Читать онлайн Дом на солнечной улице бесплатно

Виноград на куфи

А у царского визиря было две дочери: старшая – по имени Шахразада и младшая – по имени Дуньязада. Старшая читала книги, летописи и жития древних царей, и предания о минувших народах.

«Рассказ о царе Шахрияре и его брате»[1]

Каждый раз, как мой дедушка ака-джун поворачивал голову, серебристые нити посверкивали на его куфи. На этой шапочке была тонкой вязью вышита виноградная лоза, и я следила за искоркой, взбирающейся по виноградинам и соскальзывающей по витым стеблям, зачарованная танцем света на его голове. Мне хотелось, чтобы он закончил беседу и обратил на меня внимание. Мне тогда было шесть лет, и я весь день старалась вести себя как полагается хорошей девочке и не топтала любимые цветы ака-джуна, когда бегала за младшей сестренкой Мар-Мар во время игры в прятки. Тяжело было проявлять терпение, когда он обещал нам волшебный подарок.

Той ночью, в августе 1978-го, мы собрались в доме бабушки и дедушки на Солнечной улице. Дом стоял посреди огромного сада в центре Тегерана, по соседству с поместьем принца Голяма, младшего брата шаха Мохаммеда Реза Пехлеви. Мы сидели на деревянной тахте в саду – Мар-Мар рядом со мной теребила челку, слушая ака-джуна, отца и дядю Резу, пока те обсуждали шаха Ирана и охватившие страну волнения. Реза облил холодной водой раскаленную плитку, чтобы охладить террасу, а потом принес из подвала три тахты и накрыл их кашанскими коврами с узором из турецких огурцов. Лампы рассыпали золотистые огоньки по переплетенным на коврах цветам и оживляли иссушенный сад. Бабушка Азра поставила пузатый самовар на березовый столик между тахтами и заварила чай в огромном чайнике на макушке самовара. Камарбарики на фарфоровых блюдечках сияли, когда она разливала чай и расставляла их на подносе. Мама́н и тети Лейла и Саба слушали разговор и передавали поднос членам семьи. Вода булькала в золотистом самоваре, и густой аромат черного чая с кардамоном плыл по воздуху, когда они пили и беседовали о событиях в стране.

Реза, высокий и худой, давно за двадцать, вслух читал «Кейхан». Он работал в стекольной мастерской ака-джуна и каждый день по дороге домой покупал вечернюю газету. На подбородке у него была жесткая щетина, а небесно-голубую рубашку он застегнул до самого горла. Адамово яблоко подпрыгивало в гневе, когда он раздраженным голосом читал дрожащую в его руках газету.

– «Шесть сотен людей сожжены заживо в кинотеатре «Рекс» в Абадане. Триста семьдесят семь погибших, остальные в критическом состоянии. – Реза перевернул страницу и продолжил: – В руинах здания были найдены обожженные тела. «Мы почувствовали запах дыма, когда смотрели кино, – сообщил один из выживших репортеру в больнице. – Люди начали переговариваться, гадать, откуда идет дым. Несколько человек бросились к выходу, но двери были заперты снаружи. Люди бросились к дверям, кричали, ругались и расталкивали друг друга в попытке выбраться. Нас заперли. Кто-то хотел сжечь нас заживо!» Здание кинотеатра в результате пожара обрушилось. Обугленные двери были покрыты царапинами – несчастные жертвы бились в них, моля о пощаде».

– Ля иляха илля-Ллах! Кто мог так поступить с людьми? – сказал ака-джун, касаясь лба. Гладкая, блестящая кожа тянулась от кустистых бровей до самого затылка, где он приколол куфи к редким седым волосам. Эту белую куфи – маленькую круглую шапочку, которую носят некоторые мужчины-мусульмане, – он носил после совершения Хаджа.

– Эта династия тиранов пойдет на что угодно, чтобы остановить народную революцию. Чертовы убийцы! – сказал Реза. Он сложил газету и бросил ее на ковер.

Баба́ слушал новости, помешивая ложечкой чай в камарбарике. На читающего Резу он смотрел стальным взглядом. Волосы над ушами у него начали седеть, но остальные короткие спутанные кудри оставались черными. Он брился двойным лезвием, и его лицо всегда было гладким.

– Слишком рано утверждать, кто в этом виновен, – сказал отец.

– Я слышал, что многие погибли в давке у дверей. Кто задумал такое чудовищное преступление? – сказал ака-джун.

– Возможно, те, кто хочет сильнее запутать ситуацию – фидаины, марксисты, «Моджахедин»[2] или «Хезб-е Туде»[3]. Никто не знает, – сказал отец.

– Никто из тех, кто имеет отношение к восстанию, не совершил бы такого страшного преступления. Революция уже побеждает. Мы побеждаем! Шах доживает последние дни, – заявил Реза, обращаясь к отцу.

Отец молча закусил губу и не ответил. Он почесал шрам под левым ухом – нервная привычка, признак несогласия. Гладкий, бледный шрам был напоминанием о кожной инфекции, которую он подхватил в армейских бараках на ирано-иракской границе. Годы службы в армии в качестве высокопоставленного офицера выковали в нем святую веру в военную мощь шаха Мохаммеда Резы.

Я встала на тахте и наклонилась, чтобы поближе рассмотреть газету на ковре. Я с открытым ртом уставилась на обугленную женщину на первой странице. Ногти на пальцах, оставшихся нетронутыми на ее сожженной руке, были покрыты лаком. Она, должно быть, сломала ногти, отчаянно царапая и толкая дверь. В тот момент никто не обращал на меня внимания. Сердце заколотилось, когда я представила, как она бьется в дверь, кричит, молит о помощи, пока ревущее пламя пожирает ее тело.

Когда разговор затих, Азра слила воду, натекшую в миску под пузатым самоваром, и задула голубое пламя в его трубе через сетчатое отверстие. Белый дым поднялся по трубе самовара и растаял в воздухе. Мама́н помогла Азре отнести самовар и чайный сервиз обратно на кухню. Лейла и Саба вынесли матрасы и подушки из комнаты для гостей, развернули матрасы на тахтах и застелили их белыми накрахмаленными простынями. Реза установил москитные сетки и удостоверился, что края всех пологов подоткнуты под матрасы.

Мы с Мар-Мар спали на средней тахте, рядом с матрасом ака-джуна и Азры. Полог цвета слоновой кости колыхался на прохладном ночном ветерке, и его кружевные вязаные цветы дрожали с нежным ветром. Мы опустили головы на пуховые подушки, устроились под тонким одеялом и нетерпеливо принялись ждать, когда вернется ака-джун. Он ушел в свою комнату за подарком. Что он собирался достать из глубокого темного чулана? Говорящую куклу, которую привез из паломничества в Мекку? Швейную машинку, которая работает без ручного колеса? Карту мира, которая расскажет что-то интересное о стране, когда мы ее коснемся? Ночь казалась слишком длинной для взволнованных девочек, которые ждали с самого раннего утра. Я смотрела, как звезды сверкают в чистом ночном небе Тегерана, надеясь, что безмятежность ночи успокоит меня. Хоть я и пыталась сосредоточиться на подарке ака-джуна, у меня не получалось выбросить из головы образ обугленной женщины, как она кричала и царапала дверь до самой последней минуты перед смертью.

Наконец, когда прошел, казалось, целый год, я услышала, как шуршат по бетонным плиткам кожаные тапки ака-джуна. Он вернулся с терме – особой вышитой тканью, в которую заворачивал важные вещи, – под мышкой, поднял сетку и на корточках проскользнул под полог. Он положил терме возле своей подушки и снова подоткнул кромку полога под матрас, чтобы за ним не последовали комары. Затем снял заколку, на которой держалась куфи, и убрал шапочку под подушку. Он бросил взгляд на Азру, которая уже крепко спала.

– Хотите послушать сказку? – спросил он тихим голосом.

– Да, – сказали мы.

Он положил терме на колени и развернул ее, обнаруживая старую толстую книгу. Это и был его волшебный подарок? Уголки коричневой кожаной обложки казались потрепанными, но корешок выглядел крепким и надежным. Спереди был портрет девушки вполоборота. У нее были большие раскосые глаза и прямые черные волосы, сбегающие по плечам.

– Кто эта тетенька? – спросила я.

– Это Шахразада. Можи, если потерпишь, то услышишь ее историю. – Он прочистил горло и голосом, который заворожил мое сердце, рассказал историю Шахрияра, могучего царя Багдада. Отправившись в гости к брату в соседнюю страну, царь узнал, что его прекрасная царица предала его и переспала с одним из их рабов. Несчастный и разъяренный, по возвращении он убил царицу, пока та спала, и поклялся из мести каждую ночь брать в жены девушку, только чтобы убить ее наутро после свадьбы.

Сперва, когда ака-джун только начал рассказ, я подумала, что девушка на обложке была той царицей. Но по мере того как он плел кружево истории, я уверялась, что рисунок никак с ней не связан. Испуганные и запутавшиеся, мы с Мар-Мар сидели в обнимку на матрасе и слушали сказку.

– День за днем, – сказал ака-джун, – убивали девушек, пока в городе не осталось незамужних. У царя Шахрияра был визирь, у которого было две дочери по имени Шахразада и Дуньязада. Настало время визирю предложить своих дочерей царю.

– Ох, нет, – сказала я. – Их тоже убьют?

– Когда визирь рассказал об этом дочерям, Шахразада, старшая дочь, которая была очень умной и начитанной, уверила своего отца, что выйдет замуж за царя и обманом заставит его не убивать себя и свою сестру.

– Каким обманом? – спросила Мар-Мар. Ее большие черные глаза были широко открыты и сияли в лунном свете.

– Шахразада рассказала сказку настолько захватывающую, что царь Шахрияр хотел следующей ночью услышать продолжение. Он позволил ей прожить еще одну ночь…

– Что это была за история, ака-джун?

– А остальное я расскажу завтра ночью. Вам пора спать. – Он заложил сложенный листок бумаги между страниц и снова обернул книгу в терме.

Мы вскочили с матраса, устроились у него на коленях и стали упрашивать его почитать нам еще немного. Он погладил нас обеих по голове, поцеловал волосы и уложил под одеяло. Он улегся сам и укрыл ноги белой простыней. Вскоре я услышала его храп. Мы с Мар-Мар уставились на ночное небо Тегерана сквозь москитную сетку, зачарованные рассказом ака-джуна. Мы понятия не имели, что под теми же блестящими звездами вскоре разгорится революция.

Для меня ака-джун становился совсем другим человеком, когда снимал куфи, – странник превращался в старика, чей голос завладевал моими детскими снами. Каждый четверг и пятницу мы приходили в дом на Солнечной улице, а он читал нам с Мар-Мар «Тысячу и одну ночь». Я часто забывала, что он является рассказчиком, и его голос уносил меня в далекие города вроде Багдада, Дамаска или Басры, в порты, к которым я в своих фантазиях плыла на огромном корабле. Я представляла, что моя пуховая подушка – это судно, что качается на лазурных волнах моря. Я выдергивала торчащие из наволочки перышки, надеясь, что смогу вызвать ифрита. В сказках ака-джуна эти призрачные создания появлялись, когда кто-то произносил заклинание и сжигал темной ночью перо. Ифриты становились слугами того, кто вызвал их, и исполняли желание хозяина. Они пугали и завораживали меня одновременно. Они могли бы отнести меня в загадочные места и показать немыслимые вещи. Они также владели злыми силами и могли творить страшные дела. Читая, ака-джун одергивал меня, чтобы я не вытаскивала из подушки перья. Ощипывать дражайшего ночного друга он считал преступлением. Но какой ребенок откажется от соблазна, если верит, что сможет призвать ифрита? Ака-джун никогда не приукрашивал сказки, из снисхождения к нашему возрасту. Прекрасные юные девы изменяли мужьям и жертвовали жизнями ради возлюбленных. Их ловили, пытали и убивали, их останки заворачивали в ковры, укладывали в сундуки и бросали в глубокие синие моря, только чтобы многие годы спустя те были найдены одиноким моряком, который рассчитывал на огромную рыбу.

На рассвете я проснулась, дрожа от холода. Мар-Мар обмотала все одеяло вокруг ног, и мне укрыться было нечем. Прохладный ветерок раннего утра свистел между черных сосен в саду. Ака-джуна не было видно, но все остальные еще спали. Голуби тихонько ходили по краю рыжей кирпичной стены сада, курлыкая между собой. В моем детском воображении они тайно общались. Возможно, они несли мне важное сообщение от Шахразады. Но в соснах прятались вороны, и они закаркали, чтобы помешать мне разгадать шифр. Голуби замолчали и оборвали передачу. Я проползла к краю тахты, вытянула ноги и соскользнула в деревянные сандалии. Стук сандалий по плитке эхом разнесся в тишине утра.

Куфи ака-джуна двигалась между ветвей лозы неподалеку от главных ворот в сад. Я пробежала между смоковницами, которые он полил рано утром, и поскользнулась на скользкой грязи, которая покрывала землю. Толстый слой влажной земли прилип к сандалиям и испачкал подол ночной рубашки. Ака-джун пытался подвязать ветви лозы, которые разрослись по шпалере.

– Салам, ака-джун! – крикнула я.

Он стоял на второй ступени узкой лестницы, спиной ко мне. Он бросил на меня взгляд из-под мышки и заметил испачканную ночнушку.

– Ты что, возишься в грязи? Если мать заметит, тебе несдобровать.

Я замялась с ответом, но не могла сдержаться и не спросить про вчерашнюю сказку.

– Ака-джун, Шахразада в конце выживет?

Он оборвал свое занятие и на несколько секунд уставился на меня. Затем подбородком указал на тонкую веревку, кольцом свернувшуюся возле лестницы, и сказал:

– Раз уж ты и так испачкалась, почему бы не помочь?

Я не сдвинулась с места. Он стоял на лестнице, ожидая, что я принесу веревку.

– Не торчи там без дела! Подними веревку и подай мне.

Я неуклюже подняла моток веревки и вытянула руки, чтобы он взял ее. Он развернул веревку и закрутил виноградную ветвь вокруг главного столба шпалеры. Гроздь винограда коснулась верхушки его куфи. Золотистое сияние рассвета посверкивало между скрещенных перекладин. Крошечные круглые виноградины сверкали на ветках лозы и на серебристых нитях его куфи.

– Ака-джун, какую сказку Шахразада рассказала следующей ночью?

Он был человеком, который мог зараз заниматься только одним делом. А еще не выносил, когда дети мешали в саду, и ему не хватало терпения отвечать на вопросы не в меру любопытной шестилетки с самого утра. В ответ он закричал из-под лозы:

– Вечером! Остальное я расскажу сегодня вечером!

Ифрит из кривой вазы

А потом из кувшина пошел дым, который поднялся до облаков небесных и пополз по лицу земли, и когда дым вышел целиком, то собрался и сжался, и затрепетал, и сделался ифритом с головой в облаках и ногами на земле.

«Сказка о рыбаке»

Мама́н уверяла, что с крыши дома видела принца Голяма, когда тот гулял в своем цветущем саду. Я верила ей, но, выглядывая из окон второго этажа, ни разу никого не видела. Красивый дом принца соседствовал с домом дедушки, и из окон, выходящих на задний двор, был виден и его сад. Он был младшим братом шаха Мохаммеда Резы и много раз заменял того на разных церемониях, особенно национальных спортивных мероприятиях. Многие считали, что принц был повинен в загадочной смерти любимого всей страной чемпиона по борьбе Голамрезы Тахти. По слухам, он был разъярен, когда заметил, что толпа не хлопала ему, когда он вышел на арену перед чемпионатом по борьбе, но топала и кричала Тахти, едва тот ступил на мат. Его мрачная, сомнительная репутация убийцы чемпиона витала среди жителей Ирана.

Дом принца прятался в густом бору черных сосен и был нам виден только ночью, будто сияющее издалека созвездие. В центре двора был огромный неглубокий бассейн. Из хоровода фонтанов в центре бассейна текла вода, гармоничным переливом создавая завораживающее зрелище. Ровно остриженные кусты самшита извивались по зеленой траве и вдоль мощеной дорожки, которая исчезала между сосен. Если бы я не видела иногда старого сгорбленного садовника, катающего по двору тачку, рядами сажающего вокруг бассейна бело-фиолетовые фиалки и желтые нарциссы, я бы подумала, что ифрит наложил на двор заклятье. Никто не гулял по этому роскошному саду. Я представляла, как очаровательный принц вышагивает по мощеной дорожке, склоняется вдохнуть аромат цветов. Но удача не улыбалась мне, и я никогда его не видела даже мельком.

Дом на Солнечной улице находился в королевском районе центрального Тегерана, и Мраморный дворец был всего в паре кварталов от него. Шах Реза, основатель династии Пехлеви, жил в этом дворце, а после его смерти в 1970-м тот стал музеем его наследия. Дом был двухэтажным строением с просторными комнатами. Французские окна нижних комнат открывались на террасу в саду, а на верхнем этаже в высокие окна в свинцовых переплетах были вставлены витражи. Обычно нам требовалось около часа, чтобы добраться до дома ака-джуна от нашей квартиры на северо-востоке Тегерана. Дом бабушки и дедушки мне нравился больше нашей квартиры. Кроме гостевой комнаты и комнаты ака-джуна я могла играть в каждом его углу. Мы приезжали раз в неделю и оставались на выходные. Иногда мама́н отвозила нас туда даже среди недели, чтобы Азра могла присмотреть за нами, пока сама она шла на собрания в средней школе, где преподавала математику. Комната ака-джуна была на первом этаже, с окнами на задний сад. Золотисто-соломенные жалюзи закрывали витражное окно, погружая комнату в туманный полумрак. Всю стену напротив окна занимал встроенный шкаф. На его двери висело высокое зеркало, отражая разноцветный свет, который пробирался сквозь жалюзи. Ака-джун никому не разрешал заходить в свою комнату, а тем более не разрешал любопытным девочкам вроде меня заглядывать в шкаф. Через пару недель после того, как он начал читать нам «Тысяча и одну ночь», я пробралась в его комнату, пока он был занят со смоковницами в переднем саду. Мар-Мар помогала ака-джуну снаружи, а Азра на кухне готовила свой любимый суп аш. Я зашла в дом, чтобы сходить в туалет. Когда я вышла из туалета, заметила, что дверь в его комнату приоткрыта. Как я могла отказаться от соблазна заглянуть внутрь?

Я на цыпочках пробралась в комнату. Дверь шкафа скрипнула, когда я проскользнула в щель между дверью и полками. Я могла поместиться в этом пространстве даже с закрытой дверью. Шкаф был полон загадочных вещей, будто ифрит набил его своими сокровищами. Книга ака-джуна лежала на средней полке. Я развернула терме и пролистала пахнущие розовой водой страницы. Мне нравилось прикосновение старых желтых страниц к пальцам. В тусклом свете, который проникал из комнаты, я увидела рисунки прекрасных женщин, танцующих в длинных узорчатых юбках, обнаженных девушек с торчащими грудями, плавающих в большом бассейне, пока юноша подглядывает за ними из-за деревьев. Меня заворожили их нагота и игривые позы, которые они принимали в бассейне. Это были обворожительные женщины из «Тысячи и одной ночи», сказки из которой ака-джун только начал читать нам.

В темноте я заметила узкую кривую вазу с горлышком, напоминающим большой глаз. Оно было запечатано пробкой. Из-за странного кривого горлышка в эту стеклянную вазу нельзя было поставить цветок, и использовать ее как графин тоже не получилось бы. Я положила книгу обратно на полку и осторожно взяла вазу. Я вытащила пробку и понюхала ее содержимое. Ничем особым там не пахло. Я подумала, что в нее идеально было бы запечатать злого ифрита – вроде крылатого создания, которое ака-джун описывал нам накануне. Царь Соломон заточил этого ифрита в сосуде, запечатал, положил в сундук и бросил его в Средиземное море. Тысячу лет спустя бедный рыбак вытащил сундук своей сетью и сломал соломонову печать. Ему выпала неудача освободить ифрита. Неожиданно я услышала пронзительный визг. Неужто ифрит визжал в вазе, пытаясь выбраться? Испугавшись до смерти, я осознала свою страшную ошибку. Что, если в этой кривой вазе сидел ифрит? Я жалела, что не могу прошептать заклинание, которое перенесло бы меня обратно в сад. Я не хотела, чтобы передо мной появился ифрит. Сердце билось, как у бедного рыбака, увидевшего, как дым из сосуда спиралью поднимается в небо. Я была уверена, что в любой момент лишусь жизни. Я засунула пробку обратно в вазу, поставила ее на полку и побежала из комнаты ака-джуна обратно в сад.

Ака-джун подрезал завядшие листья с фигового дерева. Мар-Мар ходила за ним, собирая опавшие спелые смоквы в маленькую корзинку. На ней было хлопковое платье с широким подолом и деревянные сандалии – такие же, как у меня. Прямые черные волосы касались ее пухлых щек, когда она склонялась поднять смокву. Мама́н сделала ей стрижку каре чуть ниже ушей, с челкой, прикрывающей изогнутые черные брови.

Она глупо улыбнулась от удивления, когда увидела меня.

– Почему тебя так долго не было?

Я вцепилась в смоковницу, тяжело дыша и потея.

Ака-джун перестал резать сухую ветку и сказал:

– Где ты была? Почему ты такая бледная?

– Я в порядке, ака-джун.

Когда он снова повернулся к дереву, я прошептала на ухо Мар-Мар:

– В шкафу ака-джуна я видела настоящего ифрита.

– Не может быть! – Она нахмурилась. – Ака-джун разве не велел не подходить к его шкафу?

Она пыталась казаться серьезной, но вместо этого выглядела ужасно смешно в своей пятилетней строгости. Глубокие ямочки появлялись на щеках, стоило ей едва поднять уголки губ. Мне нравился ее медовый голос, даже когда она меня отчитывала. Она всегда напоминала мне о всем том, что мама́н и баба́ велели не делать. Ощущение присутствия ифрита было настолько реальным, что я была уверена – он жил в той вазе. Больше я никогда и близко не подходила к тому шкафу, зная причину, по которой ака-джун не желал, чтобы кто-то приближался к нему в его отсутствие.

Послеобеденное время мы с Мар-Мар провели, съезжая по перилам каменной лестницы в центре дома. Мы играли и бегали по лестнице, наступая на определенные цветы, выплетенные на ковре, который покрывал ступени. Я наступала на синие, а Мар-Мар на алые. Победителю можно было лишний раз съехать по перилам. В тот день я каждый раз проигрывала. Я подозревала, что меня отвлекал ифрит, который сбежал из кривой вазы и преследовал меня.

В ту ночь я не могла уснуть. Ступни болели от того, что я топала по ковровым цветам на лестнице. Я захныкала под тонким одеялом, застывшая и бессильная в руках соломонова ифрита. Он мог красться под тахтами, выжидая, пока все уснут, чтобы поджечь террасу.

– Что такое, Можи? – Ака-джун поерзал на своем матрасе и вытянул руку, чтобы взять книгу.

Я шмыгнула носом и не ответила.

– Ты чего-то испугалась?

– Нет-нет, я не боюсь никаких ифритов. – Я вытерла нос краешком одеяла.

Он улыбнулся и кивнул, будто зная, где прячется ифрит. Он открыл книгу и спросил:

– Где я вчера остановился?

– На том, как ифрит улетел в небо, – сказала я.

– О, я помню… ифрит посмотрел на рыбака и сказал, что тот может выбрать способ, которым умрет. Рыбак ответил:

«Что же я сделал тебе, кроме как освободил из сосуда? За что ты хочешь убить меня?»

«Тысячу лет, – ответил ифрит, – я жил в этом сосуде. В первые сто лет я поклялся, что исполню желания человека, который освободит меня. Но никто не пришел. Прошло еще четыре сотни лет, и я разозлился. Я поклялся себе, что убью того, кто в итоге выпустит меня».

Но рыбак подумал про себя: «У меня есть человеческие мудрость и ум. Я могу перехитрить это злобное создание». Он посмотрел на ифрита и сказал: «Позволь задать вопрос перед тем, как ты заберешь мою жизнь. Как ты поместился в этом маленьком сосуде?»

«Ты сомневаешься в моей силе?»

«Нет. Просто удивляюсь».

«Я покажу тебе».

Ифрит превратился в дым, и клубы затянуло обратно в бутылку. Рыбак тут же заткнул ее и сказал ифриту: «Я брошу тебя обратно в море, построю на берегу хижину и буду каждому рыбаку рассказывать, что в сосуде живет злой ифрит, чтобы никто и никогда не освободил тебя из сосуда».

Ака-джун кинул взгляд на меня и Мар-Мар, проверяя, не уснули ли мы. Он закончил сказку, и я поняла, что он как-то заманил ифрита обратно в кривую вазу. Тот, кто владел красивым домом на Солнечной улице, кто заботился о лозах и смоковницах, также владел мудростью, достаточной, чтобы усмирить мои детские страхи и тревоги. Наконец я могла уснуть. Полная луна подмигивала мне между переплетенными цветами на слоновой кости пологе. Я чувствовала запах жимолости, которая наполняла ночь сладким ароматом своего нектара…

Бадр аль-Будур

Выйди через сад на дорогу, которую ты увидишь перед собой, и пройди по ней расстояние в пятьдесят локтей; ты увидишь там портик с лестницей – около тридцати ступенек – и увидишь, что вверху портика висит зажженный светильник.

«Рассказ про Ала ад-Дина и волшебный светильник»

Зимней ночью 1978-го ака-джун рассказал нам сказку про Ала ад-Дина и волшебный светильник. Азра поставила в гостиной корси – традиционный предмет мебели, который иранцы используют для обогрева зимними ночами. Она накрыла огромным квадратным пледом низенький столик и поставила под него круглую жаровню с горячими углями. Мы собрались вокруг корси и накрыли ноги пледом, чтобы угли грели нас ночью.

Я спрятала под плед голову, когда, рассказывая об Ала ад-Дине, ака-джун упомянул магрибинского колдуна. Я представила, что горящие угольки были драгоценными камнями, которые Ала ад-Дин увидел в глубине пещеры. Ака-джун сказал, что принцессу, в которую влюбился Ала ад-Дин, звали Бадр аль-Будур. Мы с Мар-Мар засмеялись над этим странным именем и спросили, почему рассказчик так смешно назвал принцессу.

– Она была прекрасной китайской принцессой с бледным и круглым, как луна, лицом. – Ака-джун объяснил нам, что на Востоке все имена имели значение, а Бадр аль-Будур означало на арабском полнолуние полнолуний.

Когда он описал все добродетели принцессы, я влюбилась в нее, точно как Ала ад-Дин. Я тогда впервые услышала о любви. Он нарисовал безукоризненное, без кровинки лицо любви прямо перед моим мысленным взором, и безупречная картина Бадр аль-Будур заворожила меня на годы. Он никогда не разъяснял, как может человек влюбиться с первого взгляда, как не просветил меня о слепящих последствиях любви. У Бадр аль-Будур были мягкие черные волосы, обрамляющие привлекательные миндалевидные глаза – меру красоты в персидской литературе. Умиротворенная и спокойная, она была идеальным образцом для фантазий маленькой девочки. Я была помешана на ней все свое детство; для меня она стала идеалом женской красоты. Много лет спустя, когда я увидела экранизацию «Ала ад-Дина» от «Дисней», я обратила внимание на огромную разницу между тем, что представляла в детстве, и тем, как ее изобразили в мультфильме. Принцесса Жасмин ничем не походила не бледную луноликую Бадр аль-Будур, которую я обожала. Как могла девчонка с бычьими глазами и треугольным лицом напоминать полную луну? Как мне повезло, что никто не рисовал мне образец прекрасных дам. Я была наедине с собственным воображением, когда представляла героев и героинь рассказанных мне историй. Только я, тишина таинственных ночей Тегерана и колдовство рассказов ака-джуна, что завладевали моими снами.

Несколько ночей спустя мы с Мар-Мар чистили зубы перед сном, когда в холле зазвонил старый дисковый телефон. Он был единственным в доме бабушки и дедушки и стоял на круглом столике возле лестницы. Я выглянула из двери ванной, пытаясь разглядеть, что творится в холле. Мар-Мар попыталась протиснуть голову между мной и дверью, касаясь полным зубной пасты ртом моего уха.

На звонок ответил дядя Реза. Почти все звонки так или иначе были ему. Он забрался на пролет с трубкой и выглянул из окна лестницы. Завитой провод растянулся на всю длину, почти сдернув телефон со столика.

– Субханалла! – крикнул он. – Спасибо за звонок, Мажид.

Он спрыгнул со ступеней, положил трубку и бросился в гостиную, где за корси сидели ака-джун и папа. Я не разобрала, что он сказал, но услышала рассерженные слова папы.

– Как ты можешь верить в эту утку?

– Все сейчас видят это в небе. Все врут? – крикнул в ответ Реза. Он выскочил из гостиной и бросился в холл. Порыв холодного ветра ворвался в дом, когда он открыл дверь. Через пару минут он вернулся с деревянной лестницей – той, которую ака-джун прислонял к стене, чтобы забраться повыше и обрезать деревья. – Кто полезет со мной на крышу? – спросил он, затаскивая лестницу на второй этаж.

Я не знала, что баба́ имел в виду под «уткой». Я впервые услышала от него это слово. Ухо у меня жгло зубной пастой Мар-Мар, и мне мучительно хотелось знать, что происходит в небе. Я побежала вверх по спиральной лестнице, а Мар-Мар побежала следом. Лейла и Саба выглянули из своей комнаты на втором этаже.

– Что происходит, Реза? – спросила Лейла.

– Хочешь посмотреть на луну? – сказал Реза.

– Что сегодня не так с луной? – спросила Саба.

– Сами посмотрите.

Мы все пошли за Резой по коридору между его спальней и комнатой теть. Конец коридора от холла второго этажа отделяла узкая дверь. Будучи любопытной девчонкой, я много раз заглядывала в это темное пространство, но кроме полок, полных домашних солений, уксусов, соков и варений, никогда не замечала пути на крышу. Реза пристроил лестницу к стене над полками с соленьями и полез к потолку. Там я впервые увидела на потолке лючок. Столп лунного света осветил кладовую, когда Реза потянул на себя деревянную дверцу. Мелкая белая пыль посыпалась с потолка – будто звездная пыль с запахом извести и штукатурки. Реза поднялся с последней ступеньки лестницы на крышу и исчез в ночном небе. Бесстрашная и быстрая, я следом за ним забралась на две ступеньки, прежде чем Лейла схватила меня под мышки и не дала лезть дальше.

– Коджа?[4] Крыша не для детей, – сказала Лейла.

Я вцепилась в лестницу.

– Но я хочу посмотреть на луну.

– Нет, ты вернешься в гостиную. Там наверху опасно.

– Откуда ты знаешь? Сколько раз ты туда лазила? – упорствовала я.

– Можи! – закричала она. – Ты сейчас же слезешь, или я позову твоего отца.

Она отцепила мои руки от лестницы, но я завыла и заплакала и в истерике бросилась на ледяную мозаичную плитку кладовой. Мар-Мар тоже начала плакать, увидев, как я катаюсь по полу. Реза выглянул из люка и спросил:

– Что там происходит, Лейла? Почему бы тебе не одеть их в куртки и не взять сюда наверх с собой?

Вскоре я уже была в теплой шерстяной курточке и поднималась по лестнице на руках у Сабы. Она была пышной добросердечной тетей, которая не выносила нашего плача. Сквозь слезы и пыль луна сияла, как волшебный светильник. Она была такой яркой, что я протянула руку, чтобы ее коснуться. Во мне жила девочка, которая надеялась, что волшебство сработает и я смогу дотянуться до сияющей луны. Мар-Мар цеплялась за ногу Лейлы возле лестницы, дожидаясь, когда мы вылезем из люка. Крыша была плоской и покрытой гудроном, как и у большинства домов в Тегеране. Края едва поднимались над самой ее поверхностью. Я заерзала на руках Сабы – мне хотелось подойти к краю и посмотреть на город сверху, но она не выпускала моей ладони. Лейла поставила Мар-Мар рядом со мной и тоже крепко взяла ее за руку.

Мар-Мар потянулась ко мне, как часто делала в испуге. Мы уставились на небо и окрестности. Огоньки свечей мерцали на крышах, будто осыпавшиеся с неба звездочки. Издалека мне не было никого видно, но люди скандировали слоганы, которые я не понимала. Их крики превращались в пугающий рев, будто близящуюся грозу.

– Посмотри на луну! Видишь его лицо? – сказал Реза.

– Чье лицо? – спросила Лейла.

– Лицо имама Хомейни. Сегодня ночью по всему Ирану люди видят на луне его лицо. – Он прокричал самый громкий слоган, что я слышала за всю свою жизнь: – Марг бар шах![5]

– Кто такой имам Хомейни, дядя Реза? – спросила я.

– Он лидер нашей революции. Святой человек, – сказал он.

– Он луноликий принц?

– Нет, он божий человек, который избавится от всех принцев и принцесс этой страны и установит новую республику. Хватит двух с половиной тысяч лет монархии в Иране, – сказал он. Он указал на луну. – Смотри, Можи! Видишь его? Его великолепные глаза, его бороду, его тюрбан?

Он продолжил скандировать вместе с невидимыми призрачными соседями, которые кричали те же слова. Лейла и Саба повторяли за ним. Каждый раз, когда они кричали, из их ртов вырывались облачка пара. Они были восторженны и полны счастья, и их чувства плыли по воздуху, разрывая ночь радостными криками. В ту ночь я впервые услышала имя Хомейни. Человек, чье лицо будто бы отображала луна, человек, который кардинально изменит жизни всех иранцев.

Мы стояли на крыше, дрожа от холода, пялясь на луну и отчаянно пытаясь разглядеть лицо Хомейни. Возможно, они видели в центре нос, бороду в нижней части, сверху выемку темного тюрбана и глаза, спрятанные под лохматыми бровями. Может, они все это видели, может, нет. Но я слышала, как они смеются и обсуждают это между лозунгами. Все это время Мар-Мар, крепко прижавшись ко мне, держала меня за руку. Хоть она и была на год младше, терпения у нее было, как у старика. Когда скандирование затихло, она подвинула голову к моему уху и прошептала:

– Можи, я ничего не видела, а ты?

– Я тоже. – Я пожала плечами. – Но, может, мы увидим, когда повзрослеем.

Думаю, не только мы в ту ночь пытались высмотреть на луне лицо. Мы, конечно, не были первым народом, что изобрел этот феномен. Возможно, китайцы видели своих принцев и принцесс в луне, называя их полнолунием полнолуний до нас. Это имя прошло по полным опасностей тропам глубоких расселин и горних высей с востока на запад, было переведено на арабский и стало Бадр аль-Будур. Возможно, арабы не могли в одну прекрасную ночь ни с того ни с сего написать сказки «Тысячи и одной ночи». Они, должно быть, слышали истории от Самарканда до Шираза и Багдада, пока наконец один изобретательный рассказчик не собрал их вместе и не пересказал певучим голосом девушки в отчаянном положении, чтобы те навечно поселились в сердцах и мыслях восточных людей. Возможно, мы были не единственным народом, кто в отчаянье запустил руку в темные глубины колдовства или вознесся в небо, чтобы набросать облик героя на луне. Так работало человеческое воображение.

Шах на лошади

Потом вышел вперед персидский мудрец и, облобызав землю перед царем, представил ему коня из чернейшего дерева, инкрустированного золотом и драгоценными камнями, оседланного и взнузданного, как подобает царскому коню.

«Рассказ о коне из черного дерева»

Баба́ рассердило «лунное видение» той ночью. Его не впечатлило, что Реза взял нас на крышу смотреть на – по его словам – такую чушь. Он не стал сразу же высказывать свое недовольство, но, как я узнала позже, еще до рассвета ушел в военную часть и попросил мама́н уехать из дома ака-джуна как можно раньше.

Когда я проснулась тем утром, в Тегеране шел снег. Снежинки собрались в уголках французских окон гостиной, скрадывая прямые углы оконных стекол мягкими белыми изгибами. К завтраку мама́н расстелила на ковре белую скатерть, а сверху положила лепешки наан, сыр ликван и разные сваренные Азрой джемы. Азра села возле самовара, чтобы разливать всем чай. По утрам она редко бывала в хорошем настроении, и то утро не стало исключением. Мама́н выловила несколько целых смокв из вазочки с джемом и положила в мисочку передо мной.

– Намажь на наан-о панир[6] и съешь после чая.

Мне не нравилось, когда мелкие семечки смоквы размазывались по хлебу. Они застревали между зубов, а я терпеть не могла чистить зубы после завтрака. Я откусила хлеба с сыром, отказываясь добавлять смоквы.

Она разрезала пару пополам и сказала:

– Надо съесть, Можи. Это полезно для здоровья.

На ней была сапфировая рубашка-дашики – подарок, который ака-джун привез из Мекки. Она не отрывала от меня взгляда ореховых глаз в ожидании, когда я проглочу инжир.

Я подняла половинку за хвостик и сказала:

– Но я уже наелась, мама́н. У меня уже живот болит. – Мама́н покачала головой. Ничего не оставалось, кроме как засунуть оплывшую полусферу в рот.

– Ты разбаловала девчонок, будто они шахские дочери из Мраморного дворца! – проворчала Азра.

Мама́н бросила быстрый взгляд на Азру и впихнула другую половинку мне в рот.

– Они просто привередливы в еде. Никак особенно я их не воспитывала.

– Не вредничай, Можи. Нужно доесть инжир, – сказала Лейла. Моей прямолинейной тете было семнадцать, и она только заканчивала старшую школу. В ее блестящих кудрявых волосах виднелись всполохи карамели. Она была обладательницей самой бледной кожи среди всех сестер и почти всегда носила брюки, которые прикрывали лодыжки и скрывали худое тело. Она внимательно следила за волнениями в стране и не боялась высказывать свое мнение мужчинам в доме. Хотя ака-джун никогда сам не ходил в школу, он хотел, чтобы дочери получили высшее образование и поддерживал их решение поступить в университет. Среди его дочерей Лейла была самой амбициозной и хотела стать врачом. Она усердно училась, чтобы подготовиться к экзамену в медицинский следующим летом.

– Люди из разных городов сообщают, что видели лицо аятоллы Хомейни на луне. – Лейла перевернула страницу утренней газеты, чтобы продолжить чтение статьи с главной страницы.

– Лейла-джан, неужто в газете нет ничего получше? – спросила мама́н.

– Есть, – сказала Лейла, складывая газету, – но неужто вы не хотите знать, что творится в стране?

– Конечно, хочу, – сказала мама́н, – но это не новости. Это ложь, постыдный трюк для эксплуатации чистой привязанности народа.

Саба бросила на мама́н быстрый взгляд, но ничего не сказала. Она была на год младше Лейлы, держалась сдержанно и редко присоединялась к жарким политическим спорам. А вот подобрать к своим макси-юбкам красивые серьги она никогда не упускала возможности, даже в ленивые летние деньки.

Мне было слишком мало лет, чтобы понять, что мама́н говорит Лейле, но по жестам теть и мамы я догадалась, что никто не хочет за завтраком обсуждать вчерашнюю ночь. Я встала и стряхнула крошки со своего вязаного шерстяного платья. Когда я побежала к двери, мама сказала:

– Ты куда, Можи? Ты не доела инжир.

– Я хочу пойти в комнату ака-джуна.

В холодные месяцы, когда дел в саду было немного, ака-джун вставал по утрам до рассвета и шел по Солнечной улице купить газету и пару свежеиспеченных лепешек наан на завтрак. Дважды в неделю он шел в свою стекольную мастерскую на Большом базаре Тегерана, чтобы присмотреть за работниками. В то утро он остался дома трудиться над бухгалтерскими книгами.

– Вам с Мар-Мар пора собираться. Мы идем домой, – сказала мама́н.

– Но ака-джун хочет сегодня вечером рассказать нам про лошадку, – сказала я.

– Мама́н, ты обещала, что мы останемся на сегодня, – сказала Мар-Мар.

– Нет, не останемся. Баба́ не вернется сюда сегодня вечером. – Она собрала тарелки и замела крошки с ковра на скатерть.

– Но я хочу послушать сказку ака-джуна. – Я топнула ногой и принялась прыгать вверх и вниз на ковре.

– Нет! – нахмурилась мама́н.

Я бросилась к комнате ака-джуна. Я была обижена, и мне казалось в тот момент, что все относятся ко мне ужасно несправедливо. Мама́н, Лейла, Саба – и даже Азра, которая не попросила мама́н остаться. Я постучала в его дверь.

– Ака-джун! Ака-джун! – Он плохо слышал, так что я принялась выкрикивать его имя под дверью.

– Бийа то[7], – громко ответил он. В левой руке у него была ручка, а правая лежала поверх огромной книги с цифрами. Он посмотрел на меня поверх половинки очков и нахмурил широкий лоб. – Что такое, Можи?

– Мама́н хочет увезти нас прямо сейчас, – сказала я. – Она не разрешает нам остаться на ночь.

– Баба́ попросил вашу мать забрать вас домой, – сказал он.

– Но, ака-джун, ты пообещал прочитать нам сегодня сказку про лошадку. – Я залилась слезами. Всю неделю я хотела прийти в дом ака-джуна послушать его рассказы. Если мы уйдем, придется ждать еще целую неделю. – Ты можешь попросить мама́н остаться? Она твоя дочь. Она тебя послушает.

Он вздохнул, снял очки и потер свою почти лысую голову. Хоть я и была маленькой, я узнала признаки готовности поддаться на мою просьбу. Он вел себя строго и хотел сохранять облик вредного старика, но и близко не был таким.

– Ладно, – сказал он. – Позови мать.

Тем утром ака-джун прочитал нам с Мар-Мар «Коня из черного дерева». Азра на обед приготовила перловую кашу, а после мы уехали домой на небесно-голубом мамином «Фольксваген-жуке». Солнце растопило утренний снег, и дороги были покрыты слякотью. Мар-Мар уснула в машине, положив голову мне на плечо. Несколько прядей волос щекотали мне ухо, когда «Жук» подпрыгивал на снежных кочках. Ямочки появлялись у нее на щеках даже во сне. Машины ехали медленно и держались подальше друг от друга на светофорах. В сентябре я пошла в школу и потому могла прочитать слова на знаках, названия магазинов и надписи на стенах. Я знала улицы, по которым мама́н везла нас домой, как свои пять пальцев. Но в те дни улицы выглядели иначе каждый раз, как мы ехали по ним. Каждую ночь на стенах появлялись новые надписи. Бумажные плакаты клеились на фонарные столбы, а лавки на остановках были расписаны словами. Помню, что-то странное было в призыве, написанном на большинстве стен. Это было пожелание смерти из двух слов. Я знала первое – «смерть». Но я не могла прочитать второе – оно было написано как-то странно и почти всегда красной краской. Мама́н остановилась на светофоре на углу у старшей школы. На стене было граффити из той же огромной надписи.

– Мама́н, что написано красным в конце того предложения?

Она кинула на надпись быстрый взгляд из бокового окна.

– Это слово «шах», написанное вверх ногами, – сказала она. – Буквы «шин», «алеф» и «ха».

– Почему его так пишут? – спросила я.

Мама́н пожала плечами и не ответила на мой вопрос. Она никогда не отвечала, когда была занята чем-то еще. Мы в третий раз застряли на светофоре. Она нажала кнопку прикуривателя на панели, достала из коричневой кожаной сумочки сигарету «Уинстон» и подожгла ее накаленным прикуривателем, когда тот выскочил. Она сердито посмотрела на меня всезнающим взглядом через зеркало заднего вида и сказала:

– Не говори баба́, когда мы вернулись домой, чешм?[8]

– Чешм, мама́н, – сказала я.

Она глубоко затянулась сигаретой, переключила передачу и проехала перекресток.

Баба́ пришел домой поздно вечером вместе с солдатом, который нес огромную прямоугольную картонную коробку. К нам домой часто приходили молодые солдаты помогать мама́н по хозяйству. Им нравилось работать в доме, потому что она готовила вкусную еду, а работа по дому была намного проще работы в военной части. Мама́н посмотрела на баба́ с удивлением, когда солдат занес в парадную дверь коробку. Она велела нам отойти от двери, чтобы он нечаянно не стукнул нас этим загадочным объектом. Баба́ помогал ему, придерживая и направляя коробку с другой стороны. Солдат поставил ее в углу гостевой комнаты, прислонив к стене. Я в жизни не видела таких больших вещей. Мар-Мар попыталась заглянуть в узкую щель с края коробки.

– Принеси из кухни нож, – сказал баба́ солдату.

Тот принес острый нож и приблизился с ним к коробке. Мы боялись ножа и потому спрятались за диван, откуда наблюдали, как он режет картон. Через несколько минут появилась восхитительная деревянная рама картины. Следом копыта и ноги вороной кобылы на пастбище и наконец императорский портрет Мохаммеда Резы Пехлеви, шаха Ирана, развернулся в абсолютной тишине комнаты. Обряженный в посаженную по фигуре, богато украшенную форму, с усыпанной драгоценными камнями короной на голове, он прожигал нас взглядом, благосклонный и гордый.

– Что это такое? – спросила мама́н.

– Это… подарок от Его Высочества за годы службы в армии.

– Они согласились на досрочную отставку?

– Согласились.

В начале лета баба́ подался в аспирантуру в несколько университетов в Соединенных Штатах и в конце ноября получил ответ из Университета Алабамы, где учился его двоюродный брат. Когда он рассказал мама́н, та в полный голос расхохоталась и сказала, что он, должно быть, шутит. Она сказала, что они не могут всерьез принять сорокалетнего мужчину из страны на другом конце планеты. Баба́ показал ей официальное уведомление о зачислении с рельефной печатью внизу. Неделю спустя баба́ написал запрос о досрочной отставке в генеральный штаб армии, но никто – даже он сам – не верил, что его удовлетворят.

Мама́н глубоко вздохнула и замолчала. Солдат отдал честь, и баба́ отпустил его. После того как он вышел, баба́ оперся о дверной косяк и уставился на мама́н. Она подошла к картине и впилась взглядом в кричащую посреди спокойствия пейзажа корону шаха. Она обернулась и сказала:

– Я думала, они ни за что не примут твою отставку в такое сложное время.

Баба́ кивнул.

– Ну, ситуация для высокопоставленных офицеров опасная. Генерал-майор принимает прошения об отставке от тех, кто хочет уехать из страны.

– Значит, ситуация выходит из-под контроля даже для армии?

Баба́ ничего не ответил.

Мама́н запустила пятерню в волосы, с трудом удерживая себя в руках.

– О чем ты думал, когда нес это домой?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты не думаешь, что у нас будут проблемы от такого огромного портрета шаха в квартире? В то время, когда большинство иранцев его ненавидят?

– Мы его не ненавидим.

– Ты скоро уедешь из страны. Что я буду с ней делать, когда останусь одна с детьми?

– Нельзя было отказаться, азизам. Я был вынужден принять ее.

Мама́н больше ничего не сказала. Она поджала губы и вышла из гостевой комнаты – привычка, которой она поддавалась, когда ее раздражал разговор.

После ее ухода баба́ перевел взгляд на нас. Он заметил, что мы с Мар-Мар стоим за диваном. Он никогда не хотел, чтобы мы расстраивались от их напряженных разговоров. Он подмигнул нам, хлопнул по ногам и сказал:

– Кто хочет забраться?

Мы обе бросились к нему. Он протянул руки и по одной помог нам влезть по его ногам, пока мы не добрались до шеи. Мы играли в игру со шрамом на его шее. Шрам был идеально круглым, безволосым и гладким. Мы пытались дотронуться до его центра, когда добирались до шеи. Он говорил нам, что центр шрама – самое щекотное место, и если нам удавалось его коснуться, он еще долго хихикал. Он прикрывал шрам одной рукой, придерживая нас другой. Мы боролись, пытаясь оторвать его руку и коснуться шрама. Мы всегда побеждали. Он смеялся и в ответ щекотал нас по животам.

Через полчаса мы начали тяжело дышать. Обе раскраснелись, и животы у нас болели от смеха. Мы повалились на пол, пытаясь отдышаться. Баба́ сел на диван и откинулся на спинку. Пот стекал по линии волос перед ушами. Он обтер лицо рукавами формы. Я начала переваривать новости. Человек, сидящий на диване, мой баба́, собирался уехать в Америку.

– Баба́, – прошептала я, – ты нас оставишь?

Баба́ посмотрел на меня и улыбнулся.

– Мы все поедем. Я просто отправлюсь чуть раньше, чтобы подготовить все к вашему приезду.

– Почему мама́н расстраивается? – спросила я.

– Все будет в порядке. Она сильная женщина. – Он встал с дивана и подошел к картине, изучая шаха и его черную кобылу. – Какую сказку ака-джун рассказал вам вчера?

– Про лошадку! – восторженно закричала Мар-Мар. Она вскочила с пола и бросилась к баба́. Не думаю, что она поняла важность и последствия новостей.

– Правда? Про такую? – спросил баба́. Мар-Мар встала рядом с ним. Она не доставала ему даже до пояса.

– Да. Эбен. Ака-джун сказал, что лошадку звали Эбен. Принцесса обняла принца за пояс и поехала с ним на лошадке. Ты знал, что у Эбена была за ухом кнопка?

– Зачем? – спросил Баба́.

– Мар-Мар, лошадку не звали Эбен, она была вырезана из эбена. Это такое черное дерево, – сказала я. Я встала и тоже подошла к картине.

– Лошадка могла летать, когда принц нажимал на кнопку, – сказала Мар-Мар.

– Правда? – Баба́ удивленно нахмурился.

Мар-Мар несколько раз кивнула. Ее прямые черные волосы закачались возле лица. Она испытывала триумф, рассказывая баба́ что-то, чего он не знал. Она закружилась перед портретом от радости, что появилась новая игрушка. Мар-Мар встала на цыпочки и коснулась ушей кобылы, а затем прижала их, надеясь, что что-то случится.

Как и Мар-Мар, меня зачаровала красота картины. Хитрый прищур огромных глаз кобылы приглашал погладить ее гриву. Это был идеальный портрет для сказки, которую ака-джун рассказал нам тем утром. Вороная кобыла была, наверное, той же породы, что и эбеновая лошадка, которую персидский мудрец принес в подарок царю. Хоть я и чувствовала витающую вокруг нас опасность, я понятия не имела, насколько критической становилась ситуация в стране.

Шах Мохаммед Реза смотрел, как мы играем с кобылой. Заточенный в раму, он был лишен власти и силы, чтобы прогнать двух девчонок, теребящих его лошадь. То же происходило снаружи, в реальной жизни. Люди скандировали призывы к его смерти с каждой крыши в стране. Его имя рисовали вверх ногами на каждой улице и переулке, его слава была смыта волнами гнева. Ему не оставалось ничего иного, кроме как слезть с лошади власти и покинуть страну.

Статуя шаха

И царь удивился и спросил: «Что заставляет тебя плакать, о юноша?» И юноша отвечал: «Как же мне не плакать, когда я в таком состоянии?» – и, протянув руку к подолу, он поднял его; и вдруг оказывается: нижняя половина его каменная, а от пупка до волос на голове он – человек.

«Рассказ о заколдованном юноше»

Лейла и Саба делили просторную спальню на втором этаже с видом на сад. Соломенные жалюзи, висящие на окнах, защищали комнату от яркого солнца и добавляли ей мечтательности – так, как нравилось тетям. Галочки мягких сосновых иголок круглый год покрывали карнизы. В щелку между жалюзи я смотрела, как голуби собирают из иголок гнездо в дальнем конце карниза. Для нас с Мар-Мар эта комната была все равно что остров сокровищ. Все, о чем мы в детстве мечтали, можно было найти там. Туалетный столик был сделан из черного лакированного дерева с тонкой золотой полосой по краям. Я долго стояла у столика, наблюдая, как Саба красится. Она выводила идеальную арку бровей карандашом и по одному выщипывала волоски, которые заходили за ее границы. У карандашей для глаз были невероятно мягкие стержни, и ее веки сверкали, стоило ей закончить наносить тени. Иногда она разрешала мне провести по своим губам клубничным блеском. Я до сих пор помню то колюче-сладкое ощущение.

По ковру были разбросаны старые виниловые пластинки. Я никогда не видела, чтобы они были в порядке и расставлены по полкам в той комнате. Цветные изображения знаменитых иранских поп-певцов были на конвертах пластинок на полу и на плакатах на стенах. Лейла дни напролет слушала граммофон, подпевала и кружилась из спальни в холл, на лестнице, в кухне и на каждом квадратном метре дома. Она знала тексты тех песен наизусть. Ее серебристый голос разносился по комнатам, будто прекрасные ноты цимбал.

– Выключи эту музыку! Кяр шодим бе хода![9] – частенько кричала из кухни Азра. Но музыка играла громко, и Лейла ничего не слышала – а если и слышала, то не обращала внимания.

Через несколько дней после наблюдения луны мама́н отвезла нас в дом ака-джуна после школы. Она хотела сопровождать баба́, когда он пойдет получать паспорт и прочие проездные документы. Ака-джун ушел в мастерскую, а Азра была занята ужином, когда мы пришли. Мы с Мар-Мар наперегонки бросились в комнату теть, едва переступив порог дома. Лейла и Саба готовились на выход.

В одной руке Лейла держала утюжок, а другой накручивала густой локон на щетку.

– Почему вы сегодня пришли? – удивленно спросила она.

– Салам, хале-джун[10], – сказала я. – Мама́н хотела поехать с баба́ за паспортом. Куда ты идешь?

Она зажала карамельные кудри утюжком, одновременно вытягивая их щеткой.

– На улицу.

– Можно нам с тобой? – спросила Мар-Мар.

Лейла положила утюжок на туалетный столик и кинула взгляд в зеркало на свои выпрямленные пряди.

– Нет. Нельзя. Мы собираемся на важную демонстрацию. Детям там не место.

Саба застегнула молнию на своей мини-юбке и попросила меня застегнуть на спине ее серую шелковую блузу. Она встала на колени, чтобы я могла дотянуться до спины. Я разделила мягкие черные волосы и взялась за пуговицу и петельку.

– Хале, а что такое демонстрация? – спросила я.

Мар-Мар надела один из цветастых ободков Сабы и посмотрела в зеркало. Мама́н обычно надевала ободки ей на голову, чтобы волосы не лезли в глаза. Ей нравилось примерять ободки Сабы.

– Вы готовы? – В дверь постучал Реза.

– Почти. Можешь зайти, – сказала Лейла.

Реза удивился, увидев в комнате нас с Мар-Мар. Я объяснила, откуда мы взялись, и взмолилась, чтобы он взял нас с собой. Со взрослыми было весело. Они всегда ходили в классные места – зависали у кинотеатров, гуляли по паркам и, что важнее всего, покупали нам покрытое шоколадом мороженое в кондитерской «Пастер». Реза сказал, что мы с Мар-Мар можем пойти с ними.

– Ты серьезно? – спросила Лейла.

– Почему нет? – сказал Реза.

– Мы собираемся совершить прямое, верное делу действие. Зачем ты хочешь тащить с собой детей?

– Это дело всех, молодых и старых, неважно, – сказал Реза. – Они увидят народное возмущение и будут потом ценить, что стали его частью.

Саба вставила в уши золотые серьги-кольца и глянула на себя в зеркало. Серьги посверкивали между прядей волос, когда она поворачивала голову.

Реза бросил взгляд на узкую мини-юбку Сабы и нахмурил лоб.

– Ты в этом собираешься идти?

– А что не так? – спросила Саба.

– Ну, люди на улицах кричат в том числе и поэтому. – Он жестом обвел Сабу с ног до головы. – Люди не хотят видеть этот французский стиль, голых женщин повсюду.

– Я надену шерстяные подштанники и длинное пальто сверху, – сказала Саба.

– Но я думала, эти демонстрации проводят, чтобы высказаться по поводу неравенства и несправедливости, а не того, как мы одеваемся! – сказала Лейла.

– Я понимаю, но переодень хотя бы юбку, Саба, – сказал Реза.

Саба кивнула и открыла шкаф. Она стала перебирать вешалки на деревянной рейке одну за другой, изучая юбки разной длины и пытаясь выбрать, какую надеть. Она, в отличие от Лейлы, никогда не спорила с Резой.

– А вам почему бы не надеть пальто и шапки? – сказал он нам.

Мы с Мар-Мар побежали вниз. Азра вышла в гостиную, когда Мар-Мар пыталась втиснуть руку в узкий рукав пальто. Я свое уже застегнула.

– Почему вы в верхней одежде? – спросила она.

– Дядя Реза берет нас гулять, – сказала Мар-Мар.

Она помогла Мар-Мар просунуть руку в рукав.

– Реза! Реза! – крикнула она.

Реза зашел в гостиную. Он был одет в толстое бежевое пальто поверх свитера.

– Что такое, ханум-джун?

– Их мать не обрадуется, если узнает, что ты брал с собой детей, – сказала она.

– Что ж, тогда ей не стоит их сюда приводить. Если они здесь, то будут ходить с нами. Собирайся, Азра-ханум, ты тоже пойдешь. Время праздновать.

– Я со своим больным коленом далеко не уйду, – сказала Азра. – А мы ответственны за то, чтобы с Можи и Мар-Мар ничего не случилось.

– Не переживай, я с ними. Я хочу, чтобы они увидели этот исторический момент и запомнили его.

Азра больше не спорила. Все верили Резе. Он казался надежным и уверенным в своих словах.

Холодный ветер хлестнул по лицам, стоило только выйти из дома. Реза нес Мар-Мар на руках, а я держалась за руку Сабы, когда мы шли от Солнечной улицы к Вали-Аср, главной улице, разрезающей Тегеран с севера на юг. Чем дальше мы шли, тем больше людей толпилось на тротуарах перед магазинами. В то время я не знала, что такое «демонстрация». Едва мы завернули с Пастер-авеню на улицу Вали-Аср, я увидела перед собой людское море. Никакая машина не смогла бы проехать. Я вцепилась в руку Сабы в ужасе, что потеряюсь в толпе. Реза обернулся к нам и проверил, что мы идем следом, держась друг за друга. Он поднял в воздух кулак и трижды проревел «Марг бар шах!», как и люди вокруг. Это было то же пожелание смерти, которое я видела на стенах. Нас прижимало друг к другу и растаскивало в стороны, будто мы были попавшими в бурю кораблями, неспособными проложить путь на сушу.

Мар-Мар испугалась. Я слышала, как она плачет, хоть мне и не видно было ее лицо. Но я могла разобрать ее голос среди рьяных криков. Я тоже начала ерзать от желания уйти. Лейла взяла меня на руки и обняла.

– Не самая лучшая идея – брать их с собой. А я говорила, Реза! – крикнула Лейла.

На руках у Лейлы мне было видно лицо Мар-Мар. По ее щекам текли слезы, а губы раздуло от ледяного ветра. Она вертелась по сторонам, пытаясь найти нас. Я ей помахала, радуясь, что снова ее вижу. Она широко улыбнулась в ответ и вытерла щеки маленькими ладошками.

Каждый квадратный метр улицы Вали-Аср был забит людьми. Между прижимающихся друг к другу плечами людей не было свободного места. На плакатах, зависших над толпой, множилось лицо аятоллы Хомейни. Он так сурово хмурился, его глаза так полыхали, что никто, даже шестилетняя девочка, не мог это забыть. В воздух взлетали кулаки. Я представила, будто люди вокруг – разноцветные рыбки из сказки ака-джуна. В отместку за смерть своего любимого раба Отвратительная Колдунья превратила нижнюю половину своего мужа, царя Черных Островов, в камень. Затем она превратила жителей острова в рыб разных цветов и размеров. В толпе демонстрантов некоторые женщины были укутаны в платки так, что ни единой пряди волос не было видно, а другие были в модной одежде, как мои тети. Одни мужчины были с бородой, другие чисто выбриты, а некоторые с длинными волосами, как хиппи. И все как зачарованные раз за разом выкрикивали один и тот же лозунг.

Нас отнесло к центру толпы, на площадь 24-го эсфанда, где народ собрался вокруг бронзовой статуи. Это был мужчина в военной форме с остроконечной фуражкой на голове и мечом на поясе. С одной рукой на мече и другой на талии, он выглядел строго и надежно. Ряд солдат стоял стеной вокруг статуи, охраняя ее от людей, которые пытались взобраться на мраморное основание и свалить ее. Командиры солдат были одеты в ту же форму, которую баба́ носил на работу.

– Хале Лейла, это шах? – Я указала на статую.

– Это статуя шаха Резы, отца шаха, – сказала она.

– Почему люди хотят, чтобы шах умер?

– Потому что он монарх, а время монархии в Иране прошло, – встрял Реза.

– Что такое монархия? – спросила я.

– Можи и Мар-Мар, – сказал Реза, – я привел вас сюда, чтобы вы посмотрели на народное празднование. Сына диктатора, которого вы видите там, больше нет. Народ сверг шаха Мохаммеда Резу. Он бежал из страны.

Среди людского ликования я впервые услышала новости об отъезде шаха Мохаммеда Резы. Мы все стояли лицом к статуе шаха Резы в центре площади. Огромная толпа скандировала и кричала от восторга. Начал спускаться сумрак, но статуя шаха Резы молчаливо взирала на то, как люди желают смерти его сыну – неспособная отдать приказ или возразить на слова против своей династии. Он напоминал полукаменного царя: проклятый, порицаемый и обреченный на мрачную судьбу, от которой не мог спастись. Плакал ли он? Я стояла далеко, и оттуда не было видно.

Женщина-воительница

Потом она подумала и сказала про себя: «Если я выйду к людям и осведомлю их об исчезновении моего мужа, они позарятся на меня. Здесь непременно нужна хитрость». И она поднялась и надела одежду своего мужа, Камар-аз-Замана, и надела такой же тюрбан, как его тюрбан, и обулась в сапоги, и накрыла лицо покрывалом.

«Повесть о Камар-аз-Замане»

Баба́ покинул страну ровно за четыре дня до Исламской революции. Он получил визу в США в тот же день, когда отправился в американское посольство на улице Рузвельта. Мама́н считала, что мечта о поездке папы в Америку воплощается быстрее, чем внезапный дождь ранней весной. После того как шах покинул Иран, международный аэропорт Тегерана, Мехрабад, был закрыт, чтобы не дать аятолле Хомейни вернуться в страну из изгнания. Но ко всеобщему удивлению, временное правительство снова открыло аэропорт всего через несколько дней. Аятолла Хомейни прибыл в Тегеран, а баба́ улетел в Соединенные Штаты.

Перед его отъездом мы все собрались в доме ака-джуна. Азра приготовила на обед фесенджан – королевское карри с соусом из молотого грецкого ореха и граната, подаваемое с шафрановым рисом басмати – знак радостного праздника в персидской традиции. Кроме меня, все любили это блюдо. Мы расселись на ковре вокруг прямоугольной скатерти, которую Азра расстелила в гостиной. Ака-джун сел у короткого конца, опираясь на шелковые вишневые валики у стены. Баба́ сидел напротив. Это был первый раз после истории с луной, когда баба́ и Реза оказались в одной комнате. Хоть они и сохраняли дистанцию, обращались они друг к другу с уважением. В доме была атмосфера нервозности – все суетились и беспокоились, стараясь, чтобы отъезд папы прошел гладко.

Ака-джун налил половник фесенджана на рис у себя на тарелке и сказал:

– Даст то панджат дард накуне, Азра-ханум[11].

– Спасибо за фесенджан, Азра-ханум. Очень вкусно, – сказал баба́. Он передал миску с карри сидящей рядом мама́н.

Мы с Мар-Мар сидели тихо, пока все нахваливали Азру за приготовление вкусного гранатового соуса.

– Так когда, по-твоему, дети смогут присоединиться к тебе в Америке? – спросил ака-джун.

– Как только найду приличное жилье, я дам вам знать.

Лейла и Саба сидели рядом с мамой, почти расправившись с едой. Кудри у Лейлы были собраны резинкой на макушке. Она отодвинула тарелку и сказала:

– Здорово было бы поучиться в Америке. Я слышала, у них там отличные школы.

– И что в них такого хорошего? – спросил Реза.

– Одна моя подруга планирует туда ехать. Она говорит, там огромные библиотеки, большие ресурсы для исследований и отличные инструкторы, – сказала Лейла.

– В Иране школы будут даже лучше, иншалла, – сказал Реза. Он с уверенностью кивнул, продолжая жевать.

– Кто знает, что будет дальше в этой стране, – сказала Лейла. Она кивнула на тумбочку с телевизором в углу гостиной. – Завтра могут закрыть университеты, как уже закрыли старшие и младшие школы. Все теперь такое непредсказуемое.

Весь 1979 год из-за беспокойной обстановки в стране школы то закрывали, то открывали. Два дня мы ходили в школу, три сидели дома. Мне нравилось ходить в школу, потому что каждый день мы учили новые буквы. Но мне также нравилось сидеть дома и играть с Мар-Мар.

– Так будет не всегда, – сказал Реза. Он положил ложку на тарелку и скрестил руки на груди. – Движение имама Хомейни принесет равенство и справедливость стране. Наши ресурсы будут тратиться на людей Ирана. – Он развел руки и постучал пальцами по скатерти. – Деньги от нефти будут идти нам на стол, на помощь людям, на развитие университетов в Иране. Он не позволит американцам воровать нашу нефть.

На мгновение все замолкли. Баба́ отложил ложку и глубоко вздохнул. Он всегда ел терпеливо, и на тарелке у него оставалось много риса. Мама́н наклонилась за графином с айраном. Тишину нарушил стук ложки в графине, а затем бульканье, когда она налила стакан айрана баба́, а затем передала тот ему. Баба́ проигнорировал слова Резы и повернулся к ака-джуну.

– Надеюсь только, что с девочками все будет в порядке.

Ака-джун поднял несколько рисинок, что рассыпались по скатерти, и бросил их на свою пустую тарелку.

– Иншалла, не переживай за них.

– Но мы будем скучать по совместным ужинам, – сказала Азра. Она покачала головой и прикусила тонкую губу, напоминая нам всем, что это последний.

– И по другим вещам тоже, – сказал Реза и повернулся к баба́, – ты ведь не увидишь рассвет свободы в Иране!

– Иран всегда был свободен, – терпеливо сказал баба́.

– Салават беферестин[12], – сказал ака-джун. Он отодвинулся от стола и снова оперся о валики. – Реза-джан, он уезжает сегодня ночью. Дорога дальняя. Не лучшее время для разговоров о политике.

Мама́н наклонилась над скатертью и собрала пустые тарелки. Звон посуды оборвал споры Резы. Она поднялась с пола с тарелками в руках и направилась к двери гостиной. Открыв дверь ногой, она оглянулась на ака-джуна и баба́.

– С нами все будет хорошо, – сказала она. – Не переживай за нас.

Ака-джун засмеялся.

– Пир ши дохтар[13]. Уверен, все будет в порядке.

Баба́ и Реза больше не спорили. Лейла и Саба собрали приборы, сложили углы скатерти и унесли ее в задний садик у кухни. Голуби в это время года любили склевывать оставшийся рис.

После ужина мы сели в гостиной рядом с ака-джуном, чтобы послушать сказку о Камар аз-Замане. Но я не могла сосредоточиться на его рассказе. Я слышала, как баба́ в холле говорит «нет» на то и это, уговаривая мама́н не перебарщивать с вещами в и так трещащих по швам чемоданах. Азра принесла в качестве прощального подарка несколько пакетов с домашними сушеными финиками и курагой. Она спрашивала мама́н, нельзя ли впихнуть их между одеждой.

Я представила, что баба́ потеряется точно так, как принц Камар аз-Заман, который последовал за птицей, что унесла его рубин в кусты, и был разделен со своей возлюбленной невестой. Мне до боли хотелось пойти к баба́, обвить его шею руками и в последний раз перед его отъездом нащупать шрам. Прежде мы никогда не разлучались дольше, чем на неделю-другую.

– Ака-джун, – сказала я. – Можно мне пойти в холл?

Он прервал чтение и с удивлением взглянул на меня.

– Ты разве не хочешь узнать, что случится с Камар аз-Заманом?

– Баба́ потеряется?

Он засмеялся, когда понял, чего я боюсь.

– У нас есть телефоны, у нас есть карты, мы не теряемся, как в старину. – Он погладил меня по волосам и убрал пряди, которые свисали на глаза. – Но, если хочешь идти к отцу, иди. Сказку дочитаем потом.

По ковру в холле была разбросана одежда, разноцветные упаковки еды и книги, которые баба́ планировал взять с собой. Мама́н пересобирала чемоданы, пытаясь найти в них свободное место. Я перепрыгнула через беспорядок и пересекла комнату, чтобы подойти к баба́. Он сидел на первой ступеньке лестницы.

– Оберни книги в повседневную одежду. Так они не погнутся и не будут болтаться в чемодане.

– Терпение, азизам. Ты хоть раз находил порванную книгу или разбитое стекло в упакованных мной чемоданах? – спросила мама.

– Никогда, – сказал он. Он заметил, что я иду к нему. – Сказка закончилась?

Я покачала головой.

– Баба́, ты вернешься?

Он распахнул объятья, и я устроилась у него на коленях.

– Ты закончишь учить алфавит фарси и прилетишь ко мне.

Он был одет в шерстяной свитер, который осенью связала ему Азра. Я помню, как она вязала двумя нитями, смешивая слоновую кость и морскую волну. Цвет был такой привлекательный, что я не могла его забыть. Я спрашивала Азру, для кого этот свитер. Никогда бы не могла представить, что баба́ наденет его накануне отъезда.

– Баба́, но я только выучила букву «шин». Столько букв еще осталось, а школа закрыта.

– Но ты же быстро учишься, так? – сказал папа. – Почему бы тебе не читать самой, с маминой помощью? – Он подмигнул мне.

Мама́н бросила на меня взгляд, услышав, что мы говорим о ней. Она положила коричневое вельветовое пальто поверх обернутых книг и сложила его рукава. Мар-Мар выскочила из гостиной и споткнулась о пакет с сушеными финиками.

– Осторожней, Мар-Мар. Смотри под ноги, – сказала мама́н.

Она тут же поднялась и бросилась к нам. Баба́ прижал нас обеих к груди и по очереди поцеловал в лоб. Слабый запах его одеколона вызывал воспоминания о радостных моментах, когда мы забирались на его широкую грудь. Как мы хихикали, борясь и заваливая его на пол.

– Будьте хорошими девочками и слушайте мама́н, – прошептал он нам на уши. – Мы снова будем вместе до того еще, как созреют смоквы ака-джуна.

Я обвила его шею руками и коснулась шрама. Он казался глаже, чем когда-либо. Баба́ не стал закрывать шрам, как прежде – мы не играли. Мне нужно было ждать всю весну, чтобы доучить алфавит, закончить школу и поехать в Америку вместе с мамой и Мар-Мар. В персидском алфавите тридцать две буквы, и детям нужен был целый год, чтобы выучить разные их формы в начале, середине или конце слова. Они прятались и издевались над нами, меняя форму или теряя звук, когда слеплялись с другими буквами, чтобы стать словом. Фарси тяжело учить в детстве. Хоть баба́ и уверял, что мы встретимся снова, я переживала о его путешествии. «Сафар» в сказках ака-джуна означал путешествие, полное опасностей, и в моей шестилетней голове билась тревога, что баба́ попадет в плен во время сафара, или даже хуже, его убьет ифрит. Я верила, что дальние страны принадлежат уродливым созданиям, которые могут забрать у меня отца. Я не хотела, чтобы он уезжал.

10 февраля 1979-го – за день до Исламской революции – мы вернулись домой от ака-джуна. Ветер сдул туманный смог, который укрывал Тегеран каждую зиму. Небо было таким чистым, что издалека была видна гора Демавенд с шапочкой из чистого снега. Нам принадлежал комплекс из трехэтажных многоквартирных домов в районе Нармак на северо-востоке Тегерана. Баба́ сдавал две верхние квартиры, а мы жили на первом этаже, выходившем на общий двор. В тот день мама́н отвезла нас домой пораньше, потому что комендантский час начинался еще до вечера. Она не хотела надолго оставлять квартиру, чтобы соседи и арендаторы не начали ничего подозревать. Все в округе знали, что отец был высокопоставленным офицером в армии. В те дни люди подозревали, что высокопоставленные офицеры работают на разведку шаха, САВАК. Зловещий САВАК выискивал и задерживал противников монархии, заточая их в страшной тюрьме Тегерана, Эвине. Истории о молодых студентах и революционерах, которых жестоко секли кабелями и которым вырывали ногти во время допросов, всплывали на любом собрании. Никто не хотел иметь какие-либо связи с САВАКом – не говоря уже о том, чтобы баба́ на них работал.

Едва добравшись домой, мама́н в первую очередь избавилась от огромной картины с шахом в гостевой комнате. Она принесла острые ножницы из своего набора для шитья и вырезала холст из рамы.

Мар-Мар застонала, увидев, что мама́н режет лошадь.

– Почему ты режешь папин подарок? – спросила она. Она стояла возле рамы, гладя лошадь.

Мама́н положила ножницы на пол и обняла ее. Мар-Мар горько расплакалась. Мама́н погладила ее по голове и отвела челку от глаз.

– Нам больше нельзя хранить эту картину в доме, Мар-Мар.

– Почему?

– Это небезопасно, азизам. Сердитые люди могут сделать нам плохо за то, что она у нас в доме. Ты разве не слышала, как люди желают смерти шаху?

– Почему люди ненавидят шаха так сильно? – спросила я.

Она повернулась ко мне.

– Потому что думают, что он делал плохие вещи.

– Например? – спросила Мар-Мар.

– Например, убивал людей и крал их деньги для себя и своей семьи.

– Но ака-джун говорит, что у царей есть дворцы и драгоценности, – сказала Мар-Мар.

– А почему баба́ не думает так же? – спросила я.

– Люди разное говорят. Господь знает, правы ли они, – сказала мама́н. – Мар-Мар, не поможешь мне собрать кусочки? Мы можем оставить их, как головоломку, и ты с ними потом поиграешь. – Она подмигнула мне.

Мар-Мар кивнула и выпрыгнула из ее объятий. Мама́н вырезала холст, расправила картину на полу и аккуратно порезала ножницами на квадратики. Мар-Мар сложила их в стопку. Портрет шаха превратился в головоломку меньше чем за час.

Новое революционное радио весь вечер вещало о том, как армейские бараки и полицейские участки в городе один за другим переходят в руки народа. «Иран, Иран, Иран, земля крови, огня и смерти» играла раз за разом. Эта героическая песня стала символом сопротивления в сердцах и умах иранцев. У меня по телу бегали мурашки каждый раз, когда я ее слышала по радио. В ту ночь мы спали в огромной родительской кровати. Пустое место, где раньше лежал отец, было слишком заметным, и мы, сами того не замечая, пытались заполнить его. Мама́н положила Мар-Мар посередине, чтобы та не свалилась. Во сне она много ерзала и во время поездок не единожды падала с кровати. Мама́н закрыла все окна и задернула плотные цветастые шторы поверх полупрозрачной тюли, чтобы шум и свет снаружи нам не мешали. Я все равно не могла уснуть. Ожесточенные выкрики и звуки выстрелов с улицы будоражили меня. Я очнулась от полудремы. На стене напротив постели была решетчатая ночная лампа. Мама́н включала ее по ночам, и мне часто был виден ее голубой свет через полуприкрытую дверь, когда я ходила в туалет. В ту ночь вся комната сияла небесно-голубыми точками, рассыпанными по стенам. Я заметила, что мама́н сидит на краю кровати. На ней была шелковая ночная рубашка на тонких бретелях, и она качалась взад-вперед. Плечи сверкали в мягком свете, когда она двигалась. Я слышала, что она тихо плачет, сжимая в руках папину остроконечную фуражку. Она касалась подбородком верхушки фуражки, что-то нашептывая под нос. Она разговаривала с баба́? Я не могла разобрать ее слов. Она вцепилась в края фуражки и поднесла ее к губам. Она скучала по баба́ так же сильно, как я? Она поцеловала фуражку и убрала ее в комод, в котором баба́ хранил форму. В тот момент я поняла, что никогда не видела, чтобы родители целовались или обнимались у нас на глазах.

На следующее утро мама́н разбудила нас с Мар-Мар и велела одеваться, чтобы поехать в дом ака-джуна. Мар-Мар вредничала и не хотела вставать, но мысль о том, чтобы вернуться к ака-джуну, выдернула меня из постели. Мама́н припарковала свой «Жук» во дворе. Она взяла собранные накануне вечером сумки и вышла, чтобы отнести их в машину.

Мы все еще были в ее спальне, когда она спешно вернулась в дом, швырнула сумки на пол и быстро захлопнула за собой дверь. Мы поспешили в гостиную узнать, что случилось. Она стояла, упершись лбом в дверь и пытаясь перевести дыхание. Лицо у нее по цвету сравнялось с белой краской, которой дверь была выкрашена. Над бровями собрались жемчужинки пота. Она закрыла замок дрожащими руками.

– Мама́н, что случилось?

Она кинула на меня быстрый взгляд и попыталась спрятать руки.

– Ничего, азизам. Иди завтракать. Я положила бутерброды с маслом на тарелку.

Она отвела нас в кухню. Усадив меня с Мар-Мар за стол, она налила нам немного молока и поспешила обратно в гостиную. Она совсем забыла, что Мар-Мар пила только шоколадное молоко. Мар-Мар начала ныть, но мама́н не обращала на нее внимания. Я никогда еще не видела ее настолько напряженной и тревожной.

– Что-то не так, Мар-Мар. – Я выпила молоко большими глотками. – Надо выяснить что.

Я слезла со стула и бросила хлеб с маслом в помойку. Сверху по бутербродам был размазан мерзкий инжировый джем. Я на цыпочках выбралась из кухни посмотреть, что делает мама́н.

– Мама́н рассердится! – крикнула мне вслед Мар-Мар.

– Шшшш! Что-то важное происходит, – сказала я.

Я пробралась в гостиную, но мамы там не было. Она разговаривала с Резой по телефону в спальне. Я принялась подслушивать через запертую дверь.

– Что ты имеешь в виду своим «я уверен»? Пуля прошила водительское сиденье! Я прямо в нем ее и обнаружила! – сказала она. – Стреляли, должно быть, с одной из соседских крыш или даже наших арендаторов… – Через несколько мгновений она сказала: – Реза, я не знаю, что делать. Они хотели убить его или напугать нас. – Я услышала ее рыдания. – Ну же, не вини его. Пожалуйста, я не чувствую себя в безопасности. – Она какое-то время слушала его, а потом до меня доносились только «да», «да» и «да».

Мама́н сказала нам, что к ака-джуну мы поедем позже, но не объяснила, почему вдруг поменяла планы. Я не посмела спросить, что случилось. Ее тревога страшно пугала меня и лишала дара речи. Я выглянула из окна гостиной: ее «Жук» мирно сверкал на солнце. Не было видно ни пули, ни дырки, ничего. О чем она говорила?

События того вечера остаются кристально четкими в памяти, будто я записала видео и сотни раз его просмотрела. Улицы Тегерана опутала неописуемая странность, которую могла почувствовать даже шатающаяся по гостиной шестилетняя девочка. Выстрелы безостановочно разрывали небо. Из каждого окна и с каждой крыши нашего района раздавалось «Аллаху Акбар». Окно гостевой комнаты выходило на улицу, которая заканчивалась одной из крупных площадей северо-восточной части Тегерана под названием Хафт Хоз. Каждый раз, когда я выглядывала из-за тюля гостевой комнаты, я видела, как бегут группы мужчин с оружием. Среди них были офицеры и кадеты. В основном они были из ВВС. В том возрасте я уже была знакома со знаками отличия военнослужащих. Баба́ показал мне картинки с разными знаками, когда узнал, что мне они интересны. Моим любимым был орел под золотой короной, эмблема военно-воздушных сил шаха. Под хищной птицей была надпись «Небеса – мой дом». Мама́н не выключала радио. Революционные песни заполняли гостиную в промежутке между всплесками новостей о народных восстаниях в разных городах. Она ничего в тот день не готовила. Мы с Мар-Мар ели холодные бутерброды с сыром и помидорами, пока она суетилась на кухне, время от времени выглядывая из окна. Она несколько раз звонила ака-джуну после обеда. Пальцы дрожали, когда она набирала номер. Каждый раз она дрожащим голосом просила позвать Резу. Но его не было дома, и никто не знал, где он.

Ранним вечером я застала мама́н перед зеркалом в спальне – она пыталась собрать волосы на макушке парой шпилек.

– Мама́н, ты куда?

– Найди свою шерстяную куртку и штаны, Можи. Мы уходим.

Она открыла дверь шкафа и принялась перебирать вешалки с одеждой, пока не нашла серые брюки, которые носила, когда в школе было много работы. Она сдернула их с вешалки и быстро натянула под юбку. Она расстегнула юбку и кинула на меня взгляд в зеркале.

– Где Мар-Мар? – спросила она. Я пожала плечами. – Не стой столбом! Найди сестру и собирайся.

Мар-Мар спала на диване в гостиной, прижав куклу к груди. Мама́н подскочила к дивану и пригладила волосы Мар-Мар ладонью:

– Мар-Мар, просыпайся, азизам, нам надо идти.

Она подняла сестру с дивана и кивком велела мне следовать за ней в спальню. Она одела меня, затем Мар-Мар – все еще полусонную – в курточки из шерсти мериноса и штаны, натянула на головы шапки с помпонами, которые нам связала Азра, подвязала завязки шапок под подбородками и туго зашнуровала на лодыжках ботинки с галошами. В гостиной она вытащила часть одежды, которую накануне упаковала в сумки, и распихала ее по своей верной сумке и бежевому папиному рюкзаку.

– Пойдем пешком, так что будьте терпеливыми, – сказала она нам.

– Мы не поедем на машине? – спросила я.

Мама́н покачала головой и приложила указательный палец к губам. Мы несколько минут ждали за дверью, пока она вслушивалась в звуки снаружи. Мы выскочили из квартиры, едва она удостоверилась, что никто не спускается по лестнице. Она держала меня той же рукой, что и сумку, а Мар-Мар несла на другой, тогда как рюкзак оттягивал ей плечи. Мы поспешили сквозь сумрак к площади Хафт Хоз, надеясь поймать попутку до дома ака-джуна.

В центре Хафт Хоза был большой зеленый сквер с семью фонтанами. Знойными летними днями мама́н водила нас в парк, чтобы мы могли играть на прохладном влажном ветерке, который дул с фонтанов. Мы брызгались водой у края бассейна и кормили разноцветных карпов кои, которые разжирели на крошках от печенья. Я много раз гонялась за Мар-Мар вокруг фонтана, пересчитывая их, удостоверяясь каждый раз, что их семь.

В тот вечер фонтаны были отключены, и в парке не играли дети. Магазины, окружающие площадь, были открыты, но никто как будто ничего не продавал и не покупал. Их владельцы и прохожие собрались группами перед витринами, беседуя друг с другом и слушая новости из переносных радио. Уже начался комендантский час, но никто не обращал на это внимания. Неоновые вывески магазинов освещали ночное небо, а их отражения поблескивали на гладких тротуарах. Вокруг площади вдоль сточных канав были выстроены заграждения из мешков с песком. Мужчины с патронташами через плечо и поясах запрыгивали в них и выпрыгивали наружу. Мама́н пробежала через ряд окопов, со всей силой таща за собой нас с Мар-Мар. Я бежала следом, спотыкаясь, когда не могла успеть. С кирпичного минарета мечети Нармак на Хафт Хоз снова доносился гимн «Иран, Иран»:

Революционеры играли эту песню вместо азана – призыва к молитве, – который разносился каждый день на закате. Мы бежали мимо ворот мечети, когда какой-то молодой человек закричал мама́н:

– Ханум!

Мама́н замерла на месте. Мы все повернулись к нему. Он был одет в камуфляж с патронташем на поясе, а вокруг шеи была намотана куфия. В одной руке у него была винтовка, а в другой – коробка с пахлавой. Он приблизился к нам, поднес мама́н коробку и сказал:

– Угощайся пахлавой, ханум. Наконец Иран свободен!

В резком свете мечети я увидела, как побелело мамино лицо. Она с запинкой поблагодарила его и дрожащей рукой взяла три кусочка, по одному каждой из нас. Она дала нам с Мар-Мар липкие кусочки и сказала:

– Ешьте! И поблагодарите ака. – Мужчина пристально смотрел на нас, не спуская руки с винтовки. Я проглотила сладкий комок, мысленно желая оказаться подальше от вооруженных мужчин, что окружали нас в окопах.

Мы поспешили мимо семи фонтанов Хафт Хоза и прошли несколько перекрестков. Все были забиты машинами. У некоторых водителей в руках были флаги, которыми они размахивали из окон. Другие гудели в ритм со слоганами, которые выкрикивали мужчины на улицах. Мужчины с оружием стреляли в воздух, празднуя новое начало для страны. Толпа меня пугала. Рука болела от того, что мама́н все время за нее тянула, а на пятках были мозоли от ботинок. Шнурки мама́н завязала так туго, что ноги онемели от боли. Я всем сердцем молилась, чтобы ковер-самолет Ала ад-Дина поднял нас в небо и перенес к дому ака-джуна.

Стояла уже кромешная темень, когда мама́н наконец нашла такси в узком проулке километрах в трех от площади Хафт Хоз.

– Ака, не отвезешь нас, пожалуйста, на площадь Пастер? – спросила мама́н водителя.

– Дорога дальняя, ханум. На улицах пробки, – сказал он.

– Мои девочки устали, ага. Мы уже давно идем. – Она поставила сумку на землю и вцепилась в полуоткрытое окно. – Я заплачу вдвое больше обычной цены.

Он склонил голову набок и посмотрел на нас с Мар-Мар. В тот момент мы, должно быть, выглядели настолько несчастными, что он не стал просить больше и согласился отвезти нас в дом ака-джуна. Это был молодой человек с орлиным взглядом, и он быстро переключал передачи, стоило ему заметить на улице проблемы. Он повез нас задними проулками, не той дорогой, которой обычно возила мама́н. Едва мы свернули на Солнечную улицу, мама́н наклонилась вперед и сказала:

– Хода омрет беде[14], ака. Благослови тебя Бог, что довез нас, ака.

Он посмотрел в зеркало заднего вида и сказал:

– Не за что, ханум. Небезопасно было вам на улице, особенно с детьми.

Я не помню, сколько мама́н заплатила ему, но знаю, что количество его обрадовало. Он довольно кивнул и пожелал нам счастья, здоровья и безопасности.

Я никогда не забуду лицо человека, который предложил нам коробку пахлавы накануне Исламской революции. Он часто преследовал меня во снах, заставляя давиться тем, что я не хотела есть. Его куфия стала символом страха, потому что она означала революционеров, которые носили на улицах оружие и заставляли нас надевать на людях хиджабы, которые никогда прежде не были в Иране обязательны. Оглядываясь назад, я не могу осмыслить то, что мама́н сделала накануне 11 февраля 1979 года. Любая логика утверждает, что она должна была запереть двери и остаться в ту ночь дома. Ее, должно быть, переполняли волнение и тревога, раз она потащила двух испуганных маленьких девочек в бешеный восторг людей, поднимающих на улицах восстание. Когда я стала старше, я спросила мама́н, почему она в ту ночь была так лихорадочна.

– Можи, дом ака-джуна был моим единственным убежищем. Я должна была туда вернуться, – сказала она. – Небезопасно было дальше оставаться в квартире. Те люди, что выстрелили в «Жук», могли просто ворваться к нам с желанием убить отца. Небезопасно было сесть в машину и дать соседям знать, что мы уезжаем, как небезопасно было и выходить. Надо было выбрать что-то одно, и я решила выйти на улицу.

Заря революции

И жар вина разлился по ним, и они потребовали музыкальные инструменты, и привратница принесла им бубен, лютню и персидскую арфу, и календеры встали и настроили инструменты, и один из них взял бубен, другой лютню, а третий арфу, и они начали играть и петь, а девушки закричали так, что поднялся большой шум.

«Рассказ о носильщике и трех девушках»

После страшной ночи Исламской революции мы несколько недель не возвращались домой. Мы оставались у бабушки с дедушкой до Новруза, персидского Нового года. Каждую неделю мама́н умоляла Резу сходить к нам домой и удостовериться, что с квартирой все в порядке. Он откладывал поездку туда раз за разом, пока его не попросил ака-джун. Однажды вечером Реза все-таки заглянул к нам на квартиру и пришел в гостевую спальню, где мы разложили на полу матрасы и готовились ложиться спать. Мы с мамой сидели по разным сторонам комнаты, застилая матрас белой простыней. Реза прислонился к дверному косяку и какое-то время молча наблюдал за нами. Когда мы закончили, он сказал:

– Я слышал, как жильцы говорили о твоем муже на лестнице.

– Что они говорили? – спросила мама́н, наклоняясь, чтобы разгладить складки на простыне.

– Ходят слухи о том, что он сбежал из Ирана. Они говорили, что он работал на САВАК.

Мама́н на мгновенье замерла, а затем выпрямилась.

– Ублюдки! – сказала она. – Как они смеют так говорить, когда мы так о них заботились?

– Ну а кто поверит, что он уехал в Америку на учебу за четыре дня до революции? – сказал Реза. – Любители Америки покидают Иран. Разве нет у них права считать его беглецом? Он ведь был верным сторонником шаха, не так ли?

– Да, конечно. Он много лет служил на границе, пока эти сплетники валялись дома на диванах.

– А почему бы тебе это им не объяснить? Думаешь, они поверят?

Мама́н закончила заправлять последний уголок простыни под матрас и поднялась с пола. Она встала прямо перед Резой и отрезала:

– Не сомневайся, объясню.

Реза пожал плечами и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Мама́н целую минуту прожигала взглядом дверь после его ухода. Она расчесала волосы пальцами и поскребла кожу головы, как делала всегда, размышляя о серьезных вещах.

– Мама́н, ты не хочешь спать? – спросила я.

Она очнулась от своих мыслей и бросила на нас с Мар-Мар быстрый взгляд. Мы ждали, когда она уложит нас и подоткнет одеяло, как делала каждую ночь.

– Отправляйтесь в постель, – сказала она. Она накрыла нас шерстяным одеялом и поцеловала на ночь. Затем отправилась в угол комнаты, где оставила на столике с вазой свою сумку, достала из бокового кармашка зажигалку и пачку «Уинстона» и выскользнула за дверь, погасив за собой свет.

Едва она ушла, я на цыпочках прокралась к французским окнам и выглянула из-за тюля. Старая смоковница в саду стала ее убежищем с тех пор, как мы покинули квартиру.

Она села на ствол дерева там, где он разделялся надвое. Огонек зажигалки на несколько секунд осветил ее лицо. Она протяжно втянула воздух через сигаретный фильтр и тряхнула зажигалкой, чтобы погасить ее. Кончик сигареты тлел во мраке.

– Она курит? – прошептала Мар-Мар.

– Да.

Мар-Мар спрыгнула с матраса и подошла ко мне. Мы обе рассматривали ее в темноте. Мама́н стеснялась курить в присутствии отца, но с тех пор как он уехал, курила часто и у всех на глазах. Она сгорбилась и зябко обняла себя. Мне хотелось, чтобы она просто вернулась в постель. Вместо этого, качаясь взад-вперед, она выкурила три сигареты подряд, прикуривая одну от мерцающего красного кончика другой. У меня мурашки бежали по коже каждый раз, когда она много курила.

Весна в доме ака-джуна была беспокойным временем. Все должны были что-то делать в преддверии Новруза. Две горничные помогали Азре с генеральной уборкой. Они стирали шторы и одеяла, мыли окна и протирали пыль с мебели. Азра приготовила суманак – сладкий пудинг из побегов пшеницы. Готовить этот десерт было сложно, и я помню, как она часами мешала густое как мед коричневое тесто в большом котле на переносной газовой плитке. Каждый год Реза приносил плитку из подвала и ставил в центре кухни для всей той готовки, которой Азра занималась на Новруз. Нам в кухню ходить было запрещено. Мы могли только стоять в дверях и наблюдать за тем, как она готовит. Волшебный аромат суманака приносил запах весны в каждый уголок и щелочку дома. Тети накрывали традиционный стол Хафт син, вокруг которого мы собирались в момент равноденствия. За несколько недель до Новруза они выращивали семена кресса на поверхности горшков с узкими горлышками. Мне всегда было интересно, как семена прорастали на горшках. В тот год Саба показала мне. Она положила маленький керамический горшок внутрь своего прозрачного нейлонового чулка и рассыпала влажные семена по его поверхности. Полный воды горшок она несколько дней держала в солнечном углу. Семена проклюнулись, корни переплелись через петли чулка, а побеги волшебным образом выросли на горшке.

За день до Новруза Реза принес стопку писем из нашего дома.

– Вам открытка из Америки! – прокричал он, едва зайдя в коридор.

Мама́н вылетела из гостевой спальни и вырвала у него письма. Он снял ботинки и готовился повесить пальто на стойку.

– Полегче, полегче. – Реза в голос засмеялся. – Слава богу, у тебя есть прислужники, ханум-джун.

Мама́н поспешила обратно в гостевую спальню, а мы с Мар-Мар побежали следом, узнать, что же добралось до нас из Америки. Поверх других писем лежал голубой конверт с английскими буквами. Она попыталась пальцами сорвать резинку с пачки, но резинка была толстой, и вручную порвать ее было невозможно. Мама́н сбегала в кухню и принесла маленький ножик. Она разрезала резинку, просунула лезвие ножа под краешек конверта и открыла его. В ее руках расцвела великолепная карточка. Эта карточка была первым свидетельством отцовского выживания в Америке. Под тонкой полупрозрачной пленкой была блестящая картинка прекрасного поля с тюльпанами. Я понятия не имела, где это поле, но решила, что оно там, где живет баба́. Внутрь открытки он вложил собственную фотографию. Он стоял в бело-голубой полосатой рубашке перед домом со скошенной черепичной крышей – такие я видела только в мультиках и кино из Америки. Мама́н в тишине читала письмо папы, и на глазах у нее блестели слезы.

– Мама́н, что баба́ написал в открытке?

Она оставила себе фото и передала мне карточку.

– У него все хорошо. Он желает нам счастливого Новруза.

Я взглянула на папино письмо. Он написал мама́н несколько абзацев, и в его почерке я могла узнать многие слова. Я увидела мамино имя, свое, имя Мар-Мар – все они повторялись в письме.

Мама́н обняла нас с сестрой и сказала:

– Он хочет, чтобы я поцеловала вас за него.

Отца все-таки не захватил в плен ифрит. Открытка и фото доказали мне, что он безопасно добрался до Америки.

Это был лучший Новруз из всех, что у меня были. Быть в доме ака-джуна и проводить время с радостными тетями, которые пели, наряжаясь в яркие новые платья на Новруз, было превыше любых мечтаний шестилетней девочки. Даже для такой привереды, как я, хрустящие маленькие печенья были соблазнительны. В тот год весеннее равноденствие было утром. Мама́н рано нас разбудила, нарядила в новые вельветовые платья: Мар-Мар в кирпично-красное, а меня в темно-синее, расчесала нам волосы и послала наверх.

Гостевая комната на втором этаже оставалась для нас загадкой, потому что ее дверь в резной раме была закрыта весь год. Это была единственная комната в доме с мебелью во французском стиле. Азра хранила свой самый старый фарфор в вишневом буфете со стеклянными дверьми. Пол украшал старинный ковер сарук. Мы собрались вокруг укрытого терме дубового стола в центре комнаты. Саба и Лейла поместили вазы с крессом по четырем углам терме и расставили семь символических предметов Хафт сина в позолоченных блюдцах. На первый день Новруза Азра надела ожерелье с бирюзой поверх белой кружевной блузы. Она подкрасила волосы хной и вплела в них льдисто-голубой шелковый шарфик. С подкрашенными волосами она выглядела намного моложе. Она подогрела сотейник с суманаком и налила его в хрустальную миску, чтобы раздать вскоре после точки равноденствия. Ака-джун приколол белую куфи к редким седым волосам и надел фисташково-зеленый халат – тот, который носил только на Новруз. Он сел за стол и взял Священный Коран из центра Хафт сина. На обложке Корана был крупный золотой ромб, украшенный переплетением крошечных цветов. Под ромбом я могла прочитать слово «Коран», написанное крупным шрифтом – арабский алфавит не сильно отличался от персидского. Ака-джун прочитал несколько аятов на арабском. Я не поняла ни слова, но было что-то мистическое в его приятной позе и успокаивающем тоне, отчего я сидела тихо и спокойно. Мужчина в фисташковом халате читал слова на поэтичном языке, что казался мне волшебным.

Вскоре после равноденствия мы получили свои подарки. С первой страницы Корана ака-джун достал новые хрустящие банкноты и раздал каждому по десять туманов. В то время это были большие деньги. Мы все обнялись и поцеловались – как целуются иранцы, в каждую щеку. С улицы доносилась волынка. Тети танцевали под весенние мелодии. У них была особенная пластинка, которую они проигрывали на граммофоне на Новруз. Они даже попросили мама́н потанцевать с ними. Я редко видела, чтобы мама́н танцевала, но она встала и пустилась с ними в пляс. Все нарядились в цветочные длинные юбки, которые ака-джун привез из хаджа в Мекку. Цвета юбок сливались, когда они кружились, раскидывая весенние бутоны вокруг Хафт сина. Мы с Мар-Мар носились между цветами, пытаясь двигаться в ритме песни. Ака-джун и Азра радостно хлопали. Реза держал Коран в руках и не отрывал глаз от текста, пытаясь не обращать внимания на музыку и танец. Мама́н прислонила папину фотографию к одной из ваз с крессом. Он улыбался нам из Америки, скучая по мама́н, Мар-Мар и мне.

На двенадцатый день Новруза Реза попросил всех одеться после завтрака. Рано утром до рассвета ака-джун уехал в теплицы в Рей – маленький город на юге Тегерана – купить саженцы и цветы для своего сада. Мама́н не хотелось ехать, но, поскольку остальные собрались, согласилась и она. Мы отправились на оливковом «Пежо-504» Резы. Азра села рядом с ним, а остальные втиснулись на заднее сиденье – мы с Мар-Мар на коленках у мамы и Лейлы, а Саба посередине.

Реза повез нас в мечеть Фахрие в районе, куда часто ходил на молитву. Привычку ходить в мечеть в полдень и на закате он завел после революции. Я видела, как ака-джун молится на своем коврике или Азра покрывает голову и тело белой с цветами чадрой, становясь на колени для молитвы, но не видела, чтобы кто-то из моих родных ходил в мечеть. Как и во многих светских семьях Тегерана, бабушка и дедушка молились в одиночестве и не заставляли детей молиться дома или посещать службы.

– Мы будем молиться в мечети? – спросила я Резу, завидев минарет.

Он рассмеялся и посмотрел на меня через зеркало заднего вида.

– Разве похоже, что твои тети собираются на молитву? – сказал он.

– Ты такой юморист, Реза, – сказала Лейла. – Нет, Можи-джан. Он везет нас голосовать.

– Голосовать?

– А что это такое? – спросила Мар-Мар.

– Скоро сама увидишь, – сказала Лейла.

Перед зданием мечети сформировалась длинная очередь. Попасть внутрь стремились люди в совершенно разной одежде – некоторые женщины были в платках или чадре, а другие, как мама́н и тети, были с непокрытыми головами. Хиджаб еще не был обязательным, и женщины еще могли появляться на публике без него. Улица была забита мотоциклами и машинами, и для парковки не осталось свободного места. Реза высадил нас перед воротами в мечеть и поставил машину в одном из проулков. Крепкие платаны, высаженные вдоль дороги, показались мне знакомыми. Это была улица Вали-Аср, та самая, куда мы ходили несколько месяцев назад на демонстрацию. Мягкий бриз покачивал тени на плечах людей, а серьги и очки поблескивали в танце света и тени.

Мы встали в очередь. Уже потеплело, и мама́н разрешила мне не надевать пальто поверх темно-синего вельветового платья. В тот день я была в носках с кружевом и новых туфлях и изо всех сил старалась их не испачкать. Мар-Мар тоже надела то же платье, что и на Новруз. Мы были похожи на близняшек. Люди вокруг казались счастливыми и добрыми, говорили мама́н комплименты о том, какие мы очаровательные, и даже щипали нас за щеки, что я просто ненавидела. Мама́н отвечала им сердечно и объясняла, что у нас год разницы; я привередничала в еде, вот Мар-Мар и росла быстрее. Чтобы пройти в двойные ворота мечети и зайти во двор, нам понадобился час. На стенах во дворе висели плакаты, и они занимали меня во время нашего медленного продвижения. Я узнавала буквы, которые уже выучила, и пыталась прочитать слова. Над главным входом в мечеть висел огромный портрет аятоллы Хомейни.

– Зачем люди сюда пришли? – спросила я Резу.

– Можи, мы пришли сюда голосовать за Исламскую республику, – сказал Реза. Он поднял меня с земли и усадил на локоть. – Видишь, люди заходят внутрь? В зале для молитв стоят ящики для голосования. Мы зайдем внутрь и опустим наши карточки для голосования в эти ящики.

– А что значит «голосование»? – спросила я.

– Это значит, что мы будем выбирать свой вид правительства. Никакой больше монархии. Никакого шаха.

Я вспомнила дни призывов к смерти и день, когда шах Мохаммед Реза покинул Иран, но не поняла, что Реза имел в виду под выбором правительства. Концепт демократии, особенно исламской, был смутной и дурно определенной идеей даже для взрослых иранцев. Я ничего не знала о демократии, хотя меня заворожили детали процесса голосования в тот день в мечети Фахрие. Карточки для голосования были занятными прямоугольниками, разделенными перфорированной линией на две равные разноцветные части. Справа была красная с печатным НЕТ, слева зеленая с рукописным ДА. Все члены моей семьи проголосовали в тот день. Даже мама́н, несмотря на некоторые сомнения, порвала карточку надвое и протолкнула свое ДА в ящик. Она, как и большинство иранцев, надеялась, что новая республика принесет всем справедливость и равенство, и пусть даже исламский стиль республики не был четко определен, многие скептически настроенные граждане проголосовали в ее пользу. Люди злились из-за социального неравенства между богатыми и бедными и роскошной жизни, которую вела семья Пехлеви. Экстравагантное «празднование 2500 лет Персидской империи», которое шах устроил за несколько лет до революции, многих иранцев вывело из себя расточительством иранской монархии. Одним из основных обещаний аятоллы Хомейни было распределение богатства нашей богатой нефтью страны поровну между всеми гражданами.

Выйдя из зала для молитв, мы с Мар-Мар принялись бегать друг за другом вокруг фонтана для омовений во дворе. С приходом весны по нашим венам заструилась свежая кровь, и солнечный свет на коже казался приятным. Мы играли, пытаясь найти карточки с ДА среди тысяч красных карточек, которые голосующие бросали на землю. Своими иссиня-черными туфлями мы взбивали алое море НЕТ, которое укрывало плитку двора. Две буквы «нун» и «ха» затопили двор. Но мы не могли найти ни единой зеленой карточки с «алеф», «ре» или «йа».

На крыльях Руха

И тогда я поднялся и, развязав свой тюрбан, снял его с головы и складывал его, и свивал, пока он не сделался подобен веревке, а потом я повязался им и, обвязав его вокруг пояса, привязал себя к ногам этой птицы и крепко затянул узел, говоря себе: «Может быть, эта птица принесет меня в страны с городами и населением. Это будет лучше, чем сидеть здесь, на этом острове».

«Второе путешествие Синдбада-морехода»

После праздников мама́н вернулась на квартиру за нашими игрушками, книгами, одеждой и школьной формой. Назад в дом ака-джуна она приехала на голубом «Жуке», набитом вещами. Машину она припарковала в саду под шпалерой с виноградом. В обед, когда все прилегли поспать, я прокралась в «Жук» в поисках пулевого отверстия. Я нашла маленькую круглую дырочку в крыше с водительской стороны. Солнечные лучи проникали свозь эту дырочку, освещая путь пули. Я вдруг была шокирована мыслью, что баба́ могли убить, будь он в то время в машине. Пуля пронзила бы его голову. Я почувствовала облегчение от того, что он покинул страну за несколько дней до революции.

После Новруза новое исламское правительство открыло школы. Я носила то же бордовое плиссированное платье с белым вязаным воротничком, которое носила в школу всегда. От девочек все еще не требовали покрывать волосы. К концу весны я выучила алфавит фарси и с некоторым трудом могла читать заголовки газет.

Однажды в мае Лейла открыла французские окна гостиной, выходящие в сад, и села рядом со мной, перечитывая свою книгу по биологии перед экзаменами и следя за тем, как я делаю домашнее задание. Цветы в саду ака-джуна были в полном цвету, и сладкий запах жимолости залетал в комнату на легком ветру. Азра отварила фасоль в стручках и выложила ее с посыпкой из соли и засушенных розовых лепестков в большую фарфоровую вазу с бирюзовым узором. Она начала вязать мне свитер и уже связала половину скрытых ромбовых узоров из фиолетовой пряжи. Мар-Мар тренировалась в вязке обычной английской резинки большими спицами. Мама́н рано утром уехала подавать документы на визу в Соединенные Штаты.

– Тетя Лейла, можно мне пойти вязать с Азрой? Я закончила писать последнюю страницу.

– Нет. Прежде чем пойдешь, ты должна почитать газету. – Она закрыла свой учебник по биологии и протянула руку за первой страницей «Кейхана». Ака-джун разбросал вокруг себя газетные страницы, а сам читал статью в разделе «События дня». Лейла протянула мне газету и велела читать вслух. Главная статья была посвящена проповеди аятоллы Хомейни о женщинах в день рожденья дочери пророка Мухаммада.

– «Вы видели, и мы видели, что делали женщины в этом нехзате. История была свидетелем тому, чем были женщины в этом мире, что женщина из себя представляет». – Я подняла голову от газеты и спросила:

– Что такое «нехзат»?

– Это значит движение, политическое или общественное движение, – сказала она.

Я пожала плечами и продолжила. Я не понимала смысла большей части прочитанных предложений.

– «И женщины, что поднялись на вос… стание, восстание…» – Я замолкла и перечитала предложение. – Тетя, что такое «восстание»?

Она схватила газету и сама дочитала остаток проповеди.

– «И женщины, что поднялись на восстание, были теми же покрытыми женщинами из центральных городских районов, из Кума, а также других исламских городов. Те, кто был воспитан монархическим строем, вовсе не участвовали в тех событиях». – Она покачала головой и сказала: – Ладно. Достаточно на сегодня.

Я проскользнула по ковру и плюхнулась возле Азры и Мар-Мар. Стоило мне взять из корзины с пряжей спицы, как мама́н открыла ворота в сад. Она припарковала «Жука» и быстрым шагом прошла к французским окнам. Алый шарфик сполз с головы, а узел съехал с подбородка на плечо. Черные шпильки, которые она старательно прятала в волосах каждое утро, торчали во все стороны, как иголки у ежа. Она отрывисто со всеми поздоровалась.

– Салам, баба́-джан, – сказал ака-джун. – Ты получила визу?

Мама́н села и бросила сумку в угол.

– Они больше не записывают на выдачу виз.

Ака-джун сложил газету и спросил:

– В каком смысле?

– Посольство практически закрыто. Они не предоставляют консульские услуги ни для кого, кроме американских граждан.

– Что ты теперь будешь делать? – спросила Лейла.

Мама́н пожала плечами и потерла глаза ладонями. Под глазами появились темные круги. Она бросила взгляд на Азру и сказала:

– У нас нет чая, Азра-джан?

Азра опустила полусвязанный свитер на колени и сказала:

– У меня до сих пор в голове не укладывается мысль, что твой муж в таком возрасте поехал учиться в Америку!

– Хватит уже! – сказала она. – Как бы мне хотелось, чтобы все вы перестали его критиковать в этом доме.

– Я принесу чай, – сказала Лейла.

– Она устала, Азра. Зачем ты ее заводишь? – сказал ака-джун после того, как Лейла вышла из комнаты.

– Что она будет делать с детьми? – сказала Азра. – Им нужен отец.

– Он не умер, – сказал ака-джун, – он жив. Мы найдем способ помочь им добраться до Америки. Иншалла.

Мар-Мар подбежала к мама́н и всунула ей вязаную шаль.

– Я сама сделала все стежки. Видишь, какая она длинная.

Мама́н поцеловала Мар-Мар в макушку и взяла свисающую со спиц шаль.

– Очень аккуратно, азизам. Все стежки выглядят одинаково.

Я взяла пряжу Мар-Мар из корзинки и стала сматывать ее, следуя за ведущей к мама́н нитью.

– Как мы доберемся до папы? – спросила я.

Она взяла у меня клубок и сказала:

– Посмотрим. Ты закончила с домашним заданием?

– Да, мама́н.

Лейла вернулась с серебряным подносом и предложила всем чай. Азра сложила спицы обратно в корзину и выбрала для мамы несколько стручков фасоли. Она схватила мисочку с цветочной солью, раскрошила высушенные лепестки и посыпала ими фасоль. Она поставила тарелку перед мамой и сказала:

– Поешь. Ты умираешь от голода.

В ту ночь мама́н не пришла спать в гостевую спальню. Она долго сидела на стволе финикового дерева и курила. Слабый ветерок тревожил тени листьев на ней. Широкие листья скрывали ее лицо от лунного света, и я не могла понять, глотает ли она слезы или неотрывно смотрит на небо. Круглый ободок чаши фонтана посверкивал в лунном свете, и время от времени квакали лягушки, разбивая звенящую тишину ночи. Я услышала шарканье тапок ака-джуна по плитке. Его, как и всех нас, мучила бессонница. Он прошел к финиковому дереву и встал рядом с мамой, опершись рукой о толстый ствол. Мама́н раздавила ногой сигарету и встала. Они какое-то время говорили шепотом, а затем ака-джун обнял мама́н и погладил по волосам. Мне хотелось выбежать в сад и втиснуться между ними. Как я желала спрятать лицо в длинной маминой юбке и избавиться от давящей грусти, что была на сердце от сегодняшних плохих новостей. Но я боялась разрушить их мгновение и знала – мама́н будет ругаться, что я слежу за ней вместо того, чтобы лечь пораньше в преддверии учебного дня.

На следующее утро за завтраком ака-джун заявил, что вывезет нас из страны.

– Дело с посольством нешуточное, но мы можем поехать за визой в Германию, в Англию, даже в Грецию, – сказал он, прихлебывая чай.

– Хода омрет беде, – сказала Азра, хваля ака-джуна за его решение.

– Куда вы поедете? – с удивлением спросила Лейла.

– В Германию. Сперва поедем в Германию, – сказала мама́н.

– Когда вы это успели решить? – спросила Лейла.

– Мы говорили вчера ночью. Политическая ситуация становится сложнее день ото дня, – сказал ака-джун.

– Я вчера читала в газете комментарии Хомейни, – сказала Лейла. – Он говорил об исламском учении для женщин. Я боюсь, нам больше не будет разрешено поступать в университеты. – Она поставила свой чайный стакан на блюдце и сложила руки на коленях. – Я думала на днях пойти с тобой в посольство, – сказала она мама́н, – но теперь… можно мне поехать с вами?

Мама́н какое-то время смотрела на нее с открытым ртом, не до конца понимая, что Лейла имеет в виду.

– Ты хочешь поехать в Америку?

– Да. Я хочу учиться в Америке, – сказала Лейла.

Все смолкли. Только Мар-Мар стучала ложкой о стакан, размешивая чай.

– Мой последний экзамен через два дня. Я получу аттестат через пару недель, – сказала Лейла.

Ака-джун глубоко вздохнул. Он разгладил кустистые брови пальцами и бросил взгляд на дрожащие на утреннем ветру смоковницы. Настало время собирать спелые смоквы.

– И давно ты это надумала?

– Я мечтаю об этом какое-то время… но теперь, когда ситуация каждый день становится все хуже… я хочу поступить в университет. Я хочу учиться на врача.

– Секте танхайи, дохтарам[15].

– Я знаю, что это трудно. – Она замолчала.

Азра закрыла лицо руками и покачала головой. Ей не нравилось, что баба́ уехал в Америку и оставил нас дома, разделив семью. Каково ей было принять решение Лейлы уехать? Саба с печальным выражением на лице смотрела на Лейлу. Я видела, что на глаза у нее набегают слезы. Они выросли вместе и всю свою жизнь делили одну спальню.

– Почему нет? – сказала мама́н. – Она может поехать с нами, и мы вместе подадимся на визу. Ака-джун, так я покупаю пять билетов до Франкфурта?

Мама́н сложила наши вещи в шесть огромных чемоданов, а бо́льшую часть мебели переместила в подвал. Нашу квартиру она сдала паре с младенцем, а ака-джуна попросила взять на себя старых и новых жильцов. Каждый день мы становились все ближе к баба́, и ожидание встречи вызывало в моем сердце восторг. В те дни ничто не могло меня обрадовать больше, чем путешествие с ака-джуном. Мой любимый ака-джун, серебристый голос «Тысяча и одной ночи», загадочный путешественник по морю и песку, собирался взять нас в страну чудес. Он читал нам «Синдбада-морехода», и я гадала, специально ли он выбрал эту сказку. Он рисовал нам яркие картины Руха, гигантской птицы с длинным сверкающим хвостом, что жила на загадочной вершине и скармливала чудовищную добычу своим птенцам. Он рассказывал нам, как Синдбад привязал себя к ноге Руха и пролетел над Долиной Тысячи Змей. Я представляла, как мы летим над опасными долинами, чтобы добраться к баба́. Ака-джун был спасителем, который развернет тюрбан и привяжет своих девочек к гигантской птице. Спасет ли он нас от падения в открытые пасти голодных змей? Конечно, спасет. Сафар больше не был рискованным шагом, если в путешествии с нами был ака-джун.

В самолете я представляла, что сижу на крыльях Руха между Мар-Мар и ака-джуном – мама́н с Лейлой позади – и парю в облаках. Стюардессы выглядели очаровательно в темно-синих костюмах и шляпках-таблетках, с оранжевыми шарфиками на шеях и маленькими платочками в передних карманах пиджаков. Они рассыпали любезные улыбки по рядам, а нам принесли паззл с Эйрбасом А300 «Люфтганзы», раскраску и коробку с шестью скорбными карандашиками, которую я хранила потом долгие годы. Ака-джуна никогда не интересовало, что я ем. Мама́н была занята беседой с Лейлой в ряду позади нас и не следила за мной во время обеда. Я съела пасту в сливочном соусе, а жесткую курицу спрятала в смятую салфетку. Мы глядели в овальное окно самолета и дивились восхитительными видами Земли, каких никогда не видели прежде. Высокие цепи Эльбурса сливались с отмелями Черного моря, а когда появились квадратные заплатки зеленой земли, ака-джун сообщил:

– Мы над Европой. Ждать недолго.

Мюнхен – первый иностранный город, который я помню четко. Мы прибыли туда ночным поездом из Франкфурта, и бо́льшая часть путешествия скрыта туманом. Я была измотана путешествием и разницей во времени и почти спала. Ака-джун много раз бывал в Германии и с Мюнхеном был знаком лучше, чем с любым другим городом в этой стране. Он немного говорил по-немецки и потому с уверенностью и непринужденностью мог ездить на метро. Мы приехали с утра и пешком отправились в отель неподалеку от Мариенплац – старой городской площади Мюнхена. Мама́н позвонила в американское консульство, едва мы заселились, и ей назначили встречу на следующий день.

Следующим утром они с Лейлой отправились в консульство, а нас ака-джун после завтрака повел на Мариенплац. Стоял облачный июньский день, и многие пришли в Старый город. Район был окружен высокими зданиями странной архитектуры, какой я никогда не видела в Тегеране – разве что в страшных фильмах. Я впервые столкнулась с западным городом и его готическими зданиями. На мощеных улицах не было машин, и люди спокойно переходили дорогу. В магазинах были ряды полок со свежим хлебом, сыром и фруктами. Названия магазинов были написаны над дверями слева направо, совсем иначе, чем вывески на фарси в Тегеране. Хоть я и не знала немецкий алфавит, я обратила внимание на отчетливую индивидуальность букв в словах. В фарси буквы алфавита перетекали одна в другую, чтобы составить слова, и ни одна из букв не сохраняла свою индивидуальную форму.

Ака-джун купил на рынке несколько красных яблок, большую буханку белого хлеба и тускло-желтый сыр бергкезе. Мы расселись на бетонной мостовой перед великолепным зданием Новой ратуши и пообедали, наслаждаясь звоном курантов, когда огромные часы на башне отбили одиннадцать. На бледно-зеленом, покрытом патиной балконе под часами вокруг королевской четы начали танцевать фигурки с цветными флагами в руках. Колокола продолжали звенеть несколько минут на протяжении танца, и люди делали фото танцующих фигурок. Хоть мне и понравилось представление и прогулка с ака-джуном и Мар-Мар, я переживала за мама́н и гадала, удалось ли ей получить визу.

После обеда, вернувшись в отель, мы узнали плохие новости. Мама́н позвонила баба́ и с рыданиями пересказала ему случившееся. Мама́н плакала, и по моим щекам тоже струились слезы. Я поняла, что поехать в Америку будет не так просто. Я представляла, как лечу верхом на птице Рух и приземляюсь, будто принцесса, когда она расправляет гигантские крылья для меня, будто скользкую горку. Ака-джун поглядывал на мама́н, пока та запутывала и распутывала пружинку телефонного провода.

– Будет другой день и другой город, – сказал он после того, как мама́н повесила трубку. Он верил в завтрашний день и возможности, которые он нес, а я верила в моего ака-джуна. В того, у кого в груди хранились зачаровывающие сказки, в того, кто знал заклинание, способное унести нас в дальние земли.

Мы около трех недель ездили по Германии, переезжая на поезде из города в город. Мы таскали с собой гигантские чемоданы и многочисленные сумки, всегда в спешке, пытаясь ничего не забыть. Когда мы ехали ночью, мама́н не спала из страха пропустить остановку. Однажды она от усталости заснула, и я проснулась от свистка поезда, объявляющего прибытие к станции. Окно вагона было покрыто паром, и вывески снаружи было сложно прочитать. Некоторые немецкие буквы мне уже запомнились. Через размытое стекло я опознала несколько букв на вывеске «КЁЛЬН», которую мы проехали. Я вскочила с койки и растрясла мама́н, которая спала подо мной.

– Мама́н, мы в Кёльне!

Она протерла окно, и вывески на станции обрели четкость, как раз когда поезд с толчком остановился. Нам не хватало времени, чтобы достать чемоданы, поэтому мама́н дернула за аварийную ручку окна и открыла его. Она крикнула Лейле и ака-джуну взять нас и любые чемоданы, какие они смогут унести, а сама осталась в купе, чтобы выбрасывать сумки и чемоданы поменьше из окна. Я была в ужасе от спешки. Лейла тащила меня за руку, будто тряпичную куклу. Я боялась, что поезд уедет с мамой. Мы выбежали на платформу и бросились к открытому окну. Лейла и ака-джун подбирали сумки, которые мама́н выбрасывала одну за другой.

Стрелочник посреди шумной толпы заметил, что происходит. Он громко и протяжно дунул в свисток, отчего все на станции обернулись к нему, и яростно замахал в воздухе рукой, что-то крича на немецком и требуя, чтобы мама́н сошла с поезда. Я закрыла глаза руками, до смерти испугавшись того, что произойдет следом. Мар-Мар кричала и со слезами звала мама́н. В тот момент я жалела, что мы не пропустили станцию – лучше уж это, чем быть в такой ужасной, стыдной ситуации. Я слышала, как ака-джун говорит что-то стрелочнику на ломаном немецком. Я открыла глаза, только когда услышала, как мамин голос успокаивает Мар-Мар. Она улыбалась и качала головой, говоря мужчине: «Эс тут мир ляйд»[16]