет смешно выглядеть, мам. Уже смешно.

– Да почему?

– А сама не понимаешь почему? Одинаковые платья – это же из той жизни… Из нормальной жизни. Когда у меня муж был. Семья была. А сейчас никакой жизни нет, вообще никакой. Нет ее, нет, понимаешь? Ну зачем, зачем ты мне сердце рвешь? И без того у меня в голове все время эта картина крутится! Как мы выходим с Ниночкой из подъезда в одинаковых платьях, как идем к машине… Как Павел нас ждет, как открывает двери машины… И все на нас оглядываются и так смотрят, будто картинку из журнала видят! И завидуют нам… Такая семья… Я знала, что нам все завидуют… А теперь все злорадствуют, наверное. В ладоши хлопают – была картинка, да кончилась!

Елена Михайловна вздохнула незаметно – не станешь же спорить, что не строится жизнь из картинок. Не терпит она их. Что она всякие другие картинки своей волей может подкинуть, и некрасивые тоже. Да чего уж там – некрасивых картинок в жизни больше бывает. Надо уметь все принимать… А не обманывать саму себя вот этими глупыми желаниями – чтоб все смотрели и завидовали. При чем тут все, если даже и завидуют? Жизнь-то твоя…

Да, спорить не станешь. Только хуже сделаешь. Не поймет доченька, не услышит. Привыкла лететь по жизни бабочкой, трепетать крылышками. Лучше уж молчать…

– Ты иди, мам… Устала я с тобой разговаривать. Ты ничего, ничего не понимаешь! Не могу больше. Уйди…

– Ладно, доченька. Пойду Ниночку заставлю что-нибудь горячее съесть. Да и погулять ее отправлю… Ну что она все время дома сидит? Еще заболеет, не дай бог… Отдыхай, доченька, отдыхай…

Ей и самой вдруг стал неприятен этот свой елейно звучащий голос. Довольно странное чувство – с чего бы вдруг? Будто заскреблось что-то внутри обидою – ты, мол, всю жизнь перед доченькой так и этак выплясываешь гопака, а она… Она тебе – зачем ты врешь, мам? Не было у меня никакого отца, родила меня от проезжего молодца? И это вместо «спасибо» за то, что вообще родила, жизнь подарила? Ты глупая мать, а я умная дочь? Уйди, разговаривать с тобой не хочу? Господи, да как же это вынести все… Ладно, благодарности не дождешься, так хоть пожалела бы мать…

Пришла на кухню, втянула в себя слезно воздух, ухватилась за горло. Нет, нет, плакать нельзя. Чего это вдруг на нее нашло? А главное – как не вовремя…

Так! Так… Что же она сделать хотела? Ах да, Ниночку борщом накормить… Надо уйти в суету, занять руки чем-то. Иначе с ума сойдешь. Еще не хватало, чтобы и она расклеилась!

Засуетилась по кухне – дел сразу много нашлось. Но обида не отпускала, так и скреблась внутри, подсовывала давно забытые картинки из прошлого. Даже лицо дочкиного отца вдруг всплыло – вполне себе симпатичное. Он тоже был командировочный, Сережей звали. Номера в гостинице были напротив… Постучал к ней спросить, нет ли кипятильника, очень уж чаю хочется, мол… А она ему и предложила неожиданно для себя – да вы заходите, я как раз воду вскипятила и чай уже заварила! Заходите, я вас угощу!

Он и зашел. И чаю попили, поговорили. У нее и в мыслях не было ничего такого… предосудительного. Как-то все само собой вышло, уж больно у него руки были нежные, глаза ласковые.

Потом лежали в темноте на узкой гостиничной кровати, обнявшись. Он ей про свою жизнь рассказывал, она слушала. Потом про свое житье рассказала. Говорили наперебой, будто прорвало их на откровения. Иногда ведь человек и сам себе не может признаться, что жизнь его не так складывается. А произнесет вслух наболевшее – и легче ему станет. Он жаловался – неудачно женат, мол… А она – что ее дома парализованная мама ждет. Уже несколько лет этот крест тяжкий нести приходится, да и она не ропщет, что поделаешь – судьба такая. И все годы женские на это ушли, и семьи своей не создала, и гнезда не свила. Так и будет куковать всю жизнь в одиночестве. Это еще большая удача, что двоюродная сестра Тамара приехала за мамой присмотреть, пока она в командировке! Какой-никакой, а передых! Она и не мечтала из дома вырваться, а тут вдруг начальник на работе вызвал да и говорит – поезжай, Лена, смени обстановку. Да если б она знала тогда, что и жизнь ее круто изменится…

В общем, всю душу излила первому встречному, и сразу легче стало. Нет, не жаловалась, потому что привыкла так жить. Человек ко всему привыкает, смиряется. Хоть и уговаривали ее многие – отдай, мол, маму в интернат, что ты жизнь свою гробишь? Света ведь белого не видишь, только одну дорогу и знаешь – работа да дом. Дом да работа. И мама ее тоже уговаривала – не хочу, мол, жизнь твою совсем убивать, тяжко мне это. Самое большое наказание для родителей – детям обузой быть. А она только сердилась на маму за такие слова. И бежала дальше по кругу – дом да работа, да снова дом…

Но когда Сереже все это про себя рассказывала, вдруг поняла – а ведь жалеет она себя, ой как жалеет. И даже поплакала у него на плече, отвела душу. Не знала еще, что утром ей на гостиничной стойке телеграмму вручат – мол, умерла мама, выезжай срочно. И опять заплакала, запричитала – как же так-то, ни раньше, ни позже! Будто судьба услышала, да и сделала все по-своему. Жалеешь, значит, себя? Плачешь? Ну так и быть – отпущу… По другому кругу теперь побежишь!

Собралась в тот же час, уехала. И Сережу больше не видела. Да и зачем бы его видеть? Подумаешь – одна грешная ночь в гостиничном номере… Для одинокой сорокалетней бабы вполне простительно.

Это уж потом она про свою беременность догадалась, после маминых похорон два месяца прошло. Сначала подумала, что климакс ранний пришел, даже к врачу не пошла. А потом догадалась… Да так испугалась – что делать-то? Не девочка ведь уже, пятый десяток разменяла! Сумеет ли выносить, неизвестно…

Ничего, выносила. Как молодая. Может, потому, что счастлива была. Очень счастлива! Ходила и всем улыбалась, и комплиментам радовалась – мол, как же ты расцвела, Леночка! Любо-дорого смотреть на тебя! Потому и доченька родилась такая… Ангелочек. Беленькая, аккуратненькая, как яичко. Есть кому себя отдать, жизнь посвятить…

Вот как так баба устроена, что обязательно ей себя кому-то отдать нужно? И так отдать, чтоб самой себе ни капельки не оставить? А главное – чем больше отдаешь, тем счастливее себя чувствуешь. И откуда только силы брались, непонятно… Вкалывала на двух работах, подъезды ночами мыла. Все для того, чтобы дочку достойно поднять. Чтобы у нее все было не хуже, чем у других. А может, и лучше. Хотя где там лучше… Разве приходится о лучшем мечтать, живя в коммуналке на окраине города? Одно счастье, что комната большая была, в ней и кухоньку свою можно устроить, чтобы не бегать за всяким пустяком на общую кухню. И уголок для Нинель отгородить, все красивенько там обставить. А самой можно и на старой тахте спать, ничего страшного. Все, все только для доченьки…

Вот только выучить толком дочку не получилось. Но это уж не ее вина, что у Нинель способностей к учебе особых не было. Школу окончила кое-как, пошла на курсы секретарей. Потом ее в приличную фирму на работу взяли… С виду-то она и впрямь будто ангелочек: беленькая, ладненькая, как улыбнется – ямочки на щечках. Может, Владимир Аркадьевич, директор фирмы, на эти ямочки и польстился, когда она на собеседование к нему пришла. Хороший этот Владимир Аркадьевич, сватом ей потом стал. Павел-то, сын его, тоже на фирме работал. Начальником какого-то там отдела, название такое мудреное, и не выговоришь. Да теперь-то уж какая разница… Теперь-то уж разницы никакой, если так вот все повернулось…

В общем, праздник у них там был. Корпоратив. На этом корпоративе у Павла с Нинель все и получилось. Выпившие оба были, головами не думали. А только Нинель через три месяца ей объявила со слезами – я ведь беременная, мам… Что теперь делать, не знаю… Врач говорит, аборт уже нельзя делать…

Ох, как вспомнишь то времечко, так мороз по коже идет! Сколько она сил приложила, сколько набегалась, сколько унижений натерпелась, прежде чем Павел сподобился на Нинель жениться! Поворачивалась, как вор на ярмарке! Но своего добилась-таки…

И как теперь думать, правильно ли добилась? Если все рушится в одночасье? Может, не надо было…

Хотя как – не надо? Ведь Нинель так счастливо жила! И свадьба была шикарная, и квартиру эту Владимир Аркадьевич для сына купил… Павел-то еще не в силе был, это уж потом он заматерел, когда вместо отца встал во главе фирмы. А Владимир Аркадьевич помер, царствие ему небесное…

Нет, как ни крути, а замужество для Нинель можно назвать удачным. Жила – как сыр в масле каталась. И женой была неплохой, все у нее только Паша да Паша, пылинки с него сдувала, заботилась. И дочка Ниночка всегда при ней… Хозяюшка, одним словом. Ну чего, чего еще этому Павлу надобно, а?! Все молчком с женой, все куда-то в сторону смотрит. И дома редко бывал… Говорил, на работе очень занят. Да Нинель и не требовала вовсе, чтобы он около нее сидел! У нее и своих забот хватало!

Хотя заботы эти… Уж больно они смешные были, честное слово. Игрушечные какие-то. Очень уж любила Нинель все фотографировать и в интернет отправлять. Сколько раз ей говорила – зачем ты это делаешь, зачем… Ведь счастье тишину любит, а ты хвастаешься! И дом свой фотографируешь, и Ниночку, и даже еду… Ведь правда – смешно! Какое людям дело до того, как ты живешь? А она в ответ только сердилась – ты ничего не понимаешь, мам! Сейчас все так делают! Это модно, понимаешь? Хотя… что ты в принципе можешь понять, мам…

А однажды вообще ее очень сильно обидела. Позвонила и говорит – приди, мам, накрой красиво на стол, пока я в салон схожу. И с Ниночкой посиди. У меня вечером гости будут. Подружки.

Ну, гости так гости… Ей тоже хотелось на подружек дочкиных поглядеть, сроду их живьем не видела. Принарядилась, подкрасилась, пошла. Стол красивый накрыла. А Нинель прибежала и говорит быстро так – все, мам, а теперь уходи, уходи скорее… Сейчас уже подружка придет! Уходи!

Она обиделась – почему ты меня гонишь, дочь? Ну подружка… И что? Если я с ней познакомлюсь – что такого? А Нинель топнула ножкой, рассердилась – ну как ты не понимаешь, мам! Это же не совсем подружка, это бьюти-блогер известный! Она согласилась ко мне в дом прийти! А тут ты… Нет-нет, мам, тебе лучше уйти…

Ох и наревелась она тогда, как домой пришла. Душу слезами отвела. А потом ничего – отряхнулась. Главное – чтобы Нинель была счастлива, чтобы у нее все хорошо было… Да может, она как мать и впрямь ничего уже не понимает в сегодняшней жизни? Время вперед быстро бежит…

Ой, да все бы она вытерпела, чего уж там! Только не это вот… Когда разом все рухнуло. Месяц назад Павел объявил, что будет с Нинель разводиться. Что встретил женщину, которую полюбил по-настоящему.

Почему-то это «по-настоящему» больше всего было обидно услышать. А что, с Нинель не по-настоящему было, что ли? Ну да, жениться пришлось по залету, это понятно… Но ведь хорошо все было, семья была, Ниночка в любви да в заботе росла! Тем более он Ниночку очень любит… Как так – взять и все бросить? Да как он может, ей-богу… Совести совсем нет…

Так разошлась внутренним возмущением, что не заметила, как на кухню пришла Ниночка. И вздрогнула, когда та спросила сердито:

– Бабушка, что это?

– Что, Ниночка? – обернулась испуганно.

– У тебя на плите что-то горит… Воняет на всю квартиру!

– Ой, это ж я котлеты для тебя разогреваю! И борщ… Ой, он уже кипит давно…

– Я же сказала, что есть не буду! Ты что, не слышала?

– Да слышала я, Ниночка. Слышала. Только знаешь… Есть такое слово – надо. Не хочешь, а надо. Если есть не будешь, красивой не вырастешь. Ты же не хочешь быть некрасивой, Ниночка?

– Что, правда?

– Конечно… Когда я тебя обманывала? Ну давай, хоть немножко… Хотя бы одну котлетку…

– Так они ж горелые! Смотри, все черные уже!

– А я тебе другие разогрею… В холодильнике еще есть… А ты пока борща покушай горяченького! Слава богу, не весь выкипел… Садись, садись… Вот я тебе сметанки положу…

– Только немного!

– Конечно, немного! Ешь… Вон какая бледная, и глаза совсем провалились. Больно на тебя смотреть…

Ниночка с недовольным лицом съела пару ложек, потом отвернулась, посмотрела в окно. Выражение ее лица сделалось совсем взрослым, задумчивым. Тоскливым даже. И вздохнула тоже по-взрослому, проговорила тихо:

– У меня и правда внутри все болит, бабушка… Вот ты думаешь, что я еще маленькая и ничего не понимаю, да? А я все понимаю. Наш папа полюбил другую тетю, а маму разлюбил, ведь так получается? Правильно? Если на словах – ведь так?

– Это папа тебе сказал, да?

– Нет… Он все по-другому говорит. Он не может мне ничего толком объяснить. Я ему – про маму, а он твердит, что меня любит. Я ему говорю – мама плачет, ей плохо, а он мне – потерпи, она скоро успокоится, и все будет хорошо. Да как хорошо может быть, если он с нами жить не будет? Как он меня тогда будет любить? Вот как?

– А ты с ним все время общаешься, да? – спросила она осторожно, чтоб не спугнуть откровения. – Каждый день он тебе звонит?

– Да я ж тебе рассказывала уже, бабушка! Что ты опять спрашиваешь!

– Ну я забыла… Так общаешься или нет?

– Нет! Еще чего! – тут же огрызнулась Ниночка. – Только два раза разговаривали, и все! Я потом не стала на его звонки отвечать! Он же предатель, он нас бросил! Мама сама так говорит – он предатель!

– Ну зачем же ты так…

– А как? Как надо говорить, бабушка? Что он молодец, что ли?

– Но ты же сама только что сказала, что он пытался тебе что-то объяснить… Сказал, что любит тебя…

– А я ему больше не верю! Если он так… Не верю, и все! И вообще… Зачем он разговаривает со мной как с маленькой!

– Так ведь и не больно ты велика, Ниночка…

– Между прочим, мне скоро уже девять лет исполнится! Я большая уже!

– Ладно, ладно, согласна. Конечно, большая. И умная. Вон как по-взрослому рассуждаешь. Только ты одно пойми – не надо тебе на папу обижаться. Как они с мамой разберутся – это их дело, кто кого любит, не любит… А ты все равно его дочка, он всегда тебя будет любить.

– Да как это – не надо обижаться? Что ты говоришь, бабушка?

– Как есть, так и говорю.

– А мама все не так говорит, не так… Она говорит, что папа и меня тоже предал… И кому теперь верить, скажи? Папа небось не плачет, его не жалко… А маму жалко. Мне ведь все равно надо выбирать, на чьей я стороне, правда?

– Не надо выбирать, Ниночка. Потому что мама и папа тебя одинаково любят.

– Ну да… Вот и папа так же говорит – одинаково… А еще говорит, что это же я с мамой развожусь, а не с тобой. Что я всегда буду для тебя папой, а ты всегда будешь моей любимой дочкой. И что между нами все по-прежнему будет…

Ниночка вздохнула, задумалась. Потом опомнилась будто, встрепенулась, проговорила сердито:

– В общем, несет всякую ерунду, честное слово!

– Да отчего ж ерунду?

– А разве нет, ба? Как, как может быть все по-прежнему, ну сама подумай? Мама будет лежать и плакать, и болеть, а я к папе пойду? А потом снова к маме? Думаешь, ей это не обидно будет, что ли? Хочешь, чтобы и я тоже предательницей была, да? Чтобы мама еще больше плакала и на меня обижалась? Нет уж… Я так не хочу. Если он маму бросил, значит, и меня бросил. Я так ему и сказала. И все, все! И не говори мне больше ничего, бабушка! Иначе я твой борщ есть не буду! И вообще, я уже большая, понятно? Мне скоро уже девять лет! Сколько тебе можно это повторять?

– Ладно, ладно, молчу… Давай ешь, потом за хлебом в магазин сходишь. Я хлеба забыла купить. И с подружками погуляешь… Я видела, там Даша из соседнего подъезда на качелях качается. Ты же с ней дружишь, правда?

– Нет. Не пойду я к подружкам. Еще чего.

– Ну почему, Ниночка? Ну что ты все дома сидишь… Надо же отвлекаться как-то!

– Сказала же, не пойду!

– Но почему?

– Потому… Они меня жалеть будут, не понимаешь, что ли? Противно же, когда тебя жалеют… Раньше завидовали, а теперь… Еще и обрадуются…

– Чему обрадуются? О чем ты?

– Ну как же! У Дашки ведь никакого папы никогда не было, а у меня был! А теперь нет папы! Тоже нет, понимаешь? Как и у Дашки…

– А… Теперь поняла. Надо же, как у вас… По-взрослому все прям…

– А может, он к нам вернется, ба? Как думаешь? Ну что, что плохого мы ему сделали? Вот я… Что я ему плохо сделала, что?

– Ниночка, Ниночка… Ну что ты все от себя пляшешь, нельзя так… Ничего плохого ты папе не сделала, просто все так получилось, что… Что папа и мама…

– Да ты и сама не можешь ничего объяснить, бабушка. Ты бы лучше пошла к нему на работу да все и спросила бы. И рассказала, как маме плохо… Может, он тебе тогда поверит? Если мне не верит… Может, ему стыдно станет, а? И тогда он вернется? И скажи ему – пусть сам посмотрит на маму, какая она стала… И что мы все время врачей к ней вызываем… Сходи, бабушка, а? Он тебя послушает…

Ниночка будто задохнулась своей же скороговоркой, выдохнула и расплакалась, и повторила уже со слезным отчаянием:

– Сходи, бабушка, сходи! Ну пожалуйста!

– Ниночка, не плачь… Успокойся, милая, что ты… – кинулась она к ней испуганно. – Ладно, Ниночка, я схожу! Я прямо сейчас пойду, хочешь? Вот соберусь прямо сейчас и пойду!

– Правда? Ты не… Не обманешь?

– Нет, нет… Я и сама об этом думала, и сама хотела… Надо ведь и впрямь выяснить, что у него за намерения. Глаза в глаза выяснить, а не по телефону… Вдруг он квартиру делить будет? Отнять совсем не отнимет, права не имеет, но вдруг… Хотя вроде не должен, я думаю. Нет, он не такой… Он порядочный человек. Но все равно – про квартиру спросить надо…

Она и не заметила, как сердито глядит на нее Ниночка – даже плакать вдруг перестала. И очнулась, когда услышала ее возмущенный голос:

– Да при чем тут квартира, бабушка! Ты что! Я тебе о маме говорю, а ты – квартира! Ты ему про маму скажи, что ей плохо! Пусть ему стыдно станет!

– Хорошо, Ниночка, хорошо… Я поняла, Ниночка… Только ты не плачь так больше, ладно? Не пугай меня… Только ведь я не знаю, куда идти-то… Павел ведь говорил, они в новый офис переехали!

– А я знаю, где это. Мы с мамой там у него были. Это возле памятника героям, там еще фонтан недалеко… Большое такое стеклянное здание. А папин офис на седьмом этаже вроде. Или на восьмом… В общем, на лифте надо подниматься.

– А как его контора теперь называется? То есть офис… То есть фирма… Ты знаешь?

– Ой, а я не помню… А кстати, у мамы же такая бумажка маленькая в сумочке есть, я видела! Забыла, как она называется!

– Визитка?

– Да, точно! Визитка! Сейчас я тебе ее принесу! Я видела, мамина сумочка в прихожей лежит… Только ты маме ничего не рассказывай, ладно? Ну, что к папе пойдешь…

– Конечно, не стану рассказывать. Чего ее зря обнадеживать?

– А может, и не зря все, ба… Может, он тебя увидит, и ему стыдно станет… Ты, главное, ему сразу скажи, что если он не вернется, то мама скоро умрет!

– Да ну тебя, Ниночка… Типун тебе на язык!

– Чего сразу типун-то… Сама ты типун!

– Да это поговорка такая… То есть нельзя так говорить, это нехорошо!

– Ну ладно, пусть не умрет… Скажи, что мама болеет сильно… Пусть он испугается, пусть ему будет стыдно. Ведь должно же быть стыдно, если из-за тебя кто-то болеет? Ведь совесть есть у него, правда?

Ну что, что она могла на это ответить? Ничего и не могла. Слов подходящих не было, чтобы объяснить ребенку… Только вдруг поймала себя на мысли, что со стороны очень странно все это выглядит, наверное. Сидят старый да малый, рассуждают о совести и стыде… Хотя в данной ситуации это совсем неприемлемо. Развод, он и есть развод. Обычное, в общем, дело. Какая совесть, какой стыд? Но как все это ребенку объяснить – вот задача…

Так и промолчала, понурившись. Потом произнесла тихо:

– Давай, неси визитку… А я пока собираться буду.

– А знаешь, что еще ему скажи, ба? – задумчиво проговорила Ниночка, сузив глаза. – Скажи ему… Если не вернется, то я его больше знать не захочу. И эту его тетку… Ну, на которую он маму променял… Я всегда ее ненавидеть буду. И его тоже, и его! А вырасту – вообще убью… Пусть так и знает…

Так произнесла это «убью», что у Елены Михайловны даже горло перехватило. Уставилась на внучку во все глаза и шевелила губами, не в силах ни слова вымолвить. Ноги не удержали, плюхнулась на стул, переспросила сипло:

– Родного отца? Убьешь? Ты хоть понимаешь, что говоришь сейчас, дурочка? Да разве так можно, что ты?

– А ему можно, да? Ему можно? – запальчиво крикнула Ниночка, указывая пальцем в сторону спальни. – Ему так с мамой можно? Он разве ее не убивает, скажи?

И тут же заплакала навзрыд, развернулась, убежала. Было слышно, как она с шумом захлопнула дверь в свою комнату. Ей ничего не оставалось, как пойти за внучкой, приговаривая:

– Ну все, Ниночка, все… Не плачь, что ты… Ну сказала глупость, и забудем давай…

Толкнула дверь ее комнаты, вошла. Ниночка лежала ничком на тахте, худенькие плечики ходили ходуном в приступе плача. Подошла, села рядом, огладила ее по светлым волосам. Ниночка дернулась, повернула голову, проговорила сквозь всхлипывания сердито:

– Не надо, ба… Иди лучше к нему… Ну пожалуйста… Иди, ба! Не надо, я сама успокоюсь!

– Ну хорошо… Тогда я пошла.

– Иди…

* * *

На улице было свежо – только что прошел дождь. Елена Михайловна вдохнула полной грудью, остановилась на минуту, прикрыв глаза. Подумалось вдруг с отчаянием – не идти бы сейчас никуда… То есть не ехать в офис к Павлу. А просто прогуляться не спеша по бульвару. Идти потихоньку и не думать ни о чем. Просто замечать, как солнце светит ярко, приветливо. Тополя шумят, белые облака в свежих лужицах отражаются. И вздыхать – хорошо так, господи! Жизнь кругом…

Она и в самом деле была – жизнь. Только не для нее. Вон, люди спешат по своим делам, и нет им дела до чужих горестей. Хотя, может, у всякого они есть, горести-то, большие или малые. Чужого груза на плечах не видно, а свой груз несешь кое-как, спотыкаешься.

На остановке автобуса было людно – середина дня, всем куда-то поспешать надо. Кругом город шумный, суетный, разноцветный. В другое время этой городской суеты и не замечаешь, а когда несешь беду на загривке – света белого видеть не хочется. Взял и померк в одночасье.

А казалось бы – так хорошо, так счастливо все складывалось! У нее ведь всегда одна забота была – чтоб доченьку хорошо в жизни пристроить. Чтоб в достатке жила, не мыкалась в безденежном одиночестве. И так думала об этом, и сяк… Тем более что доченька особых надежд на жизненные успехи не подавала, в школьных науках не преуспела. Больше в зеркало смотрела, чем в учебники.

Да уж, если вспомнить школьные годы… Как однажды вызвала ее на разговор классная руководительница Анна Антоновна, как начала его осторожно:

– По-моему, вы свою Нинель очень балуете, Елена Михайловна. То есть слишком много времени уделяете ее внешнему виду и развитием девочки совсем не занимаетесь. Это неправильно, Елена Михайловна… Вы хоть задумываетесь над тем, куда она после школы пойдет, какую профессию получить сумеет?

– Ну не знаю… – развела она руками растерянно. – Куда все, туда и она… В институт поступит или в техникум…

– Боже, да о чем вы! Какой институт, какой техникум! Она же учиться совсем не хочет, мы едва-едва ее на тройки тянем! Да это еще полбеды… Она же у вас такая… Как бы это сказать… К самостоятельной жизни не приспособленная. И в этом ваша вина, я думаю. Вы растили ее, как нежный цветок, да? Ограждали от трудностей, даже от домашних дел ограждали?

– Так она ж у меня одна… Без отца растет… Я ее жалею. Да пусть и цветочком растет – что в этом плохого?

– Ну да, ну да. Нежный цветок ухода и полива требует постоянно, и цель у него одна – глаз услаждать. А что, если поливать и ухаживать некому будет? Не будете вы всю жизнь этим заниматься, Елена Михайловна? Насколько я понимаю, Нинель – поздний ребенок?

– Ну да. Поздний. Что ж теперь…

– Да ничего. Я просто хочу сказать, что вы своей материнской самоотверженностью большой вред ей наносите. Это чистый эгоизм с вашей стороны. Вы ведь скорее для себя все это делаете, чтобы в свою жизнь внести смысл? Вы хоть сами-то это понимаете, Елена Михайловна? Неужели никогда не задумывались над тем, правильно ли вы Нинель воспитываете?

– Ну не знаю… Как умею, так и воспитываю. И ничего плохого я в этой, как вы говорите, материнской самоотверженности не вижу. Да каждая приличная мать жизнь за ребенка отдаст, если потребуется! Разве не так? Не говоря уж о том, чтобы оградить его от лишних трудностей!

– Нет, не так. Ребенку и трудности тоже нужны. И заботы по дому. И упорство в учебе – это ведь тоже своего рода трудность. А Нинель у вас в учебники не любит заглядывать, ни к чему не стремится, ничего не хочет. При всем при этом слишком озабочена своей внешностью – все время в зеркало смотрится. Однажды я видела, как она плачет во время урока… Начала допытываться, в чем дело, а оказалось все просто! Оказывается, у нее на носу прыщ выскочил! Вот горе какое! А то, что по математике двоек нахватала, – это не горе. Ну вот что нам с ней делать, что? Из школы выгонять? И куда вы с ней пойдете, вы подумали?

– Ой, не надо выгонять, что вы, Анна Антоновна… Я репетитора найму, она математику подтянет…

– Ну хорошо, эту маленькую проблему вы решите, допустим. При репетиторах, при нашем хорошем к девочке расположении мы ее до аттестата дотянем. А потом что? Куда она пойдет? Ей же не поступить никуда… Кстати, почему вы ее в училище какое-нибудь не отправили после девятого класса?

– Да ну, какое училище… Она же еще ребенок, что вы…

– Вот-вот. По вашей вине она всю жизнь ребенком и останется. Требовательным эгоистичным ребенком. Что вы с ней потом будете делать – не знаю…

– Ой, вы так говорите, Анна Антоновна… Послушать, так Нинель у меня совсем уж никудышная да глупая!

– Нет, она не глупая. В ней просто стрежня нет, понимаете? Она просто по течению плывет, не хочет ни о чем думать. Развиваться не хочет, что-нибудь новое для себя узнавать. Да она, по-моему, ни одной книжки не прочитала, неинтересно ей!

– Ну кто из детей сейчас книжки-то читает…

– Представьте себе, читают. И очень много читают.

– Ну да, ну да… Но я ж не могу ее заставлять, правда? Если не хочет она… Говорит, у нее от чтения глаза болят. Как я ее заставлю? Жалко ведь…

– Вот-вот! Вы ее жалеете, и она подхватила от вас этот флаг и тоже себя жалеет. Не хочет себя ничем утруждать, привычки такой нет. Да, есть такой тип людей… Помните, как у Пушкина? «Но труд упорный ему был тошен…»

Не помнила Елена Михайловна про Пушкина. Не до Пушкина ей было, жизнь другая была. И вообще… Не нравился ей весь этот разговор с учительницей. Оскорблял он ее, вот в чем дело. В лучших материнских чувствах оскорблял. Но не скажешь об этом учительнице – не поймет…

А Анна Антоновна между тем продолжала развивать свою мысль, глядя поверх головы несчастной Елены Михайловны:

– Да, есть такой тип людей, особенно среди молодых женщин… Зачем трудиться над своей жизнью, зачем самой чего-то добиваться? Есть ведь другие способы добиться всех жизненных благ, правда? Например, удачно выйти замуж и устроиться за чьей-то спиной. Быть украшением чьей-то жизни. Не личностью, а просто украшением.

– Ну и что же в этом плохого, я не понимаю? – пожала плечами Елена Михайловна. – Что плохого, если жена видит себя украшением мужа? Это ведь так и должно быть по сути… Всегда на Руси так женщину и рассматривали – чтоб за спиной у мужа была.

– Да в принципе нет ничего плохого, конечно… – грустно усмехнулась Анна Антоновна. – Беда в том, где бы такую спину найти в нынешних-то условиях… Так нынче спин – раз-два и обчелся. Современные мужчины сами норовят за женские спины спрятаться, если уж на то пошло… Как оглянешься кругом – или женщина одна живет, или мужа-бездельника на себе тащит…

Анна Антоновна вдруг вздохнула, да так тяжко, что Елена Михайловна догадалась – о наболевшем сейчас говорит. О своем, о женском. Видать, тоже хлебнула тяжкой женской долюшки, бедолага. А еще ее чему-то учит, как правильно, как неправильно…

– Ну ладно, что-то мы не о том уже говорим, Елена Михайловна! – живенько встрепенулась Анна Антоновна, выпрямляя спину. – Я бы, знаете ли, вот что вам посоветовала… Отправьте-ка вы Нинель после школы на курсы секретарей. Я думаю, это ваш путь… Из школы мы ее с горем пополам выпустим, а на курсы секретарей экзаменов сдавать не надо. Нинель девочка красивая, я думаю, ей повезет. Иногда секретарши очень даже успешно за хорошую спину пристраиваются. А некоторые так вообще – за нерушимую каменную стену. Может, эта ее очаровательная нежная неприспособленность в данном случает и сыграет решающую роль… Сильные мужчины часто на этот крючок попадаются. Да, я думаю, это хороший шанс… Подумайте над этим, Елена Михайловна.

– Ой, да чего тут думать, Анна Антоновна! Это вы сейчас хорошо сказали, это прям… Это то, о чем я и думала, только у меня не получалось так складно! Вы мне сейчас по полочкам все разложили! Конечно, о чем тут думать… Спасибо вам огромное… Дочку хорошо пристроить – первая материнская забота!

Все так и получилось, как насоветовала да напророчила Анна Антоновна.

После школы Нинель пошла на курсы секретарей. Правда, потом долго искала себе работу – слишком уж было много претенденток на хорошие места. Видать, не они одни такие умные были, со своими коварными планами. Нинель все ей рассказывала и очень искренне огорчалась:

– Такие вопросы непонятные на собеседовании задают, мам! Будто профессора на должность секретаря принимают! Ну откуда я знаю про баррели и всякие там индексы, даже не помню чего? А на последнем собеседовании у меня вообще спросили, какую я последнюю книгу читала…

– И что ты ответила?

– Да я растерялась как-то… Сказала, что Пушкина люблю. А она опять пристает – какое произведение у Пушкина вам нравится? Еще и улыбается так противненько, мам… Будто я совсем уж дурочка какая-то… Скажи, вот зачем, спрашивается, менеджеру по персоналу знать про то, какие я книжки читаю? Да и кто сейчас вообще книжки читает? Все в интернете сидят…

– Ну не знаю. В мое время много читали.

– В твое время это модно было. А сейчас уже нет! Сейчас все посты в блогах читают!

Елена Михайловна только вздыхала тихо. И как тут не вспомнишь Анну Антоновну с этим ее «труд упорный ему был тошен»… А впрочем, сейчас почти все девчонки такие – мало кто книги запоем читает. Такое поколение, что с этим сделаешь. Всех этот проклятый интернет испортил с его блогерами и постами, будь они не ладны!

А может, это она сама виновата – упустила что-то, недоглядела. Слишком любила свою милую доченьку, баловала, ни к чему силой не принуждала. Права, права была Анна Антоновна…

А может, и не права. Может, природа так распоряжается – одному дает трудолюбие да к наукам стремление, а другому ничего не дает. И тут уж какую силу к нему ни прикладывай, все равно толку не будет. Вот он и плывет по течению, куда вынесет.

Но ведь и не скажешь, что Нинель совсем уж глупой выросла! Все, что для женской жизни нужно, она знает и понимает! Может, ей лишнего и не надо вовсе? Может, у нее путь такой – замуж удачно выйти и детей рожать, за домом следить? У каждой женщины свой путь, правда?

– И что, тебя опять на работу не взяли, да? – снова вздохнув, продолжила она разговор.

– Ну почему, взяли… Я уже и с директором побеседовала. Вполне приличный дядька. Только строгий очень.

– Женатый?

– Да не знаю я, мам… Не буду же я у него об этом спрашивать?

– Ну молодой хоть?

– Не… Старый. Как ты примерно.

– А я что, старая?

– Да тебе уже пятьдесят восемь, мам! Конечно, старая!

Она даже не обиделась, только улыбнулась грустно. Надо же, как время бежит… Уже и доченька ее в старухи записала. А Нинель спросила капризно:

– Ну что ты улыбаешься, мам? Лучше скажи – идти мне на эту работу или нет?

– Иди, Нинель. Хоть опыта наберешься. Все лучше, чем ничего. Иди…

Первое время доченьке пришлось трудновато, но потом ничего, освоилась. И начальник ее, Владимир Аркадьевич, оказался вполне покладистым. Тем более ему очень понравилось, как Нинель кофе варила. И как угощала его домашними печеньицами, которые сама дома пекла с большим старанием. В этом у нее свой талант был, как говорится, глаз горел, а руки проворными были. Каждому ведь свой талант судьбой даден, правда? Кому книжки читать, а кому на кухне вертеться.

Вечерами Нинель с удовольствием рассказывала ей, как день прошел. И делилась информацией, доступной каждой уважающей себя секретарше.

– Владимир Аркадьевич второй раз женат, мам, представляешь? Старую жену бросил, на молодой женился. Но зато своего сына на фирму к себе взял… Это того, который от первой жены родился. Его Павлом зовут. Классный такой, мне нравится… Высокий, красивый…

– Холостой? – автоматически поинтересовалась Елена Михайловна, наливая себе чай.

– Павел-то? Не знаю. Может, и холостой. Но кажется, у него девушка есть… Девчонки из отдела маркетинга говорили, Павел у них там начальник.

– А сколько этому Павлу лет?

– Кажется, около тридцати…

– И до сих пор не женат? Почему, интересно?

– Сейчас не модно рано жениться. Сейчас модно просто вместе жить. А может, он и женатый, откуда я знаю, мам?

– Так узнай. Сама же говоришь – он тебе нравится.

– Ну да… Мне кажется, я ему тоже нравлюсь. Он все время со мной шутит… А знаешь, как он ко мне обращается?

– Как?

– Милая Ниночка. И улыбается. Но только как-то… Несерьезно улыбается. Ну, я не знаю, как объяснить… Будто посмеяться надо мной хочет.

– Чего ему вдруг над тобой смеяться?

– Не знаю… Не могу понять. Вроде и не обидно он улыбается, а вроде как и обидно. Лучше бы на свидание позвал, чем так улыбаться.

– А ты дай ему понять, что ты серьезная девушка. Он улыбается, а ты гляди, знаешь, печальненько так. Будто с вызовом. Чего, мол, зря улыбаться? Лучше спроси, мол, отчего у меня взгляд печальный такой.

– Да ну, мам… Ерунду говоришь. Может, в ваше время так и завоевывали мужчин печальными взглядами, не знаю… А сейчас нет. Сейчас все по-другому.

Нинель загадочно улыбнулась, потом попросила задумчиво:

– Ты мне платье голубое погладь, ладно? То самое, фирменное, из дорогого магазина. У нас корпоратив завтра будет. Большой праздник, десять лет фирме, юбилей. Я уже с Танькой из третьего подъезда договорилась, ну, парикмахерша из салона, помнишь? Она с утра мне офигительную прическу сделает. И на маникюр успею сходить. Хочу быть самой красивой…

Уж не знала Елена Михайловна, как потом прошел этот корпоратив, Нинель ей ничего не рассказывала. Да и вообще – странная она ходила, притихшая, время от времени морщила свой прекрасный гладкий лобик, будто прислушивалась к себе. Елена Михайловна даже пугалась – уж не заболела ли, часом?

Как оказалось позже, вовсе не заболела. Через три месяца Нинель объявила, что беременна. Глядела на мать то ли с испугом, то ли с вызовом:

– Только не говори мне ничего, мам, пожалуйста… Я и сама не знаю, почему сразу тебе об этом не сказала. Я думала, что сначала Павлу скажу…

– Так это ты с тем с самым Павлом… А ты что, с ним встречаешься, да? Это у вас все серьезно?

– Да нет… – поморщилась Нинель, как от зубной боли. – Я тоже думала, что после того корпоратива… Когда все случилось… Думала, он по-другому будет ко мне относиться… А он по-прежнему улыбается, и все! Будто ничего и не было! А я все ждала чего-то, ждала…

– Так ты ему сказала, что беременна?

– Сказала. Вот только три дня назад и сказала. И что аборт поздно делать, тоже сказала.

– А он что?

– Он сначала не поверил, потом испугался.

Потом почему-то прощения начал просить – мол, не помню ничего, пьяный был… Я заплакала, а он и того больше испугался. Теперь ходит такой потерянный…

– Ну что ж… Это хорошо, что он такой потерянный. Это хорошо, доченька.

– Да чем это хорошо? Что ты опять ерунду говоришь, мам?

– Не сердись. И не психуй. Тебе это сейчас вредно. И знай, что я тебя в обиду не дам. Да мало ли – пьяный был? Ишь, как отговориться захотел, надо же! Нет уж, не выйдет! Пусть отвечает за свои поступки, не отворачивается!

– И еще, мам… У меня ведь он первым был… Я еще ни с кем никогда…

– Ну так и тем более! Ничего, ничего, доченька, я правды добьюсь! Ты же знаешь, я ради тебя горы сверну, и огонь и воду пройду, и медные трубы! Ничего, ничего…

С каждым произнесенным словом она чувствовала, как растет внутри злая решительность. Ее доченьку обидели, как могли, как посмели!

Всю ночь потом глаз не сомкнула, готовилась к бою. Так себя раздраконила, что казалось, будто сердце огнем горит. Утром велела Нинель оставаться дома, а сама отправилась к ней на работу. И первым делом – к начальнику. Рванула дверь в его кабинет, проговорила с вызовом, подходя к столу:

– Ну что ж, давайте знакомиться, Владимир Аркадьевич! Я мама вашей секретарши Нинель, и разговор у нас будет долгим! Водички не дадите, а то мне что-то с сердцем нехорошо…

– Да, конечно… – засуетился Владимир Аркадьевич, наливая ей воды из стоящей на столе бутылки. – Вот, пожалуйста… Что-то случилось с Нинель, да? Что-то серьезное? Вам помощь нужна?

– Да уж серьезнее некуда, Владимир Аркадьевич… Серьезнее некуда…

Между прочим, он ей сразу понравился. Хороший такой дядька, глаза умные, добрые. И выглядит молодо, подтянутый такой, спортивный. А вот как он повел себя потом – совсем не понравилось…

– Так что случилось… Как вас зовут, кстати?

– Еленой Михайловной меня зовут. А случилось то, что моя дочь Нинель беременна от вашего сына. Я сама вчера только об этом узнала. Так что решайте, Владимир Аркадьевич, решайте, что дальше делать!

Он молчал долго. Сидел, сцепив руки и сведя к переносью красивые брови. Потом произнес тихо:

– Ну, если даже и так… Почему вы ко мне с этим пришли, не понимаю? Вам к моему сыну с этим надо…

– И к сыну тоже пойду, не сомневайтесь. Но вы же отец ему!

– И что? У меня вполне взрослый самостоятельный сын, он сам отвечает за свои поступки и сам принимает решения. Тем более у него есть девушка, на которой он намерен жениться, насколько я знаю.

– Ну так вызовите его сюда, все вместе поговорим! И выясним, на ком он должен жениться! Вы пристыдите его, в конце концов! Вы же отец! Он обязан, как честный порядочный человек…

– Нет. Не буду я его вызывать. Это его дело, я не должен в него вмешиваться. Да, я так вижу ситуацию, извините.

– То есть вам все равно, что у вас скоро родится внук или внучка?

– Нет, не все равно. Не передергивайте. Если у меня родится внук или внучка, это будет мой внук или моя внучка априори. Но это уже другая тема, для другого разговора, правда?

– А моя дочь как же? Одна будет ребенка растить? На ее дальнейшей судьбе можно крест поставить? Кому она с ребенком на руках будет нужна? Нет, нет, нам с вами нужно что-то решать… Я не уйду, пока мы не примем решение.

– А я вам еще раз говорю – это уже Павел решать должен. Он взрослый самостоятельный человек, я ничего приказать ему не могу. И даже посоветовать не могу. Если хотите, можете с ним в моем кабинете поговорить, а я выйду. Позвать его?

– Что ж, зовите!

Владимир Аркадьевич нажал какую-то кнопку, произнес коротко:

– Павел, зайди! Срочно!

Пока ждали Павла, молчали. Это молчание было таким тягостным, что Елена Михайловна почувствовала, как холодная струйка пота сбегает по спине. Когда Павел вошел, Владимир Аркадьевич тут же встал и проговорил быстро:

– Это к тебе, Павел! Садись на мое место, разбирайся! Тут я тебе не помощник и не советчик. Давай сам…

Так сказал сердито, будто ругнулся на сына – ну и дурак же ты, ей-богу! Сам наделал делов, сам теперь и расхлебывай! А меня уволь, умываю руки!

Павел осторожно сел в большое кожаное кресло, глянул на Елену Михайловну удивленно – мол, что это за тетка такая, чего ей надо? И почему отец так злится? Потом произнес вежливо:

– У вас какое-то дело ко мне? А вы кто, собственно? Мы разве знакомы?

– Нет, мой дорогой, не знакомы… – неожиданно мягко произнесла Елена Михайловна и даже улыбнулась слегка. – Но, как видишь, пришло время познакомиться. Меня Еленой Михайловной зовут. Я мама Нинель Веткиной. Знаешь такую? Ведь очень хорошо знаешь, правда?

– Ах, вот оно в чем дело… – проговорил Павел тихим голосом, в котором явно слышалась безнадега. – Ну что ж, давайте поговорим, Елена Михайловна…

– А о чем говорить-то, интересно? Так прямо мне и скажи – жениться будешь? Да или нет?

– Но почему сразу так… Дело в том, что…

– А ты не юли, ты мне отвечай четко и ясно! Да или нет?

– А может, мы все же с Нинель решим этот вопрос? Я знаю, что она беременна, да… Но мы сами должны…

– Да что вы сами! Я же вижу, что ты не хочешь жениться! Если бы хотел, сразу бы так и сказал!

– Ну, допустим, не хочу… И не понимаю, почему я должен… Мы с Нинель… Это было между нами всего один раз, и мы оба были не совсем, скажем так, в адекватном состоянии. Я прошу у вас прощения, но…

– Да знаю я, что ты пьяный был, мне Нинель все рассказала! И она, видать, тоже… А ты воспользовался и сделал свои дела, и отвечать ни за что не хочешь, так я понимаю? А это ничего, что она до тебя еще ни разу ни с кем… Что девушкой еще была… Ничего, что ты ей всю жизнь теперь хочешь испортить? Ведь поздно уже, аборт нельзя делать! Что ж теперь ей, из-за тебя всю жизнь несчастной быть, да? И ребеночек будет без отца расти?

– Ну, от ребенка я не отказываюсь, что вы. Если так все получилось… Я готов нести ответственность за ребенка, я не отказываюсь.

– Да уж, получилось! И ты действительно за это несешь ответственность! А ты как думал? Если моя Нинель такая скромная, то думаешь, за нее заступиться некому? Я мать, я свою дочь в обиду не дам! Давай-ка женись, поступи как честный мужик! Да и чем она тебе не жена? Она у меня воспитанная, хозяйственная, добрая… Не гулящая, как нынешние-то молодки! Вон, в девках еще была, пока ты ее не обрюхатил. Между прочим, браки по залету самыми крепкими и бывают. Сначала мужик не хочет жениться, а потом живет и не нарадуется! Ну, чего молчишь-то, а? Я все говорю, говорю, а ты молчишь…

Павел покрутил головой и снова замолчал, будто собираясь с духом. Потом проговорил тихо, но твердо:

– Я не люблю вашу дочь, Елена Михайловна. Да, было у нас… Можно сказать, случайно получилось… Да и вообще, нонсенс какой-то… У меня такое чувство, будто я сейчас очень старое кино смотрю. Она честная девушка, а он подлец, жениться не хочет… Я не подлец, вот в чем дело. И я уверен, что и Нинель меня не любит. И вообще… Давайте мы и впрямь сами во всем разберемся? И сами решим…

– Да с чего ты взял, что она тебя не любит? Как раз и любит… А иначе бы голову не потеряла, не стала бы с тобой… Это… Ну будь же мужиком, не заставляй ее страдать!

– Мы сами решим, что нам делать. Сами. А сейчас извините, мне надо идти. У меня работа. Всего вам доброго, Елена Михайловна.

Павел выбрался из кресла, быстро пошел к двери, будто боялся, что она догонит его и остановит.

– Да знаю я, что ты решишь… Уж понятно все… – махнула она вслед ему рукой.

Потом услышала, как он спросил удивленно, открыв дверь в приемную:

– Катя? Что ты здесь делаешь? Да, отец вышел куда-то… Не знаю, когда вернется…

Елене Михайловне ничего не оставалось, как выйти вслед за ним в приемную. За столом секретаря сидела молодая красивая женщина, с интересом ее рассматривала. Потом вызвалась вдруг:

– Давайте я вас провожу…

Она пожала плечами – зачем, мол… И сама дорогу найду. Но женщина по имени Катя все же пошла рядом с ней, и лицо у нее такое было… Слишком сосредоточенное. Будто решала про себя что-то. И решилась наконец.

– Вы простите, но я невольно слышала ваш разговор с Павлом. Дверь не очень хорошо закрыта была. Меня Катей зовут, я жена Владимира Аркадьевича. Знаете, и моя мама когда-то была в вашей ситуации…

– Что, заставила Владимира Аркадьевича жениться на вас?

– Нет. Не заставила. Она к нему вообще не ходила. Просто она переживала за меня очень. Я ведь тоже беременная была… Может, Владимир Аркадьевич бы и не ушел из семьи, если б его жена обо мне не узнала. Она сама его и выгнала. Павел тогда еще подростком был…

– Ну и зачем вы мне все это рассказываете, Катя? Вы же сами слышали – Павел не хочет… И Владимир Аркадьевич ваш тоже от сына открестился. А дочка моя теперь пропадать должна, вся жизнь под откос…

– Да я вас очень даже хорошо понимаю, Елена Михайловна! Очень хорошо понимаю! И потому хочу совет дать. Вы лучше поговорите с матерью Павла. Между прочим, она женщина волевая и влияние на сына имеет. Она, знаете, такая… Патологически порядочная. Я ж говорю – как узнала, что у мужа беременная любовница, сразу его и выгнала. Не потому, что он ей изменял, а потому, что мой ребенок будет без отца расти. Странно звучит, правда? Будто ее Павел при этом не пострадает… Но она такая, какая есть. У нее свои жизненные принципы, мне непонятные. Хотите, я вам ее телефон скину? У меня где-то записан… Мы не общаемся, но телефон есть…

– Давайте телефон. И спасибо вам, Катя, за участие. Видать, пасынка-то не очень жалуете, да?

– Почему? Я к Павлу очень хорошо отношусь. Просто я и сама не знаю, что мною движет в желании вам помочь. Может, голос у вас был слишком отчаянный и несчастный, когда вы с Павлом говорили. Не знаю… Как-то мне ужасно жалко вас стало…

Катя вздохнула, улыбнулась виновато. Достала из сумки телефон, проговорила тихо:

– Говорите, на какой номер скинуть…

Потом, не прощаясь, повернулась и быстро пошла обратно. А Елена Михайловна вышла на улицу, присела в скверике на скамью. Долго думала – звонить, не звонить? Потом все же решилась – будь что будет. Если уж пошла по боевому пути, надо следовать до конца.

Пока слушала длинные гудки в трубке, досадовала на себя – не удосужилась у Кати спросить, как зовут мать Павла! Ну да ладно, разберется как-нибудь…

– Да! Говорите! – вдруг оборвались гудки женским голосом.

Елена Михайловна вздрогнула и проговорила, слегка растерявшись:

– Здравствуйте… Простите за беспокойство, но… Вы меня не знаете, это касается вашего сына…

– Что с Павлом? Вы кто? Ничего не понимаю! Да говорите же, не молчите! С ним что-то случилось?

– Я не молчу… И не беспокойтесь, пожалуйста, с вашим Павлом ничего не случилось. То есть ничего страшного… Просто я хотела с вами поговорить о моей дочери. И о Павле. Но… Может, не по телефону? Вы не могли бы со мной встретиться? Это очень важно…

– Хорошо. Давайте встретимся. Где и когда?

– Да хоть сейчас… Я могу подъехать, куда скажете.

– А вы где находитесь?

– Я в центре… Около здания, где Павел работает. Сижу в скверике.

– Да, я тоже от центра недалеко… Ждите, я сама к вам приду. Я скоро.

– Ой, спасибо… Я на третьей скамейке от входа сижу. В синем платье. Меня Еленой Михайловной зовут.

– Найду, не волнуйтесь.

Она и впрямь скоро пришла. Елена Михайловна ее сразу узнала, уж больно деловая походка этой женщины соответствовала решительному голосу. Подошла, спросила деловито:

– Вы Елена Михайловна?

– Да, я…

– Меня зовут Елизавета Андреевна. Я мать Павла. И давайте сразу к делу, а то я от волнения уже с ума схожу! Что случилось? Рассказывайте!

Елена Михайловна вдохнула, выдохнула и чуть не расплакалась от напряжения. Но взяла себя в руки и начала говорить… И не просто говорить, а отчаянно говорить, будто открылась в ней некая плотина и ее понесло… Все, все рассказала как есть. Что одна дочку растила, что берегла, да не уберегла… Что ребеночек теперь сиротой должен расти, а это, между прочим, ваш внук или внучка, уважаемая Елизавета Андреевна… И что надеялась ужасно на то, как Павел возьмет и окажется честным и порядочным человеком, а он… Видите ли, не любит он мою дочь… А если не любишь, зачем тогда?.. Надо ведь голову на плечах иметь, надо отвечать за свои поступки…

В общем, не рассказ у нее получился, а сплошной сумбур горестный. Но Елизавета Андреевна слушала очень внимательно, сведя брови к переносью и прямо глядя перед собой. Когда Елена Михайловна остановилась, чтобы всхлипнуть в очередной раз, проговорила решительно:

– Зря вы думаете, что мой Павел такой уж безответственный. Не так я его воспитала, вовсе не так. Он очень порядочный, я знаю. И ситуацию вашу я понимаю прекрасно, даже не сомневайтесь. Я сегодня же с Павлом поговорю, я знаю, что ему и как сказать. Слава богу, он меня уважает и к мнению моему прислушивается. И вы правы – мужчина должен отвечать за свои поступки, как бы тяжко для него это ни было. Да, я так считаю!

Она рубанула рукой воздух, строго глянула на Елену Михайловну. И повторила громко:

– Мой сын – порядочный человек! Он может и должен отвечать за свои поступки!

Это «может и должен», произнесенное без тени сомнений, совсем успокоило Елену Михайловну. Она еще раз всхлипнула длинно, отерла мокрые от слез щеки, улыбнулась благодарно:

– Спасибо вам, Елизавета Андреевна… Вы мне сейчас надежду на жизнь дали… Мне и Нинель… А то ведь я думала – все пропало, жизнь у дочки пропала…

– Значит, вашу дочку зовут Нинель? Красивое имя…

– Да она и сама красавица у меня! И добрая, и порядочная, и хозяйственная! Без этой, знаете, дури, как у некоторых нынешних-то девиц… Из нее замечательная жена получится, вот увидите! И сына вашего она очень любит, давно на него заглядывается!

– М-да… А почему Павел не захотел жениться, как он вам объяснил?

– Сказал, что не любит… Вроде у него другая есть…

– Понятно. Любит, не любит – это все романтика, дело наживное. Настоящий мужик должен быть ответственным и честным, а остальное все вторичное содержание. Да я ведь так всегда ему и втолковывала, между прочим, – какая от тебя забеременеет, на той и женишься! Да, у меня не забалуешь! Я вообще ратую за домостроевские порядки, потому что ничего плохого в них не было! Я строгая и правильная мать! И он меня любит именно такую, я знаю… И я с Павлом сегодня же поговорю… А вы сейчас идите домой, успокойте дочь. Ей вредно сейчас волноваться. И вы тоже не переживайте – свадьба будет. Обязательно будет!

– Ой, Елизавета Андреевна… Спасибо, спасибо вам большое… Даже не знаю, как и благодарить вас…

Все так и решилось – благополучно для Нинель. Елизавета Андреевна постаралась. Уж как ей удалось воздействовать на сына – неизвестно. Да никто и не спрашивал…

Свадьба была скорой и скромной, Владимир Аркадьевич молодой семье квартиру подарил. А когда Ниночка родилась, и вовсе хорошо стало! Павел на дочку нарадоваться не мог, с рук ее не спускал. А Нинель как вокруг него хороводы водила, это только посмотреть! Каждый взгляд его ловила, каждое желание исполняла. И все разговоры только об одном – что Паша скажет да понравился ли Паше… Иногда Елена Михайловна даже одергивала ее слегка – уж не стелись так перед мужем-то! А то будет, как у Райкина в монологе, – «закрой рот, дура, я все сказал…».

Правда, потом Павел стал все реже дома бывать. Но на то были причины – умер скоропостижно Владимир Аркадьевич, и пришлось Паше фирму возглавить. А что делать? Он же наследник. Сынок у Кати, второй жены Владимира Аркадьевича, мал еще был.

Хотя Нинель постоянное отсутствие мужа в доме не беспокоило. Наоборот, она как-то свободнее себя без него почувствовала. Хотя образ Паши оставался иконой, и по-прежнему Нинель закатывала глаза, когда говорила о нем с придыханием:

– Он так много работает… Так много… Мы с Ниночкой нашего папу почти не видим… Наш папа ведь хочет, чтобы у нас с Ниночкой все было, правда, Ниночка? Мы не станем ему мешать…

Елена Михайловна вмешивалась в этот распорядок, пыталась образумить дочь:

– Так ведь плохо это, что его домой-то не тянет! Вон сегодня воскресенье, а его опять дома нет! Где он? Думаешь, на работе?

– Нет. Он на даче.

– Один?

– Ну да… А что тут такого? Он устает, ему хочется отдохнуть…

– А ты почему с ним на дачу не поехала?

– Да у нас с Ниночкой фотосессия… Мы фотографа на весь день пригласили. Чтобы и дома снимал, и на улице…

– Да зачем тебе?!

– Мам, ну ты ничего не понимаешь! Я же должна что-то в сеть выложить, правда? Что я, хуже других?

Да, не понимала Елена Михайловна этой жизненной обманной показухи, хоть убей, не понимала! Тревожно ей все это было! Но ведь и Нинель не переспоришь… Живет на своем розовом облаке и ножки вниз свесила. Хорошо ей там…

Тревоги ее усилила и Елизавета Андреевна, мать Павла. Однажды вызвала ее на разговор, начала осторожно:

– Вы извините меня, конечно, Елена Михайловна, но хочу своими грустными мыслями поделиться. Мне кажется, Паша несчастлив в семье… Смотрю на него и не узнаю! Иногда такая тоска, такая досада в глазах плещется! Прямо не знаю, что и думать…

– Ну зачем вы так, Елизавета Андреевна! Не надо, что вы! – заторопилась она с объяснениями. – Павлик же устает ужасно, он очень много работает! Нет, уверяю вас, у них с Нинель все хорошо!

– Да не надо меня уверять, я же все вижу, я же мать… А материнские глаза не обманешь!

– Так и у меня ведь глаза материнские… Я тоже ими все вижу. Вон как Нинель Пашу любит, как вертится вокруг него, как старается! Чтобы дом был уютный и чистый, чтобы дочка ухожена… Да такую жену еще днем с огнем поискать, чтобы мужу так предана была, так беззаветно любила! В Паше – вся ее жизнь… Она в нем растворилась без остатка. Да неужели вы сами не видите?

– В том-то и дело, что вижу… И вы думаете, так уж это и хорошо, чтобы раствориться в муже? И с кем ему тогда жить? С самим собой? А жена где? А нету жены – растворилась… Ведь жить-то охота с личностью, понимаете?

– Нет. Не понимаю. Тут, знаете, еще неизвестно, что лучше – или хорошая любящая жена, или самостоятельная отдельная личность, которой до мужа и дела нет. Разве не так?

– Может, и так… Но я-то своего сына знаю. И вижу, что ему просто скучно дома, понимаете? Неинтересно. С женой поговорить не о чем. Ведь Нинель совсем не развивается, разве не так? По крайней мере, я ни разу не видела ее с книжкой в руках. Ничем не интересуется, ничем не увлекается.

– Она домом и мужем интересуется, Елизавета Андреевна. Разве этого мало?

– Мало, Елена Михайловна. Я хорошо своего сына знаю. Да, ему мало… И честно вам скажу… Иногда испытываю ужасное чувство вины, что заставила его на Нинель жениться. Одна я знаю, чего мне это стоило… А теперь думаю – зачем? Вашей дочке благо сделала, а своему сыну… Ох, как подумаю… Очень вас прошу, поговорите с Нинель! Пусть она хотя бы задумается обо всем этом! Иначе я не знаю, что будет…

– Хорошо, Елизавета Андреевна. Я с ней поговорю. Сегодня же и поговорю, обещаю.

И поговорила, конечно. Хотя и заранее знала, что ничего из того разговора хорошего не получится. Нинель даже разозлилась на мать, и свекрови тоже той злости досталось:

– Да как она так может рассуждать, мам! Глупости какие, надо же! Не развиваюсь я, книжек не читаю! Ну не глупости разве? Мне кажется, она завидует мне просто… И ревнует, как все свекрови!

– Но все равно, ты бы задумалась, Нинель… Со стороны виднее…

– Ну что, что со стороны виднее, скажи? Что я не так делаю? В доме у меня всегда чисто, вкусная еда всегда есть, Паше я во всем угождаю, в постели никогда не отказываю! Господи, да чего еще мужу от жены надо? И правда, что ли, вместе книжки читать? Ой, не смеши меня, мам… Это в прошлом веке такое было, наверное… Так и представляю такую картинку – мы с Пашей сидим на диване и книжки читаем! Больше нам делать нечего, да? Ой, не могу…

– Зря ты так. Паша-то как раз книги читает. И разговоры умные может вести. А ты…

– А мне они ни к чему, эти умные разговоры. Так моей свекрови и скажи. А что она еще про меня говорит, мам? Чем я еще не угодила?

– Да так прямо и говорит, что Паше с тобой жить неинтересно. Что поговорить не о чем.

– Ой, мне опять смешно… Да разве мужу от жены разговоры нужны? Нет уж, извини, ему совсем другое нужно… Надеюсь, тебе не надо объяснять про это «другое», мам? И вообще, не слушай ее больше! Я ж говорю – завидует и ревнует! Паша мой точно от нас никуда не денется. Тем более Ниночка его крепко держит, он же ее любит ужасно!

И тут же позвала громко:

– Ниночка, ты где? Иди сюда, доченька!

Ниночка заглянула в гостиную, спросила недовольно, снимая наушники:

– Ну чего, мам? Если зовешь ужинать, то я не хочу!

– Хорошо, Ниночка. Я поняла. Не хочешь. Иди к себе…

Ниночка пожала плечами, вышла молча. Нинель спросила торжествующе:

– Ну, ты видела? Видела, какая прелесть растет? И куда Паша от такого чуда денется, скажи? Я и Ниночка – мы и есть Пашино счастье. Я вот думаю, кстати, не пора ли мне снова родить… Может, мальчик получится, а? Каждый мужик ведь о сыне мечтает…

Разговор этот состоялся три года назад. И ничего за эти три года не изменилось, кроме того, что Паша все позже стал приходить домой, все чаще искал уединения на даче в редкие выходные. И все время молчал… И оживал только в те минуты, когда общался с Ниночкой. Глядел на нее с ласковой тоской, улыбался грустно. Будто хотел что-то объяснить, да не решался. Не мог…

Елена Михайловна и сама поверила, что все так и будет. Всегда будет. Паша устает, ему не до разговоров с женой. И что Ниночку очень любит, и она его держит якорем…

И как бы не так, ага! Вдруг как гром среди ясного неба – я ушел, я полюбил другую! И все без подготовки, все в лоб… На развод сам подам… Ну как тут не вспомнишь про те разговоры с Елизаветой Андреевной? И ведь не позвонишь ей, не пожалуешься… Она обязательно скажет: я предупреждала, вы меня не послушали…

Ушел, и дела ему нет, что с Нинель творится. Погубил ее доченьку, иначе не скажешь. Может, она больше и не встанет… И останется Ниночка без матери, не дай бог…

Так опять себя раздраконила, что и не понимала, где находится. Подняла голову – люди кругом… Ах да, она ж на автобусной остановке сидит, она ж к Павлу поехала! Поди, уж и автобус пропустила… Надо же, как прошлое ее забрало, совсем голову потеряла! Надо встряхнуться как-то. А вон и автобус идет, кажется… Пока в нем едет, надо все четко продумать, что и как скажет Павлу. Время еще есть…

* * *

Секретарша в приемной улыбнулась вежливо, спросила елейным голоском:

– Я могу вам чем-то помочь? Вы кого-то ищете?

– Никого я не ищу! – ответила почти грубо, будто пытаясь подстегнуть свою решительность. – Я пройду к Павлу, мне нужно с ним поговорить!

– Вы хотите сказать, к Павлу Владимировичу? Но он сейчас занят…

– А это ничего, что занят. Мне срочно нужно!

– Хорошо… Как вас представить?

– И представлять меня тоже не надо. Как-то не нуждаюсь, знаете ли… Я ему родственницей прихожусь, причем ближайшей.

И опять она удивилась этому своему напору. Еще и выражение лица было наверняка сердитое. А ничего, пусть! Пусть будет сердитое, так и надо! И разговор с Павлом тоже должен быть таким – напористым и сердитым! Хотя внутри все дрожало от напряжения – а ну как он и слова не даст сказать, а сразу выставит ее за дверь? Нет-нет, надо с напором, чтоб сразу его осадить…

Рванула на себя дверь в кабинет, вошла. Павел поднял глаза, глянул с удивлением. В глазах его не было испуга, скорее досада была. Нехорошая такая досада, с холодком. Зачем, мол, пришла, ведь все уже решено… И говорить больше не о чем.

Села в кресло, стоящее у его стола, вздохнула… И боевой настрой тут же пропал куда-то, и чуть не разревелась, едва сдержала себя. Проговорила вдруг севшим голосом, с хрипотцой:

– Как же так-то, Паш… Что же ты делаешь, сам ведь не понимаешь… Ведь ты же убиваешь Нинель, она едва жива… Еще немного, и я не знаю, что будет… Уж сколько раз ей скорую вызывала – не сосчитать. Не убивай ее, Пашенька, ради бога прошу…

Павел молчал, задумчиво глядя на нее, потом проговорил спокойно и тихо:

– Почему же убиваю? Я не убиваю, я просто не хочу больше так жить. Мы должны разойтись, и ничего в этом страшного нет. Каждый из нас пойдет своей дорогой – что же тут страшного?

– Да как так-то, Паша? Как? Хоть убей, не понимаю тебя… Вы что, плохо с Нинель жили? Ведь хорошо жили… Не ругались, не ссорились…

– Нет, Елена Михайловна. Плохо мы жили. То есть я плохо жил, понимаете? Можно сказать – совсем не жил…

– Да как это, Пашенька? Что ты говоришь такое? Даже слышать странно… Чем тебе плохо было, скажи? Почему ты решил вот так… Взять и уйти?

– Да все просто на самом деле. Простите, но я не люблю вашу дочь. И никогда не любил. Я бы все равно не выдержал рано или поздно. Надо было решать… И почему не сейчас? Мы должны разойтись, Елена Михайловна. Дальше я пойду своим путем, а она – своим.

– Да каким своим, Паш? О чем ты? Нету у нее никакого своего пути! Откуда бы он взялся-то, Паш? Она только с тобой может жить, она тебя любит!

– Нет. Не любит она меня. Или, может, принимает за любовь что-то другое. Я надеюсь, она это поймет со временем… Очень надеюсь. Пусть ищет свой путь, пусть прикладывает к этому силы!

– Так нет у нее сил-то, Паш… Ты же прекрасно это понимаешь. Ты сейчас думаешь только о себе, а на Нинель тебе наплевать! А она без тебя и впрямь погибнет! Ты, только ты за нее в ответе… Ну, я прошу тебя… Ради нее… Вернись, а?

– То есть вы хотите, чтобы я принес себя в жертву? Но я не хочу больше так, не могу. С меня достаточно. Нет, не могу… Не хочу…

– Что значит не могу да не хочу? Ты просто должен, и все! Ты же мужчина! Неужели ты можешь оставить свою жену погибать? Неужели у тебя сердца нет, Паша?

– Нет, Елена Михайловна. Все не так. Нинель не беспомощный ребенок, она зрелая разумная женщина. Она должна понять, в конце концов…

– Да кто разумный? Нинель разумная? Да о чем ты… Я ж тебе объясняю – она пропадет без тебя, сгинет! Да если бы ты видел, что с ней творится… Уже сама на себя не похожа… Знаешь, я даже боюсь уже скорую вызывать – а вдруг ее прямым ходом в психушку увезут? Что тогда будет? Нет, ты должен, Паш, должен… Даже выражение такое есть, только не помню точно, как там… Мы должны тем, кого приручили, так вроде…

– Да. Мы ответственны за тех, кого приручили. Но я Нинель не приручал, если вы помните. И вообще… Мне кажется, к этой проблеме подходит другое расхожее выражение – никто ничего никому не должен. У всякого своя жизнь. Человек только самому себе должен, обязан сам быть счастливым. Никто ничего никому не должен, повторюсь! Никто! Ничего! Никому!

– Хм… Хорошее выражение, слышала, как же… Нынче все так полюбили вот это – никто ничего никому… Говорят об этом на всех углах. Спрятались за эти подлые слова и совесть чиста? А если человек на грани жизни и смерти из-за тебя находится, ты тоже скажешь ему – помирай, потому что я тебе ничего не должен? Помирай, а я отвернусь?

– Ну, не преувеличивайте, Елена Михайловна. Ничего с Нинель не случится.

– Да откуда ты знаешь? Ты уже две недели ее не видел! Я ж тебе объясняю – она в таком состоянии сейчас, что мне просто страшно! Ну пожалей ее, Паш! Ну что плохого она тебе сделала? Она же так старалась быть тебе хорошей женой… Где ты лучше себе найдешь, подумай? Нет, я понимаю, конечно, что у тебя кто-то есть… Ну так и пусть она будет… Где-то там, на стороне… Если уж тебе так приспичило – пусть… Но зачем семью-то рушить, Паш? Ради чего?

Павел поморщился, мотнул головой, будто она сказала сейчас что-то совсем неприличное. Потом проговорил довольно жестко:

– Я сам разберусь, как и с кем мне жить, Елена Михайловна. И вообще… Мы сейчас не о том говорим. Я ж вам объясняю – я не люблю Нинель. И никогда не любил. Да, я в свое время поступил по тому самому пресловутому правилу, неизвестно кем придуманному, – как честный человек, обязан и должен… И долго жил в этом. И так и считал – обязан и должен. И даже не в этом дело… Я ведь и хотел быть должным, понимаете? Сам хотел! Думал, это по-мужски – быть должным. Бесконечно должным!

– И что в этом плохого? Это ведь действительно по-мужски…

– Может, и нет ничего плохого… А только я понял вдруг, что больше не могу. Понял, когда полюбил… Да, я люблю другую женщину, Елена Михайловна. И хочу быть с ней. Хочу просто жить и любить, а не жить и быть должным. Наоборот, этой женщине я ничего не должен. Не должен, а хочу быть с ней.

– Но ведь это чистой воды эгоизм, Павлик… Только эгоист думает о себе. Тебе наплевать, что будет с Нинель, да? Сидишь тут, рассуждаешь… Кому что должен, кого хочу… А она там умирает от горя! Она без тебя не сможет жить, и ты это прекрасно понимаешь!

– Да, я тоже раньше так считал. Но все переменилось, Елена Михайловна, я уже другой человек. Да, можете считать меня эгоистом, если вам так удобнее. Кем угодно считать – предателем, подлецом… Но я еще раз вам говорю – никто ничего никому не должен! Никто! Ничего! Никому! А если должен, то, значит, он сам хочет быть должным. Но я больше не хочу… Не хочу приносить себя в жертву. Я имею право быть счастливым!

– Ну не знаю… Как-то мне все это странно от тебя слышать, Павлик… Наше поколение так рассуждать не умело. Мы с радостью приносили себя в жертву и этим счастливы были. Потому что считали, что жертвовать собой – это в порядке вещей. То есть осознавать, что своей жертвой ты сделал кого-то счастливым. Разве этого мало, скажи?

– Не знаю, Елена Михайловна. Наверное, для этого нужно очень хотеть быть жертвой. Сознательно такой путь для себя выбрать. Вот как вы, например… Вы же всю свою жизнь положили к ногам дочери, верно? Вы сами так захотели, никто вас к этому не обязывал. Но это не значит, что я непременно должен хотеть того же самого, правда? Между «должен» и «хочу» есть довольно жесткая грань… А я понял в одночасье, что не хочу быть должным! И даже более того – не могу! И не надо меня упрекать в эгоизме и жестокости, ради бога! В конце концов, Нинель здоровая молодая женщина, не инвалид! Она еще найдет себя, если захочет!

– Да в том-то и дело, что она инвалид… Не в медицинском смысле, конечно, но… Может, даже хуже, чем в медицинском. Ей так плохо сейчас, так невыносимо больно! Она не ест ничего, исхудала совсем… Мне очень страшно за нее, Павел. Еще немного, и действительно в психушке окажется, не дай бог.

– Не окажется. А вы… Вы меньше жалейте ее, меньше выплясывайте на цыпочках. В конце концов, она мать, она должна о дочери думать!

– А сам-то ты много ли о своей дочери думаешь, Паш?

– Представьте себе – много. Все время пытаюсь с ней поговорить, но не получается. Не хочет она со мной говорить. Все мои объяснения отвергает. Конечно, я понимаю… Понимаю, что Нинель настраивает дочь против меня.

– Да не настраивает она…

– Ну, может, не словами, так страданием своим обманным настраивает.

– Да отчего же обманным? Вовсе и не обманным… И Ниночка сама все видит, не думай. И все понимает. Не станет она с тобой говорить, пока ты не вернешься.

– Я думаю, время пройдет, Ниночка успокоится и наше общение наладится. Я же не собираюсь уходить из жизни ребенка, я всегда буду рядом. Просто время должно пройти… И потом, я всегда буду вам помогать… Материальных проблем у Нинель и Ниночки точно не будет. И квартиру им оставлю. И дачу.

– Ишь ты, щедрый какой… А сам-то где станешь жить? У новой жены?

– Я разберусь, Елена Михайловна. Разберусь. Вы лучше скажите – как там Ниночка? Ей очень плохо, да? В последние дни совсем говорить не хочет, сразу звонок сбрасывает. А мне так с ней нормально поговорить хочется!

– Хочется да перехочется! – вдруг со злостью проговорила Елена Михайловна. – Не получится у тебя с ней никаких разговоров, понятно? Не станет она с тобой говорить. Не простит. Никогда тебе не простит…

Она замолчала, будто сама испугалась этого «никогда». И того испугалась, какой мстительной, злобной нотой звучит голос. Но все же повторила, будто окончательно вбила по шляпку последний гвоздь:

– Никогда, никогда не простит!

– Ну, так уж и никогда… – не совсем уверенно произнес Павел, отводя глаза в сторону. – Она же дочь моя, она меня любит. Я ее не оставлю в любом случае, что вы. Время пройдет, она успокоится…

– Нет. Не успокоится, не надейся. Да я даже больше тебе скажу, Пашенька… Знаешь, что она мне только что сказала? Ой, мне даже повторить это страшно…

– Что она сказала, Елена Михайловна?

– А то… Если, мол, папа не вернется… Если и дальше заставит маму страдать… Я вырасту и убью его. Представляешь? Так и сказала!

– Да ну… Вы сейчас придумываете, Елена Михайловна. Не мог ребенок такое сказать.

– Да, она еще ребенок. Но пришлось повзрослеть по твоей отцовской милости. Не забывай, что к матери она тоже очень сильно привязана. Мать-то на ее глазах помирает, она ж все видит… И очень ждет, чтобы ты вернулся, чтобы все было по-прежнему… Вот и выходит, Пашенька, что ты жизни своих близких на кон поставил… Вот и выбирай теперь, что тебе дороже, дочь или это твое «хочу – не хочу»… Выбирай, Пашенька, выбирай…

Павел ничего не ответил, сидел молча, крепко сцепив ладони в замок. Только желваки на скулах подрагивали – видать, зубы сжимались судорожно. Елена Михайловна тоже притихла, глядела на него с опасливым ожиданием. Чуяла близкую победу – только бы не спугнуть… Помолчала еще немного, потом проговорила тихо и вкрадчиво:

– Если надумаешь вернуться, Паш, то не бойся… Просто знай, что Нинель тебя не упрекнет… И Ниночка тоже. И я. Все будет хорошо, Паш, и даже лучше еще будет. Каждый может ошибаться, ведь так? Главное – ошибку свою исправить вовремя…

И, будто боясь, что Павел снова заговорит и разрушит маленькую надежду, засобиралась быстро:

– Ой, чего ж я сижу-то, тебя отвлекаю! У тебя ведь дел полно, наверное. Все, все, Паш, ухожу… Мы ждать тебя будем, Паш… Надеюсь на твою совесть… Да, будем ждать…

Выйдя в приемную и закрыв за собой дверь, выдохнула с трудом, прикрыв глаза. И услышала голосок секретарши:

– Вам плохо? Может, воды вам дать? Да вы присядьте, пожалуйста!

Вход для пользователей

Меню