Читать онлайн Реальная жизнь бесплатно

Глава первая

Лори в этот вечер обслуживала столики, а не стояла за стойкой, поэтому налить мне за счет заведения не могла. Но я была при деньгах и даже собиралась заказать еще один коктейль, когда сидевший рядом мужчина повернулся ко мне и заговорил:

– А я вас узнал. Вы только что пели. Это же были вы?

Я кивнула:

– Да.

Я ждала, что он скажет что-то еще. Мужчины, которые подкатывали ко мне, всегда норовили что-нибудь добавить. Обычно что-то вроде того, что я прекрасно пою, да и сама тоже ничего. И сексуальная. «Красивая» или «сексуальная» – тут они делились примерно поровну. Рвались поведать мне, что одна из песен, которые я исполняла, перенесла их прямиком в то время, когда они делали то или сё или находились там или сям, а иногда пускались в разглагольствования, которые вызывали у меня недоумение: как это мой голос мог напомнить им о бывшей подружке, или о первой жене, с которой они давным-давно не живут вместе, или о маме?

Но этот больше ничего не сказал. Тоже кивнул и вернулся к созерцанию своего бокала: взбалтывал содержимое и разглядывал дно. Меня это задело.

– И как вам? – поинтересовалась я.

– Ну… – сказал он. – По-моему, недурно.

– Угу.

– Честно? Не в моем вкусе.

– Ах вот как.

Он опять замолчал.

– Тогда что же вы здесь делаете? – спросила я.

Я сидела на вращающемся барном стуле; он положил руку на спинку и развернул меня так, что я оказалась лицом к окну. Я хотела возмутиться, но по его отсутствующему взгляду поняла, что на мою реакцию ему, судя по всему, плевать, и подумала, что устраивать сцену как-то нелепо. Да и вообще – не то чтобы я в самом деле рассердилась. Скорее понимала, что должна.

Он ткнул пальцем за окно:

– Видите вон то здание?

– Серое?

– Оно самое. Найдите глазами пятый этаж. Нашли? Видите крайнее окно слева? Это мое. Я там работаю.

– Понятно, – сказала я. – Часто сюда заглядываете?

– Вам правда интересно?

– Ну вы же понимаете, о чем я.

Он слегка улыбнулся:

– Довольно часто, да. Думаю, я и раньше слышал, как вы поете. Хотя, возможно, это был кто-то другой.

– Все мы на одно лицо, да?

Он пожал плечами:

– Я же сказал, я тот еще ценитель.

– Так чем же вы занимаетесь? – не отставала я.

– Разбираетесь в финансах?

– Нет, не особо.

– Вот видите – я же на вас не дуюсь? Собственно говоря, это и есть моя работа, сегодня вот засиделся допоздна. Так что, отвечая на ваш первый вопрос, я сюда хожу не музыку слушать. – Он говорил так, словно объяснял ребенку, что у него нет времени рисовать пальчиковыми красками – слишком много дел. – Не поймите меня неправильно: уверен, вы прекрасно поете. Но я просто выпить зашел.

– Что ж, зато честно.

– Простите, если обидел.

Он улыбнулся и отвел взгляд.

Обычно бывает так. К тебе клеится какой-нибудь тип, и либо он такой недоумок, что прикидываешься дурочкой, восклицаешь «Да неужели!» или «Как смешно!» – и хохочешь как идиотка, чтобы не спугнуть его, хотя больше всего хочешь выплеснуть ему в лицо содержимое бокала. Либо, наоборот, попадается умник – и ему неймется тебя подколоть. Подставить ножку и посмеяться над тем, как ты растянешься на полу.

Но сегодняшнего моего собеседника нельзя было отнести ни к тому ни к другому подвиду. Я затруднялась с классификацией. Его было не понять. Во-первых, он, похоже, совершенно не стремился подобраться поближе. Одну руку положил себе на бедро, другой держал бокал. Ко мне больше не лез. Пожалуй, даже наоборот, отодвинулся, и я поймала себя на том, что наклоняюсь, чтобы услышать, что он говорит. В его словах не слышалось никакого отчетливого намерения. Казалось, ему все равно, как я их воспринимаю. Он бросал фразы небрежно, как люди швыряют объедки в собачью миску – вывалил, и ладно, а уж съест их собака или нет – какая разница.

– Я как-то не сообразил, что вы ждете бурной похвалы, – сказал он. – Простите.

– Ничего страшного. Просто, видите ли, мы, артисты, очень ранимые.

– Да ну?

– Еще как! – отозвалась я. – Так что, если слушатели не визжат от восторга, я делаю вывод, что им не понравилось.

– А для вас это важно?

– Ну да, – ответила я. – Иначе я начинаю думать, что все было из рук вон плохо, а от этого в душе артиста поднимается буря. Оглянуться не успеешь, как уже клеймишь себя последними словами, говоришь себе: хватит, пора посмотреть правде в глаза, признать поражение, ничего во мне нет и не будет – и все вокруг это понимают. Кажется, как будто рухнул в яму и пытаешься выбраться, а тебя забрасывают землей. И все только потому, что собеседник посмел начать разговор с замечания о погоде или о количестве людей на афтепати, а не перешел сразу к самому главному – как восхитительно ты поешь. Ведь, честно говоря, это единственная тема, которая нас интересует.

Я усмехнулась, подавая знак, что это ирония, но он, судя по всему, ее не уловил.

– Как все сложно, – сказал он.

– Очень, поверьте.

– Ну что ж, давайте я угощу вас чем-нибудь, и мы начнем сначала. – Он указал на мой пустой бокал: – Что будете пить?

– То же, что и вы, – ответила я.

Он повернулся к бармену, и, пока делал заказ, я его разглядывала. Значительно старше меня – конец четвертого – начало пятого десятка – и симпатичный. Можно сказать, даже красивый – что-то в нем было женственное, несмотря на широкие плечи и стандартную стрижку бизнесмена из Сити. Наверное, ресницы. У него были чудесные длинные ресницы, загнутые и светлые, прямо-таки девичьи. Но красота эта была холодная. Трудно понять, что за ней скрывается.

Бармен поставил перед нами два бокала.

– Что это? – спросила я. Налито в них было явно разное.

– Попробуйте, – сказал он. – Вам понравится.

Он оказался прав – мне действительно понравилось. Напиток был густой и сладкий, как сироп. Согревал горло.

– Так на чем мы остановились?

– Собирались начать сначала.

– Ах да. Точно. Итак…

Он крутанулся на стуле и оказался лицом к лицу со мной.

– Итак, – повторил он. – А я вас видел. Вы только что пели. Это же вы были?

Я кивнула:

– Да.

– Надеюсь, вы не сочтете меня слишком назойливым. А то лезу к вам с разговорами, нарушаю ваше уединение. Если хотите, чтобы я отстал, так и скажите. Я отстану.

Я промолчала.

Он продолжал:

– Просто хотел сказать: мне очень понравилось. Голос ваш понравился. Вы прекрасно поете. Честное слово, просто прекрасно.

Я засмеялась.

– Вот спасибо! Как это мило.

– Нет, правда. Честно. Я серьезно говорю. Не смейтесь. Как вас зовут?

– Анна.

– Анна, – повторил он. – Я серьезно, Анна. Без дураков. Хотите совсем начистоту? Я и раньше вас здесь слышал. И да – погодите, не перебивайте, – да, я помню, что я вам сказал. Но это точно были вы, я уверен. И говорю вам совершенно искренне – мне понравилось, как вы пели.

Он улыбнулся и пожал плечами. Взгляд у него был пустой и невинный.

– Я уже сказал: я тот еще ценитель. Не особо в музыке разбираюсь. Но, не знаю, что-то в этом есть. В вас что-то есть. Словом – мне понравилось.

Сначала я думала, что он просто потешается, и пыталась придать своему лицу соответствующее выражение, чтобы он понял: я вижу его насквозь, просто подыгрываю. Но он продолжал: «Я уже несколько раз приходил, надеялся вас тут застать. Хотелось снова вас увидеть» – и неотрывно смотрел на меня, глаза в глаза, не бросая украдкой взглядов на мои губы, грудь или ноги, и постепенно я теряла уверенность в том, что раскусила его. Не знала, что делать с лицом. Его голос лился и лился, плавно и убаюкивающе, и я полностью сосредоточилась на его звучании, а все остальное стало ускользать: и чувства, и мысли – все отхлынуло, подобно убегающей волне.

Он между тем говорил о притяжении. О притяжении и химии – как магнит, говорил он, – и еще что-то о магнитах, и о моих глазах – да, точно, о глазах.

– Что-то в них есть такое… – говорил он. – Не могу этого объяснить, но что-то в них есть особенное, мимо чего не пройдешь. Я, конечно, не смогу описать, но оно есть, точно вам говорю.

Тут я заметила, что уголки его губ слегка приподняты и в глазах холодный, жесткий блеск, как у школьника, чей розыгрыш вот-вот раскроется. Напоследок он заявил: «Ваш голос, он, понимаете, он прямо-таки говорил со мной» – и усмехнулся; и тут я ясно поняла, что он надо мной смеется, и мне захотелось заползти под стол.

Я схватила бокал и отвела глаза.

– Что? – спросил он. – Ну что? Я же старался! Так ведь лучше?

– Значительно, – ответила я. – Спасибо.

– Слушайте, я вовсе не хотел вас рассердить. Не обижайтесь!

– Я не обижаюсь. У вас очень хорошо получилось, вы прямо талант.

– Спасибо.

– Я вам почти поверила, – сказала я.

– А кто сказал, что это неправда?

Но его глаза по-прежнему смеялись.

Он принялся рассказывать, в чем заключается его работа, а я слушала, ковыряя заусенец на большом пальце. И чувствовала себя дурой. Он решил, что я тщеславная выпендрежница, и он прав, я сама знаю, что он прав, потому и чувство у меня такое, будто он сунул мне под ноготь зажженную спичку. Я всегда терялась, когда меня дразнили, не знала, как себя вести. Была из тех ранимых детей, которые в слезах бегут к учительнице, стоит кому-нибудь сказать им гадость; которые истово верят, что во вселенной существует высшая справедливость, и убеждены, что людей, совершающих дурные поступки, обязательно настигает расплата.

Его манера говорить со мной доставляла извращенное удовольствие – и вместе с тем боль, как когда расчесываешь до крови комариный укус. Он подтрунивал надо мной, щелкал по носу, объяснял что-то и спрашивал: ну как, соображаете? А я – да – я откликалась, подыгрывала, кривлялась и ломалась, как маленькая девочка, и самой себе была противна, и думала: пожалуйста, ну хоть бы я ему понравилась!

– Что ж, – сказал он, закончив. – Вас не так-то просто разговорить, верно?

– Разве?

Я делала то самое, за что меня ругала преподавательница вокала, – в конце каждой фразы мой голос повышался, и я нервно хихикала. «Поём на опоре! – повторяла она мне. – Расслабься. Не зажимайся».

– Да-да! Вы мне почти ничего о себе не рассказали. В сущности, я только и знаю, что вас легко обидеть. Ваша очередь – расскажите о себе.

– Я бы рассказала, да как-то нечего…

Опять этот смешок – попытка защититься.

– Ну попробуйте!

Я попыталась собраться с мыслями.

Представила, как достаю, разматываю и раскладываю перед ним нити своей ничем не примечательной судьбы, и попыталась угадать: что ему придется по душе? На что он клюнет?

Нет, ни на что, ни на что он не позарится – это я уже понимала. Убого, дешево, не в его вкусе. Прозябание в четырех стенах, на которые даже картины повесить нельзя – краску испортишь; уродливая светлая мебель, какую покупают только в жилье под сдачу – покупают люди, которые сами в этой обстановке жить не собираются. Не могу я все это ему выложить. Как я нахожу длинные волосы Лори в своей щетке, а свою пропавшую одежду – в ее ящиках; и принимаю ванну лишь до тех пор, пока не услышу, как хозяева, супруги П., шепчутся внизу на площадке, – и даже если сунуть голову под воду, даже если открутить кран, все равно их слышно, как будто они в двух шагах от меня, заползли в самую ванну и шипят мне в ухо. Я представила себе, как он пробует на ощупь ткань моих откровений и думает: нет, тонковата, дешевка – и отбрасывает с пренебрежением.

Наши тусовки с Лори. Тут ему тоже смотреть не на что. Как мы с ней шатаемся по всяким лондонским притонам, дешевым барам, чужим гостиным, обставленным такой же светлой мебелью, как наша, – из того же самого каталога. Он в таких местах, наверное, и не бывал никогда. Еще не хватало. А это тошнотворное ощущение в животе, когда я лежу в кровати и слышу, как муж и жена П. шебуршатся на лестнице в темноте. Я слышу, как они нащупывают дорогу – тук, тук, тук пальцами по стене, словно жуки в древесине, – и боюсь идти ночью в туалет: а вдруг наткнусь на них, и хозяйка скажет: «Как, опять?» Когда у меня обострился цистит, я писала в грязный стаканчик из-под кофе, только бы не услышать в пятнадцатый раз: как, опять? Она сидела в засаде у лестницы, будто гигантская змея: не спится, хм? Нет. Ни за что. Ни за что не стану все это вываливать.

Нельзя показывать ему, какой уродливой жизнью я живу. Иначе испорчу впечатление раз и навсегда. Я не могу с гордостью продемонстрировать ему свой быт и спросить: ну как? Белье в неотстирывающихся пятнах; старая косметика, которая настолько слежалась и засохла, что и на лице лежит комками; каблуки, которые предательски цокают, потому что я никак не поменяю набойки и хожу на железках. Все это такая тоска! Тоска – каждый месяц пересчитывать деньги: хватит – не хватит? Ранним утром снова и снова пропевать одну и ту же ноту в репетиционной – не так, не совсем, старайся, ты можешь лучше, – и выходить оттуда поздно вечером, и не видеть перед собой серых улиц, потому что голова заполнена музыкой, тело пульсирует и напевает одному ему ведомый мотив и все вокруг налито цветом. Он этого не поймет. Как бы я ни говорила самой себе, снова и снова: все окупится, все эти бытовые неурядицы окупятся, и когда-нибудь я над ними посмеюсь, – но ему я этого показать не могу. Как бы я ни твердила эту мантру, сидя в крошечной бездушной комнатке, замерзая, потому что там вечно холодина, а за окном грустно воют сирены – это постоянное нытье улицы, назойливое, как ребенок, который клянчит и клянчит… Нет уж.

Он выжидающе смотрел на меня, и я сказала то единственное, что, на мой взгляд, прозвучало бы достойно:

– На самом деле джаз не моя специализация. Я оперная певица.

Время было позднее. Бар пустел. Смена Лори закончилась, она подошла к нам и с ходу начала атаку – держалась громко и бесцеремонно, потряхивала волосами и дразнила его. Я подумала, что сейчас он начнет подкатывать к ней, и почувствовала что-то вроде облегчения, но Лори его, похоже, не заинтересовала. Он слушал ее болтовню, нацепив вежливо-внимательное выражение, – вид у него при этом был немного страдальческий, словно она случайно забрызгала ему лицо слюной.

Наконец он сказал, что ему пора, и мы все вместе вышли из отеля. На улице он дал мне визитку и сказал: позвоните мне, пообедаем, и я сказала: ладно, и он сказал: хорошо – и ушел. Не к метро, в другую сторону.

Лори уцепилась за мою руку, и мы зашагали к метро. Это был деловой район Лондона, где куча офисов, но почти никто не живет, поэтому вечером на улицах ни души, хотя все здания освещены.

– Ну и придурок, – сказала Лори. – Он тебе понравился?

– Не знаю. Не очень.

Но его образ преследовал меня, словно отпечатанный на изнанке век, и все время, пока Лори говорила, в моей голове отдавался его голос.

В метро галдела большая компания подвыпивших парней. Какая-то женщина смотрелась в экран телефона и пальцем натягивала кожу под глазами, пытаясь ее разгладить.

Я достала книжку и сунула в нее визитку. «Манон» Прево. Я разучивала ее партию в консерватории и хотела ознакомиться с первоисточником. Лори бросила взгляд на обложку.

– Она же вроде шлюха была, да? – поинтересовалась она. – Эта Манон? По-моему, я когда-то читала.

– Не знаю. Я еще даже не открывала.

– Да точно, шлюха. Вон на обложку посмотри. Да и потом, разве мужик назовет книгу именем женщины, если она хоть чуть-чуть не шлюха, а? Тебе хоть одна такая книжка на ум приходит?

– Мадам Бовари, – отозвалась я. – Она не проститутка.

– Ну, она, конечно, на панели не стояла, но была той еще распутницей.

– Анна Каренина.

– Аналогично.

– Алиса в Стране чудес.

– Это для детей, – сказала Лори. – Не считается.

Больше мне ничего в голову не приходило.

Лори вздохнула.

– Мне вот Люк написал, – поделилась она. – Хочет встретиться.

– Ты его послала?

– Да.

Лори принялась трещать о Люке. О том, что он пытается задушить в ней творческое начало. Заставляет устроиться на работу. Одним словом, хочет ее погубить. Так и сказала: мол, она знает, что он хочет ее погубить. Все это она говорила уже не раз. Лори писательница и любит без конца перебирать важные моменты своей жизни. Ни одна моя история не могла ее удивить, ведь нечто похожее с ней обязательно уже случалось, и, вместо того чтобы слушать, она тут же принималась делиться собственным опытом.

– Я от него никогда ничего дельного о своем творчестве не слышала, – сказала она. – Если что и говорит, то совершенно невпопад. В снисходительной манере. Типа: все это очень мило, малыш, но я не уверен насчет… Поэтому я стала врать ему, что не пишу, даже если на самом деле пишу, – а то боюсь, что он попросит прочитать. И станет придираться к каждому слову. Нахмурит брови, а потом с напускным участием будет критиковать, словно разбирает студенческую работу по истории искусств. Я знаешь до чего дошла? Напишу предложение – и тут же зачеркиваю, потому что представляю, как он его прочтет и что при этом подумает и скажет. И секс у нас всегда завершался, когда кончал он, даже если я еще не кончила, понимаешь? Вот такой урод. Хрен я с ним еще буду встречаться.

Лори говорила жестко и сердито, но выглядела грустной и нервно накручивала волосы на палец. Ей двадцать восемь лет, и, по-моему, она настоящая красотка – высокая, стройная блондинка, – но уже переживает, что стареет. Иногда она заставляет меня становиться рядом с ней перед зеркалом и сравнивает наши лица: где у меня кожа гладкая, а у нее уже в морщинках.

– А ты с этим типом будешь встречаться? – спросила она.

– Может быть. А ты что думаешь?

– Поужинать я бы сходила. Почему нет? Сводит тебя в какое-нибудь приятное местечко. Мужики вроде него обычно не скупятся. Деньги у него явно водятся. – Эти слова она произнесла с презрительной интонацией, словно деньги – это инфекция, передающаяся половым путем. – Это невооруженным глазом видно.

Лори обожала чужие деньги. Она всегда их чуяла издалека и выуживала из других, словно свинья, раскапывающая трюфели.

– Костюмчик-то, – сказала она, – дорогущий. И часы. Ты на часы обратила внимание?

Я покачала головой. Ни на что я внимания не обратила.

– Ты же вроде его недавно придурком обозвала? – спросила я.

– Ну и что? Ты ж не замуж за него собираешься. Скорее всего, он женат. Знаем-знаем, все они такие.

– Кто они? Мужики?

– Мужики такого сорта.

– И что это за сорт такой?

– Которые клеят телок в барах.

– Ты считаешь, он меня клеил? Я бы так не сказала.

– Ну еще бы, – отозвалась она. – Ты так не выражаешься.

– А по-моему, он не из таких, – сказала я. – Чаще всего ведь как бывает: тебя угощают, и все – считают, что за вход заплачено. Билетик на руках, осталось только пробить. Никто даже близко не пытается что-то о тебе узнать. А этот вел себя иначе. Он… он как будто прижал меня пальцем и надавил до боли. Понимаешь, о чем я?

– Понимаю. Тебе хочется с ним переспать, потому что он секси и такой как бы мерзавец, а ты мазохистка. Бывает, что уж тут. Стыдиться нечего, Анна. Подумаешь, мазохизм, есть вещи и похуже! И видит бог, тебе давно пора потрахаться. Я не надевала сережки все то время, пока у тебя не было секса, и у меня дырки в ушах заросли.

– Спасибо за яркий образ, – сказала я.

– Всегда пожалуйста, – откликнулась она. – Так, а ведь завтра нам за комнату платить?

– Первая пятница месяца. Да.

– Может, одолжишь мне деньжат? Немного. Фунтов пятьдесят. А то я на мели.

– Без проблем.

У меня было достаточно денег. В этом месяце я отработала пару лишних вечеров и как раз получила гонорар – в сумке у меня лежал толстенький конверт.

– Могу дать хоть сейчас, – сказала я.

Я достала и протянула ей несколько купюр. Для нее не жалко. Лори никогда не отдавала долгов, но сама, когда была при деньгах, швырялась ими направо и налево, кутила от души и платила за все: за выпивку, еду и такси. Поэтому деньги утекали сквозь ее пальцы как вода, поэтому она все время в них нуждалась и поэтому исходила ядом в отношении всех, у кого они водились.

Видимо, необходимость просить у меня взаймы ее напрягала, потому что настроение у нее резко улучшилось. Мы вышли из метро и хохотали над какой-то ерундой всю дорогу по Митчем-роуд, где с наступлением темноты, несмотря на холод, собираются люди: толкутся у помпезного старого кинотеатра, переделанного в зал для игры в бинго, кричат и целуются посреди улицы, слушают музыку с телефонов, топчутся в очереди перед нейл-баром, где до поздней ночи можно не только сделать маникюр, но и купить сэндвич. Однако дальше улица затихала, и лишь манекены глазели на нас из неосвещенных витрин. В магазине париков торчали безумно накрашенные головы. В магазинах тканей красовались детские манекены в нарядных сатиновых платьях. Лори просила меня напеть то одну, то другую джазовую песенку, которые ей нравились, и подпевала, если знала слова, – «передо мною ты стояла, и через лондонский туман вдруг ярко солнце засияло», – а прохожие пялились на нас. Снова помрачнела она, только когда мы свернули на свою улицу. Замолкла и принялась вздыхать, и у меня внутри тоже возникло злое, болезненное, безнадежное чувство, которое – я знала – испытывала и она. Лори вставила ключ в замок и выпалила:

– Мерзкий гребаный домишко! Мерзкая гребаная жизнь! Зачем нам это, Анна? Пора найти приличную работу! Пора! Вот возьму и найду! Не могу здесь больше! – И распахнула дверь.

Глава вторая

В понедельник утром у меня был урок вокала с Анджелой. Я доехала на метро до Моргейта – чем ближе к Сити, тем больше в поездах Северной линии встречается пассажиров в деловой и более дорогой одежде, – там я пересела и проехала две остановки до Фаррингдона. Когда я шла по Клеркенуэлл-роуд, небо было еще тусклое, словно его освещала энергосберегающая лампочка. В консерватории было пусто и тихо. Музыканты в большинстве своем не рвутся начинать рано, но Анджела любила заниматься с утра. «Если ты можешь привести голос в рабочее состояние рано утром, – говорила она, – то это не составит для тебя проблемы и в любое другое время».

Анджела уже ждала в репетиционной. Было девять утра, но она, как всегда, выглядела так, что хоть на сцену выходи: шелковая юбка, помада, каблуки.

– Хорошо провела выходные? – поинтересовалась она.

– Неплохо. Пела на благотворительном обеде, ну знаете, которые Марика всем предлагает. Там еще Фрэнки выступал.

– Бесстрашные вы ребята. Репертуар там обычно так себе, нет?

– Да нет, все было вполне пристойно. Гилберт и Салливан. Немножко джаза. И несколько оперных арий, самых известных. Фрэнки попробовал свои силы в «Nessun dorma». Так что все очень даже. Еще и накормили!

Анджела укоризненно поцокала языком.

– Господи Иисусе, это же вообще не его формат! Кто там у него преподаватель? Джон? Джон вообще в курсе, с чем его студент выступает?

– Вряд ли. Но он справился. Вы же знаете Фрэнки – его мало что смущает. Да и деньги неплохие.

– Торговать голосом, чтобы срубить деньжат! – возмущенно воскликнула она. – Ужасная безответственность с вашей стороны. Вот сейчас и посмотрим, что бывает, если не жалеть горла!

Она взяла аккорд и пропела упражнение, которое я должна была за ней повторить. Простая триада, открытое «а», ничего особенного; но господи боже, Анджела Леманн в одном помещении со мной, стоит рядом, поет, ее голос совсем близко – голос, которым я много лет заслушивалась одна в своей комнате. Именно ее голос стал первым, в который я влюбилась: еще в подростковом возрасте наткнулась на ее записи и была наповал сражена его красотой. Я даже не думала, что человеческий голос на такое способен – в нем была бархатная глубина, такая сладостная, мощная и густая, что слушать больно. В студенческие годы я накопила денег, чтобы поехать в Лондон и увидеть ее в «Тоске», и после спектакля дожидалась у служебного входа, надеясь улучить возможность с ней поговорить, – но начался дождь, и она так и не вышла.

Я знала, что Анджела преподает в консерватории, и именно поэтому всегда мечтала там учиться, но дальше смутных грез дело не шло – как у ребенка, который говорит, что, когда вырастет, станет космонавтом. Я даже не пробовала туда поступать: на сайте у них было расписано столько требований к абитуриентам, да таким языком, что я заробела. В консерватории ждут певцов «артистически убедительных», писали они. «Разносторонних. Музыкально подкованных. Тех, чьи вокальные данные отвечают стандартам профессиональной подготовки».

Я поступила в небольшую школу исполнительских искусств за пределами Лондона, а поскольку мне предложили стипендию, осталась там и в магистратуре. На последнем курсе подала заявку на участие в оперной программе консерватории. Я даже не ожидала, что меня позовут на прослушивание, но приглашение пришло – и там я прочитала, что в жюри будет Анджела. В течение недели приемная комиссия прослушивала сотни исполнителей, большинство из которых уже учились в консерватории или в других престижных учебных заведениях – в Британии или за границей. Из них нужно было отобрать всего двенадцать человек на двухгодичную образовательную программу – финальная, самая престижная ступень в обучении молодого певца. Шансы, что меня примут, стремились к нулю, и я это прекрасно понимала.

Однако, когда я сошла с поезда в Лондоне, меня охватила странная уверенность. Я сделала глубокий вдох, и город хлынул внутрь. Наполнил легкие, насытил кровь, обновил всю меня – и я вдруг увидела свое будущее: оно простиралось передо мной, сияющее и нетронутое. Мне оставалось только шагнуть в него – что я и сделала: ступила на сцену, не сомневаясь в себе ни минуты. Эту непоколебимость я чувствовала, только когда пела, – словно все пространство вокруг принадлежит мне и я могу делать с ним что угодно. После моего выступления Анджела улыбнулась и сказала «браво». Именно она позвонила мне потом и сообщила, что я зачислена.

– И вот еще что, – проговорила она. – Не хотите ли вы учиться у меня в классе? Если не возражаете, я с радостью возьму вас к себе.

Итак, мне предстояло перебраться в Лондон – город превосходных степеней: лучшие певцы, лучшие режиссеры, лучшие перспективы. Я плыла сквозь последние месяцы магистратуры, едва замечая, что происходит вокруг, – выпускной спектакль в общественном центре при церкви, полное отсутствие бюджета, повседневная одежда вместо костюмов и попытки что-то изобразить с помощью реквизита, прихваченного из дома, – и мой финальный выход в ярко освещенном, полупустом церковном зале.

На первом же занятии Анджела привела меня в чувство.

– Итак, я не сомневаюсь, что там, откуда вы приехали, вы были звездой, – сказала она. – Но здесь вы звездой не будете, по крайней мере первое время. Понимаю, смириться с этим непросто, но ваше будущее зависит только от вас, Анна. Голос у вас есть, и он чего-то да стоит – иначе бы вы здесь не оказались. Но если не потянете, поблажек не ждите. Будете вкалывать – остальное приложится, – наконец она улыбнулась: – А вообще, я люблю давать людям шанс. Мы им покажем, правда?

Учебный год начался месяц назад, и я почти всегда приходила в консерваторию первой, чуть не за час до начала занятий. Когда я шла по коридорам – мимо досок с объявлениями, где наперебой предлагались инструменты, уроки иностранных языков и съемное жилье, – в большинстве репетиционных было темно. Редкое пятно света, обрывок скрипичной сонаты, чей-то голос, взлетающий на вершину гаммы, но в остальном – тишина. В это время я любила работать больше всего. Час наедине с собственным голосом, прежде чем день начнется по-настоящему и будет некогда даже дух перевести. Я вставала перед зеркалом, расправляла плечи и массировала челюсть. Покидала этот мир и перебиралась в другой, новый, который нравился мне гораздо больше. Я сама сотворяла его из тишины: начинала с дыхания, затем потихоньку переходила к звукам, пока не прорежется голос – тот самый, что всегда был во мне. Репертуар. Каждую героиню я создавала с нуля. Пропевала ноты до ля, затем работала с текстом: переводила, надписывала сверху транскрипцию, выстраивала гласные, пока не получится цельная последовательность, затем добавляла согласные, но так, чтобы они не разрывали цепочку. И это еще только фундамент. Потом появлялись стены, краски, обстановка. И тогда произведение превращалось в пространство, которое можно обживать, в помещение, по которому можно ходить. Я упражнялась до тех пор, пока не добивалась безупречного звучания. Пропускала его через себя, представляя, как ноты воспроизводятся прямо в моих клетках, – проживала музыку, а не просто исполняла ее. Копалась в себе в поисках образов и воспоминаний, которые помогли бы мне испытать чувства, заданные первоисточником, а потом выворачивала себя наизнанку, чтобы они расцветили мое исполнение, потому что пение – это не чревовещание. Воплотиться в персонажа – это не копировать чужой голос, механически воспроизводя с бумаги мертвый текст, а примерить кожу другого человека, оживив его своим голосом и вдохнув новую жизнь в его слова.

В тот день я принесла на занятие «Манон». Нужно было готовиться к декабрьскому концерту – дивертисменту оперных сцен, – где я была задействована как дублерша студентки второго курса.

– Тебе очень подходит, – сказала Анджела, когда час истек. – Бывают партии, которые словно созданы для твоего голоса, и вот эта – прямо твоя. Наслаждайся!

Я и сама это чувствовала. Музыка «Манон» была для меня словно старый свитер, который уютно обнимал меня, едва я надевала его.

– Сама Манон – потрясающий персонаж, – сказала я. – Всегда мне нравилась.

– Мне тоже. Мужчины не до конца понимают ее, так ведь? Не то соблазнительница, не то инженю. Не то страстно влюбленная женщина, не то шлюха, которая тянет из любовников деньги. Но ты-то должна разобраться. Мало вызубрить ноты. Надо еще как следует изучить характер персонажа.

Пока я собирала ноты, Анджела рассказывала, как сама пела эту партию. В роли шевалье был знаменитый тенор.

– Давно это было, – проговорила она. – Если бы я сейчас взялась изображать юную девицу, получился бы перебор – даже по оперным меркам. В общем, он был в полном упоении от самого себя, считал, что ему никто не указ. Когда мы целовались, он все время совал мне в рот язык, хотя я просила его этого не делать. Утверждал, что это помогает войти в роль. И на одном из спектаклей, когда он снова это сделал, я его укусила. Прямо до крови – мне даже совестно стало, я не собиралась кусать так сильно. Да еще и перед самой его арией.

– И как он? Разозлился?

– Ну, скажем так: больше он этого не делал. Не то чтобы я подбивала тебя на членовредительство, но иногда другого выхода нет. Какие планы на вечер? Надеюсь, приятные?

– Вроде того, – пробормотала я. – Ужинаю с человеком, с которым познакомилась на прошлой неделе. В баре отеля, где я пою, – ну вы знаете.

Послание ему я сочиняла долго: никак не могла подобрать нужный тон, понимая, что у него будет возможность не раз перечитать мое сообщение, – но когда наконец написала, он мгновенно ответил и предложил понедельник. Только давай попозже, написал он, потому что рано я просто не вырвусь. Сам назвал время и ресторан. Без лишних церемоний, словно договаривался о деловой встрече.

– Молодчина! – похвалила Анджела. – Заведи себе сердечного друга, правильно! Жизненный опыт никогда не помешает. Будет о чем петь.

Анджела – одна из немногих людей, которые используют такие выражения, как «сердечный друг», без иронии.

– Хорошо, постараюсь, – отозвалась я.

Следом шло занятие по актерскому мастерству со Стефаном, который всегда носил длинное черное пальто и без тени улыбки обращался ко всем «дружок». Мы по очереди погружались в воображаемые пространства, а он стоял сзади, привалившись к стене, и наблюдал за нами.

– Где она? – допытывался он. – Что она чувствует? Сколько ей лет? Можно ли это понять по ее поведению?

В обед я осознала, что сэндвич забыла дома, поэтому пришлось пить пустой кипяток. Бет – она участвовала во всех постановках, потому что была единственным меццо на нашем курсе, – поинтересовалась, почему я ничего не ем. Я ответила, что у меня детокс.

– О-о, как интересно! – воскликнула она. – Никогда такого не делала. А это полезно для голоса? Может, мне тоже попробовать?

Однажды я услышала, как ребята-певцы обсуждали магистрантку, которая жаловалась, что у нее нет денег: «Как будто она одна такая!» – и я не собиралась совершать ту же ошибку. А вот если ты заботишься о здоровье – это другое дело. Еще и похвалят.

После обеда я занималась самостоятельно, а потом было общее занятие с Марикой, нашим деканом. Проходило оно в концертном зале – окон нет, освещена только сцена. Зал был рассчитан на несколько сотен зрителей, а на занятии присутствовал только наш курс – двенадцать человек, которые теснились на первых рядах, строчили конспекты и заискивающе кивали словам Марики.

Я была рада, что сегодня мне не нужно петь. Я не могла сосредоточиться на учебе, все думала, почему согласилась с ним встретиться – с человеком, который по меньшей мере лет на десять старше меня и вызывает едва ли не неприязнь. «А вдруг это будет полное фиаско», – сказала я Лори, поделившись с ней своими сомнениями: не отменить ли встречу. «Ну да, – отозвалась она. – Не исключено. Но фиаско может подстерегать где угодно».

Марика сегодня была настроена особенно придирчиво, поэтому никому не удавалось пропеть больше одного-двух тактов – она каждого тут же прерывала. За плечами у нее была блестящая сценическая карьера, а с недавних пор она возглавляла вокальный факультет, и все ее боялись. Иногда она очаровательно чудила – танцевала, махала руками и заставляла студентов изображать дерево, – а через минуту могла едко высмеять твое исполнение.

Сейчас она разносила Натали. Та пела двадцать секунд, после чего Марика ее остановила.

– Текст размазан по музыке! – объявила она. – Всюду удвоенные согласные. Места живого нет! Одни дифтонги да дифтонги! Зачем вам столько дифтонгов?

Она прикрыла рот рукой, словно испытывала физическую боль.

– Зачем? – вопросила она.

Натали, казалось, хотела что-то сказать, но это было бы ошибкой. Вопросы Марики почти всегда риторические, и она не любит, чтобы ее выступление прерывали попытками на них ответить. К счастью, прежде чем Натали успела вымолвить хоть слово, Марика сама принялась проговаривать текст.

– E pur così in un giorno perdo fasti e grandezze? – продекламировала она по-итальянски с произношением, о котором настоящий итальянец мог только мечтать. – «Неужто за один день я утратила всю свою славу и величие?» Вот к чему мы стремимся. Примерно так. Давайте, спойте как я.

– E pur così…

– Нет, нет, нет! – в отчаянии перебила Марика. – Не так! А вот так. E pur così, E pur così. Я что, не по-английски говорю?

Одна из ее любимых шуток. Мы все с готовностью захихикали.

Она позволила Натали еще разок попытать счастья, но перебивала ее через две ноты на третью, так что ничего вразумительного у той не вышло. Зато лицо Натали стало куда убедительнее отражать все смятение Клеопатры. Может, именно этого Марика и добивалась.

– Вот откуда у вас здесь апподжиатура? – кричала она. – Апподжиатура – это диссонанс. Для большей выразительности. Зачем нужно выделять просто имя, скажите на милость? Нет, конечно, иногда, – признала она, – бывают обстоятельства, когда апподжиатура на имени необходима, но ЗДЕСЬ НЕ ТОТ СЛУЧАЙ! Не надо так делать. Уши бы мои этого не слышали!

Или:

– Вы же вроде сказали, что разбирали текст с преподавателем итальянского, я не ошибаюсь? Или ошибаюсь? Бога ради, разберите еще разок!

Или:

– Эта нота должна звучать слитно с той. Вообще говоря, оно все должно звучать слитно, но нам бы пока с этим справиться…

Или:

– Это важное слово, Натали, так дайте понять, что оно важное! Это активное слово! Вы понимаете, что значит «активное слово»? И что же? Ну так не дакайте, раз не понимаете! Мы не в начальной школе!

Натали покорно согласилась: не в начальной, и Марика наконец нас отпустила, зевая, как кошка, которая наигралась с мышкой и вместо того, чтобы ее съесть, позволила ей убежать.

До встречи оставался еще час, поэтому я пошла в кафетерий. Софи с выпускного курса, которую я дублировала в «Манон», обедала в одиночестве, и я подсела к ней.

– О, ты еще здесь, – удивилась она. – У тебя сегодня репетиция?

– Нет, просто встречаюсь вечером кое с кем.

– А-а. А у меня дополнительные занятия, – проговорила Софи таким тоном, что сразу стало ясно, кто тут делом занят, а кто балду пинает. – Тим исхитрился найти для меня окошко. Мне для одного прослушивания нужно отработать «Так поступают все женщины», и это меня просто убивает. Надеюсь, хоть он поможет.

Она пробежала пальцами по макушке и рукой потянула голову набок. В шее у нее что-то хрустнуло.

– Ну как тебе «Манон»? – поинтересовалась она.

Когда Софи говорила, то всегда бурно размахивала руками, словно кругом публика, жаждущая ее послушать, и она, так уж и быть, позволяет себе внимать.

– Да ничего, все нормально, – отозвалась я.

Это был первый концерт с тех пор, как я начала здесь учиться, и самостоятельной партии мне не досталось – только замена. Как тут не расстроиться.

– Ты же больше привыкла к субреткам, нет? – спросила Софи. – Во всяком случае, я так поняла. «Манон» для тебя не слишком ли большая? Конечно, бестолково тут у нас все устроено. Дают людям партии, которые в крупных театрах никогда петь не придется. Никакой пользы для резюме, да?

– Не такая уж «Манон» и большая. Тем более я уже имела с ней дело.

– Там, где раньше училась?

– Ну да.

– Знаешь, многие девчонки с моего года удивлялись, как ты к нам поступила. Когда увидели списки, я имею в виду. Не потому, что ты плохо поешь! – быстро добавила она. – Конечно, я не в этом смысле! Но то место, где ты раньше училась, – это даже не консерватория, так ведь? Народ обсуждал, что у тебя, наверное, какое-то недюжинное дарование. Ну, еще до того, как лично с тобой познакомились.

– Хм, спасибо, – сказала я, хотя комплимент был сомнительный.

За месяц в консерватории я усвоила, что попасть сюда – вовсе не гарантия успеха, как я, дурочка, поначалу думала. Просто теперь у меня есть хоть какие-то шансы на выигрыш, тогда как прежде не было ни одного. Даже внутри консерватории мы участвовали в бесконечных прослушиваниях, и на всех ролей не хватало. Конкуренция была сумасшедшая, и пока я плелась в хвосте. Перед занятиями, где мне предстояло петь, я часто вспоминала тот момент на вступительном прослушивании, когда Анджела улыбнулась и сказала «браво», – потому что теперь я чувствовала, что не гожусь сокурсникам в подметки. Они говорили на другом языке, обсуждали людей, которых я не знала, компании, о которых я никогда не слышала, внешние прослушивания, на которые я не попадала, так как никто не удосуживался мне о них сообщить.

Софи потеряла ко мне интерес и принялась массировать челюсть.

– Голос сегодня что-то не в духе, – сказала она.

Я пока еще не начала говорить о собственном голосе как об отдельной сущности. И мысленно отметила: вот как надо.

– Гортань зажатая, – добавила она.

Вывалила язык изо рта и принялась его жевать.

* * *

Я ждала Макса, как мне казалось, целую вечность.

Сначала я испытала унижение на входе: я-то надеялась, что он меня уже ждет, а в итоге пришлось объясняться с девушкой на входе.

– На кого забронирован столик?

– На Макса. Наверное.

– На это имя ничего нет. А фамилия как?

– М-м…

Пришлось искать в книжке его визитку, которую я использовала как закладку. Увидев ее, девушка оценила ситуацию заново и заулыбалась мне совершенно иначе. Когда я протянула ей пальто, она покосилась на рваную подкладку и взяла его с выражением вежливого отвращения, словно врач, который старается не скривиться при виде горшка с кровавой мочой пациента. Затем я долго маялась над винной картой, не в состоянии принять решение, заказала наугад бокал какого-то вина из середины списка, выпила его – слишком быстро – и только потом подумала: будет выглядеть не очень, если он придет, а я уже сижу перед пустым бокалом; тогда я заказала еще один. Потом я стала злиться. Где он, черт побери, шатается и почему не сообщил, что задержится? Я уже стала подумывать о том, чтобы уйти, но сообразила, что тогда за вино придется платить самой.

Макс опоздал на двадцать минут, но вошел с таким видом, будто явился вовремя. Отдал на входе пальто, отпустил какую-то шуточку, и они с той девушкой дружно рассмеялись. Ко мне он не спешил.

Вставать, когда он подошел, я не стала. Он мимоходом сжал мое плечо и сел.

– Прости, что опоздал, – сказал он. – Говорил с клиентом из Нью-Йорка. Такой дотошный тип! Еле от него избавился.

– Ничего страшного.

Тут я вспомнила, что собиралась кокетничать:

– Ты же вроде говорил, что сам какая-то важная шишка?

– Разве? – отозвался он. – Вряд ли я мог такое сказать.

– Мне показалось, ты на это намекал.

Слегка растерянная улыбка – и повисла пауза. Молчание затягивалось, и я пригубила вина, чтобы спрятать лицо.

– Так вот, – проговорил он. – Я так понимаю, ты пришла пораньше?

– Я ходила в католическую школу. Чувство вины въелось мне в плоть и кровь. Я физически не способна опаздывать.

Что я, черт возьми, несу? Макс смотрел на меня, словно я причудливое произведение современного искусства, поглазеть на которое занятно, но, что имел в виду его создатель, непонятно.

– Да и репетиции приучают, – добавила я, желая сказать что-нибудь более осмысленное. – Если тебя нет на месте, когда режиссер готов начинать, тебя больше никуда не позовут.

– Так ты это всерьез говорила?

– Всерьез? Что говорила?

– Про оперу. Ты сказала, что поешь в опере.

– Конечно всерьез! А ты решил, что я вру?

– Не то чтобы врешь… – отозвался он. – Просто это меня удивило, вот и все. Я как-то иначе представлял себе оперных певиц.

– В смысле, черт подери?

Что бы я ни говорила, выходило все не то – монотонные, рубленые фразы, как в сообщении, которое читает робот. Макс засмеялся.

– Вот это да! – сказал он. – Не знаю. Просто ты совсем еще молоденькая. С виду, по крайней мере.

– Мне двадцать четыре года.

– Ну вот. Разве в таком возрасте уже поют в театре? У меня была знакомая, которая недолго выступала в опере, но потом засела дома с детьми. Она, мне помнится, много лет училась. Но, может, у нее особого таланта не было.

– Я тоже еще учусь. В консерватории.

– Ага, понятно, – откликнулся он. – Значит, ты не занимаешься этим профессионально.

Все мое тело напряглось, словно защищаясь – как если бы он меня толкнул.

– Думаю, все зависит от того, что подразумевать под «профессионально», – проговорила я. – Я пою перед публикой. Иногда мне за это платят, иногда нет: ну какой артист откажется покрасоваться на сцене, пусть и бесплатно. Поэтому, возможно, под твое строгое определение я не подхожу.

Я пыталась соответствовать тому мужчине, каким запомнила его с первой встречи, старалась держаться холодно и сухо – как умела Лори, – но, похоже, его это только сбивало с толку. Он изменился, и меня это дезориентировало – будто поднимаешься по лестнице в темноте и думаешь, что впереди еще одна ступенька. Спотыкаешься, и мир уходит из-под ног.

– Ты вроде бы не была такой агрессивной, – сказал он. – В тот раз, я имею в виду. Может, я тебя застал в хорошем настроении. Но, так или иначе, ты права. Воображения я начисто лишен.

Пока я пыталась придумать остроумный ответ, подошел официант и стал перешучиваться с Максом, подкалывать его – мол, заставил девушку ждать. Макс откликался в эдакой потакающей манере – уж мы оба понимаем, что я тебе просто подыгрываю. Я до боли вонзила острие каблука в икру другой ноги. «Держи себя в руках. Хватит строить стерву. Ему это не нравится».

Когда официант ушел, Макс непринужденно, словно мы только что сели за стол, поинтересовался, бывала ли я в Нью-Йорке. Нет, ответила я, я вообще нигде не была. Он сказал, что одно время жил там и до сих пор иногда наведывается по работе.

– Очень странный город, – продолжал он. – Там можно делать все, что хочешь. И когда хочешь. Помнишь, как в детстве представляешь себе взрослую жизнь? А потом вырастаешь и обнаруживаешь, что все гораздо скучнее. Однажды – дело было в феврале…

Официант принес бутылку вина и чистый бокал для меня и налил нам обоим. Я молчала и слушала – это казалось мне самым безопасным.

– Мы целой компанией решили проветриться после работы, – рассказывал он, – и зашел разговор о лете. Все застонали, как соскучились по теплу. Кто-то из нашей компании сказал, что знает один бар на крыше. С обогревателями. И гриль там круглый год. Времени было два часа ночи, но мы взяли такси и поехали туда – и внезапно наступило лето. Летняя ночь как она есть – в воздухе аромат мяса, в лицо пышет жаром. Забавное дело, – продолжал он. – В Нью-Йорке всегда можно определить, кто местный житель, а кто турист, потому что приезжие бредут по улицам, задрав головы. Как дети, которые пытаются отыскать в толпе родителей. Я тоже этим грешил. Никак не мог к ним привыкнуть – к этим громадинам, – хоть и прожил там несколько лет.

– Жалеешь, что уехал?

– Да нет, наверное. Недавно мне, кстати, предлагали снова перебраться туда. Но я отказался. Я же в деревне вырос. Постоянно жить в городе не по мне.

Макс стал рассказывать, как однажды, когда только переехал в Лондон, еще до появления гугл-карт, попытался пешком дойти от «Эджвер-роуд» до «Эджвера», полагая, что они должны быть где-то рядом[1], – и меня начало отпускать. Я поняла, что это не проверка. Он не пытался поймать меня на ошибке и завалить. Наоборот, старался развлечь. И даже, как мне казалось, произвести впечатление. Официант принес еду и долил вина в бокалы, и я внезапно ощутила прилив счастья. Пусть эта новая его версия перекроет старую, решила я, пусть он таким и останется.

– А ты когда переехала в Лондон? – поинтересовался он.

– Не так давно. Летом. В сентябре началась учеба.

– И как тебе здесь?

– Да ничего.

– Ничего? А где ты живешь?

– У одной супружеской пары. Они сдают комнаты в мансарде. Лори тоже у них живет. Помнишь Лори? Ты видел ее в тот раз.

– Официантка?

– Вообще-то она писательница. В основном пишет для театра – пару ее небольших пьес даже ставили, – но сейчас она работает над романом… В общем, там мы и познакомились. У супругов П. Лори порвала с парнем, с которым прожила несколько лет. Как раз весной. И въехала к ним одновременно со мной.

– Так значит, вы живете на чердаке, как настоящая богема? – проговорил он. – Как романтично!

Он улыбался, и – сама не знаю, как это вышло, – я поймала себя на том, что уже описываю ему нашу квартиру. Во всех подробностях, которые, как мне еще недавно казалось, способны его оттолкнуть.

– Ага, – сказала я. – Романтично – не то слово! У них живет старый кот с сальной шерстью, который постоянно гадит мне в туфли. Во всех буфетах – старые открытки. Представляешь, поздравления с днем рождения, с Рождеством, с рождением ребенка – и так аж до семидесятых. Наши с Лори комнаты, до того как мы въехали, служили просто складом. Хозяева даже не потрудились их прибрать – просто вынесли все свое барахло на площадку, так что теперь там горы коробок. Всякая ненужная кухонная утварь. Рваное постельное белье. Скатанные ковры. Лошадка-качалка. Однажды мы попытались все это сдвинуть – надоело спотыкаться в темноте, – но, когда подняли первую коробку, увидели, что под ней копошится куча моли. То есть реально куча! Хоть горстями собирай!

Макс засмеялся, и его смех мне польстил.

– Что они за люди? – полюбопытствовал он. – Эти П.?

– Что за люди? Ну, они спят на полу на матрасе. Однажды, когда их не было, я зашла к ним в комнату. Там настоящий свинарник – простыни в пятнах, бутылки рома на полу; зато в шкафу куча красивой одежды: шелковые платья миссис П., кардиганы от Агнес Б. Понятия не имею, куда она их носит и носит ли вообще, но, судя по всему, деньги у них есть. Дом тоже немаленький, но в большую часть комнат нам заходить запрещено. Они не очень-то стараются, чтобы мы чувствовали себя как дома. Не любят, когда мы подолгу торчим на кухне. И требуют не наполнять ванну выше определенной отметки. Когда мы выходим из ванной, мистер П. прокрадывается туда и проверяет, докуда стояла вода, и, если решит, что мы наливали слишком много, поднимается к нам орать, хотя мы еще в одних полотенцах. А, и к тому же у них вечно закрыты все окна. А рамы проклеены малярным скотчем. Мне кажется, они верят в ядовитые споры или что-то в этом роде.

Принесли еще одну бутылку вина. Я и не заметила, как он ее заказал. Макс между тем перестал смеяться и посмотрел на меня с внезапной серьезностью.

– А сама-то ты как на все это смотришь? – спросил он.

– В смысле?

– Ну, ведь то, что ты рассказываешь, ужасно. Как ты относишься к тому, что тебе приходится так жить?

Судя по его виду, он ожидал от меня всей правды, и я, даже не успев ни о чем подумать, тут же ее и выложила. Поведала ему о миссис П. Как она бубнит часами, перескакивая с одного на другое, – рассказывает о своих детях, о банке, в котором сократили часы работы, о том, какой ужас творится в близлежащей школе, или о своих проблемах со здоровьем, или о программе передач Радио-4, которая-де становится все хуже. А я стою перед ней, глядя, как часы отсчитывают минуту за минутой, и чувствую, что она просто сливает мое время в компостную яму, вырытую в их саду. Я рассказала ему, как мы с Лори проводим вечера. Как часами сидим в интернете, листая бесконечные фотографии комнат, которые можно снять, но, что бы мы ни находили, все гораздо дороже, чем у П. Я рассказала ему о Митчем-роуд. Как каждый раз, делая вдох, представляю себе, что все, что я вижу вокруг, оседает в моих легких, словно песок на дне пробирки. Как все окрестные улицы похожи на нашу: дома уходят вдаль, сколько хватает глаз, совершенно неотличимые друг от друга. Идешь по тротуару и заглядываешь в окна, и всюду стоят кровати. Кровати в гостиных. Кровати под окнами, которые открываются прямо на дорогу, так что можно заглянуть внутрь и увидеть людей, валяющихся в постели в одних трусах. Кровати, которые едва скрывает грязный тюль. Кровати в цокольных этажах, где стекла забраны решетками. Как я все это ненавижу. Я призналась ему, как я все это ненавижу. Все эти кровати. Всех этих людей. И осознание того, как мало места человеку надо. Хоть волком вой.

– Но чего же ты хочешь? – спросил он.

– Чего я хочу?

– Да. Зачем тебе все это? Каков план?

– Ну, не знаю, – пробормотала я. – Наверное, в итоге я надеюсь сделать какую-никакую карьеру…

– Не верю, – сказал он.

– Что значит – не веришь?

– По-моему, ты не вполне честна. Знаешь, что я думаю?

– Нет. Пожалуйста, просвети меня.

– Думаю, что какой-никакой ты не удовлетворишься, Анна. Такое ты производишь впечатление. В тебе есть внутренняя сила – это видно. И не надо этого умалять.

Макс стал меня расспрашивать и, пока я отвечала, сидел неподвижно и слушал. Ему не требовалось кивать, чтобы продемонстрировать заинтересованность. Вся его энергия была направлена на меня, словно узкий луч света, и я ощутила такую же острую сосредоточенность, как во время выступлений, – только это, и ничто другое, имело сейчас значение.

Он спросил, как я вообще попала в оперу, и я ответила: ну, пение – штука естественная, правда ведь? Все поют. Дети поют, пока не научатся видеть себя со стороны. Я пела самой себе по ночам, когда выключали свет, пыталась вспомнить слова знакомых песен. Далеко не сразу я стала задумываться, что вообще собираюсь с этим делать, и к систематическим занятиям приступила довольно поздно; но как только начала заниматься – все стало ясно. На то оно и призвание. Это какая-то непреложная истина, которую ты о себе знаешь, – как имя или цвет волос, – даже если во всем остальном сомневаешься. Он спросил, откуда я беру деньги, чтобы оплачивать учебу, ведь это наверняка недешевое удовольствие, – и я ответила, что да, недешевое, но мне платить не приходится – стипендия, и на жилье я трачу гроши. Подрабатываю тут и там, пою немножко в хоре, немножко в гостиничном баре – эту работу мне подогнала Лори, она несколько лет работает там официанткой. Словом – перебиваюсь. Гораздо хуже одиночество, сказала я. Одиночество выматывает. А друзей откуда взять? Коллеги по певческому цеху видят в тебе только соперницу. Она лучше меня или хуже? Опасна или нет?

– Ну а деньги? – спросил он.

– Что деньги?

– Доход-то это когда-нибудь станет приносить? А то создается впечатление, что все это процесс ради процесса, без перспективы выйти на прибыль.

– Ну что ты, артист же не ради денег старается, – ответила я. – Все по любви!

– Да уж, звучит многообещающе.

Официант унес тарелки, хотя я, по-моему, почти ничего и не съела. Я отправилась на поиски туалета. Зал ресторана был огромный – лабиринт из столиков и стульев, стены, отделанные темными панелями, мягкое освещение.

– Туалетная комната, мадам? – передо мной возник официант.

И указал на дверь из темного дерева, без таблички:

– Вон туда.

Голова у меня кружилась, но это было приятное ощущение. Мир казался мягче и гостеприимнее. Острые углы сгладились, и у меня возникло чувство, которое всегда появляется после нескольких бокалов вина, – словно ничто не имеет значения и о завтрашнем дне можно не думать, ведь сегодняшний вечер будет длиться вечно. Я посмотрела в зеркало, пока мыла руки, и подумала, что и лицо у меня смягчилось, и глаза сделались черными и бездонными.

Когда я вернулась к столику, оказалось, что Макс уже оплатил счет. Я сказала «спасибо», он ответил: «спасибо, что пришла», – и нам выдали пальто.

Уже на улице он, стоя совсем близко, посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся. Это все была лишь затейливая присказка, сказочка ждала впереди. Совершенно предсказуемая – я заранее знала, чем дело кончится, но решила разыграть удивление, потому что ему наверняка этого хотелось.

Но Макс спросил только:

– Ты сейчас к метро? Вечер такой прекрасный. Могу показать тебе более живописный маршрут, если хочешь.

– Конечно, – ответила я.

Мы свернули в переулок, пустой и тихий. И настолько узкий, что если задрать голову, то здания – сплошь стекло и бетон – кажутся бесконечными; а посмотришь вперед – они тянутся вдаль, рассекая небо под причудливыми углами, напоминая книжку-раскладушку, которая раскрыта лишь наполовину, так что картонные фигуры накладываются друг на друга. Он шел на некотором расстоянии от меня, засунув руки в карманы. Внезапно он стал вести себя так, словно я – дальняя родственница, приехавшая в Лондон погостить: показывал таблички с названиями улиц, называл их ископаемой летописью города и рассказывал, что тут было раньше.

– Это Энджел-корт, – сказал он. – Ангел был изображен на гербе торговцев канцелярскими принадлежностями. Он и на здании до сих пор где-то есть.

Но найти ангела он не смог, и я слушала его вполуха, отдаваясь ощущению, будто только что исполнила на прослушивании самую сложную арию, какую только могла, – и, возможно, не всюду попала в ноты, зато настроение передала верно, – но члены жюри поулыбались и сказали: «Нет, спасибо. Кто у нас следующий?»

Я спросила:

– Ты, выходит, живешь где-то поблизости?

– Минут пять пешком.

– А что за дом? Новостройка?

– Да, ему всего несколько лет. Небоскреб.

– Не знала, что в них по правде кто-то живет. Думала, там все раскуплено русскими олигархами.

– Ну, по большей части да. Если ночью посмотреть на фасад, окон горит совсем мало.

– Наверное, странно жить вот так в самом центре.

– Я привык. Да и потом, я здесь только по будням.

– А в выходные?

– У меня дом под Оксфордом. Недалеко от того места, где я вырос.

– А, ну да.

Мне вспомнились слова Лори.

– Ты женат?

Макс засмеялся.

– М-м, нет, – отозвался он. – Не женат. А что? Может, ты замужем?

– Просто подумала. Извини.

– Просто подумала? А можно узнать почему?

– Ну, наверное, ты соответствуешь стандарту. Загородный дом. Городская квартира. И работа, и возраст – все сходится.

– Возраст?

Непонятно было, смешно ему или обидно.

– Сколько же мне, по-твоему, лет?

Я посмотрела на него. Волосы светлые, такого оттенка, что седины в них не заметишь, даже если она есть. Вокруг глаз и в уголках губ небольшие морщинки. Мне они нравились. Хорошие морщинки, правильные. По ним видно, что улыбается он чаще, чем хмурится.

– Точно не скажу, – проговорила я. – Но достаточно, чтобы навести на мысль, что ты женат.

– Тебе надо познакомиться с моей матерью. У вас много общего. А лет мне тридцать восемь. Как видишь, еще не совсем дряхлый старик. Но ценю твою щепетильность.

Я забеспокоилась, уж не оскорбился ли он: до метро мы дошли в молчании. Сейчас он уйдет, сольется с толпой безликих мужчин в костюмах. И больше я его не увижу. Я не оправдала его ожиданий.

Макс пожелал мне спокойной ночи и наклонился, чтобы поцеловать в щеку, и я – с чего вдруг? – наверное, чтобы покончить со всякой двусмысленностью, чтобы ничего уже нельзя было взять назад или истолковать иначе, притянула его к себе и поцеловала как следует. Прямо вцепилась в него. Закрыла глаза и почувствовала, как меня затягивает в черный водоворот… В голове шумело, словно самолет шел на взлет, и только через секунду – а может, через минуту, я потеряла счет времени, – я поняла, что он не то чтобы сопротивляется, нет, но на поцелуй не отвечает.

Я отпустила его.

– Ну, спокойной ночи, – пробормотала я.

– И тебе, Анна. Удачной дороги.

Последнее, что мне тогда запомнилось, – его улыбка. Он улыбался, когда я двинулась прочь, но больше себе, чем мне, словно вспомнил что-то забавное. Что-то такое, чего он мне никогда не скажет, потому что уверен: я все равно не пойму.

Глава третья

– И вот поехали мы в Париж, – рассказывала Лори. – Я и Люк. Перед отъездом подруги весь мозг мне вынесли: о боже, он везет тебя в Париж, он сделает тебе предложение, сто пудов сделает! А я такая: да оно мне вообще надо? Это его предложение? Вы правда считаете, что мы до сих пор не женаты только потому, что он не зовет? Я свои взгляды, кажется, ясно излагаю. Но нет, все женщины, что бы они ни говорили, только о замужестве и мечтают, а если они твердо убеждены, что им оно и даром не нужно, – то это лишь потому, что сами толком не знают, чего хотят!

Она взяла с полки книжку.

– Смотри, – сказала она. – Вышла месяц назад. Корешок не погнут. Даже не открывали. Они вообще сюда заходят или как? Почему бы весь этот бардак не разобрать?

– Как будто в других комнатах что-то по-другому, – отозвалась я.

Четы П. не было дома, и мы залезли в спальню их дочери. Она съехала много лет назад, но тут все было по-прежнему завалено ее барахлом. Лори стояла, разглядывая груды книг по обе стороны от заделанного камина, а я сидела на кровати. На прикроватной тумбочке валялась упаковка от презерватива.

– Она что, мальчишек сюда водила, как думаешь? – поинтересовалась я. – А может, это миссис П. любовников принимает?

– Будь добра, прекрати! – поморщилась Лори. – Не употребляй слова «миссис П.» и «любовники» в одном предложении!

– Прости.

Она поставила книгу обратно на полку и принялась копаться в горе одежды.

– Так вот, – продолжила она. – В последний день мы пошли прогуляться. Заблудились. Плутали-плутали и наконец выбрели к какому-то мосту. Рядом дорога, куча машин, но вид на Эйфелеву башню за рекой вполне годный. И на фоне этого вида фоткалась девушка в свадебном платье.

Она вытащила платье и, встав перед зеркалом, приложила к себе – отложной воротничок, фасон совсем девичий, вообще не ее стиль, – бросила его обратно на кучу вещей и взяла следующее. Комната была завалена одеждой: всюду громоздились разной высоты пирамиды шмотья, некоторые нам по пояс высотой, половина вещей – с несрезанными бирками. Среди тряпья попадались то длинные бусы, то серьги – ловцы снов. Туфли-мыльницы. Подтяжки. Невскрытые флакончики духов «Джо Малон». Когда хозяев не было дома, мы пополняли гардероб. Я теперь пахла «английской грушей и фрезией», иногда – «грейпфрутом». Лори отдавала предпочтение «черному гранату».

– Я подумала: ничего себе девичник! С размахом гуляют! – продолжала Лори. – Вокруг толпились девушки в белом, приподнимали юбки, чтобы не запачкать подолы. А потом до меня дошло – мать честная, да это же очередь! Совершенно чужие друг другу девицы, которые ждут своей очереди сфоткаться на одном и том же, блин, месте!

– У дороги?

– Ну, наверное, на фото дорогу не будет видно. Я еще заметила, что все они азиатки, и, когда обратила на это внимание Люка, он сказал: «Да это же обычное дело в Китае, ты что, не знала? Они женятся на родине, а потом приезжают в Европу, чтобы замутить свадебную фотосессию». И тут – из-за этих девиц, да еще потому, что мне подружки все мозги проели, – короче, я задумалась о свадьбах, и о капитализме, и о том, что теперь все на продажу, и, конечно, я сама дура, зря затеяла разговор, – но я поделилась своими мыслями с Люком. И мы разругались вдрызг. Он заявил, что его уже достало дожидаться, пока я разберусь в себе и в своей жизни.

– Погоди, как-как он сказал? Разберешься в себе и в своей жизни? Серьезно?

– Более чем! Он типа уже который год ждет, все надеется на какое-то общее будущее. И уже устал смотреть, как я своими нелепыми хотелками это самое будущее день ото дня изничтожаю. Ну, не так буквально – это я в общих чертах передаю. Зато он действительно, вот прямо своим собственным ртом сказал следующее: «Знаешь что, ты не можешь так говорить, ты не имеешь никакого права говорить о деньгах, словно это какая-то низшая материя, в то время как я оплачиваю наши отношения». Оплачиваю наши отношения! И я спросила: «Что ты хочешь сказать? Что наши отношения – это как сумочка? Как отпуск?»

– И что же он хотел сказать?

– А хрен его знает. Только ляпнул: я сумочек не покупаю!

– Просто лучший ответ.

– Именно. Ну и ладно! Может, мне и нужно было туда поехать, нужно было увидеть этих невест, чтобы понять, что дело труба. У нас давно все по швам трещало. В последние месяцы совместной жизни мы, бывало, сидим на диване, смотрим телевизор, ужинаем – да что угодно, – а я все время ловлю себя на том, что обшариваю взглядом полки и пытаюсь сообразить, что тут мое, что придется забрать, если я уйду. Понимаешь? Сколько коробок понадобится.

– Не так уж много ты и забрала, – сказала я.

У Лори вещей было еще меньше, чем у меня.

– Ну, в основном там все было его, – отозвалась она. – Я старалась не обрастать вещами. Из принципа говорить, что вещи для меня не имеют значения, – глупо, все равно окружающим плевать. Но уж очень мне хотелось показать, что у меня слово не расходится с делом. Что моя жизнь не вертится вокруг вещей, понимаешь? Что я не ставлю себе целью приобретательство. Для меня это не главное.

– Тебе хорошо, до твоего внешнего вида никому дела нет, – сказала я. – То ли дело девчонки с моего курса! Они так себя ведут, как будто если у меня нет вечерних платьев для прослушиваний и я не хожу в обед на пилатес в их шикарный фитнес-клуб – между прочим, девяносто фунтов в месяц, я узнавала, – то что я вообще делаю в консерватории.

– Ну да, людям из театрального мира, по-моему, все равно, если я выгляжу как чушка. Но моим друзьям по университету дело есть, ты уж мне поверь. Все они меня жалеют, я это вижу, ведь у меня, в отличие от них, нет приличной работы. Словно это какая-то стыдная болезнь, о которой лучше не упоминать. Меня даже перестали спрашивать: а чем ты сейчас занимаешься? От моего ответа им самим неловко. На последнем курсе, когда все бегали в поисках работы, они меня спрашивали, что я собираюсь делать. Я получала от этого какое-то извращенное удовольствие – не искать нормальную работу, как все. Смотреть, как они начинают зарабатывать деньги – и немалые, а порой даже совершенно безумные, – упарываются дорогущими наркотиками каждые выходные, ездят в какие-то дичайшие путешествия, покупают жилье, – а я все на том же месте. Когда мы тусовались вместе, я приводила их в замешательство, признаваясь, как мало зарабатываю. Меня это тогда смешило. Да и сейчас смешит.

– Только потому, что ты веришь, что однажды твоя жизнь изменится, – отозвалась я. – Тебе бы не было смешно, если бы ты знала, что это навсегда. А пока что можно уповать – я, по крайней мере, так и делаю, – что произойдет что-то еще. Не знаю что, но произойдет – и ты заживешь совсем по-другому.

Лори вздохнула, подошла ко мне и уселась на краешек кровати.

– Да, наверное, у меня примерно такие же мысли…

– Вещи важны, – сказала я, думая о своих родителях.

О предметах, которые они так бережно хранили, словно прикрывали руками огонь. Одежда, которой был не один десяток лет. Кружки с приклеенными ручками. Стул, у которого отваливаются ножки. Главное, случайно не сесть на него, но выкидывать ни в коем случае нельзя, иначе гарнитур будет неполным.

– Можно говорить, что все это не имеет значения, – продолжала я. – Что тебе не нужны дорогие вещи, красивая одежда, комнаты с высокими потолками. Можно говорить, что вещи ничего не значат, и отчасти это даже правда – но только отчасти. Совсем без вещей не обойдешься. Иногда они очень важны. Благодаря ним чувствуешь, что живешь, а не валяешься в запаянной упаковке…

– Как рождественский подарок П. любимой доченьке, – вставила Лори, подтолкнув ногой запечатанный набор гелей для душа, выползший из очередной кучи.

– Например, как этот набор, – согласилась я. – Вещи показывают людям, кто ты такая. Можно носить одежду, которая отражает твою индивидуальность, окружать себя предметами, которые ты считаешь красивыми. Без этого ты пустое место, чистая доска. Лежишь в упаковке и ждешь, когда наконец с лица сдерут пластик.

– Тебе бы рекламу сочинять, – сказала Лори.

Я уж не стала добавлять, что нищенская жизнь – ее добровольный выбор. Ее писательское рубище всегда было тщательно продумано, и на вечеринки она, конечно, так не одевалась. Большую часть денег, которые ей удавалось заработать, она тратила на красивые шмотки. «Что толку покупать вещи, которые долго не проживут», – говорила она. Мне казалось, она, сама того не сознавая, цитирует свою мать, и на мгновение сквозь внешнюю оболочку проглядывает человек, которым она могла бы стать – и, возможно, еще станет.

– Кстати о вещах, – проговорила она. – Пожалуй, возьму-ка я вот это, надену сегодня. Ты ничего не хочешь?

– В любом случае все это придется обрабатывать. После того, как нас блохи покусали.

– Ой, да.

Мы вернулись наверх. Лори начала собираться.

– Точно не пойдешь? – уточнила она.

– Не могу. Пить все равно нельзя. Репетиции важнее всего.

Лори дома не сиделось. Она выросла в Лондоне и всюду выглядела своей: и на дискотеке в стиле девяностых в клэпхемском клубе с липким полом, и на поэтическом «слэме» в шордичском подвальном баре, и на вечеринке в Ноттинг-Хилле, которую устроил на крыше родительского дома богатенький знакомый знакомых. До того как я переехала в Лондон, мне казалось, что это некое цельное место с одним внятным свойством. И я думала, что это свойство прилепится ко мне и я автоматически стану одной из тех, кого мои родители пренебрежительно называют «эти лондонцы». Но Лондон, который показала мне Лори, не был единым. Путаный, несвязный, хаотичный, он постоянно расширялся, а я оставалась самой собой. Иногда мне это нравилось – ощущение полной неопределенности, возможность сыграть любую роль. А иногда, болтая с очередным типом, которого я видела в первый и последний раз, в очередном баре в очередном закутке Лондона, названия которого я даже не знала, мне казалось, что я не в городе, а в лабиринте. И Лори водит меня по закоулкам, а выбраться в его центр я никогда не смогу.

– Ты, кстати, завтра в отеле работаешь, да? – спросила я. – Я свободна в пятницу. Можно к тебе зайти? Когда ты заканчиваешь?

– Думаешь, я не заметила, что в последнее время ты гораздо охотнее стала там зависать? – отозвалась она. – Еще как заметила!

– Не знаю, о чем ты, – сухо ответила я.

Она права. Даже менеджер Малкольм, который всегда горячо одобрял, если мы оставались пропустить по бокальчику, когда смена заканчивалась, – единственная гарантия, что в баре будут хотя бы две девушки одновременно, – начал отпускать ехидные замечания: «Нравится моя выпивка, девчонки? Надеетесь склеить ухажера?»

– Да не жди ты, что он объявится! Сама себе голову морочишь! – сказала Лори. – Мужики исчезают только так. Был, и нету. Сначала поют в уши: я никогда ни к кому такого не испытывал – и тут же шлют сообщение типа «куча дел, может, выпьем кофе в следующее воскресенье, часика в четыре?» – и ты такая: «ладно, пиши ближе к делу», – и все, ищи-свищи. Это же Лондон! На случайную встречу можно не рассчитывать. Он для тебя все равно что умер – с той только разницей, что не умер, а просто трахается с кем-то другим.

Я сменила тему: спросила, куда она собирается и кто там будет.

Когда Лори ушла, я вернулась в свою комнату и задернула занавески. Время еще не позднее, но за окном уже черно. Скоро ноябрь, с каждым днем темнеет все быстрее, и возникает ощущение, что теперь ночь будет наступать все раньше, пока тьма не воцарится навсегда. Лори права. Я в последнее время сама не своя. То ли из-за постоянной темноты, то ли из-за холода – но он стал занимать слишком много места в моих мыслях, а я и не пыталась сопротивляться. Без конца фантазировала, как он увидит меня в особо привлекательном или эффектном свете, пока самой не наскучило. Я выстраивала этот сюжет, разгоняя синапсы в мозгу, и с каждым новым повторением он становился все реальнее, разрастался и отвердевал, пока не превратился в часть моей жизни. Я пыталась представить себе, что он делает по вечерам. Наверное, встречается с другой девушкой. С девушкой, которая точнее попадает в ту ноту, на которую я нацелилась, – где-то между «я серьезно» и «да я шучу». С девушкой, которая берет такси, когда идет дождь, и пьет коктейли с непроизносимыми названиями и привкусом богатства. В ее смехе слышится что-то жестокое. Я видела их свидания как наяву. Видела, как она и ее равнодушие привлекают его. Но потом в бар входил очередной посетитель – а вдруг это он? – и я остро и непроизвольно чувствовала, как мне будто ошпаривает все нутро, и только потом понимала, что ошиблась, и чувствовала себя идиоткой. Сидя в метро, я доставала телефон и снова просматривала сообщение, которое отправила ему. «Еще раз спасибо за ужин», – написала я, и он ответил: «Пожалуйста!» Я перечитывала это единственное слово опять и опять – и пыталась найти какой-то тайный смысл там, где его и в помине не было.

* * *

Но Лори ошиблась: в следующий раз, когда я пела, Макс пришел. Появился к концу выступления и сел за столик в углу. Я старалась держаться так, словно не заметила его. Продолжала петь, покачивая бедрами и поводя плечами, и, с одной стороны, радовалась, что он здесь и видит, как все на меня смотрят, а с другой – чувствовала себя марионеткой на ниточках, которая дергается, подражая естественным движениям человека, но все равно получается не то.

Когда выступление закончилось, я подошла к нему и поздоровалась. Я ждала, что он встанет, поцелует меня в щеку или еще что-нибудь в этом роде, – но он не шелохнулся. Сидел и смотрел, чуть улыбаясь, и я внезапно подумала: черт, а что, если он явился вовсе не ради меня? Просто зашел выпить, надеялся, что я не стану его беспокоить, или вообще забыл о моем существовании. Но тут он сказал:

– Ты, наверное, ждешь, что я стану рассыпаться в похвалах?

Отличная возможность для меня проявить остроумие. Я покрутила эту мысль в голове и отбросила.

– Ну, разумеется, – ответила я. – А зачем, ты думаешь, я подошла?

Он улыбнулся. Я даже не сомневалась, что он знает, как много я о нем думала.

– Пойдем?

Только на улице я поняла, что даже не спросила куда.

Шел дождь. Сити напоминал декорацию для кино: тротуары вычищены до блеска, кругом ни души – можно снимать новый дубль. Чувство было такое, будто мы не на настоящей улице, а в каком-то очень похожем на нее месте, и трудно поверить, что наверху и вправду небо. Как ни всматривайся, ни звезды не увидишь.

Макс даже не пытался завести разговор, и я болтала обо всем подряд, потому что молчание меня пугало. О джазе и о том, какие ностальгические чувства он во мне пробуждает. Хотя ностальгия эта ложная. Джаз вызывает в моей душе тоску о том, чего у меня никогда не было. Тут я забеспокоилась, не слишком ли разоткровенничалась, и попыталась перевести все в шутку: так запах рождественской елки, ляпнула я, всегда заставляет меня скучать по Рождеству «как в детстве», хотя праздник-то был полное дерьмо. Я слушала, как мой голос льется и льется, и думала: боже, неужели со мной настолько скучно? Почему я не могу придумать ни одной интересной темы для разговора? Почему он до сих пор ничего не сказал? А он лишь улыбался и шагал на некотором расстоянии от меня, засунув руки в карманы.

– Сюда, – сказал Макс.

Мы свернули в переулок, и тут он прижал меня к стене и принялся целовать. Я тут же забыла, что собиралась сказать. Аргумент был настолько убойным, что вымел из головы все подчистую и ответить мне было нечего – остался только жар его губ, пальцы, вцепившиеся в мои, шершавость под костяшками, прижатыми к кирпичу. Когда он оторвался от меня, улыбка у него была многозначительная – вот, смотри, что я творю по твоей милости, – и я пожалела, что не пила. Он-то выпить успел. Привкус алкоголя ощущался на его языке.

Макс сказал: «Пойдем», и я последовала за ним в здание на углу. Я не сразу поняла, что это дом, в котором он живет. Уж очень он был похож на офисное здание. Стеклянный фасад, за стойкой человек в черном, яркие лампы.

В лифте он целовал мою шею и расстегивал пуговицы пальто. Шарил руками под блузкой. Я чувствовала себя пьяной, хотя пьяна не была, – голова кругом, море по колено. Мы вышли на девятнадцатом этаже: мягкое освещение, как в дорогом отеле, и стерильный запах гостиничного лобби. Он открыл дверь в квартиру, впустил меня внутрь – и передо мной открылся вид. Вид, от которого у меня дух захватило. За стеклянными стенами простирался город. Он манил к себе, и я двинулась навстречу, не сводя с него глаз. Лондон в миниатюре – с такой-то высоты. Сияющий купол Святого Павла, тут и там пучки небоскребов, темная полоса реки.

Я обернулась. Макс сидел, откинувшись на спинку дивана, и наблюдал за мной.

– Разве ты не должен встать у меня за спиной и показывать, что где? – осведомилась я. – Обнимать меня и чтобы я следила за твоим пальцем? Зачем еще нужны такие квартиры?

– Ну, вот он, Лондон, любуйся, – отозвался он.

Ламп он не зажигал, но свет из соседних офисных зданий падал на кухонную столешницу, на стол, на кровать. Похожий на лунный, но слишком белый и струился отовсюду. В этом свете было видно, что квартира вообще-то маленькая. В сущности, она состояла из одной-единственной комнаты – спальную и гостиную зоны разделяла перегородка без дверей.

Макс сказал: «Иди сюда», и я подошла к нему. Он через голову стянул с меня блузку и расстегнул мои джинсы. Никаких нежностей, никакой воркотни. Он раздевал меня так быстро, что я хихикнула, и он спросил: «Что смешного?» А я сказала: «Да так, ничего» – и попыталась сделать такое же лицо, какое часто делал он: словно он знает что-то такое, чего не знаю я. Я начала было расстегивать на нем рубашку, но он схватил меня за запястья, притянул к себе, так что я кожей почувствовала грубую ткань его пиджака, и долго целовал, а потом отпустил и окинул меня взглядом. Он не притворялся, что не смотрит, как делало большинство моих ровесников, словно перевидали на своем веку столько голых женщин, что им все это уже не очень интересно. Я села на кровать. Он стоял передо мной, снимая пиджак и галстук, расстегивая рубашку, – и смотрел, еще как смотрел.

Потом подошел, стал целовать меня и повалил на спину. Но что-то не давало мне покоя, какая-то несообразность, и я не сразу поняла, в чем дело. Каждый раз, когда Макс заговаривал со мной, он говорил обычным голосом. Не молчал и не переходил на псевдосексуальный шепот, как будто все немного понарошку. Нет, все было очень даже всерьез. Он командовал: встань на колени, перевернись, погладь себя – так буднично, словно беседовал со мной в баре. Поначалу я полностью сосредоточилась на том, чтобы всем своим видом изображать удовольствие. По-настоящему, подозревала я, у меня не получится, потому что я не смогу не думать – о том, как он реагирует на мои ласки, о том, как поймать то сладостное равновесие, когда погружаешься в свои ощущения настолько, чтобы достичь оргазма, но не настолько, чтобы совсем забыть о его присутствии; о том, что не смогу не думать о гудении холодильника на другом конце комнаты, и о том, что скажу, когда зажжется свет. Но он действовал очень напористо. Брал все в свои руки, последовательно и методично, и мне уже не за что было хвататься, и в первый раз на моей памяти мне ничего не приходилось воображать, чтобы возбудиться.

Когда все кончилось, я лежала рядом с ним и смотрела, как поднимается и опускается его грудь – все медленнее и медленнее. Глаза у него были закрыты, но рука лежала на моем бедре, и большим пальцем он поглаживал его. Я глаз не закрывала. Я разглядывала – его лицо, его тело. Хотела запечатлеть его облик в своей памяти – на случай, если этот раз окажется первым и последним. Неподвижность его губ, длинные пальцы, аккуратно подстриженные ногти, шрам на животе, едва заметную линию загара на бедре.

Мне даже показалось, что Макс заснул, и я проговорила:

– Можно задать тебе вопрос? – Но он не спал, поэтому вопрос пришлось срочно придумывать: – В тот раз… – Я не знала, как закончить фразу. – Мне показалось, что я тебя не очень заинтересовала, – наконец выговорила я.

– Это вопрос?

– Ну, в смысле – почему ты еще в тот раз не попытался?

– Еще в тот раз не попытался? Не попытался что?

– Ну ты же понимаешь. Затащить меня в постель.

Макс засмеялся.

– Неужели нельзя поужинать с девушкой просто так, без намерения с ней переспать? – спросил он. – Я думал, у вас, у молодежи, это обычное дело.

– Нет, – ответила я. – Не очень обычное.

– Спасибо. Учту на будущее. Ты, конечно, можешь считать меня старомодным, – проговорил он, – но, по-моему, ты тогда изрядно набралась. А в наши дни осторожность в таких вещах не помешает. А что, тебе не терпелось?

– Господи, нет, конечно! Я же женщина, ты что, забыл? Я ненавижу секс.

– Ах, ну да, оно и видно.

По пути в ванную он пощелкал выключателями возле кровати, и по всей квартире зажглось освещение, которое явно было тщательно продумано. Только тут я как следует разглядела элегантный интерьер: пол темного дерева, мебель в пастельных тонах, кухня – нержавеющая сталь и черный мрамор, – лентой вытянувшаяся вдоль одной из стен. Можно было подумать, что это просто пустующая квартира, которые приобретают на стадии строительства, чтобы они стояли без дела и набирали цену, – но на диване валялся пиджак, на спинке стула висел галстук, у раковины стопкой громоздились тарелки и стояла кружка. Я ощутила прилив нежности – бедный, живет тут один-одинешенек.

Времени было почти час ночи. Я подумала: может быть, он ждет, когда я уйду? Но он, вернувшись из ванной, ни слова на этот счет не сказал, поэтому я тоже пошла в ванную, пальцем почистила зубы и попыталась мылом смыть макияж. Макс надел трусы-боксеры и футболку, и я спросила, не может ли он одолжить мне что-нибудь из своих вещей, а то спать не в чем, но он ответил:

– Нет, ты мне так нравишься.

Мы опять легли в постель, и он сказал:

– Вообще-то я собирался тебя позвать.

– Что?

– В прошлый раз. Я собирался позвать тебя к себе. Ты так прозрачно намекала, что не прочь была бы посмотреть, где я живу…

– Просто хотела разговор поддержать!

– Разумеется. Но потом ты спросила, женат ли я. И это как-то выбило меня из колеи.

Бывает, солнечным весенним днем радостно выбегаешь на улицу в одной футболке, а едва наступает вечер, промерзаешь до костей. Вот примерно так я себя и почувствовала. Не нашлась даже что ответить.

– То, что я тебе сказал, – не совсем правда, – проговорил он. – Я действительно женат. С формальной точки зрения. Но вместе мы не живем. И скоро уже перестанем быть женаты.

Похоже, он не мог заставить себя произнести слово «развод».

– Понятно.

– У меня сейчас непростой период в жизни, – сказал он. – И честно говоря, в первую нашу встречу я не понял, насколько ты юна. Только потом, в ресторане, разглядел, какая ты милая и неискушенная…

– Милая?

Он засмеялся:

– В этом нет ничего оскорбительного, Анна! Не обижайся. В общем, я пытался поступить по совести – хочешь верь, хочешь нет. Счел за лучшее не лезть в твою жизнь. Но выбросить тебя из головы не смог. Мы так душевно провели время в тот вечер… И я подумал: а почему, собственно, нет? Если ты ничего не имеешь против.

Он выключил свет.

– Я просто не хотел вводить тебя в заблуждение, – сказал он в темноте. – Насчет того, что могу тебе предложить. Потому что, честно говоря, сейчас я могу предложить не так уж много.

Он произнес это очень просто, почти иронично, словно говорил о ком-то постороннем, – и у меня не осталось сомнений, что он как никогда далек от лукавства.

* * *

Утром, когда я проснулась, он сидел за столом с ноутбуком. Он не предложил мне кофе, не спросил, как спалось, и не вернулся ко мне в постель, но на улице целовал меня дольше, чем мог бы. И сказал: «До скорого».

Его квартира была в двух шагах от консерватории, но до начала занятий оставалось еще несколько часов, поэтому я поехала домой переодеться. Митчем-роуд показалась мне еще серее, чем обычно. Желтый салон фотоуслуг, синий банк и красный почтовый ящик были безмолвны и унылы, словно на выцветшей за много лет фотографии. В витринах химчистки понуро висели линялые костюмы, и кучи когда-то яркой одежды, сваленной у закрытых благотворительных магазинов, потемнели под моросящим дождем. Здесь все теряло цвет.

Миссис П. была на кухне. Она сидела за столом, уставившись на дверь, словно актер, который ждет за кулисами, а на сцену всё не зовут. Казалось, большую часть времени она ничего не делала. Она могла войти в комнату и сказать: «Какая холодина» или «Как у соседей телевизор орет», а потом замирала и смотрела на тебя, словно кошка, которая протиснулась в комнату и забыла зачем.

– Здрасте, – сказала я и поставила кипятиться чайник.

– Дома-то сегодня не ночевали, да? – осведомилась она. – Только пришли? Развлекались, хе-е?

Она часто разделяла предложения блеющим смехом. Трудно было сказать, это просто нервный тик или все-таки выражение каких-то чувств – сарказма? неодобрения? Как бы то ни было, звучало это весьма неприветливо. Она могла сказать: «Цены-то в “Сейнзбериз” все растут, да? Они что, думают, я деньги рисую, хе-е?» – и уставиться на меня, словно это моя вина.

– Да, я отлично провела время, – сказала я. – Спасибо.

– А я говорю мистеру П.: а где же Анна-то? А он говорит: сегодня четверг, она же вроде работает по четвергам. А я говорю: так-то оно так, но сколько работать-то можно, спрашивается, а он говорит: ну, тогда не знаю, вроде раньше она по ночам не шлялась. Не то что эта, вторая, она-то вечно пропадает бог знает где, хе-е!

Она таращила на меня большие любопытные глаза. Миссис П. часто вела себя как ребенок – что особенно странно для человека, который настолько на ребенка не похож. Но, как и дети, она совсем не умела скрывать свои чувства.

Я полезла в шкафчик в поисках кофе.

– А она-то где, другая? – поинтересовалась миссис П.

– Лори? Не знаю. Спит, наверное.

– А вы сейчас сразу уходите, хе-е?

– Да, у меня занятия. Хлебну чего-нибудь, переоденусь и пойду.

Миссис П. не сводила с меня глаз – не дай бог, возьму ее кофе. Больно надо было! Кофе у нее на вкус как пыль. Кухонные шкафчики ломились от полупустых упаковок, лежащих вповалку, на маленьком столе высилась куча старых, уже пожелтевших выпусков «Дейли мейл» – ими удобно кошачью блевотину подтирать, объясняла миссис П. Холодильник и все дверцы были залеплены детскими рисунками, и некоторые уже настолько выцвели, что листочки казались пустыми.

– Вы бы выключали чайник-то, когда вскипит, – сказала миссис П. – Уж мы вам говорим-говорим…

– Извините.

– Вечером, поди, готовить будете?

– Не знаю. Скорее всего, да. Еще не решила.

– И что мне мистеру П. сказать, хе-е?

– Не знаю, – отозвалась я. – Скажите, что я еще не решила.

Она кивнула.

– Вы еще не решили, – повторила она. – Хорошо. Так ему и передам.

Глава четвертая

После этого мы стали встречаться раз в неделю, иногда два. Заранее ни о чем не договаривались. Писать ему было бесполезно. Когда я отправляла сообщение с вопросом о его планах, он, как правило, не отвечал. И только поддразнивал меня, когда я сердилась.

– Я другое поколение, забыла? – говорил он. – Мы не живем в обнимку с телефонами, как вы. Будь снисходительнее!

Он писал мне посреди дня: «Сегодня вечером?». Если мне удавалось перекроить свой график, я соглашалась или отвечала: «Да, но только совсем поздно. Репетиция, ничего не могу поделать. Приду, когда закончу?». Бывало, что это не прокатывало. Он отвечал, что устал, должен лечь пораньше, или писал: «Да нет, не надо, я тогда другими делами займусь». В такие вечера меня не отпускало чувство, будто меня лишили чего-то ценного, я сгорала от любопытства, какими такими «другими делами» он занят. Во время репетиций я клала телефон в карман, надеясь, что он завибрирует.

Когда нам удавалось выкроить вечер, мы ужинали вместе. Макс водил меня в рестораны с плотными белыми салфетками и подлинниками вместо репродукций на стенах – в заведениях подобного рода я никогда раньше не бывала. С его подачи я все время пробовала что-то новое: то незнакомый вид рыбы, то вино из определенного винограда. Глотая, я прямо-таки ощущала его взгляд на своем горле, а потом на лице Макса появлялась улыбка, словно он сказал что-то умное и ждет похвалы. В такие минуты он напоминал артиста, жаждущего одобрения публики. Куда бы мы ни отправлялись вместе, он всегда был готов меня развлекать. А сколько он знал! Какую тему ни затронь, обо всем расскажет. У него всегда имелся наготове подходящий анекдот, и ему неизменно удавалось меня рассмешить.

Но иногда он бывал и другим: мрачным, колючим, язвительным. Однажды поднял меня на смех, потому что я неправильно произнесла имя какого-то политика. Он сказал: ну конечно, что́ люди искусства знают о реальном мире, – и у меня возникло чувство, что он вроде шутит, а вроде как и нет. Разгорячившись, я произнесла напыщенную речь о том, что искусство как раз таки больше про реальный мир, чем банковское дело, – и это изрядно его развеселило. Он еще не раз прошелся на этот счет, и, даже когда ему наскучило надо мной подтрунивать, я весь вечер ощущала привкус его издевок, который забивал все остальное, словно избыток соли в каком-нибудь блюде. В другой раз я мимоходом упомянула, что, когда училась в школе, хотела переспать с учителем – не с кем-то конкретным, а вообще, такая у меня была идея, – и он, посмотрев на меня так, будто я призналась, что трахнула его маму, сказал: «Какая мерзость», – и я убежала в туалет и там расплакалась. Потом умылась, поправила макияж, и, когда вернулась за столик, он был галантен и делал вид, что ничего не заметил. Вроде бы ерунда, но из-за этой ерунды я все отчаяннее старалась заслужить его одобрение, в душе росло чувство, что я не в состоянии ему соответствовать, и я все думала: ах, если бы… Но в следующий раз он снова вел себя как обычно, и я не могла взять в толк, что на меня нашло, – может, я сама себя накрутила, сама все придумала. Люди – они как оптические иллюзии. Если привык воспринимать их определенным образом, уже трудно посмотреть под другим углом.

Заведения, в которые мы ходили, были дорогими, настолько дорогими, что мне становилось дурно от одного взгляда на меню, – но платил всегда он. Причем делал это очень деликатно, когда я отлучалась в туалет, – их так учат в школах-пансионах, уверяла Лори. Я снова и снова повторяла: «В следующий раз плачу я», и он отвечал: «Конечно, как скажешь», но в следующий раз все повторялось. Мы оба понимали, что у меня все равно нет таких денег, и вскоре я умолкла.

Иногда бывало, что кто-то из нас заканчивал совсем поздно, и тогда я шла прямо к нему домой. Эти вечера нравились мне больше всего. Я полюбила его квартиру. Там мы были оторваны от всего мира, и ничто не могло нарушить наше уединение, ничто не могло нас потревожить. За стеклом молча двигались крошечные человечки, крошечные машинки – словно на экране телевизора, и я могла бесконечно смотреть на них. Мне нравились толстые полотенца одного и того же кремового цвета. Его огромная кровать. На кухне всегда ждала своего часа бутылка вина. Это были бесконечные уютные вечера, когда все возможно, все просто, никакой спешки, никаких сложностей и проблем. Здесь он был со мной ласковее, чем в ресторанах, как-то спокойнее, уже не старался меня развлекать. Он хотел узнать обо мне все. Задавал вопросы и внимательно слушал ответы, и мне казалось, что, когда мы лежим в постели, я могу поделиться с ним чем угодно. Словно в моем распоряжении все слова мира и они никогда не иссякнут.

Я рассказывала ему, как еще подростком начала учиться пению. Руководитель школьного хора решил, что у меня талант, и нашел преподавателя вокала, а тот сказал, что с таким голосом можно и в оперу, если заниматься всерьез. Как же меня манила эта неизвестная жизнь, в которой я ничего не понимала. Мне казалось, что искусство – это бесконечная свобода, рассказывала я ему, спасение от одинаковых жилых коробок, которыми застроен наш городишко, от серого неба, серых дорог и серых полей, среди которых он затерян. От матери, которая сидела у окна, и высматривала меня, если я возвращалась домой затемно, и перебирала в уме все ужасы, которые могут со мной случиться. От матери, которая никогда не спала; я слышала, как она бродит по ночам, выдергивает вилки из розеток, проверяет задвижки на окнах, открывает и закрывает двери.

Когда я начала встречаться с ровесниками, до меня стало доходить, сколько труда требует пение и как мало мне достается обычных подростковых развлечений. Я часами занималась, слушала оперы, искала в интернете переводы либретто – и обнаружила, что хотя тексты написаны на языках, которых я не знаю, рассказывают они о чувствах, которые я прекрасно понимаю или хочу понять. Одну за другой я глотала книги об оперных певцах и певицах, слушала все их записи, выписывала в тетрадку их советы. Макс был впечатлен. Говорил, что нечасто удается встретить таких целеустремленных, таких серьезных людей, как я. Это редкие качества, говорил он.

Я не говорила ему, что иногда в консерватории у меня возникает чувство, будто я тону. Он воспринимал мое поступление и переезд в Лондон, как и я сама поначалу, – как хеппи-энд, вознаграждение за годы работы. Мне очень нравилось, что он считает, будто я вся такая успешная, и я не спешила развеивать его заблуждения, но все-таки рассказала об одном недавнем случае – когда мы всем курсом отправились ужинать. Я увидела цены в меню и заказала закуску вместо основного блюда, пила обычную воду, а под конец кто-то из однокурсников сказал: «А давайте просто разделим счет поровну». И теперь, когда они куда-то собираются, я всегда придумываю отговорку. Я призналась ему, что иногда беспокоюсь, не нанесла ли какого непоправимого ущерба, в прямом смысле слова травмы своему мозгу, установив банковское приложение на телефон, поскольку ловлю себя на том, что то и дело непроизвольно заглядываю в него, иногда по двадцать раз в день, хотя знаю, что ни зачислений, ни списаний не предвидится; это похоже на нервный тик – кажется, что если я перестану смотреть на эти цифры, они и вовсе исчезнут.

Эти истории, по-видимому, тоже производили на него впечатление. Он говорил, что никогда не смог бы жить так, как живу я. Что для этого нужно большое мужество. Он поддразнивал меня, что я постоянно чередую одни и те же два лифчика, целовал выступающие тазовые косточки – по-моему, мне нужно чаще кормить тебя хорошей едой, говорил он, – и называл своей темноглазой дивой.

Я пыталась, в свою очередь, что-то узнать о нем – например, после секса, когда его тянуло на нежности и клонило в сон. Он любил поговорить. За ужинами мы вели длинные беседы, и я уходила домой с чувством, что почти все про него поняла. А потом, опомнившись, думала: а что он, собственно, сказал-то? Чем поделился? Не так уж и многим. Никакой конкретики. Поэтому, когда мы проводили вечера у него дома, я старалась выжать из него побольше. Запоминала детали, а оставшись одна, пыталась их упорядочить, выстроить из них связный сюжет.

Как-то раз я спросила Макса про его семью.

– Отец, – ответил он. – Мать и брат.

– Старший или младший?

– Старший.

– Удивительно.

– Правда?

– Да.

В детстве они были очень похожи, сказал он. Им всегда нравилось одно и то же.

Одни и те же виды спорта, одни и те же предметы в школе, одни и те же девушки. Но брат всегда был немного лучше, а родители поощряли их соперничество. Во всяком случае, отец. Он не вмешивался, когда они дрались, говорил, что нужно уметь постоять за себя – или искать другие способы победить в споре. Я спросила: «И что в итоге?» – а он засмеялся и ответил: «А ты как думаешь? Весь исковеркан, ремонту не подлежу. Так-то, любовь моя», и я ничего больше не стала спрашивать, потому что все мои мысли теперь были заняты этим ласковым обращением.

Родился Макс в Лондоне, но семья перебралась в Котсволд, когда отец ушел на пенсию. А ушел он рано – даже не на пенсию, просто перестал работать. Он по-прежнему всюду заседал, и все такое. Я не поняла, что это значит, но сделала вид, будто поняла. О матери я тоже спросила. Мне было интересно, чем она занималась, но он ответил: «Так у нее же были мы – двое мальчишек, она нас растила» – с такой ужасающей почтительностью, что я подумала: бог мой, приехали, поборник традиционных ценностей, еще и маменькин сынок, – но тут же усомнилась в правильности своего вывода. Он рассказывал, как в детстве говорил друзьям: «Не разувайтесь, у нас такие ковры, на них грязи не остается». Только годы спустя до него дошло, что по пятам за ними бегала мать с пылесосом. А однажды его мать приготовила праздничный ужин, не один час простояла у плиты, а когда все сели за стол, отец, попробовав кусочек, повернулся к ней и сказал: «А утка-то жирновата, а, Джейн?» И как он поддразнивал ее за то, что она слишком быстро тратит деньги, которые он ей выдает. И как она плюхалась на диван в пять вечера, задернув шторы и включив детям телевизор, со словами: «Как же я устала – весь день на ногах!»

– Красивая она тогда была? – поинтересовалась я.

– Странный вопрос, – сказал он. – Понятия не имею.

Странный ответ, подумала я.

Однажды он сказал:

– У меня такое чувство, будто ты пытаешься сочинить для меня трудное детство. Например, что надо мной издевался отец. Или психическое расстройство, или сексуальные домогательства… Прости, Анна. Со временем ты поймешь, что я вовсе не такой интересный.

Но мне он был очень интересен.

За все эти вечера, что мы проводили вместе, во всех этих разговорах он никогда не упоминал о жене. Я даже имени ее не знала, поэтому «Гугл» ничем не мог мне помочь, хотя я и правда пыталась ее найти. Если бы он о ней говорил, она бы, возможно, занимала меньше места в моих мыслях. Я бы не гадала, похожа она на меня или нет, смеялся ли он с ней чаще, чем со мной, бывала ли она когда-нибудь в этой квартире.

Но случались и другие дни – пожалуй, даже гораздо чаще, – когда Макс не писал и не звонил. На репетициях я клала телефон на фортепиано экраном вверх, но он оставался темным. Наступал вечер, и я в одиночестве шла домой. Мне все труднее становилось туда возвращаться. Я поднималась в свою комнату и, остановившись на пороге, испытывала чувство, будто горло сжимает чья-то рука. Потолок всегда оказывался ниже, чем мне помнилось, а само помещение – теснее. Менялась даже обстановка. Я была уверена, что миссис П. приходит и роется в моих вещах, пока меня нет. А они впитывают ее взгляд и излучают его на меня. Мелочи стали вызывать неадекватную ярость. Когда круглая ручка шкафа осталась у меня в руке, я швырнула ее в стену. Когда перегорела плоская потолочная лампочка и мне не удалось снять крышку светильника, чтобы поменять ее, я уселась на пол и зарыдала. Я говорила себе: все это ерунда, потому что моя настоящая жизнь не здесь, а где-то там, с ним. Приходя к нему, я всякий раз испытывала странное ощущение – словно никогда раньше там не была. В его квартире не оставалось никаких признаков моего присутствия. Он был чересчур брезглив. Никогда я не находила ни одного своего волоска на его расческе или в сливе. Простыни всегда были чистыми и свежими. Однажды я попыталась оставить в ванной зубную щетку, так он выбежал за мной на площадку со словами: «Держи, это твое, не забудь!»

Я ни разу не спрашивала, когда мы встретимся в следующий раз. Макс целовал меня на прощание, и я беззаботно говорила: «Ну пока, увидимся!» У меня не было к нему никаких требований: ни эмоциональных, ни каких бы то ни было еще. Я старалась казаться простой, непринужденной – именно такой, какой он хотел меня видеть. Но не совсем. На самом же деле я, как репейник, цеплялась за него всеми своими колючками, чтобы он не стряхнул меня мимоходом.

Иногда мне казалось, что дело только в сексе. И для меня, и для него. Потому что я готова была исполнять любые его желания. С ним у меня пропадало чувство, что мое тело принадлежит мне. Я ничего не стеснялась. Он переворачивал меня так и эдак, брал за руки и прижимал их к стене, высоко над головой, заводил их мне за спину, раздвигал мне ноги или сводил их вместе. Я позволяла ему трогать меня всюду, где ему хотелось. Меня это возбуждало – осознание, что я могу сделать для него все что угодно. Он говорил: «Никогда раньше я не встречал настолько раскрепощенную девушку», и я отвечала: «Ну а почему нет? Мне нравится секс. Что в этом удивительного?» Он бросал на меня взгляд, который казался мне полным восхищения, и говорил: «Знала бы ты, ох, знала бы ты!» Мне это было приятно. Мне нравилось, как он смотрит на меня, когда я сверху, или когда тянусь через него за водой, или когда голой иду через всю комнату к раковине. Я давно привыкла относиться к собственному телу как к инструменту, но теперь, глядя на него глазами Макса, стала воспринимать его иначе. Оно пробуждало желание. В этом было мое могущество. Стоя голой перед зеркалом, я пыталась увидеть свое тело таким, каким видит его он. Не средство для извлечения звуков – раскрыть ребра, расслабить нижнюю часть живота, задействуя пресловутые мышцы опоры, – а изгиб бедра, тонкость талии, темные очертания сосков. Я много думала о своем теле в первый месяц наших отношений. Начала бриться там, где мне раньше и в голову не приходило. И подолгу торчала в ванной.

* * *

Ноябрь близился к концу: небо оставалось неизменно белым, и листья в канавах превратились в кашу, словно хлопья, которые слишком долго мокли в молоке. Мы лежали в постели, и я спросила: «Тебе, наверное, теперь трудно кого-то полюбить?»

Сама не знаю, с чего я вдруг задала этот вопрос. Может быть, потому, что до меня вдруг дошло, почему Макс всегда сразу одевается после секса. Я-то думала, что он избегает бытового сближения со мной, но потом по всяким мелочам – по тому, что он не ел углеводы, постоянно ходил в зал и нет-нет да упоминал в разговоре, в какой отличной форме был еще недавно, – поняла, что он просто стесняется. Я обрадовалась. Тому, что его тело несовершенно и что его волнует мое мнение на этот счет.

В тот вечер он впервые не стал одеваться. Ушел в ванную, и, когда вернулся в постель, – ну, может, нагишом он скорее скажет правду, мелькнула у меня мысль, – я спросила: «Тебе, наверное, теперь трудно кого-то полюбить?»

Спросила с напускной беззаботностью, но мой голос зазвенел, в нем даже прорвалось какое-то отчаяние. Макс повернул ко мне голову, не отрывая ее от подушки. Вид у него был встревоженный.

– Я не о себе, – быстро добавила я. – Так, просто хотела уточнить.

– Понимаю, – сказал он. – Но, кажется, я не говорил, что не могу никого полюбить. Разве такое было?

– Было. Во всяком случае, нечто подобное.

– Я бы не стал бросаться такими фразами, – сказал он и засмеялся. – Не так уж все плохо.

Больше он ничего не добавил, но меня не покидало чувство, что сегодня он податливее, чем обычно, поэтому я впервые задала прямой вопрос. Спросила, когда пришел конец его браку.

– Этим летом. Не так давно.

– Всего ничего времени прошло.

– Да. Я так и сказал.

– А у нее… Ну, то есть – она сейчас где? Дом в Оксфорде не ей достался?

– Она в Нью-Йорке.

– А что она там делает?

– Он там родилась. Там мы встретились. Вот она туда и вернулась.

– А-а.

Получив наконец кое-какие факты, я стала понимать еще меньше, чем когда не знала совсем ничего. Нью-Йорк для меня перестал существовать – выходит, она незримо присутствовала во всех его рассказах. Я лелеяла смутные мечты, что в следующий раз он возьмет меня туда с собой, но теперь расхотела.

– Ты с ней видишься, когда бываешь там? – поинтересовалась я. За один этот месяц он летал в Нью-Йорк трижды.

– Иногда.

С деланым равнодушием я спросила:

– Надеешься еще помириться?

– Да нет, дело не в этом. Тут скорее другое. Вот есть у тебя какие-то планы, и ты знаешь, ну или воображаешь себе, что вся твоя жизнь движется в одну сторону, а она раз – и пошла в другую. Да ты вряд ли поймешь, – добавил он. – Ты еще слишком молода.

На мгновение я ощутила такую острую, добела раскаленную ревность, словно мне горячую иголку под кожу загнали. В этот миг я его ненавидела.

– Ну, я ведь не вчера родилась, – проговорила я, а сама подумала: ну и к черту ее, клином на ней свет не сошелся.

– Неужели? Я и забыл, какая ты у меня умудренная. И что же ты вынесла из своего богатого жизненного опыта?

Я задумалась. Удивительно, как непредсказуем бывает переход от вожделения к презрению. Считаешь, что человек тебе нравится, сидишь с ним целый вечер – многозначительные взгляды, откровенные разговоры, – сладостная игра, в которую играешь с упоением. Но как же редко она приводит к физическому наслаждению! Бывает, он тебя целует, и ты уже понимаешь: ничего хорошего из этого не выйдет, – но все равно доводишь дело до конца. Несмотря на то, что он тебя уже совершенно не привлекает, несмотря на то, как он выглядит у себя дома при включенном свете. Почему? Да, наверное, просто неловко встать и уйти. Следуешь сценарию, и все в конце концов становится слишком реальным. Остаются только тела. У меня не было никаких длительных отношений с тех пор, как я переехала в Лондон. Надоело ломать комедию.

– Ну, например, я поняла, что выбирать партнера исключительно исходя из его физической привлекательности – весьма эффективный метод, – сказала я.

– Сочту за комплимент.

– А ты?

Макс на мгновение задумался.

– Наверное, я понял, что такое настоящая боль.

Но он сказал это со смехом, словно подтрунивал над кем-то, и затащил меня на себя.

– Ну, хватит разговоров, – сказал он.

* * *

Следующим вечером у меня было занятие с Анджелой. Я разучивала арию Русалки, которую хотела добавить в свой репертуар для прослушиваний. Русалка влюблена в принца, но он человек. Ради него она готова принести в жертву все – бессмертие, голос, – лишь бы тоже стать человеком и уподобиться ему, хотя они и слова друг другу не сказали. Красивая ария – в ней и томление, и смятение. Русалка обращается к Луне. Просит рассказать принцу, как она его любит.

Последняя фраза в моем исполнении Анджелу не устроила.

– Высокую ноту ты взяла прекрасно, – сказала она. – Но си-бемоль – это еще не конец строки, правда же? Пропой ее до конца, Анна, не бросай.

Я пропела еще раз, пытаясь увидеть дыхание, воображая, как оно раскручивается, разворачивается передо мной.

– Так-то лучше, – сказала Анджела. – Не думай, что высокие ноты споешь – и готово. Мы же и о выразительности должны заботиться, верно? О том, какую историю хотим поведать зрителю, а не о том, насколько виртуозно ты берешь высокие ноты – хотя и об этом, конечно, тоже забывать нельзя. Теперь вот что: ты заметила, как на си-бемоль выдвигаешь вперед подбородок? Давай попробуем еще разок, но теперь смотри в зеркало. И положи на подбородок палец, чтобы чувствовать, как он движется.

Анджела не позволяла мне халтурить. Заставляла повторять одно и то же снова и снова, строго и серьезно, пока в конце концов, к моему изумлению, не расплывалась в улыбке: «Да, вот так, вот оно, именно так!» – и я ног под собой не чуяла от радости. Мне нравились наши с ней занятия, нравилось чувство, будто меня разбирают на кусочки и собирают заново, лучше и краше. Она помогала мне разобраться в том, что я слышала у других исполнителей, понять то, о чем я не хотела у них спрашивать, боясь показаться глупой. Да, говорила она мне, хорошо, что на прослушивание к Майклу ты пришла в одежде, которая прикрывает локти и колени, – вкусы у него весьма старомодные, и вообще женщин он недолюбливает, так что да, лучше перестраховаться. Нет, разумеется, ты можешь написать в заявке на Мартиньяргский фестиваль, что я тебя рекомендую, хотя мы только недавно начали с тобой работать, и не слушай, что говорит Бет, она врет, и врет нарочно – пытается сбить тебя с толку. Считай это комплиментом. Она видит в тебе угрозу.

Я пропела ту же фразу еще раз, прижав палец к подбородку.

– Видишь, насколько звучание изменилось? – сказала Анджела. – Гораздо свободнее. Вот так и отрабатывай. Для надежности пока что придерживай подбородок. Это просто привычка. От нее можно избавиться.

На этом она меня отпустила, и я стала надевать пальто.

– Кстати о дурных привычках, – сказала она, – как там твой джаз?

Анджела относилась к джазу крайне пренебрежительно. Когда я пела по-английски, она с ликованием набрасывалась на каждое слово, которое я произносила даже с легким намеком на пропуск «Т» или американский акцент.

– Вот видишь? – говорила она. – Это все твой джаз!

– Не так уж много я его и пою, – ответила я. – Пару раз в неделю. Все в порядке, я держу руку на пульсе.

– Это только если ты поешь с правильной техникой, а не мурлычешь в микрофон. Вот возьму и нагряну с проверкой: зайду как-нибудь без предупреждения и сама послушаю. Может, заодно твоего кавалера повидаю.

Макс Анджелу очень занимал: она постоянно спрашивала, как развиваются наши отношения. А я только рада была о нем поговорить. С Лори это было трудно, потому что ее интересовало только плохое. Негатив она просто обожала. Мы могли целый вечер во всех подробностях обсуждать, почему он не говорит о жене – ты хочешь сказать, о бывшей жене, поправляла я; ну нет, по закону она никакая не бывшая, возражала Лори, – или почему он не ответил на последнее мое сообщение. И хотя эти разговоры меня увлекали, после них я чувствовала себя жалкой. Я говорила: «Я тебе рассказываю только плохое, потому что чужое счастье – это очень скучно». И она отвечала: «Да-да, конечно, еще не хватало о хорошем, пожалей меня». Если только под «хорошим» не подразумевался секс.

– Он мне не кавалер, – сказала я.

– Не кавалер? А кто же?

– Сама не знаю. Все сложно.

– Черт бы побрал этих мужиков! – воскликнула Анджела. – Любят все усложнять, да? Ну что поделаешь – личная жизнь у артистов всегда непростая. Просто смирись с этим. В любом случае от него есть польза, на мой взгляд. Ты стала держаться увереннее. И голос звучит просто великолепно.

– Спасибо, – отозвалась я. – Но вряд ли вам удастся в обозримом будущем с ним встретиться.

– Посмотрим.

В метро я спустилась в самый час пик. Толпы в подземке всегда напоминали мне об упражнении, которое мы делали на занятиях по сценическому движению: ходили и бегали в очень тесном пространстве, стараясь не касаться друг друга. Иногда – с закрытыми глазами. «Инстинктивно чувствовать другого человека, – говорил преподаватель. – Насколько он далеко, какова его траектория относительно вашей. Это ключ к сценическому искусству». Но ключ к лондонскому часу пик состоял в отработке противоположного навыка. Надо было привыкнуть, что чужие люди к тебе прижимаются, и не реагировать. Игнорировать близость их тел.

Ноябрьские деньги почти кончились, но сегодня я еще не ела, поэтому зашла в «Сейнзбериз» в отдел с товарами по акции. Поначалу я готовила кучу еды в воскресенье и дальше ела ее целую неделю – но супруги П. были недовольны. Мол, мои здоровенные кастрюли занимают слишком много места в холодильнике. Но если я крутилась на кухне каждый вечер, это им тоже не нравилось, поэтому мой рацион становился все причудливее. Дешевая сытная еда – рис, макароны, кускус, – которую можно было приготовить на скорую руку, иначе явятся хозяева с вопросом, сколько я еще собираюсь торчать на кухне, и будут нависать над конфоркой, пока я не уйду. Кукуруза, горох, фасоль в банках. Любая уцененная еда, которая выглядела хоть сколько-то съедобно: сосиски в тесте, нарезанный салат в пакетиках, творог. Для меня это даже стало предметом гордости – я могу есть все подряд, не обращая внимания на вкус, лишь бы цена устраивала. Полноценно я питалась только с ним.

Я купила пирог по скидке и съела с остатками риса, который уже приобрел странноватый привкус. Помыв тарелку, я ушла к себе в комнату и стала отрабатывать фрагмент арии Русалки. Свет нигде не горел – я думала, что одна дома, – но минут через пять раздался стук в дверь, и на пороге появился мистер П. На нем были серые трусы и расстегнутая белая рубаха. Ноги у него были тощие, но все остальное – весьма плотное, и одежда липла к еще влажной коже.

– Извините, – сказала я. – Я думала, вас нет дома.

– Я пришел пораньше, – сказал он. – Дома никого, и мелькнула у меня мысль, такая вот мысль: ага, надо воспользоваться случаем! Надо воспользоваться случаем, раз никого нет, раз в кои-то веки тишина. Ведь это нынче такая редкость – вам ли не знать! Так вот, я решил: а приму-ка я ванну. Налью горячей водички, лягу, полежу от души, пока подушечки пальцев не сморщатся и вода не остынет, – ну знаете, прямо как в детстве. Ну, по крайней мере, у меня в детстве так было. И я наполнил ванну, и залез в нее, и лежал, никого не трогал. Я даже не слышал, как стукнула дверь, когда вы пришли, я просто лежал, и тут, и тут – и тут раздался этот вой, жуткий вой, и я сначала даже не понял, что это. Подумал, что это у соседей, может, какой-то бытовой прибор, может, они сверлить взялись – с них станется. Но вой не смолкал, а становился только громче и звонче – и тут я наконец понял, в чем дело. Это Анна, понял я, ну конечно! Это Анна поет.

– Я…

– Сначала я просто тихо лежал, лежал и пережидал, надеялся, что оно само кончится. Я думал: ну не может же это длиться долго, такой-то вой, это же дурдом какой-то, думал я. Это же просто, вы уж извините, бесчеловечно. Вы уж извините меня, милочка, но… Как есть, как есть. Но надеялся я зря. Вой не смолкал. Не смолкал, и все тут. Я пустил воду из крана. Засунул голову под воду, но все равно его слышал, и ведь даже мелодии не разобрать, – жаловался он. – Нет ее, нет как нет! Как так-то? Без мелодии!

– Это потому, что я пела одни и те же несколько тактов, – сказала я. – Извините, я…

– Вообще никакой мелодии! – воскликнул он. – И тут уж, сами понимаете, никакая ванна не в радость. Знаете это чувство – у вас так бывает? – когда вы вдруг понимаете, что такое ванна на самом деле. Что вы лежите в супе из собственных нечистот. И поэтому вода такая серая. И я вылез.

– Мне очень жаль, – проговорила я. – Но когда я снимала комнату, я предупреждала вас, что буду петь.

– Да, да. Но петь, знаете ли, можно по-разному! – заявил он.

– Ну… да. Наверное, вы правы.

Он принялся застегивать рубашку.

* * *

Через пару дней у нас с Максом было свидание. Он поинтересовался, как мои дела.

– Сегодня в метро ела сэндвич, – сказала я. – Время было обеденное – не час пик, ничего такого. Нормальное время для еды. Народу в вагоне было не слишком много, а я ехала с занятий на репетицию и понимала, что у меня вот эти двадцать минут – единственная возможность перекусить, другой просто не будет. И вдруг я замечаю, что тип, который сидит напротив, смотрит на меня чуть ли не с отвращением. А потом достает телефон, направляет на меня и фотографирует!

Прошло уже несколько часов, а я все еще злилась. Злилась на этого нахала, злилась на себя. Это было так мерзко. Меня унизили, а я даже ничего не сказала в ответ.

– Серьезно? – удивился Макс. – Ничего себе! Но зачем ему это?

– Понятия не имею. Наверно, он решил, что жующая женщина – отвратительное зрелище. Мужчины же, по-моему, вообще считают, что женщинам есть необязательно, а уж если без этого никак, то пусть хотя бы постыдятся делать это на людях.

Он рассмеялся.

– Да неужели? Так вот прямо и считают? Ну спасибо, просветила. Наверное, тогда ужинать сегодня не пойдем? Не хочу смотреть, как ты ешь, – такая гадость!

Макс смотрел на меня добродушно, словно мое негодование его умиляло.

– Между прочим, я не шучу, – сказала я. – Я не из головы это взяла! Есть целый сайт такой, или, по крайней мере, был. Мужики снимают женщин, которые едят в общественных местах, и выкладывают в интернет. Мол, пусть им будет стыдно. Посыл такой.

– Хорошо, – сказал он.

– Что значит «хорошо»?

– То и значит. Хорошо. Я тебе верю.

Но я видела, что на самом деле он не очень-то мне верит, и готова была убеждать его дальше, но он подозвал официанта. Я не стала больше возвращаться к этой теме, потому что он и так был в каком-то странном расположении духа. Держался холодно. Пил слишком много вина. Начинал рассказывать анекдот и останавливался на полуслове.

– А, ладно, ерунда, – говорил он. – Забудь.

Я пыталась к нему подобраться, но он меня не подпускал. Какую бы тему я ни затрагивала, она ненадолго занимала его, а потом он терял к ней всякий интерес. В конце концов идеи у меня иссякли. Я ничем не могла его увлечь. Вскоре мы собрались и ушли.

Едва мы переступили порог его квартиры, Макс сразу налил себе выпить. Я села на диван, но он садиться не стал. Подошел к окну. Вздохнул. Оперся на стекло. Между нами висела какая-то тяжесть – висела и никуда не девалась.

– Макс, – позвала я. – Что с тобой?

Он не обернулся.

– Чего? – буркнул он.

– Что с тобой? Что случилось?

– Случилось?

Я думала, он сейчас скажет: «ничего не случилось» или «с чего ты взяла», но тут раздался глухой удар – он треснул кулаком по стеклу, словно пытался вырваться отсюда, а потом повернулся ко мне и с шумом выдохнул.

– Осточертело, – отчеканил он.

Мне сразу вспомнились паузы за ужином, мои тщетные попытки заинтересовать его разговором.

– Что осточертело?

– Работа.

– Вот как?

– Задолбало все, сил нет, – вздохнул он. – Вот что случилось.

– Но почему?

– Почему? Ну как сказать, – проговорил он. – Временами я с удовольствием погружаюсь в свою работу, в ней есть своя прелесть, и иногда этого достаточно. Но бывают дни, как сегодня, например, когда я понимаю, как меня все достало. То, что я делаю, для большинства людей не имеет никакого значения в реальном мире. Ни на что ни черта не влияет. Я сегодня думал уйти. Честно. Даже не уволиться. А просто взять и уйти. Черт возьми, я не хочу посвящать финансам всю свою жизнь! В гробу я все это видал!

– А чего ты хочешь? Чем бы ты хотел заниматься?

Он ответил не сразу – сначала сходил на кухню, налил себе выпить. Каждое его движение было размашистей, чем нужно, – и тяжелая поступь, и то, как он громыхнул бутылкой о столешницу, – но голос оставался спокойным и холодным. Меня это напугало. Я никогда не видела его в гневе.

– Не знаю, – сказал он. – Сложный вопрос… Я никогда не знал, чем хочу заниматься. В этом-то вся и проблема. Я был в целом смышленым мальчиком без особых склонностей. И сделал то, что делают все в целом смышленые мальчики без особых склонностей, – пошел в финансы. А потом начался кризис, и все, уходить стало некуда. Нет другой работы.

– Но сейчас ты же можешь уйти?

Он продолжал, словно не слышал моего вопроса:

– Никогда не забуду один случай… Я тогда только начинал работать. Сидели мы как-то… Было, наверное, часа три ночи, и один из наших спросил: если бы вы решили совершить самоубийство, но при этом не выходя из офиса и ниоткуда не спрыгивая, что бы вы сделали? И знаешь, что самое удивительное? Что никого, кроме меня, этот вопрос не удивил. Складывалось впечатление, что все об этом уже думали. И у всех были готовы ответы. Тогда я понял, что надо уходить, и вот прошло… Сколько? Пятнадцать лет. Проклятье! Это было пятнадцать лет назад! И я по-прежнему занят тем же гребаным делом, к которому и душа-то никогда не лежала. Чтоб его!

Раньше он никогда не ругался, из его уст это звучало дико. Он произносил бранные слова с таким ожесточением, словно не просто пар выпускал, а на самом деле проклинал всё и вся.

– У тебя же хватит денег на некоторое время? – проговорила я. – Если ты уволишься и не станешь сразу искать другую работу? Так почему бы тебе не взять тайм-аут и не обдумать все хорошенько?

– Нельзя уходить в никуда, Анна. Это самоубийство.

– Ну, – отозвалась я, – если тебя это утешит, ни у кого из моих знакомых нет такой классной работы, как у тебя.

– Сомнительное утешение, – пробормотал он. – Но спасибо на добром слове.

Он склонился над столом, упираясь в него руками. Лица его я не видела. Наступило молчание, мне стало не по себе. Я напряженно ждала, что он скажет еще, переживала, что ничем не могу его утешить… и вдруг он рассмеялся. Подошел, сел рядом на диван и обнял меня.

– А знаешь, чего мне всегда хотелось? – спросил он. – Какую мечту я давно лелею? Мне всегда хотелось завести огород. Поселиться там, где я смогу сам себя всем обеспечивать. Держать кур. Растить детей на свежем воздухе. Наверное, не в последнюю очередь поэтому я и купил дом в Оксфорде. Приблизился таким образом к своей мечте. Наверное, однажды это просто нужно сделать. Перестать рассуждать. Взять и сделать.

– Как это мило, – сказала я, а сама подумала: а как же я?

Он обхватил мое лицо ладонями и поцеловал меня с неожиданной нежностью. Это обескураживало не меньше, чем его гнев.

– Ты знала, что я тобой восхищаюсь? – спросил он. – Если не знала, так знай. Я тобой восхищаюсь. Потому что ты понимаешь, чего хочешь. И идешь к своей цели.

– Ну, это больше видимость, – сказала я. – Так что не восторгайся. Много чего не заслуживает твоего восхищения. Самокопание. Вечное нытье. Как мы на занятиях часами обсуждаем, какие мышцы задействуются, когда человек стоит на одной ноге. Да и просыпаюсь я гораздо позже тебя.

– О да! Ты невероятная лентяйка!

Это меня покоробило – я не ожидала, что он согласится, – но тут он притянул меня к себе. Иногда я забывала, насколько он хорош собой, потому что не это в первую очередь меня привлекало. Не само лицо, а жизнь этого лица. Как он вздергивал губу, как приподнимал бровь, каким проницательным и ироничным мог становиться его взгляд. Только иногда я видела его по-настоящему, словно в первый раз, и вспоминала, что он еще и красавец.

Он стал меня целовать, и я начала уже проваливаться в пропасть, где не было места ни мыслям, ни словам, как вдруг он остановился.

– Анна, – проговорил он, – мне кажется, я должен задать тебе один вопрос. На что ты рассчитываешь?

– В смысле? Что значит «рассчитываю»?

– Ну, в смысле вот этого всего. Наших отношений. Чего ты от них ждешь?

Я не понимала, какой ответ он хочет услышать.

– Ну, мы вроде как проводим время в свое удовольствие, нет? – проговорила я. – Наслаждаемся процессом. Мы же это обсуждали. Ничего другого мне не нужно.

– Просто… ты так добра ко мне, – сказал он. – Не хочу сделать тебе больно.

– Ох, пожалуйста, не льсти себе.

Он засмеялся, и в его голосе мне послышалось облегчение. Значит, ответ был правильный.

– Просто не хочется думать, что я мешаю тебе встречаться с кем-то другим, – сказал он. – А то вдруг мешаю. Вдруг у тебя кто-нибудь есть на примете.

– Нет, не мешаешь, – ответила я. – Да и нет никого на горизонте. Не встретила пока.

– Ну и хорошо. Я рад. А то вдруг бы встретила – пришлось бы с ним драться. А я для этого уже стар.

– Мне казалось, тебе все равно.

– Кто сказал?

В ту ночь он во сне повернулся ко мне, и меня вдруг посетила одна мысль. Мысль была стыдная, и я никогда бы не поделилась ею с Лори. Да и с любой другой женщиной тоже. Ведь так оно и есть, думала я, так оно и есть: ничего другого мне не нужно. С чего я, собственно, взяла, что это не так? Почему решила, что желаю чего-то экстраординарного, что заслуживаю какой-то исключительной судьбы, если мне достаточно для счастья таких обыденных, таких банальных вещей? Всего-то, всего-то и надо – чтобы во сне он непроизвольно тянулся ко мне. И чтобы его рука в темноте тяжело лежала на моей спине.

Глава пятая

После занятий по немецкому мы с однокурсниками зашли в кафетерий. Глянув в телефон, я увидела оповещение о новом письме.

Тема: «Заявка на Мартиньяргский фестиваль».

Я даже открывать не стала. И так понятно, что там написано: не совсем то, что мы ищем. Ждем вас в следующем году. Осенний семестр – это сезон прослушиваний, когда на летние фестивали ищут исполнителей в хор и на маленькие партии, а в молодежные программы начинается набор на следующий год. Кругом царила истерия: все куда-то подавались. Вот уже несколько недель только и разговоров было, кого куда позвали, кто в каком жюри сидел, сколько дополнительных репетиций пришлось взять и в какую сумму обошлась фотосъемка для портфолио.

Пока что все мои заявки отклоняли сразу, без прослушивания.

– Как же мне себя показать, если меня не хотят даже слушать? – жаловалась я Анджеле.

– Ну, к следующему году у тебя в резюме уже будут партии посерьезнее, – отвечала она. – Будет опыт работы с режиссерами, о которых они слышали. Наберись терпения, Анна. И ради бога, сделай себе нормальное портфолио.

Я ответила: конечно, обязательно, – но понимала, что позволить себе этого не смогу. Не побывав еще ни на одном прослушивании, денег я на них потратила уже уйму. Многие компании брали плату просто за обработку заявки. Я не могла податься всюду, куда хотела, и поэтому каждое «нет, спасибо», приходящее на почту, означало не просто отказ, но и упущенную возможность где-то в другом месте.

Я положила телефон экраном вниз.

Натали и Роза обсуждали прослушивания в хор на Лондонский фестиваль, а Фрэнки молча просматривал партитуру «Манон». Он обладал редчайшим набором качеств: тенор, который и собой хорош, и голос у него красивый. Он получал любую роль, стоило ему только прийти на кастинг, и поэтому не испытывал потребности самоутверждаться.

– Я только что говорила с Ричардом, – разливалась Натали. – Он спрашивал, смогу ли я подготовить еще и одну из арий Сильвии. Для второго состава, но они и со вторым составом дают полноценные спектакли – это просто мечта, конечно. Только вот прослушивание уже в пятницу. Я вся на нервах!

– Ничего себе, – сказала Роза, не особо стараясь изобразить восхищение. – Ты умница, дорогая моя! Поздравляю.

– Ну, радоваться пока рано. Пока что он просто хочет меня послушать…

Натали и Роза вместе прошли весь консерваторский путь: школа, бакалавриат, магистратура, теперь вот постмагистерская программа – и считались лучшими подругами. В соцсетях они постоянно мелькали друг у дружки на фотографиях, а когда расходились по разным занятиям, слали друг другу воздушные поцелуи и кричали на всю столовую: я тебя люблю! Но мне всегда чудилась в этом какая-то фальшь. Они были очень похожи внешне, и голоса у них были одного типа, поэтому они вечно конкурировали за одни и те же партии. Их удушающая дружба – они еще и жили вместе – казалась мне удобным способом не спускать с соперницы глаз. Натали однажды сказала мне, заговорщически подмигивая: «Все знают, что препод Розы всегда протаскивает своих. Когда мы поступали в магистратуру, Роза даже во второй тур не прошла, но он устроил скандал и заставил комиссию прослушать ее еще раз. Так она и поступила».

– Ты тоже будешь на этом прослушивании? – спросила меня Роза, пытаясь найти еще кого-нибудь, кому не покровительствует Ричард, – даже если это был кто-то вроде меня.

– Нет, я туда не подавалась.

– Серьезно? Это ты зря! Марика и Ричард дружат. Он часто берет ее учеников.

Натали изучила меню, заявила, что все это слишком тяжелая пища, петь после нее невозможно, и они отправились в японский ресторан по соседству. Фрэнки закрыл партитуру.

– Все злишься? – спросил он.

– Да нет, уже успокоилась, – ответила я. – Что я, не понимаю, что ли? Александр прямо-таки возбуждается, унижая женщин. Он считает, что самая большая трагедия оперы – в самом факте существования женских партий.

– Он не только женщин унижает, – откликнулся Фрэнки. – Так что не думай, что тебе как-то особенно повезло.

Я забыла склеить фрагменты партитуры для аккомпаниатора, и Александр, преподаватель немецкого, который требовал, чтобы все его указания неукоснительно исполнялись, первые десять минут орал на меня: «Дилетантка! Чертова дилетантка! Как он, по-твоему, все это дерьмо перелистывать будет?!» Петь он мне не дал.

Фрэнки проверил температуру горячей воды в своей чашке и сыпанул туда соли из солонки.

– Помнишь, на самой первой неделе? – проговорил он. – Когда он заявил, что не может воспринимать меня всерьез, потому что на мне брюки с принтом?

– Ну, тут он в чем-то прав.

Фрэнки не мог мне ответить, потому что как раз набрал полный рот воды и полоскал горло.

– Представляешь, мне сегодня за утро пришло четыре отказа, – сказала я. – Четыре. Мой личный рекорд.

Он сплюнул в стакан.

– Тебя до сих пор задевают эти отказы? Я для своих специальную папку завел. Когда стану знаменитым, придумаю с ними какой-нибудь перформанс. А тебе пора стать более толстокожей.

– Да я уже.

Он поднял стакан и посмотрел его на свет. В воде плавало все, что до того оседало на его миндалинах и зубах.

– Наоборот, ты очень мягкотелая, Анна, – сказал он. – Как персик.

– Тебе обязательно вот это делать?

– Я заболеваю. А через два дня финал Бриттеновского конкурса.

– Погоди, а ты прошел? Меня-то послали.

– Нашла чему удивляться.

– Я и не удивляюсь, – ответила я. – Конечно, ты прошел! Все потому, что ты тенор, да? Вас и заявилось-то два человека.

– Все потому, что я выдающийся талант.

– Ох уж эта оперная школа. Единственное место в мире, где пришлось бы вводить квоты, чтобы набрать достаточное количество заурядных белых мужчин.

– Не завидуй, дорогуша, – ответил он. – Тебе не идет.

Фрэнки называл дорогушами всех, и мужчин и женщин. Я никогда не понимала, откуда эта его манерность – от бессознательного подражания окружающим парням, которые почти все были голубыми, или – что более цинично – он делал это нарочно. Не повредит, если мужчины, от которых зависит твоя карьера, будут считать, что тебе нравятся мужчины. Отношениям Фрэнки с девушками это совершенно не мешало. Всего два месяца с начала учебного года, а он уже переспал с половиной магистранток – они за это очень злились друг на друга и, судя по всему, нисколечко на него.

– Может, тебе не стоило вчера вечером так надираться? – поинтересовалась я. – Не думал об этом?

Два раза за занятие он выходил проблеваться.

– Ой, пожалуйста, не читай мне мораль! – воскликнул Фрэнки. – Я думал, ты не такая!

– Не такая, как кто? Как другие девушки?

– Ну, не как все эти капризные сопрано, которые никогда не пьют.

– Я пью, – сказала я. – Но только не перед ответственным мероприятием. Я правда чувствую разницу. К моему большому сожалению.

– Надерись в следующий раз! Тебе понравится.

Он включил фонарик на телефоне и попросил посветить ему в горло, посмотреть, нет ли гноя.

– Ничего?

– Ничего, – ответила я. – Все у тебя в порядке.

По пути на занятие по вокалу я открыла письмо. Меня взяли в шорт-лист Мартиньяргского фестиваля. Прослушивание через шесть дней в Париже.

* * *

– Конечно, я хочу поехать! – воскликнула я. – Но у меня нет денег.

– Ни у кого нет денег, – ответила Анджела. – Ты певица, а не топ-менеджер. Пора бы привыкнуть.

– Но я не просто так это говорю! – возмутилась я. – Не как Натали, которая уверяет, что у нее не осталось ни гроша, а после обеда заявляется на занятия с пакетами обновок. У меня правда совсем нет денег! Ни на билет, ни на отель – мне ведь еще платить за лондонское жилье и есть что-то надо! Именно это я называю «нет денег».

Она смотрела на меня, словно я упорствую в какой-то ереси, и я почувствовала беспомощную ярость. Мне-то хотелось сочувствия.

– Ну хорошо, как насчет арендной платы? – спросила она. – Может, можно договориться?

– Договориться? Нет, без вариантов.

– А отель тебе зачем? Ты на прослушивание едешь, а не в отпуск.

– Но я же не смогу уложиться в один день! Меня поставили на самое утро. Я вот что подумала: может быть, вы замолвите за меня словечко перед Марикой? Может, факультет даст мне денег в долг? Я все верну!

– Это на прослушивание-то? – сказала Анджела. – Боюсь, что нет. Студенты постоянно ездят по прослушиваниям. Это будет несправедливо по отношению к тем, кто сам ищет средства, не говоря уже о том, что так мы быстро разоримся. Анна, слушай, ну это же Мартиньяргский фестиваль, а не благотворительный концерт. Сегодня утром я утешала Софи, она рыдала, потому что ей пришел отказ, а ведь Софи – хотя она убила бы меня за такие слова – на пять лет тебя старше. Это был ее последний шанс, там ограничение по возрасту – до тридцати, и все время, что она здесь учится, она пыталась туда попасть. Честно, упустить такой шанс – безумие. Скажи прямо: ты просто не хочешь? В этом все дело? Боишься, что не потянешь? Нет, нам, конечно, еще работать и работать, но к лету…

– Что? Конечно, я хочу поехать!

Я правда хотела. Надо хотеть каждую роль, на которую пробуешься, иначе и смысла нет – ничего не выйдет. Найдется кандидат, который ничем не лучше тебя, но хочет эту роль больше, и именно он ее получит. Вроде бы это само собой разумеется – конечно, надо хотеть, но я имею в виду – прямо-таки жаждать, чтобы желание было осязаемым, мучительным и неотступным, как туфли, которые настолько трут, что корчишься на каждом шагу. Конечно, ты, скорее всего, пролетишь. Такова статистика: большинство остается за бортом, но что поделать – когда откажут, тогда и будем горевать. Бывает, что на некоторые прослушивания настроиться труднее, чем на другие, но тут и подогревать себя не надо. На кону шесть недель во Франции следующим летом – мастер-классы с самыми известными певцами, сольные выступления, концерты с ведущими дирижерами. С того момента, как я прочла письмо, желание разрасталось под кожей, как тонкая паутинка из крапивы, и я ощущала сладостное жжение с каждым вдохом, с каждым движением.

– Да блин, как я могу этого не хотеть! – вырвалось у меня. – Я что, чокнутая?

Анджела театрально ахнула. Она с удовольствием рассказывала пространные истории о том, кто с кем в какой постановке спал и почему тот знаменитый дирижер ненавидит эту певицу сопрано, и имела четкие представления о том, что такое непрофессиональное поведение. Я перешла черту.

– Простите, – сказала я. – Очень уж обидно.

Она вздохнула:

– Послушай, Анна. Поверь, я знаю, как трудно порой приходится начинающим певцам, но ты же вкладываешься в собственную карьеру. Что вложишь, то и получишь. Ты и сама это понимаешь.

Я сказала, что извернусь и найду деньги, а она ответила: вот и прекрасно, молодчина. Так чего они там хотят? Две арии? На французском? В жюри Поль, да? Ему понравится твоя Русалка. И, может, еще что-нибудь пособлазнительней из Пуленка?

Мы приступили к работе.

* * *

Перспектива любых денежных трат меня угнетала, поэтому после занятий я пошла домой пешком. Стоял холодный ясный вечер, и, шагая по мосту Ватерлоо, глядя на необъятность реки, раскинувшейся по обе его стороны, на ее черноту в прожилках отраженного света, я с изумлением осознала, что счастлива. Это была моя любимая часть Лондона, часть, где я чувствовала, что могу увидеть весь город разом и он принадлежит мне – ну или я ему. Я перешла на другой берег, в Саут-Банк, где деревья были опутаны синими огоньками, а вдоль реки выстроились киоски рождественской ярмарки, и двинулась сквозь толпу людей, высыпавших на праздничные гулянья. Я это сделала. Именно этого прослушивания я хотела больше всего, и я его добилась. Конечно, это счастье. Я шла и пыталась определиться со стратегией. Экономия на арендной плате покроет все расходы, поэтому для начала надо обратиться к миссис П. Если она согласится отсрочить платеж на одну-две недели, все проблемы будут решены. Попрошу у Малкольма дополнительные смены, чтобы подзаработать. На следующей неделе обойдусь без обеда. И буду каждый день ходить пешком.

Моего оптимизма хватило до Воксхолла – там я осознала, что до дома еще идти и идти. Чем дальше на юг, тем шире становились дороги, тем больше на них было машин – то еще место для прогулок. В городском ландшафте не было никакой логики, словно пазл сложили из деталек, высыпанных из разных коробок. Огромные мрачные викторианские дома – именно в такие заходят беззаботные герои ужастиков, не подозревая, что их скоро выпотрошат, – грязные окна, серый от пыли тюль. Низкоэтажная типовая застройка с бетонными балконами. Тут и там улицы были перегорожены, и за щитами стремительно росли новые здания: квартиры бизнес-класса, круглосуточный консьерж, восемьдесят процентов продано. Букмекерские конторы. Магазины плитки. Парикмахерские для собак. Фитнес-клубы с окнами от пола до потолка, за которыми усердно приседали молодые тела, обтянутые лайкрой.

Я целых два часа добиралась до своей станции метро, где посреди тротуара раскорячился временный загончик для рождественской елки, и пешеходам, чтобы обойти его, приходилось под вой клаксонов выбегать на проезжую часть. Да, ходить пешком – дурацкая затея. Чтобы собрать нужную сумму, пришлось бы проделывать этот путь каждый день на протяжении целого месяца.

Миссис П. я застала на кухне, где на полную громкость играла песня «Я еду домой на Рождество». Она вычесывала кота, посадив его на стол. Клочья шерсти летели вверх и оседали в блюдо с лазаньей.

– Вернулись, хе-е? – проскрипела она. – А мы хотели с вами поговорить – мистер П. да я.

– Вот как? О чем же?

– Да все о готовке! Вы же готовили, да? Вы да она. С луком!

– С луком? – тупо повторила я.

– Готовили-готовили. Либо вы, либо эта, другая. Мы тут лука не потерпим! Ясно вам? Никакого лука! И чеснока. И специй. Ведь это же все въедается в стены! Копится под обоями. И как нам потом все это выводить?

Я посмотрела на стены. Они были покрыты засохшими брызгами, много лет летевшими от плиты. И краска облупилась.

– Не знаю, – сказала я. – Простите. Это больше не повторится. А я вас тоже хотела кое о чем попросить.

У меня в голосе, вопреки моему желанию, прозвучала эдакая воинственно-оборонительная нотка. Сбавь обороты, пронеслось у меня в голове. Дави на жалость. Ты ей нравишься, по крайней мере больше, чем Лори.

– Хм?

Она отпустила кота, и я рассказала ей о прослушивании.

– И я хотела вот о чем попросить, – проговорила я. – Понимаю, это большое одолжение… но я в этом месяце изрядно потратилась. Так вот не могли бы вы дать мне небольшую отсрочку? Хотя бы неделю. Ну а если бы вы согласились на две, было бы просто прекрасно…

– Арендная плата вносится в первую пятницу месяца, – пробурчала миссис П.

– Да, я знаю, – сказала я. – Но я подумала…

Миссис П. открыла шкафчик над плитой и принялась вынимать оттуда всякое барахло: полупустые упаковки макарон, муку, зажимы для пакетов, тюбики с кондитерской глазурью (покрытые засохшей коркой). Наконец она извлекла кипу бумаг и отделила от нее верхний листочек.

– Вот, – сказала она.

Кот тем временем пристроился к лазанье. Она спихнула его со столешницы на пол и положила листочек на липкую пластиковую столешницу.

– Смотрите.

Миссис П. ткнула в листочек пальцем.

Я посмотрела. Это был договор аренды, и ее палец с силой надавливал на сумму.

– Первая пятница месяца, хе-е, – сказала она. – То есть ближайшая.

– Да, – сказала я, чувствуя, как начинает раскалываться голова. – Ладно, не важно.

Поднимаясь наверх, в коридоре я наткнулась на кота – он царапал дверь гостиной. Я чуть-чуть ее приоткрыла, впустила его внутрь, а потом закрыла.

* * *

Поднявшись к себе, я села на кровать и бросила взгляд на телефон – опять «Дом». Мама звонила еще позавчера, а я так и не перезвонила. Когда раздался звонок, я шла в репетиционную, поэтому отвечать не стала, решила, что перезвоню оттуда. Но она тут же позвонила снова, и я поняла, что ничего хорошего не услышу – когда она названивает вот так, это не к добру, – и смалодушничала. Отключила звук и только смотрела, как телефон на пианино снова и снова загорается и гаснет. Двенадцать пропущенных звонков. Когда она сдалась, я написала сообщение: мол, сейчас на занятии, потом перезвоню. Тут же выбросила из головы и, к своему стыду, забыла.

Я долго слушала гудки, наконец мама взяла трубку. Телефонные звонки были в родительском доме событием, и не самым радостным.

– Привет, – сказала я. – Это я.

– ЭТО ОНА! – прокричала мама папе. – ЭТО АННА!

И сказала мне:

– Как поздно ты звонишь! Что-то случилось?

– Случилось? Нет, ничего. Да вроде и не так уж и поздно. Девять часов.

– Девять тридцать.

– Ах да. Извини, – пробормотала я. – Слушай, прости, что не перезвонила вчера. Закрутилась… дел невпроворот. Ты хотела о чем-то поговорить?

Молчание, скрип стула. Я представила, как мама в своем желтом халате садится за кухонный стол. Как же все это далеко. Воспоминание из глубокого детства.

– Я хотела спросить, когда ты приедешь на Рождество, – ответила она. – Но уже уточнила у папы, он мне сказал, так что все в порядке.

– А, хорошо, но это не то чтобы прямо завтра. Вроде двадцать второго. Я уже купила билет на поезд.

Я была совершенно уверена, что дело не в этом. Никогда она не хотела таких простых вещей, когда названивала много раз подряд, – всегда чего-то невразумительного, непредсказуемого. Например, требовала, чтобы я перебрала свою косметику и выкинула все, что содержит парабены. Пыталась выбить из меня обещание никогда не ездить по Центральной линии, потому что прочла статью о том, какая она опасная. Услышав по радио про порноместь, в слезах умоляла успокоить ее материнское сердце заверением, что я никогда не пересылала своим бывшим снимков в обнаженном виде. А при следующем разговоре держалась холодно, и мы обе делали вид, что ничего не произошло.

– Я вчера встретила эту славную девочку, твою подружку, Тару, – сказала она. – В супермаркете. Ты знаешь, что она, оказывается, родила?

– Да, мы общаемся. Она мне даже фотографии присылала.

– Такой очаровательный кроха! Тара, похоже, счастлива.

– Ну конечно, счастлива.

Мама всегда питала к Таре неприязнь, особенно когда мы достигли подросткового возраста и она связалась – с точки зрения мамы – с дурной компанией. Мама подозревала, и небезосновательно, что Тара склоняет меня пить и обжиматься с мальчиками, и объясняла мое недостойное, с ее точки зрения, поведение влиянием подруги. Так продолжалось до тех пор, пока Тара не вернулась в спокойное болото родного городишки, не вышла замуж до нелепости рано и не родила ребенка. Тут-то она и превратилась в эту славную девочку.

– Что делаете? – поинтересовалась я, пытаясь нащупать какую-нибудь нейтральную тему.

– «Прослушку» смотрим. Ты на середине серии позвонила.

– Ой, правда? Никогда бы не подумала, что вам такое нравится. Там же такая озвучка, что половины слов не разобрать.

– Да ничего, мы с субтитрами. Пойду, кстати, скажу отцу, чтобы выключил телевизор. Мы его на паузу поставили, а ему это вредно, сама знаешь.

– Не стоит, я ненадолго. У меня к тебе просьба…

Я рассказала ей о прослушивании: что мне выпал великолепный шанс и что само это приглашение – уже успех.

– Но есть загвоздка, – объясняла я. – Мне придется ехать в Париж – за свой счет. Плюс проживание в отеле. А денег у меня нет. Если бы вы мне одолжили, не знаю, сотни две фунтов, мне бы хватило. Я не стала бы просить, но это правда очень важно, честно.

Я услышала, как она набрала воздуха в грудь, но ничего не сказала.

– Мама? – окликнула я ее.

Она выдохнула.

– В Париже, говоришь? – переспросила она. – Но ты же никогда не была в Париже! Только в детстве, когда мы ездили туда все вместе. А уж одна-то! Да ты хоть знаешь, каким поездом добираться? И в каком отеле останавливаться? В каком районе? Пойми, Анна, это все не так просто, нельзя наобум приехать в чужой город и уповать на удачу. В жизни так не бывает.

Ее невозможно было заставить сосредоточиться на сути. Словно подводишь человека к окну, чтобы показать великолепный вид, а его занимает только муха, ползающая по стеклу.

– Все это я могу узнать у своей преподавательницы, мам. Или в учебной части. Это не проблема, честно, тебе не о чем беспокоиться. Слушай, я понимаю, что прошу крупную сумму, но я все верну. Обещаю.

Опять молчание. Глупо было заводить с ней этот разговор.

– Мне нужно обсудить это с отцом, – сказала мама. Голос звучал глухо, словно она вот-вот расплачется. Она повесила трубку.

* * *

Я включила запись с занятия, чтобы переслушать, и дошла до того места, где сказала Анджеле, что найду деньги. Она ответила: прекрасно, молодчина.

Мне вдруг сделалось тошно в этой комнате. Голые унылые стены, низкие потолки. Светлая мебель. Шкаф перекосился так, что дверцы не сходятся. Толстый слой пыли, покрывающий все вокруг, сколько бы я ни убирала. Скрежет машин на улице – раздражающе постоянный, под самыми окнами. Я надела наушники и погрузилась в «Манон». Первый акт. Она говорит шевалье, что любит удовольствия – по крайней мере, так считал ее отец, потому и отправил ее в монастырь. Словно удовольствие – это самое ужасное, чего может пожелать женщина. И словно всякая женщина по умолчанию знает, в чем оно заключается и как его получить.

Я принялась разбирать кучу одежды на полу.

Как вошла Лори, я не слышала, но, когда обернулась, она сидела на моей кровати. Губы у нее шевелились. Я сняла наушники.

– …Собралась замуж за этого своего постного толстячка, – говорила она. – Нашла что праздновать!

– Прости, – сказала я. – Ты о ком?

– Да не суть. Об Аманде. Мы с ней дружили в школе. Знаешь, эти девчонки, которые говорят: ой, ты так хорошо на меня влияешь, все кругом такие бескультурные! Как будто культура – это овощ такой. Съешь суточную норму – и можешь дальше обжираться всякой дрянью.

– Ну, ты и сноб.

– А ты как будто нет! В общем, она помолвлена. И сегодня вечером объявила об этом нам. И тут все как начали вспоминать свадьбы, на которых бывали, да рассуждать, что из подсмотренного у других людей они бы и сами не прочь использовать, а что – полная чушь. Короче, я весь вечер провела в разговорах о цветочном оформлении чужих бракосочетаний. Какой же все-таки жалкий народец женщины, а? Ничего удивительного, что всем в мире по-прежнему заправляют мужчины! Они этого достойны.

Я добралась до основания кучи. Одежда, лежавшая внизу, вся была в липкой кошачьей шерсти. Я закинула вещи в мешок с грязным бельем и села на кровать.

– По-моему, – проговорила я, – тебе пора смириться с тем, что женщины имеют право сделать выбор в пользу патриархального уклада. Почему бы не рассматривать это как акт феминизма – свобода соучаствовать в собственном угнетении.

– Куда катится мир, – вздохнула Лори.

Она взяла с моей кровати блок стикеров. Переслушивая занятия, я иногда писала на бумажках сказанные Анджелой фразы, а потом клеила их на зеркало. «Певец не должен угождать публике, – было записано у меня. – Истина идет изнутри».

– Что за чушь? – скривилась Лори. – Там, кстати, миссис П. брызжет слюной.

– Что такое?

– Кот закрылся в гостиной. Загадил весь диван.

– Да неужели? – сказала я. – Удивительно! Ума не приложу, как это произошло.

Лори усмехнулась:

– Когда ты плохая девочка, я тебя особенно люблю.

– Достаточно сильно, чтобы одолжить мне денег?

– Сколько?

– Да прилично. Как минимум пару сотен.

– Одолжила бы, если б они у меня были, – сказала она. – Однако увы.

– Но ведь ты мне должна! Ты у меня занимала в прошлом месяце.

– Это твой хахаль воспитывает в тебе капиталиста? – ласково поинтересовалась она. – Может, еще и проценты брать начнешь?

Я заткнулась.

Лори подошла к зеркалу, наклонилась к нему поближе и принялась выдергивать седые волосы надо лбом. Они приводили ее в неописуемое отчаяние, хотя я их даже разглядеть не могла, когда она пыталась мне их показывать.

– А зачем тебе деньги? – спросила она.

Я рассказала о прослушивании.

– Я даже попросила миссис П. отсрочить арендную плату за этот месяц, – сказала я.

– Серьезно? Не сомневаюсь, что успешно. А почему ты хахаля своего не попросишь? Это же так легко! Он за один вечер запросто спустит двести фунтов на стриптизершу – так почему бы не потратить их на тебя?

– Ты можешь перестать его так называть? – попросила я. – Ты с ним даже как следует не говорила ни разу!

– Я думала, мы обе считаем, что он тот еще придурок, разве нет?

Я совершила классическую ошибку: слишком откровенничала с Лори в самом начале, – а теперь не могла удалить из ее памяти обширную подборку его мыслимых и немыслимых недостатков.

– Как сказать, – пробормотала я. – Уже не совсем.

– Ты же знаешь, что необязательно влюбляться в него только потому, что вы трахаетесь? – уточнила она. – Слава богу, секс – лишь часть быта, в чем бы нас ни убеждали романтические комедии.

– Так Оскар говорит? – поинтересовалась я с деланой невинностью.

Оскар был новым парнем Лори, хотя мне его так называть не разрешалось. Они оба спали с другими людьми, или по крайней мере он спал, потому что, по его словам, не хотел быть «одним из этих». Из тех мужчин, которые предъявляют права на женщину. Он считал, что все должны иметь возможность заниматься сексом, когда хотят и с кем хотят, а пока общество не научится жить по этому принципу, мы так и останемся рабами патриархального уклада. Будем и дальше пытаться контролировать женщин и их желания – ничуть не лучше тех мужчин, которые в былые времена запирали своих сексуально озабоченных жен и дочерей в приютах для душевнобольных и объявляли их истеричками. Или что-то в таком духе. Лори объяснила мне все это, когда они только начали встречаться, и, когда я выразила сомнение, заявила, что я слишком старомодна и у меня рабское сознание. Вероятно, тут она права.

– Оскар – настоящий революционер, – говорила Лори. – У него многому можно научиться. Он ниспровергает систему.

– И поэтому живет в квартире, которую ему купили родители?

Лори фыркнула.

– Квартира, между прочим, обалденная, – сказала она.

– Короче, я и не думала влюбляться в Макса.

– Но он тебе нравится, так ведь? – спросила она с таким выражением, словно, если тебе кто-то нравится, это особая форма полового извращения.

– Да. Нравится.

– И чем же?

Я попыталась подобрать правильные слова. К примеру: мне с ним тепло, когда он смотрит на меня; я словно в свете софита, и все, что я говорю, он слышит, слушает, считает важным. Или так: он хладнокровен и невозмутим; когда я с ним, мне спокойно, я чувствую, что нахожусь на своем месте, и надо просто с него никуда не сходить, и тогда все будет хорошо. Скажи я так, ни то ни другое не будет соответствовать истине – то есть будет, но не совсем. Я не могла составить о нем какое-то цельное представление. Края все время размывались. Я понимала только, какое чувство он мне внушает, – словно раньше моя жизнь была низенькой и узенькой, а я об этом и не догадывалась. Словно я бродила кругами по комнате с голыми стенами и думала, что за ее пределами ничего нет, а он открыл дверь и выпустил меня в мир, а там, снаружи…

– Он хороший, – сказала я.

– Хороший? – переспросила она. – Знаешь, в чем твоя проблема? Ты слишком много беспокоишься о том, что другие думают о тебе, поэтому тебе некогда разобраться, что о них думаешь ты сама.

Тогда я спросила, не приходило ли ей в голову, что так переживать из-за своего возраста недостойно феминистки, и она велела мне заткнуться.

* * *

Мама оставила голосовое сообщение, пока я была на занятиях. Сказала, что денег они мне дать не смогут. Слишком большая сумма.

– И знаешь что, Анна, – добавила она, – мы тут с отцом поговорили… может, лучше тебе во все это не ввязываться? По-моему, это перебор – требовать, чтобы ты платила такие деньги за одно только прослушивание, да еще ехала в такую даль, ну и вообще, ты в Лондоне-то недавно, а тут…

Мама очень старалась, чтобы ее доводы звучали естественно, разумно; я это понимала – но меня не провести. В детстве она стремилась научить меня видеть мир таким, каким он был для нее. В нем было то, что безопасно, – наш городишко, наша улица, наш дом; и то, что опасно, – категория широкая и расплывчатая, к которой относились и микробы на руках других детей, и пятна на сиденьях в автобусе, и мессенджеры в телефоне, и немытые фрукты, и это еще далеко не полный список. На мгновение я представила себе Париж таким, каким он рисовался ей: тускло освещенные переулки, уличные перестрелки, запутанная транспортная сеть, хищные мужчины. Я дослушала ее сообщение до конца и тут же удалила. И написала в оргкомитет фестиваля, что с радостью приму участие в прослушивании.

Вечером у меня была репетиция «Манон» – первый фортепианный прогон на сцене. До выступлений оставалась неделя с небольшим. Я сидела в темноте задних рядов и слушала, как поет Софи.

– По-моему, это пустая трата времени, – говорил Макс, когда репетиции спектаклей, где я числилась во втором составе, выпадали на его свободные вечера. – Тебе ведь даже петь там не дают? Вообще никак?

Я пыталась объяснить, как это важно. Манон – серьезная партия, говорила я. Быть дублером тоже нужно уметь. Я так это подавала, словно сам факт, что тебе дали роль, – уже достижение, делала вид, что первокурсники – это всегда второй состав, не желая, чтобы он заподозрил, что между мной и другими певцами есть какая-то разница. Свое разочарование я держала при себе, хотя в глубине души считала, что он прав. У меня не было чувства, что я занимаюсь чем-то важным. Я входила в концертный зал консерватории – громадное пространство, в помещениях такого размера мне раньше петь не доводилось, – направлялась в партер и сидела молча, часами конспектируя мизансцены, в которых никогда не сыграю. Глядя, как режиссер злится на Фрэнки и Софи, хихикающих над поцелуем.

Когда я приехала к Максу, он был в тренажерном зале на двадцать первом этаже, там же находился и бассейн. Иногда, если ему нужно было поработать, я приходила туда поплавать, и бассейн всегда был в моем личном распоряжении. Однажды я спросила у Макса, почему там никогда никого нет. Иностранные инвестиции, ответил он. Насколько ему известно, во всем здании живут только два реальных собственника: он да еще один человек. Остальные квартиры либо сдаются менеджерам из Сити, которые сюда добираются редко, потому что круглосуточно торчат в офисе, либо пустуют, пока цена на них растет.

Тренажерный зал был отделен от бассейна стеклянной стеной, и я видела, как Макс выжимает штангу. Наконец он бросил ее на пол, взял бутылку с водой и тут увидел меня.

Чувствуя, что он за мной наблюдает, я сняла пальто и свитер. Расстегнула сапоги, стянула колготки, через голову стащила платье. И уселась на бортик бассейна, опустив ноги в воду. Самая длинная стена была из стекла, и город сверкал вдали, удивительно стерильный и нереальный, словно картинка. Я понимала, что теперь мне некуда деваться и придется его просить – раз уж я подтвердила участие. Я соскользнула в бассейн и проплыла его весь под водой, закрыв глаза и вытянув руки по швам, двигая только ногами. Уткнувшись в стену, я перевернулась и поплыла обратно. Макс сидел на бортике.

– Эксгибиционистка, – сказал он. – Ты же знаешь, что здесь повсюду камеры?

– Ну и что? Это все равно что ходить в бикини. Да и потом, тебе же нравится.

– Такое кому угодно понравилось бы. Как репетиция?

– Хорошо, – ответила я и, помолчав, добавила: – Впрочем, сегодня не очень.

– А что такое?

Я принялась объяснять… и быстро поняла, что строю из себя жертву.

– Зла не хватает, – сказала я. – Так обидно! Такое замечательное предложение, а у меня все упирается в деньги. Вечно все достается богатым, будь ты хоть талантливее всех. Бесит!

– Хм, но ведь будут и другие, – откликнулся он.

– Другие что?

– Другие возможности. Другие прослушивания.

– Наверное, – сказала я. – Но не такие, как это.

Я перевернулась на спину и оттолкнулась ногами от края бассейна.

– Бикини не промокают насквозь, – сказал он.

Вода доходила до самого окна. Казалось, один мощный гребок – и нырнешь в город, раскинувшийся внизу. Он молчал, и я вдруг поняла, что не готовилась просить всерьез и поэтому не сочинила никакой речи. Думала, что достаточно будет упомянуть прослушивание и – судя по тому, что он сорит деньгами, словно это просто бумажки, я своими глазами это видела, – он сам предложит. Я задержала дыхание и погрузилась под воду, повисела там, пока не кончился воздух.