Читать онлайн Русские народные сказки с мужскими архетипами: Иван-царевич, серый волк, Кощей Бессмертный и другие герои бесплатно
Предисловие
В авторской песне начала XXI века есть строки: «Дурак опять женился на царевне – наверное, обоим повезло». Конечно, автор песни, Игорь Белый, иронизирует, тем более что та же новость подается и в другом варианте: «наверное, обоим поделом». Но вот насколько эта ирония (или нет?) перекликается с исконным замыслом народной сказки?
Иванушка-дурачок, а также его собратья по фольклору (от Ивана-царевича до Емели), их невесты, помощники и антагонисты живут в тридевятом царстве Архетипа и действуют строго по местным законам.
Понятие архетипа (от древнегреческого ἀρχέτυπον – «первообраз, оригинал, подлинник, образец») восходит ко временам Античности, к эйдосам Платона, и разворачивается в различных контекстах мировой культуры.
Литературоведы понимают под этим термином основу для построения образов и сюжета, «порождающую модель» (по А. Ю. Большаковой), которая, при внешних метаморфозах, сохраняет свое смысловое ядро. Культурологи рассматривают архетип как базовую культурную модель, а социологи – как комплекс поведенческих сценариев и этических установок индивидуума (в сказках это социальные роли царя, воина, отца и сына и т. д.). Близкую интерпретацию находим и в психологии, сказкотерапии: архетип – это «базовая матрица» (Т. Д. Зинкевич-Евстигнеева), константа на фоне переменчивых культурно-исторических декораций. В зависимости от культурных реалий, в человеческом сознании корректируется восприятие архетипического образа, но его суть остается неприкосновенной.
Общекультурные архетипы не только создают устойчивую канву русских народных сказок, но и объясняют родство бродячих сюжетов.
Первая русская классификация сказок, созданная исследователем и собирателем фольклора А. Н. Афанасьевым, включала сказки о животных, волшебные (мифологические, фантастические), былинные, исторические, новеллистические (бытовые), а также былички, докучные (в которых многократно повторяется один и тот же фрагмент текста), прибаутки и анекдоты. Профессор, фольклорист Э. В. Померанцева в «Судьбах русской сказки» сократила этот перечень до волшебных, авантюрных, о животных и бытовых.
В современной науке принято использовать классификацию В. Я. Проппа, основанную на структурных признаках, в которую вошли сказки кумулятивные (архетипические), волшебные (на них сейчас и остановимся), о животных и о людях, а понятие жанра уступило место типу, распадающемуся, в свою очередь, на сюжеты и далее – на версии и варианты.
Сказка как жанр выходит далеко за пределы развлекательного чтения. Собственно, в Древней Руси она развлечением и не считалась, а была формой магического ритуала, отголоски которого сохранились в различного вида повторах и заклинаниях.
С XVII века сказки уже занимают нишу художественных произведений, а с XIX столетия за ними закрепляется определение «вымышленного рассказа, небывалой и даже несбыточной повести, сказания» (В. И. Даль). Этот рубеж отмечал В. Я. Пропп: «[К 1840 годам был] намечен один из основных признаков [сказки], а именно… характер [ее] как вымысла, не выдающего себя за действительность».
Разным исследователям сказка, подобно волшебному зеркальцу, открывала свои новые грани. Психолог К. Г. Юнг видел в ней подсознательную фантазию; литературовед А. Н. Афанасьев – метафорическое описание природных явлений, а филолог, фольклорист, историк культуры Е. М. Мелетинский акцентировал внимание на пережитках ритуально-мифологического мышления. Таким образом, волшебная история законсервировала в, казалось бы, несложных, часто «черно-белых» образах информацию о мифологической, бытовой, социально-исторической, поведенческой, духовной сторонах жизни.
На базе сказочных архетипов возникла система архетипов юнгианской школы (ее разработала К. Пирсон), а на стыке литературоведения и психологии сложились классификации сказок по гендерному признаку центрального персонажа и по характеру достижения им цели (В. Н. Люсин, В. А. Чернышев).
В основе любого сказочного сюжета лежит мотив пути-испытания, причем маршрут неизменен: мир живых – мир мертвых – мир живых. В. Я. Пропп демонстрирует это на примере двух царств: того, куда слушатель или читатель попадает в зачине сказки («В некотором царстве, в некотором государстве»), и того, куда вынужден отправиться вместе с героем «за тридевять земель». При этом «виновником» или «заказчиком» путешествия может выступать представитель любого из указанных миров (царь, Кощей, сам главный герой).
Современная исследовательница Е. М. Лулудова объясняет сходство сюжетных линий, большинства проблем и амплуа персонажей тем, что основа любой сказки представляет собой «инициационный ритуал: выезд – путь – возврат».
Неслучайно во многих сказках герой должен миновать лес как сакральное пространство на границе жизни и смерти, «синоним бессознательного» (К. Г. Юнг), нерушимую «природную стихию, хаос» (Н. А. Криничная), словом, следуя традициям древних ритуалов, самое подходящее место для инициации, перехода в мир взрослых, посвященных.
Маршрут сказочного героя – это путь скитаний, страданий, подвигов и ошибок, которые в итоге должны привести к победе над противниками и к достойной награде. Если для женских персонажей это обычно счастливое замужество, то для мужских – не только женитьба на прекрасной царевне, но и богатые подарки, вплоть до царского трона.
Положительный мужской персонаж фольклорной сказки, как правило, выполняет роль сюжетообразующей силы. Его отличают храбрость, смекалка, часто – стремление к справедливости и милосердию, щедрость, но подчас и некоторая инфантильность, тщеславие, грубость. Если в большинстве «женских» сюжетов главная героиня отправляется в опасное путешествие не по своей воле, то персонаж-мужчина нередко сам провоцирует начало приключений: подбирает перо жар-птицы, едет по заведомо опасной дороге, пьет воду из заколдованного копытца, дает напиться пленному Кощею, сжигает лягушечью кожу…
При этом (на что обращает внимание Е. М. Мелетинский) и Иван-царевич, и Иванушка-дурачок заинтересованы не в спасении мира, не в установлении мирового равновесия, как древние женские персонажи вроде Марьи Моревны, а в достижении выгоды, блага для себя и близких (например, семьи, вызволении матери из Кощеева плена). Такое смещение мотивации от коллективных («прометеевских») интересов к личным ученый объясняет самой сутью сказки, вышедшей из мифа, но утратившей его сакральные черты, перенесшей внимание на земную сторону жизни.
В глобальном же разрушении порядка и мирового равновесия заинтересованы потусторонние антагонисты вроде Кощея, Верлиоки, упырей, ведьмаков и прочих созданий, которых принято объединять под архетипом злодея или, уже, Кощея.
В отличие от амбивалентного образа Бабы-яги, которая способна выступать и как вредительница, и как помощница-ведунья, образ Кощея в сказках всегда остается отрицательным.
С сюжетообразующей точки зрения это персонаж, который всячески вредит главным героям сказки, похищает их невест и жен, сражается с ними и нередко даже убивает их (хотя и не окончательно). Со стороны психологической, поведенческой – это средоточие насилия (часто ничем не объяснимого: Верлиока мучит людей исключительно по складу своего характера), коварства (леший обманом удерживает у себя пленницу), ненависти к человеческому роду.
Исследователь А. С. Штемберг в статье «Герои русских народных сказок: кто они и почему ведут себя так, а не иначе?» обращает внимание на имя Кощея и указывает на его двойственность. В древнерусском языке это слово было нарицательным и означало пленника, раба. Однако в сказках из собрания А. Н. Афанасьева антагонист упоминается и как Кош – от старославянского «кошть» (кость). Штемберг поясняет, что «в период распада первобытно-общинного общества кошами называли первых господ, захвативших власть и учредивших институт рабства». Такая социальная роль априори вызывала в народе неприязнь, и «коша» всячески старались пленить или уничтожить. С мифологической стороны негативную роль Кощея раскрывает его постоянный эпитет – Бессмертный.
А. Н. Афанасьев, интерпретировавший сказку как описание природных явлений, связывал образ Кощея с состояниями природы, неблагоприятными для человека: засухой (находясь в плену, мучится жаждой) или морозом (подобно стуже, его сковывают крепкие цепи). Яйцо, смерть Кощеева, является, по Афанасьеву, метафорой глубоко спрятанного солнца, а «в бессмертии [видится] непрерывное возрождение зимы в природе».
Персонажи «злодейского» архетипа встречаются не только в сказках, но и в быличках, также представленных в сборнике А. Н. Афанасьева и приведенных в этой книге. К злодеям относят разнообразную нечисть вроде Верлиоки, упыря или лешего и примкнувших к ним людей, продавших душу: колдунов и ведьмаков. Все они, как и Кощей, бунтуют против миропорядка и человечества, но, как и он, обречены на проигрыш.
Противостоят злодеям герои, причем не обязательно это добрые молодцы и могучие воины. В сказке «Верлиока» таким героем выступает осиротевший старик со своими маленькими, но удаленькими волшебными помощниками – селезнем, веревочкой, колотушкой и желудем. С упырем или колдунами из быличек также приходится вести борьбу самым обычным людям.
Но образцом сказочного героя, конечно, следует считать Ивана-царевича. Показательно уже его имя: Иван – это типичный русский человек, но вместе с тем это и «Милость Божия» (с древнееврейского), и носитель социального статуса из разряда высших.
Из разряда высших – но не высшего. В начале истории Иван-царевич занимает не самое выгодное положение по сравнению с другими претендентами на славу и богатство, обычно старшими братьями. Именно на них, а не на него, младшего, а в некоторых случаях и чем-то не угодившего главе семейства, падает почетный жребий выполнить сложную задачу: спасти мать от Кощея, принести живой воды умирающему отцу, выручить из плена царевен. Чтобы заслужить одно только право отправиться в путь, царевич должен приложить некоторые усилия, по меньшей мере упорство и настойчивость.
Но только ли ущемленное положение считывается в статусе младшего? А. С. Штемберг обращается к традициям древнего родового общества и отмечает, что «именно младший сын был хранителем и наследником семейной собственности, порядков и традиций», поскольку старшие, как правило, переходили в кланы дядьев по матери. Установление патриархального уклада сместило эту схему: чтобы избежать дробления семьи и утраты семейных богатств, именно старших стали оделять наследством и удерживать, младшему же сыну ничего не оставалось, кроме как идти искать счастья по белу свету. Реалии изменились, однако «исторически симпатии остались на его [Ивана] стороне» как защитника родовых начал.
При этом действия сказочного Ивана-царевича могут порой вызвать недоумение и даже осуждение: не следуя указаниям волшебного помощника – серого волка[1], забирая раз за разом то, что не следует (клетку жар-птицы, уздечку золотого коня), он усугубляет свое и без того тяжелое положение и вынужден совершать больше подвигов, чем изначально планировалось. Однако с точки зрения инициации он прав: совершая ошибку, он получает доступ к следующему «уровню». Чем дальше, тем больше он вынужден отказываться от удобств, учиться доверять потусторонним силам (волку, старушке на улице, которую сначала грубо прогоняет), проявлять лучшие личностные качества и таким образом выходить из своего путешествия-посвящения преображенным.
Характер и качества героя – смелость, сила, наблюдательность – наглядно проявляются в описании его встречи с Бабой-ягой. В ответ на вопросы Яги Иван-царевич предлагает сначала «накормить, напоить, баню истопить» и тем самым впустить его, представителя мира живых, в царство мертвых. (Истопленная баня традиционно ассоциируется с омовением покойника. Что касается угощения, «в мифологических представлениях очень многих народов… человек для того, чтобы попасть в царство мертвых, должен непременно отведать специальной еды мертвецов», – пишет А. С. Штемберг.) Благодаря грамотному с точки зрения ритуала ответу и личному бесстрашию герой приобщается к миру, в котором сможет получить искомое.
Похожие сюжеты взаимодействия главного героя с представителями иных миров мы встречаем и в других историях: Садко, например, точно так же угощается в царстве Морского царя, а Бова-королевич гостит у заморских правителей.
Смерть героя в сказке может быть как предполагаемой (братья оставляют его в безвыходном положении, обрубая веревку как возможность вернуться, и сообщают о его гибели), так и вполне реальной (те же братья-попутчики зарубают его спящего). Возрождение всегда связано с вмешательством высших сил, у которых Иван успел заслужить доверие или над которыми получил власть: они вытаскивают его из ловушки или оживляют при помощи мертвой и живой воды. Возрождением не только буквальным, физическим, но и социальным герой в большинстве случаев обязан своей невесте, спасенной им, верной и раскрывающей правду всему честному народу и царю-батюшке.
Так или иначе процесс инициации (испытания – умирание – возрождение) оказывается пройден до конца и заслуживает награды. Старшие же братья или иные соперники, «счастливо» избежавшие всех неприятностей, инициированными считаться не могут и вынуждены уступить свое место младшему.
Подтверждением победы «Иванов-царевичей» служат добытые ими трофеи (жена-царевна, несметные богатства, чудесное оружие, власть). Однако есть ряд сказок, где мужской персонаж и сам оказывается таким трофеем (правда, имени Иван он в таком случае не носит).
Речь о сюжетах, в которых роль спасителя достается героине, а роль пропавшей Василисы принимает на себя Финист – Ясный сокол или зачарованный царевич. В. Я. Пропп в «Русской сказке» относит такие сюжеты к «женским», учитывая центральное действующее лицо.
В сказках такого типа обращает на себя внимание тот факт, что герой-жених всегда является иномирным персонажем («Раненый и оскорбленный Финист улетает в далекое… царство, в свой мир»). Путь героини в это царство невозможен без волшебных помощников (например, трех старушек-ведуний, как в сказке «Финист – Ясный сокол»). Эти встречи, по мнению В. Я. Проппа, необходимы для выполнения «волшебной задачи», а по словам американского исследователя мифологии Дж. Кэмпбелла – означают трехступенчатую инициацию героини на пути к цели и возвращению в привычный мир вместе с чудесным суженым.
Ну а что же дурак, который «женился на царевне»? Этот архетипический персонаж современными исследователями еще называется иногда «инфантильным», особенность его заключается в том, что свой путь в сказочном сюжете он начинает с роли простака.
Его речи и поступки нарочито несуразны и нелогичны; он не склонен слишком утруждать себя (хотя в то же время готов пойти ночью на отцовскую могилу или в поле за символическое вознаграждение в виде куска пирога). Герой упрям, но при этом отзывчив, готов уступить просьбе слабого и обездоленного. Не «мудрствуя» и не демонстрируя своего превосходства, что свойственно разумным старшим братьям, он живет как бы по наитию, бесхитростно и в то же время смиренно. Примечательно, что, попав в сложную ситуацию, Иванушка даже не пытается решить ее своими силами, а со слезами идет к волшебному помощнику.
Русский этнограф С. В. Максимов, обращаясь к теме бродячих торговцев на Руси (офеней) и актеров-скоморохов, пишет: «Шутовство и дурачество – это прежде всего искусство перевоплощения. И если скоморох может перевоплощаться в любой образ, то он может “напускать морок” и управлять другими людьми»; это роднит дурака с волхвами, хранителями жреческих знаний. Неслучайно Иванушка-дурачок легче других находит общий язык и с животными, и с духами (водяными, лешими и прочими).
Таким образом, его особенность заключается в скрытом потенциале, который в ходе развития событий предстоит раскрыть. Волей обстоятельств из простака герой переходит на стадию искателя, а в финале достигает уровня мудреца.
Чтобы убедиться в скрытой мудрости дурака, достаточно вспомнить хитроумные задания, которые дают герою будущая невеста или царственный тесть. На уровне сюжета эти препятствия обычно объясняются нежеланием выдавать царскую дочь за «мужика». Сомнения сказочного монарха объяснимы: царевна может стать только женой достойнейшего кандидата. И Иванушка показывает себя таковым: он прям, храбр, сметлив и, главное, обладает тайными знаниями, иногда персонифицированными в лице волшебных помощников.
Образ Иванушки-дурачка близок образу Ивана-царевича: оба изначально находятся в незавидном положении, оба получают право бороться за свое счастье через испытания, оба буквально или символически погибают и возрождаются и, только став посвященными, счастливо завершают свой «сценарий успеха».
Кстати, как отмечает современный исследователь русской сказки В. Н. Люсин, слово «успех» связано со словами «поспеть», «успеть», «спелый». А значит, достичь успеха (а не просто воспользоваться удачным стечением обстоятельств, как братья-антагонисты) может лишь человек, добравшийся до «определенной… границы, после которой ему “разрешен” успех».
И вот героический дурак, уже добрый молодец, мудрец и триумфатор, женится на царевне и получает за ней в приданое свои полцарства. Повезло действительно обоим, и всё – по строгим законам фольклорной сказки!
Но характер главного героя сказки менялся с течением времени и изменением культурного контекста жизни. Устный формат передачи истории способствовал тому, что подобные трансформации проходили плавно, органично следуя за формированием народного идеала.
В архаических сюжетах идеальный герой-архетип должен был быть не сильным, добрым и честным, а житейски хитрым и обладающим тайными знаниями. На следующем этапе развития волшебной сказки на первый план выступили сила, отвага, важная роль была отведена антагонисту, оспаривающему права у главного персонажа.
Постепенно в образе героя нашли отражение такие черты, как бесстрашие, сила воли, справедливость, честность. Эти черты, испокон веку присущие действующим лицам фольклорных произведений как отражению народного сознания, и помогают сказочному герою с честью пройти все испытания и достичь своего успеха.
Ольга Юрченко
Архетип 1. Чудесный супруг
Жених-птица
Сказки о женихе-птице известны по всему миру. Историю этого сюжета принято связывать с рыцарской поэзией Средневековья. Так, у поэтессы Марии Французской (XII век) есть новелла «Йонек», в которой рассказывается история о прекрасной деве, выданной замуж за старика.
Муж заточил молодую супругу в башне, куда в образе ястреба начинает летать рыцарь Мулдумарек. Старик замечает в жене перемены, выслеживает ее любовника, ставит на него силки и смертельно ранит. Рыцарь, истекая кровью, улетает в свой замок, а прекрасная дама выпрыгивает из окна башни и по кровавому следу находит таинственный замок умирающего возлюбленного.
Рыцарь просит даму уйти, но предсказывает, что у нее родится сын Йонек, который отомстит за своего отца. Перед смертью Мулдумарек дает женщине кольцо, которое заставит ее мужа забыть об измене, а также меч, который она должна отдать сыну, когда тот вырастет.
Собственно, дальше реализуется другой сюжет – о сыне, мстящем за поруганную любовь матери и за убитого отца. Но в первой части новеллы мы видим именно сюжет о чудесном юноше, летающем по ночам к деве, и противнике, который наносит ему раны.
В широко распространенной и известной у нас сказке о женихе-птице главного героя зовут Финист – Ясный сокол, но в разных вариантах сюжета встречаются и другие имена, которые мы можем восстановить по тому, что просит привезти из города младшая дочь. А просит она «финифтяное перушко Ясного сокола», «Фенисно-ясно-сокол-перышко», «фифилистово перышко», «фефелищное сокола перышко», «фифилисно перышко» и даже «перышко Фени-сокола». При этом, как бы ни модифицировалось имя героя, очевидно, что в русской традиции «Финист» представляет собой искажение греческого слова «Феникс» – имени чудесной птицы, возрождающейся после гибели.
Вариации популярного и в европейской, и в азиатской сказочной традиции сюжета о принце-птице, птице-женихе могут рассказывать и о других птицах, не только о соколе или ястребе. Причем существуют и передаются эти истории и в устной, и в письменной форме.
В восточнославянском фольклоре сокол традиционно является птицей, наделенной мужской семантикой. Наиболее ярко это проявляется в свадебном обряде: в свадебных песнях соколом называют самого жениха, а стаей птиц – его друзей и родню. Мужская семантика этой птицы ярко проявляется и в поверьях – в народе считается так: если женщина увидела во сне сокола, то она родит сына, если девушка видит во сне сокола, то это предвещает ей свадьбу.
В XX столетии сюжет о женихе-птице оказался привлекательным для авторской литературы: его мотивы использовали писатели Андрей Платонов, Павел Шестаков, Софья Прокофьева, Ирина Токмакова, Карлос Шерман, Андрей Рубанов.
Перышко Финиста – Ясна сокола
Жил-был старик, у него было три дочери: большая и средняя – щеголихи, а меньшая только о хозяйстве радела[2]. Сбирается отец в город и спрашивает у своих дочерей: которой что купить? Большая просит: «Купи мне на платье!» И середняя то ж говорит. «А тебе что, дочь моя любимая?» – спрашивает у меньшой. «Купи мне, батюшка, перышко Финиста – Ясна сокола».
Отец простился с ними и уехал в город; большим дочерям купил на платье, а перышка Финиста – Ясна сокола нигде не нашел. Воротился домой, старшую и середнюю дочерей обновами обрадовал. «А тебе, – говорит меньшой, – не нашел перышка Финиста – Ясна сокола». – «Так и быть, – сказала она, – может, в другой раз посчастливится найти». Большие сестры кроят да обновы себе шьют, да над нею посмеиваются; а она знай отмалчивается.
Опять собирается отец в город и спрашивает: «Ну, дочки, что вам купить?» Большая и середняя просят по платку купить, а меньшая говорит: «Купи мне, батюшка, перышко Финиста – Ясна сокола». Отец поехал в город, купил два платка, а перышка и в глаза не видал. Воротился назад и говорит: «Ах, дочка, ведь я опять не нашел перышка Финиста – Ясна сокола!» – «Ничего, батюшка; может, в иное время посчастливится».
Вот и в третий раз собирается отец в город и опрашивает: «Сказывайте, дочки, что вам купить?» Большие говорят: «Купи нам серьги», а меньшая опять свое: «Купи мне перышко Финиста – Ясна сокола». Отец искупил золотые серьги, бросился искать перышка – никто такого не ведает; опечалился и поехал из городу. Только за заставу, а навстречу ему старичок несет коробочку. «Что несешь, старина?» – «Перышко Финиста – Ясна сокола». – «Что за него просишь?» – «Давай тысячу».
Отец заплатил деньги и поскакал домой с коробочкой. Встречают его дочери. «Ну, дочь моя любимая, – говорит он меньшой, – наконец и тебе купил подарок; на, возьми!» Меньшая дочь чуть не прыгнула от радости, взяла коробочку, стала ее целовать-миловать, крепко к сердцу прижимать.
После ужина разошлись все спать по своим светёлкам[3]; пришла и она в свою горницу, открыла коробочку – перышко Финиста – Ясна сокола тотчас вылетело, ударилось об пол, и явился перед девицей прекрасный царевич. Повели они меж собой речи сладкие, хорошие. Услыхали сестры и спрашивают: «С кем это, сестрица, ты разговариваешь?» – «Сама с собой», – отвечает красна девица. «А ну, отопрись!» Царевич ударился об пол – и сделался перышком; она взяла, положила перышко в коробочку и отворила дверь. Сестры и туда смотрят, и сюда заглядывают – нет никого!
Только они ушли, красная девица открыла окно, достала перышко и говорит: «Полетай, мое перышко, во чисто поле; погуляй до поры до времени!» Перышко обратилось ясным соколом и улетело в чистое поле.
На другую ночь прилетает Финист – Ясный сокол к своей девице; пошли у них разговоры веселые. Сестры услыхали и сейчас к отцу побежали: «Батюшка! У нашей сестры кто-то по ночам бывает; и теперь сидит да с нею разговаривает». Отец встал и пошел к меньшой дочери, входит в ее горницу, а царевич уж давно обратился перышком и лежит в коробочке. «Ах вы, негодные! – накинулся отец на своих больших дочерей. – Что вы на нее понапрасну взводите? Лучше бы за собой присматривали!»
На другой день сестры поднялись на хитрости: вечером, когда на дворе совсем стемнело, подставили лестницу, набрали острых ножей да иголок и натыкали на окне красной девицы.
Ночью прилетел Финист – Ясный сокол, бился, бился – не мог попасть в горницу, только крылышки себе обрезал. «Прощай, красна девица! – сказал он. – Если вздумаешь искать меня, то ищи за тридевять земель, в тридесятом царстве. Прежде три пары башмаков железных истопчешь, три посоха чугунных изломаешь, три просвиры[4] каменных изгложешь, чем найдешь меня, добра молодца!» А девица спит себе: хоть и слышит сквозь сон эти речи неприветливые, а встать-пробудиться не может.
Утром просыпается, смотрит – на окне ножи да иглы натыканы, а с них кровь так и капает. Всплеснула руками: «Ах, боже мой! Знать, сестрицы сгубили моего друга милого!» В тот же час собралась и ушла из дому. Побежала в кузницу, сковала себе три пары башмаков железных да три посоха чугунных, запаслась тремя каменными просвирами и пустилась в дорогу искать Финиста – Ясна сокола.
Шла, шла, пару башмаков истоптала, чугунный посох изломала и каменную просвиру изглодала; приходит к избушке и стучится: «Хозяин с хозяюшкой! Укройте от темныя ночи». Отвечает старушка: «Милости просим, красная девица! Куда идешь, голубушка?» – «Ах, бабушка! Ищу Финиста – Ясна сокола» – «Ну, красна девица, далеко ж тебе искать будет!»
Наутро говорит старуха: «Ступай теперь к моей середней сестре, она тебя добру научит; а вот тебе мой подарок: серебряное донце, золотое веретенце; станешь кудель[5] прясть – золотая нитка потянется». Потом взяла клубочек, покатила по дороге и наказала вслед за ним идти, куда клубочек покатится, туда и путь держи! Девица поблагодарила старуху и пошла за клубочком.
Долго ли, коротко ли, другая пара башмаков изношена, другой посох изломан, еще каменная просвира изглодана; наконец прикатился клубочек к избушке. Она постучалась: «Добрые хозяева! Укройте от темной ночи красну девицу». – «Милости просим! – отвечает старушка. – Куда идешь, красная девица?» – «Ищу, бабушка, Финиста – Ясна сокола». – «Далеко ж тебе искать будет!» Поутру дает ей старушка серебряное блюдо и золотое яичко и посылает к своей старшей сестре: она-де знает, где найти Финиста – Ясна сокола!
Простилась красна девица со старухою и пошла в путь-дорогу; шла, шла, третья пара башмаков истоптана, третий посох изломан, и последняя просвира изглодана – прикатился клубочек к избушке. Стучится и говорит странница: «Добрые хозяева! Укройте от темной ночи красну девицу». Опять вышла старушка: «Поди, голубушка! Милости просим! Откудова идешь и куда путь держишь?» – «Ищу, бабушка, Финиста – Ясна сокола». – «Ох, трудно, трудно отыскать его! Он живет теперь в этаком-то городе, на просвирниной[6] дочери там женился».
Наутро говорит старуха красной девице: «Вот тебе подарок: золотое пялечко да иголочка; ты только пялечко держи, а иголочка сама вышивать будет. Ну, теперь ступай с Богом и наймись к просвирне в работницы».
Сказано – сделано. Пришла красная девица на просвирнин двор и нанялась в работницы; дело у ней так и кипит под руками: и печку топит, и воду носит, и обед готовит. Просвирня смотрит да радуется. «Слава богу! – говорит своей дочке. – Нажили себе работницу и услужливую, и добрую: без наряду все делает!» А красная девица, покончив с хозяйскими работами, взяла серебряное донце, золотое веретенце и села прясть: прядет – из кудели нитка тянется, нитка не простая, а чистого золота. Увидала это просвирнина дочь: «Ах, красная девица! Не продашь ли мне свою забаву?» – «Пожалуй, продам!» – «А какая цена?» – «Позволь с твоим мужем ночь перебыть». Просвирнина дочь согласилась. «Не беда! – думает. – Ведь мужа можно сонным зельем опоить, а чрез это веретенце мы с матушкой озолотимся!»
А Финиста – Ясна сокола дома не было; целый день гулял по поднебесью, только к вечеру воротился. Сели ужинать, красная девица подает на стол кушанья да все на него смотрит, а он, добрый молодец, и не узнает ее. Просвирнина дочь подмешала Финисту – Ясну соколу сонного зелья в питье, уложила его спать и говорит работнице: «Ступай к нему в горницу да мух отгоняй!» Вот красная девица отгоняет мух, а сама слезно плачет: «Проснись-пробудись Финист – Ясный сокол! Я, красна девица, к тебе пришла; три чугунных посоха изломала, три пары башмаков железных истоптала, три просвиры каменных изглодала да все тебя, милого, искала!» А Финист спит, ничего не чует; так и ночь прошла.
На другой день работница взяла серебряное блюдечко и катает по нем золотым яичком: много золотых яиц накатала! Увидала просвирнина дочь. «Продай, – говорит, – мне свою забаву!» – «Пожалуй, купи». – «А как цена?» – «Позволь с твоим мужем еще единую ночь перебыть». – «Хорошо, я согласна!» А Финист – Ясный сокол опять целый день гулял по поднебесью, домой прилетел только к вечеру.
Сели ужинать, красная девица подает кушанья да все на него смотрит, а он словно никогда и не знавал ее. Опять просвирнина дочь опоила его сонным зельем, уложила спать и послала работницу мух отгонять. И на этот раз, как ни плакала, как ни будила его красная девица, он проспал до утра и ничего не слышал.
На третий день сидит красная девица, держит в руках золотое пялечко, а иголочка сама вышивает – да такие узоры чудные! Загляделась просвирнина дочка. «Продай, красная девица, продай, – говорит, – мне свою забаву!» – «Пожалуй, купи!» – «А как цена?» – «Позволь с твоим мужем третью ночь перебыть». – «Хорошо, я согласна!» Вечером прилетел Финист – Ясный сокол; жена опоила его сонным зельем, уложила спать и посылает работницу мух отгонять.
Вот красная девица мух отгоняет, а сама слезно причитывает: «Проснись-пробудись, Финист – Ясный сокол! Я, красна девица, к тебе пришла; три чугунных посоха изломала, три пары железных башмаков истоптала, три каменных просвиры изглодала – все тебя, милого, искала!» А Финист – Ясный сокол крепко спит, ничего не чует.
Долго она плакала, долго будила его; вдруг упала ему на щеку слеза красной девицы, и он в ту ж минуту проснулся: «Ах, – говорит, – что-то меня обожгло!» – «Финист – Ясный сокол! – отвечает ему девица. – Я к тебе пришла; три чугунных посоха изломала, три пары железных башмаков истоптала, три каменных просвиры изглодала – все тебя искала! Вот уж третью ночь над тобою стою, а ты спишь – не пробуждаешься, на мои слова не отзываешься!»
Тут только узнал Финист – Ясный сокол и так обрадовался, что сказать нельзя. Сговорились и ушли от просвирни. Поутру хватилась просвирнина дочь своего мужа: ни его нет, ни работницы! Стала жаловаться матери; просвирня приказала лошадей заложить и погналась в погоню. Ездила-ездила и к трем старухам заезжала, а Финиста – Ясна сокола не догнала: его и следов давно не видать!