Читать онлайн Верь мне бесплатно

01

Аннотация: В прошлом Александр Георгиев был моим принцем, моим главным героем, моим небом… Но его семья разрушила наши отношения.

В настоящем мы просто бывшие. И скоро он женится на другой.

Но зачем-то продолжает приезжать ко мне…

1

Узнавание,

когда каждая деталь будто удар ножа между ребер –

страшная штука.

– И что ты хочешь на этого Полторацкого? – выдаю ровным до безразличия тоном.

Хмуро смотрю на мать, которая даже на гребаном приеме в день своего рождения не может оставить работу в стороне.

– Все, – заявляет жестко. – Этот принципиальный ящер только за первую неделю проверки отцу всю кровь выпил. Упорно строит из себя законопослушного. Будто такие еще где-то остались!

Сжимая челюсти, вскидываю взгляд выше головы матери и машинально оцепляю вниманием всю приглашенную гондон-интеллигент-толпу. Подборка ярче, чем в джунглях – политические шлюхи, продажные шкуры, исполнительные твари, чванливые лицемеры, ебучие «князи из грязи» и прочая шваль с завышенным ценником. Перечислять долго, хоть все это стадо разом и гребет под один вид – высшее общество. Суть в том, что если дать правильный клич, они вцепятся друг другу в глотки.

– Выпил отцу всю кровь, говоришь? – выталкиваю небрежно. – И поэтому ты отправила ему приглашение еще и на свой юбилей?

– Держи союзников близко, а врагов – еще ближе, – навешивает поучительно.

Похрен. Мимо проходит. Не раздражает. И даже не улыбает.

После определенных событий в своей проклятой жизни я перестал обращать внимание на подобные резкие, как понос, ликбез-интенсивы. А если быть точным – я перестал обращать внимание на все.

Эмоций нет. Чувства купированы. Раны после прижигания черны.

– Гениально, – отбиваю сухо, до хрипоты.

Подношу ко рту стакан, чтобы сделать очередной глоток рома. Живее алкоголь меня, безусловно, не сделает. Но подпитать застывшие за грудиной механизмы, дабы не заржаветь окончательно, стоит.

– В общем, пригодится любая информация, которая даст возможность надавить на Полторацкого.

– А если такой информации все же нет? – предполагая это, расчетливо отвешиваю едкую ухмылку. – Знаешь, так бывает, – подмигиваю с той же ленивой издевкой.

– Человеку пятьдесят семь, большую часть из этих лет он в генеральной прокуратуре, – орудует мама будто бы весомыми аргументами. И заключает: – Такое невозможно.

Качнув стаканом, с куда большим удовольствием смотрю на то, как болтается внутри него темный ром, чем на окружающую меня пафосную вакханалию.

У матери в подчинении десятки специалистов. Рыть гнилой компромат на этого честного прокурора определенно есть кому. Но она любыми путями пытается втянуть в свое всевластное дерьмище меня. Вот вспомнила даже о моей «бесперспективной» ІТ-специальности и сопутствующих навыках.

– Почему ты не привлечешь кого-то из Киева, чтобы его, так сказать, образумили? – задвигаю с той же механической улыбкой. – У тебя же хватает связей.

– Пробовала, – цедит она с очевидным раздражением от своего бессилия. – Никто из моих на него влияния не имеет. Откуда вылез только?

– Ладно, мам. Скинь мне его данные. Я посмотрю.

Нет. Не посмотрю.

Но кипучую деятельность разыграю. Только бы отвязалась.

– Спасибо, сынок, – прочесав ладонью по моему плечу, оставляет у уха бесконтактный поцелуй.

Выглядит более довольно, чем пару часов назад, когда я вручал ей свой гребаный подарок. Прямо-таки светится от осознания, что мы с ней якобы в одной связке.

Заметив разводящего толпу, как Посейдон море, отца, напрягаюсь. Не на инстинктах, давно никаких страхов не осталось. А исключительно согласно внутреннему протоколу своего железного нутра.

– Ну и где эта скотина? – высекает папа с мрачной приглушенностью. – Высматривая Полторацкого среди практически идентичных блестящих фигур этого ебаного банкета, сердито жует губы. – Знаете, что он мне под конец рабочего дня вменил? Блокировку и безосновательное изъятие каких-то дурно смердящих дел. Говорит, что у меня личные интересы и незаконные привилегии по аграрному сектору. А обосновал эти наезды, угадайте, чем? Он намотал каких-то сплетен по «Южному региону» и Машталерам, в частности. Оказывается, наша ищейка сама почти что местная. Родня, ходы, еще какая-то чехарда. Пусть найдет что-нибудь по официальному делопроизводству. Пусть доебется на законном основании. Пусть, сука, попробует. У меня-то все чисто.

– У тебя-то да, – презрительно фыркает мама. – Игнатий, смени походку. Трусы зажевало.

– К чему это ты? – выдает раскрасневшаяся рожа отца.

– А к тому, чтобы ты не раскидывался зря понтами. Расслабься. Не суетись. Я сама все решу. Как обычно.

Отвожу взгляд в сторону и незаметно делаю глубокий вдох.

Даже статус главного прокурора области не способен хоть сколько-нибудь возвысить отца над матерью. Она его давно подмяла.

– Люда, как я могу расслабиться? В моей прокуратуре по чьей-то наводке идет проверка!

– Да не разъяряйся ты, сказала же, – снова одергивает его мама. – И прекращай пить. Развезло уже. Не позорься хоть сегодня. Ответственный вечер.

– Насчет нашего бизнеса он тоже в курсе, – продолжает пороть панику отец. – Подъебнул так издалека, мол, как удобно, когда у высокопоставленного должностного лица есть совершеннолетний сын, на которого можно все оформить и списать миллиарды. Я ему, естественно, ровно выдал, что весь бизнес до недавнего времени принадлежал тестю. После смерти последнего кому еще, как не единственному внуку, все наследовать?!

– Смотри, какой внимательный. Справки наводит да сплетни собирает. Все-то ему не то интересно, – выдает мать, монотонно постукивая пальцем по бокалу с шампанским. Прищуривается, впрочем, сохраняя общее хладнокровие. Зная, сколько процессов у нее в этот момент в голове кипит, удивлен только тому, что она еще не сливается в один цвет с багровым от неконтролируемой ярости отцом. – Что ж… Не уймется, придется его раздавить.

– Кстати, сын, – спохватывается отец, как всегда, сбавляя обороты при обращении ко мне. – Там твоя подпись по нескольким вопросам нужна. Заедешь завтра в офис?

– Заеду, – выдаю скупую реакцию.

И прикидываю, не выйти ли в парадную дверь прямо сейчас.

Сколько еще тут торчать, чтобы не вызвать у матери обиду?

– Я тебя потеряла, – выдыхает мне на ухо Влада. Прижимаясь к спине, мимолетно скользит ладонью по животу под полу пиджака. Если бы я мог что-то чувствовать, наверное, был бы рад ее слышать сейчас. Во всяком случае, она поприятнее чертовых родителей, которые только и делают, что последние мозги выносят. – Как тебе музыка, Алекс? Потанцевать не против?

Влада перемещается. Становится рядом со мной. Смотрит в глаза.

Равнодушно принимаю заискивающий взгляд ее, несомненно, красивых серых глаз.

Отставляю стакан с недопитым ромом на поднос своевременно засуетившегося официанта. Молча сжимаю узкую ладонь. Веду Владу на площадку.

Аромат сладких духов. Физический контакт. Нежное скольжение теплых пальцев по шее над воротником моей рубашки.

Но инстинкты спят. Ничего не чувствую.

С Владой я просто знаю, когда мой член должен встать. Сейчас в этом необходимости нет. А потому я не пытаюсь включать какие-то реакции. Ее же моя холодность не напрягает.

Влада удобная по всем статьям.

Она спокойно мирится со всеми моими странностями. Настолько, что ее не отталкивает даже то, что я не целуюсь в губы и не позволяю касаться своего лица.

– На следующих выходных выставка. Я бы хотела пойти, – заходит, как обычно, мягко. – Ты как? Не против?

– Сходим.

– Прекрасно, – радуется, пытаясь поймать мой взгляд. Даю ей это, чтобы прекратила суету. – А завтра заедешь? К папе интересные люди на ужин придут. Он говорит, хорошие связи для будущего… Нужно закреплять, раз выпала такая возможность. Ты как считаешь?

– Заеду. Познакомимся. Посмотрим.

– Супер!

– Только не раньше семи. У меня тренировка.

– Семь – идеальное время! Гости к половине будут. Разогреются, расслабятся… – смеется. Я не утруждаюсь даже улыбку выдавить. Просто наблюдаю. – Ну ты же знаешь папу, – закатывает в восхищении глаза. – Он умеет располагать.

У меня насчет Владимира Всеволодовича другое мнение. Но желания его до кого бы то ни было доносить не возникает.

– Ты еще долго здесь оставаться планируешь? – спрашиваю тем же бездушным тоном. – Я через полчаса уеду.

– Я с тобой, конечно.

– Ок.

Возвращаемся к предкам. К ним как раз присоединились Машталеры – родители Влады. Завязывается очередной бессмысленный разговор. Я участвую мало, только если ситуация того реально требует.

Последние полчаса тянутся удушающе долго. Вязну в устойчивом состоянии апатии. Говорю все меньше. Практически не двигаюсь. Цепенею не только внутри, но и внешне.

Пока в один момент все не меняется.

– Вот он, – выплевывает отец то ли взбешенно, то ли взволнованно. Стакан-то у него не отняли. – Явился Полторацкий!

– Так-так… И с кем это он? С дочерью? – размышляет мать в разы спокойнее.

Я машинально, вроде как вынужденно, веду взглядом в том направлении, которое они задают. И вдруг ощущаю за грудиной странное волнующее колебание.

Пространство качается.

Изгиб девичьей спины. Хрупкая линия плеч. Характерное движение тонкой руки.

На стремительно просыпающихся инстинктах прекращаю дышать. Но пульс уже долбит по венам аварийной сиреной. Застывшая три месяца назад кровь прорывает дамбу и бросается курсировать по одеревеневшему телу, вызывая в омертвевших клетках жгучее покалывание.

Узнавание, когда каждая деталь будто удар ножа между ребер – страшная штука.

Стоило бы развернуться и уйти. Уйти, пока не поздно.

Но вместо этого…

«Повернись!» – орет один из пробудившихся внутри меня демонов.

Девушка встряхивает темными волосами и ведет головой влево. Этого недостаточно, чтобы иметь возможность оценить хотя бы профиль.

И все же… В моей раздувшейся на резком глубоком вдохе груди происходит адская вспышка.

Говорю себе, что этого недостаточно, чтобы растопить глыбу льда, которая сцепила мое разорванное сердце в кучу. Говорю и чувствую, как это чертово сердце начинает безумно ускоряться.

Брюнетка вновь встряхивает волосами. Догадываюсь, что смеется. И вдруг испытываю дикое слабое и охренеть какое тревожное чувство забытой радости. Расстояние и суета вокруг не позволяют уловить мелодию ее смеха, но я мистическим образом ее слышу.

Музыканты сменяют направление, и выдаваемая ими композиция лично для меня превращается в нагнетающее ужас превью триллера.

Девушка оборачивается.

Я с тяжелым вздохом прикрываю веки. Сознание прорезает звук того самого выстрела из нашего общего прошлого.

Неудачное одномоментное разминирование на дикость обширной территории моей проклятой души. Я летаю, как в свои лучшие дни. Только в этот раз – камнем в оставленную нами, так и не заполненную ничем и никем пустоту.

И это моя четвертая смерть.

2

Добро пожаловать в преисподнюю, родная.

Любовь – вызов.

Самый дерзкий. Самый яростный. И самый, мать вашу, отчаянный.

По мере того, как между нами с Соней Богдановой – девушкой из моего счастливого прошлого – сокращается расстояние, пространство банкетного зала атакует какое-то эфемерное психоактивное вещество.

Выжигание слизистой. Бешеная стимуляция сердечной мышцы. Активизация всей симпатоадреналовой системы. И мне уже рвет вены сумасшедший гормональный коктейль.

Жар. Озноб. Внутренний штормовой тремор.

Лед трещит и со звоном разлетается по груди. Сердце, качнув излишки кислорода, срывается со своего стационарного места и, прокатившись колючим реактивным шаром в низ живота, падает на дно нашей пропасти. Я не пытаюсь уберечь его от раскола. И когда оно разбивается на ошметки, просто сцепляю зубы и терплю эту боль.

В конце концов, во всех этих ощущениях, какими бы забытыми и неповторимыми они не казались, нет ничего нового. Все это я уже не единожды проживал.

Однако в реальность происходящего я не верю до последнего. Уповаю на сон, бред, галлюцинации… Что угодно, но Сони тут быть не должно!

Это попросту невозможно. Это ведь вразрез с жизнью.

И все же она здесь. Под руку с ебаным папиком. Останавливается в жалких метрах от меня.

Движения закончены. Накал достигает предела.

Стоп. Пауза. Не дышать.

Готовлюсь к фатальной коллизии, хоть и знаю лучше всех, что против чувств, которые Соня Богданова принесла с собой, не существует защиты.

Рывок. Она поднимает взгляд. И мы сталкиваемся.

Шоковая терапия. Безжалостное убийство. И сразу же мощная откачка. Электричество пробивает мое тело молниями.

Сто тысяч ампер. Чистоганом.

Ненависть. Страсть. Ярость. Безумие. Фобия.

Да, любовь – это гребаный вызов. Агрессивная и жестокая провокация, на которую познавшие ее фанатики пойдут, несмотря на все риски. Ибо сейчас мы уже переходим к той стадии, где теряется первоначальное чувство страха. Все эти жалкие монстры сбежали на хрен. Мы прошли и испытали так много, что больнее уже просто не может быть.

Или все-таки может?

Срываю с Сони взгляд, как пластырь. Резко и так же безжалостно. Смотрю на мужика, с которым она теперь, судя по всему, трахается, и невольно вспоминаю то время, когда она еще была только моей. От муки и гнева трещат уже не только вены, ощущаю, как все капилляры лопаются. У меня внутри, мать вашу, ебаное кровоизлияние.

Музыка набирает обороты, словно диджей вместе со мной тронулся. Иначе я не знаю, как оправдать надрывную оперную композицию, которая будто бы призвана подготовить всю эту мразотную толпу к массовому расстрелу.

Быстрей бы.

– Тимофей Илларионович, – выходит из ступора, как ни странно, первым отец. – Добро пожаловать, – протягивает Полторацкому ладонь для рукопожатия.

Протрезвел, очевидно, за тот долбаный миг, пока нас сек огненными лучами метеоритный дождь. У мамы же по-прежнему нет слов. Если бы я мог свободно дышать, я бы, возможно, даже заржал. Когда мы были с Соней вместе, она ненавидела и презирала ее. И вот он – хуев бумеранг. Богданова под покровительством человека, от которого, так или иначе, зависит жизнь нашей проклятой семьи. Фееричная оплеуха.

Не только моим предкам.

Я давно не имею на нее прав. Я проработал свои нездоровые собственнические чувства у толкового специалиста. Я со многим разобрался и большую часть шлака успешно отпустил.

Но…

Это не мешает мне так же люто ревновать Соню и желать разорвать на куски Полторацкого только за то, что он посмел рядом с ней стоять.

Об остальном даже думать не хочу. Не могу!

В моем одержимом сознании она остается моей. Исключительно.

– Соня? – сатанинская улыбка отца усердно полирует Богданову. – Я верно помню?

– Да, все верно, – подтверждает та, отражая папашкин оскал ледяной улыбкой. – Как ваши дела?

У меня по телу прокатывается дрожь.

И от звуков ее все еще топового для меня голоса. И от того хладнокровия, которое она, чертово Солнышко, приобрела. Сокрушающее волнение идет в несколько этапов. Выдерживаю незаметно только потому, что у меня, мать вашу, колоссальный опыт в таких вещах. Никто никогда не узнает, что пока я мрачно раздавливаю этих двоих взглядом, внизу моего живота копошатся ебучие мотыльки.

Дышу тяжелее, чем обычно. Свирепо сжимаю кулаки. На этом все.

– Благодарю, все в норме, – заверяет отец. – А как вы?

– У меня все прекрасно.

Шумный решительный вдох рядом – мать приходит в себя. Краем глаза замечаю, как выдавливает из себя улыбку.

– Надо же… Сонечка… Какая неожиданная встреча, – прижимая ладонь к груди, нервно перебирает бусы.

– Ну, говорят же, земля круглая, – подбивает Богданова так же холодно. – С днем рождения, Людмила Владимировна!

– Да. Определенно, – соглашается мама с внушительной паузой между этими двумя словами. – Спасибо!

Я прикрываю на мгновение глаза. Совершаю глубокий вдох. Медленно выдыхая, поднимаю веки.

В двух мирах одновременно находиться невозможно, но факт остается фактом… Я в раю. И в аду. Первый, несмотря на все раны и страдания, побеждает, когда я смотрю на Соню. Второй – когда направляю взгляд на Полторацкого.

– Я очень рада быть в этот день здесь. В моем родном городе. На вашем празднике.

Знаю, как звучит радость в ее исполнении. И это точно не то. Она откровенно издевается.

– Хм, – выдает мама приглушенно. – Ну, как я погляжу, вы в Киеве, в чем я никогда и не сомневалась, хорошо устроились. Поздравляю, – не удерживается от злоебучей шпильки.

– Спасибо. Приятно, что мысли обо мне какое-то время занимали вашу жизнь, – не уступает ей Соня. – Уверена, сейчас этот процесс может возобновиться. Я приехала в город на неделю.

Мою грудную клетку сотрясают громоподобные удары сердца. Только сейчас осознаю, что оно на месте, и оно, блядь, работает на износ. Лицо загорается. Этот пожар, определенно, видно визуально. Сжимаю челюсти и принимаю Сонин требовательный взгляд. Она излучает уничтожающее обвинение.

После всего?

Мое гнилое нутро раздирает очередной припадок жгучей ярости. Загубленную демонами душу невозможно исцелить. А вот взбодрить ненавистью – вполне.

– Добро пожаловать в преисподнюю, родная, – приветствую мрачно, наплевав на окружающих нас людей. – Скучал.

А потом разворачиваюсь и иду на террасу.

У мраморных перил замирает мое тело. Внутри же… Бомбит все так же нещадно. Пробудилось зверье. Не утихнет теперь эта война. И пора бы уже признать, что новое сражение по всем ощущениям сильнее и ярче предыдущего.

Мы закалились в разлуке. Мы стали жестче. Мы взрастили обоюдную зависимость до гигантских размеров.

Тот, кто любил по-настоящему, понимает, что это чувство не имеет прошедшего времени. Другой вопрос, что одной любви, чтобы быть вместе, не всегда достаточно.

В нашем случае воссоединение невозможно.

Мы друг для друга – смерть.

Эти чудовищные чувства уже настолько заляпаны кровью, что и через век не отмыть.

Достаю из кармана сигареты. Выбиваю одну. Подкуриваю. Затягиваюсь на полный объем легких, пока не ощущаю головокружение, а за ним – тошноту. Уносит, увы, ненадолго. Едва лишь выдыхаю дурман и захватываю свежий воздух, эмоциональные реакции возвращаются.

Новый дымовой глоток. Свежая порция морока. Экстренное расслабление.

Дверь за спиной хлопает. Я не оборачиваюсь. Похрен, кто присоединился.

Знаю одно: не ОНА.

Соня никогда за мной не пойдет. Давнее понимание, а все еще способно вызывать скрипучую боль. Остается только усмехаться – разочарованно и одновременно злорадно.

– Алекс, ты как? В порядке?

Даже не смотрю на нее. Хватаю за руку и подтягиваю к перилам. Сажаю на мраморное ограждение. Зажимаю сигарету зубами и начинаю расстегивать брюки.

Влада не шевелится до тех пор, пока я не раскатываю по члену презерватив.

– Здесь же… – нервно заглядывает мне за спину. Через стеклянные двери отлично просвечивается вся дрянная элита. А у Машталер – воспитание и достоинство. – Могут увидеть.

Взглядом даю понять пограничное решение: либо сейчас, либо она будет послана на хер.

Мы могли бы уехать. Да банально спуститься к морю. Но суть ведь не в сексуальной потребности. У меня ее, блядь, не возникает! Просто сейчас критически упал уровень отвращения к себе. Я жажду его восполнить, пока другие, куда более страшные чувства не завладели душой.

Поэтому здесь. Поэтому вот так.

Толкаюсь во Владу, пока спину не обмораживает дрожью, а сознание не поглощает тьма.

Но и там… И так…

Яркими проблесками рассыпаются губительные воспоминания. ЕЁ так много во мне. Больше, чем меня самого. Я готов орать от отчаяния. И вижу только один способ этого избежать – вколачиваться во Владу до полной потери дыхания.

– Обещай не искать встречи. Не звонить. Не писать. Никогда не давать о себе знать.

– Обещаю. Ты для меня мертва.

– Ты для меня тоже.

Три месяца. И она снова здесь.

Какого хрена? Какого, мать вашу, хрена?

Как я должен с этим жить?!

3

Больно ли мне? Смертельно.

Он с ней спит.

Удивлена ли я? Нет. Больно ли мне? Смертельно.

Я так устала от этого состояния! Не прошло и четверти часа, а у меня уже душа по-свежему разодрана. Эта мука сводит с ума. Хочется кричать. Выплеснуть все, что проживаю. Но я не могу себе этого позволить.

Я слишком хорошо знаю Сашу, чтобы по одному его взгляду, после их с Владой возвращения с улицы, понять, что у них был там секс.

Это осознание приносит невыносимые страдания. Меня начинает трясти изнутри так, что едва хватает сил скрывать это и не позволить себе задрожать внешне. Тимофей Илларионович, как и всегда, приходит на выручку. Извинившись перед хозяевами вечера, ведет меня на танцпол. Отворачиваюсь, перевожу дыхание и возвращаю себе самообладание.

– Занервничали Георгиевы, – проговариваю с легкой улыбкой, которая не отражает моего истинного душевного состояния, а является лишь частью той фальши, что приходится давить из себя, чтобы выжить там, где меня когда-то пытались уничтожить. – Мне ведь не показалось?

Я бы хотела сказать, что роли поменялись. Но на самом деле даже под покровительством Тимофея Илларионовича не ощущаю полной защищенности. Слишком хорошо помню, на что способны эти страшные люди.

И все же я здесь, несмотря на данное три месяца назад обещание не возвращаться в Одессу.

– Ты умница, София, – заключает Полторацкий с той убежденностью, которой так недостает мне. Слегка приподнятые уголки его губ трудно принять за улыбку. Но блеск в уставших зеленых глазах выдает довольство и доброту. Я нередко ошибалась в людях. Обещала себе никому больше не доверять, но Тимофей Илларионович расположил к себе практически мгновенно. Никогда не забуду, как рыдала у него на плече в первый же день нашего знакомства. Без него я бы справлялась гораздо дольше. С ним получила встряску и так необходимую веру в будущее. – Ты держалась лучше, чем я предполагал. Георгиевы заметались, едва только увидели тебя со мной.

Кроме того, что Полторацкий внимательный и чуткий человек, он еще и прекрасный танцевальный партнер, но чтобы плясать в удовольствие в этом месте, нужно быть сумасшедшей. Месть не вызывает у меня радости. Я здесь лишь потому, что имею определенные обязательства.

– Мне плевать на них. Я просто хочу перестать бояться за жизнь своих сестер и иметь возможность приезжать в гости, – проговариваю то, что Тимофей Илларионович и без того слышал много раз. – Вот и все.

– Больше они твою семью не тронут. Слишком рискованно. Понимают же, что ты рассказала мне обо всех их угрозах и криминальных намерениях. Понимают, что я взял это на контроль. Иначе бы ты не вернулась, верно?

– Верно, – выдыхаю я.

Испытываю сильное эмоциональное напряжение, хоть и готовилась к этому дню неделями. По коже то и дело гуляет озноб. И самое неприятное, что причиной тому служит не внимание проклятых прокуроров, а жгущие запредельной злостью взгляды моего ледяного принца.

Мой… Три месяца прошло с тех пор, как Александр Георгиев убил меня, а я все не могу избавиться от этого притяжательного местоимения. Я все еще наделяю его сверхзначением.

Разрыв отношений, обида, злость и четкое понимание того, что никогда больше не сможешь быть с этим человеком, не помогают перестать его любить. Сколько бы раз ни умирала душа, как бы сильно ни болело сердце, какой бы мукой ни горело все тело, чувства не отпускают.

Влюбиться в жизни можно лишь раз. Я свой использовала.

Когда я только встретила Сашу, мечтала о сказке. И она у нас была. Без преувеличения. Таких красивых отношений, как он мне подарил, удостаивается не каждая. До сих пор помню первый поцелуй, первую близость, первое единение тел и душ… Свой девятнадцатый день рождения с ним, цветы, заботу, внимание, ласки, искренность, зависимость, уязвимость, слова… Все его признания. Нетривиальные, откровенные и сильные. Предложение, кольца, общие планы.

А потом… Начались манипуляции его матери, ревность, ссоры, невысказанные обиды, необъяснимые вспышки гнева. И закончилось все, конечно же, не хэппи-эндом, а предательством и настоящей трагедией.

И вот сейчас он с ней. С девушкой, которую выбрала ему семья. Теперь и он предпочел мне Владу Машталер.

Мы, конечно, не обещали хранить друг другу верность. После того, как именно расставались, такого пункта в нашем договоре не могло быть. Но… Мне все равно ужасно больно. Я не просто не представляю, как мне это пережить! Я улыбаюсь, танцую, поддерживаю беседу… А внутри снова и снова умираю.

Хотя чего я хочу? Видно же, что Саша, как и его адские родители, окончательно утратил человечность. Смотрит ведь как зверь. Яростно и беспощадно. Все еще ненавидит меня. Не удивлена. Ведь я его тоже. Жаль, он еще не знает, что я его в разы сильнее. И плевать, что это чувство разрушительное. Я только благодаря ему и живу.

– Даже если нам удастся найти какие-то весомые нарушения во время проверки прокурорской работы Георгиева, – Тимофей Илларионович, конечно же, имеет в виду Сашиного отца, но я, независимо от сути разговора, все еще реагирую на эту фамилию мощным внутренним содроганием. – Судебный процесс будет долгим. Таких персон, увы, быстро не сажают. Нужно собрать внушительную доказательную базу. Так что, в кулак все силы, София. Раньше чем через год свободно выдохнуть вряд ли получится.

– Хорошо, что большую часть этого времени я буду в Киеве.

– Все равно не расслабляйся. Всякое может быть. Нам по-любому придется еще тебя привлекать. Понимаешь ведь, что есть информация, которую получить можешь только ты? Нам нужен контакт с Александром.

Слышу об этом не впервые. Все-таки, когда Полторацкий на меня вышел, его интересовали именно мои развалившиеся отношения с наследником той кровавой империи, что создали на юге страны Георгиевы. Я осознавала всю серьезность ситуации. Обещала помочь. Но я, черт возьми, до сих пор не понимаю, как смогу контактировать с Сашей. Лишь одно напоминание об этой необходимости, и у меня все нервы в трескучие пучки сбиваются.

Не удержавшись, направляю взгляд в его сторону. Он будто только и ждал того. Среагировать не успеваю, как мы уже сталкиваемся и разбиваемся. Мы ведь даже спокойно смотреть друг на друга неспособны. Каждый раз взрываем зал.

«Добро пожаловать в преисподнюю, родная… Скучал…»

Как же все-таки жестока и непредсказуема жизнь!

Когда-то Саша Георгиев был моим небом. А сейчас он – мой ад.

– Я буду стараться, – обещаю Тимофею Илларионовичу, когда передвижения в танце, наконец, отрывают мой взгляд от Саши.

Пару минут спустя оставляю Полторацкого в зале, чтобы пойти в уборную. Не то чтобы в этом была физическая необходимость… Просто нуждаюсь в уединении и передышке от перманентного внимания со стороны Георгиева. Он даже не пытается притворяться, что не забыл обо всем на свете, с тех пор, как я появилась! Интересно, что думает его девушка. Не может ведь не замечать, как он залип.

Кто уж точно не упустил из виду, так это моя несостоявшаяся свекровь. Перехватывает наши взгляды и недовольно поджимает губы.

– Соня, – прилетает мне в спину уже в коридоре перед дамскими комнатами. Все идет по плану, но дрожь по телу все-таки проносится. – Можно тебя на пару слов?

– Конечно, – улыбаюсь этой стерве, будто хоть сколько-нибудь рада ее озабоченности моим присутствием на празднике.

Людмила Владимировна, раздраженно двигая челюстями, прищуривается. Я улыбаюсь еще шире и якобы спокойно иду за ней в соседний зал, который наверняка свободен сегодня только потому, что это являлось требованием самой Георгиевой.

– Как же я скучала по морю… – выдыхаю легко, когда останавливаемся у окна с видом на подсвеченную уличными фонарями черную бездну.

– Не знаю, зачем ты явилась обратно в город, – чеканит эта сука в противовес моему настрою. – Но я очень надеюсь, что ты не настолько жалкая, чтобы вспоминать старые обиды. У вас с Сашей в любом случае ничего бы не получилось. Вы друг другу не подходите. Это ведь очевидно. Сейчас он счастлив с Владой. Прими это. Ты ведь тоже нашла свое утешение. Хорошо устроилась, что сказать!

– Хах… – первое, что я выдаю, оторопев от наглости этой женщины. – Старые обиды? Это вы имеете в виду то, что ваш муженек чуть не грохнул меня и не отдал на корм рыбам? Или то, как вы сами опустились до того, чтобы устроит для сына тот мерзкий спектакль с изменой? Или, возможно, безжалостные угрозы моим маленьким сестрам? Что?!

Прыскаю и заливаюсь нервным смехом.

– Весело тебе, девочка? Рано.

И тут меня сотрясает от гнева.

Резко сжимаю губы и, надвигаясь на Людмилу Владимировну, жестко выдаю:

– Я вам не девочка. Если хотите о чем-то меня попросить, для начала смените тон.

Она, если и теряется от такого, то ненадолго. Качнув головой, презрительно хмыкает, стерва.

– Обижаешься, значит, – заключает обвинительно.

– Обижаюсь? – выпаливаю я. – Не то слово! Я вас ненавижу. Врубаетесь? За все, что вы с нами сделали! – сжимаю кулаки, когда чувствую, как глаза наполняются слезами. Я перед ней не заплачу! Больше никогда! Как бы больно мне не было, не дождется. Медленный вдох. Дрожащий выдох. И злость снова завладевает моим сознанием. – Я знаю, почему вы пошли на эту жестокость. Не только потому, что я так плоха и так ничтожна для вашей семьи, – высекаю приглушенно, но не менее пылко. – Вы меня боялись, – заявляю и снова улыбаюсь. – Ведь для Саши я была на тот момент важнее всех. Важнее вас.

Ох, как ее это бьет! Будто реальная пощечина. Я озвучила самое страшное. Знаю же, что сын для нее – весь мир. Я всегда относилась к этому с пониманием. Жаль, что она моих чувств не уважала и так и не приняла того, что он – и мой мир тоже.

– Я не хотела с вами воевать, не планировала сдвигать вас с вашего чертового трона, не собиралась забирать у вас сына, но… Когда-нибудь я буду в числе первых, кто опустит две гвоздики на крышку вашего гроба.

У Людмилы Владимировны дергается глаз. Раз, второй, третий… Только мне плевать, даже если ее реально при мне приступ накроет.

Пусть пугает этим Сашу! Гнусная интриганка!

– Послушай меня, девочка… – выдавливает после значительной паузы.

Но я не могу дать ей волю перехватить преимущество, которое только-только получила.

– Разговор закончен, – обрушиваю резко.

И ухожу.

По пути в зал понимаю, что больше сегодня не выдержу. Нужно уходить. Набраться сил. Ведь завтра они мне снова понадобятся – нам с Сашей предстоит столкнуться на гендер-пати у моей сестры и его друга.

Надеюсь, Чарушин не попросит его быть крестным отцом для ребенка. Лиза же точно меня позовет… Господи, не хватало еще с этим человеком один крест на двоих брать! Как бы я не отвергала навязываемую родителями веру, но к этому вопросу отношусь исключительно серьезно.

Ребенок родится только в конце сентября, а я уже гружусь этим вопросом по полной. Всю дорогу до отеля верчу в голове разные варианты и прикидываю, будет ли уместно, если я сама попрошу Чарушина взять, например, Даню Шатохина? Он прекрасный человек. С ним, как мне кажется, мы духовно близки. Это весомый аргумент.

– Доброй ночи, София, – вырывает меня из тяжелых дум голос Полторацкого.

С удивлением обнаруживаю себя у дверей номера.

– Доброй ночи, Тимофей Илларионович, – выдыхаю со слабой улыбкой.

Прикладываю ключ-карту, три шага, скрежет замков, и я, наконец, остаюсь одна. Могу позволить себе не только расслабиться, но и… горько расплакаться.

Ненавижу его! Ненавижу!!!

Тело пробивает озноб. Обхватываю себя руками, но трясет меня тотально. Кажется, душа из тела выходит.

А он… Этот дьявол Саша Георгиев еще и присылает мне сообщение.

4

Как можно быть одновременно в двух состояниях:

счастливом и несчастливом?

Александр Георгиев: Ты счастлива?

Этот вопрос вызывает у меня глубочайший шок.

Учитывая то, как мы расстались, и с какой ненавистью Саша смотрел на меня сегодня, поражает, что его интересует мое эмоциональное состояние.

Какая ему лично разница, что я чувствую и как я живу?

Едва выхожу из ступора, отчего-то еще сильнее расстраиваюсь. А потом ожидаемо злюсь.

Какого черта он вздумал лезть ко мне с такими вопросами?!

Соня Солнышко: Ты нарушаешь соглашение.

Ему я, конечно, не собираюсь показывать, что меня задело это наглое вмешательство. Сухо указываю на нашу договоренность, одним из пунктов которой было не писать друг другу сообщений.

Александр Георгиев: Просто ответь на вопрос. И я отъебусь.

Меня едва на месте не подбрасывает, такую волну эмоций этот мат подрывает внутри. И дело, увы, не в злости. Просто… Это сообщение характерное. Из моего прошлого. В этом весь Георгиев. Одно слово, и текст оживает. Он заставляет меня чувствовать себя на расстоянии! Вынуждает вспоминать все то, что было у нас когда-то. Необъяснимая реакция! Возможно, даже неадекватная. Но я не могу ее побороть. Меня начинает раздирать противоборствующими эмоциями. Из-за этого дрожь усиливается, и становится физически дискомфортно. Уже знаю, что ни горячий душ, ни два одеяла не помогут с этим состоянием справиться. Долго придется плакать. Оказывается, без чертовых слез иногда невозможно преодоление.

Соня Солнышко: Да, я счастлива.

Отправляю сообщение. И собираюсь заблокировать контакт Георгиева.

Но…

Вместо этого зеркалю вопрос.

Соня Солнышко: А как ты? Счастлив сейчас?

Он прочитывает. И покидает сеть.

Вспышка в груди столь сильная, что кажется, будто реальный ядерный взрыв происходит. Оставляя пылающую воронку в месте, где должно быть сердце, огонь перебрасывается на другие участки тела. Пока внутри все выжигает, кожу, напротив, холодом бьет.

Вот зачем он спросил? Зачем вообще написал? Зачем усиливает боль, которая и без того была непереносимой?

А сам ведь… Там… С ней…

Боже… Как же это мучительно!

«Сейчас он счастлив с Владой…»

Какого черта тогда лезет ко мне?! Какого черта весь вечер смотрел на меня, а не на нее? Какого черта при ней же посмел назвать «родной»?

Любовь и ненависть – гремучее комбо. Движимый ими человек способен не только жизнь объекта своей агрессивной зависимости разрушить, но и свою собственную. Я это понимаю, но приглушить не могу. Оба этих зверя уже вырвались на свободу. И оба готовы бесчинствовать.

Ночь проходит тяжелее, чем любая предыдущая за эти три месяца. Но утром я прилагаю все усилия, чтобы выглядеть счастливой. Хочу, чтобы Георгиев верил моим словам. Ведь если он поймет, что мне больнее, чем в ночь разлуки, я буду чувствовать себя еще хуже.

– Соня… Ты приехала!

Вот, кто точно рад мне – моя любимая сестра Лиза. Да я сама захлебываюсь от восторга, что сумела отвоевать свой шанс воссоединиться с близкими. Это, по сути, было моим единственным условием в сделке с Полторацким. После того, как мы с ним вместе появились в сатанинском логове, Георгиевы не посмеют меня тронуть. Любые угрозы мне равносильны угрозам ему, а они ведь как раз пытаются скрыть свое истинное нутро.

– Конечно, приехала! – выпаливаю на радостях и обнимаю Лизу. Беременность сделала ее еще нежнее. Дух захватывает, какая она красивая! – Хочу знать, кто там у меня: племянник или племянница… Снимки увидеть. Ой, так счастлива за вас! Вы же светитесь! Чара Чарушин, – обнимаю зятя сразу после сестры. – Ты невозможный красавчик!

Гостей много. Но я сразу же выделяю стоящего неподалеку от нас Георгиева. Прямо на него не смотрю, а сердце все равно реагирует, будто на мощнейший стимулятор. Срывается и принимается колотиться, как одуревшее.

Пока у Саши не звонит телефон, и он не отходит от шумной толпы, чтобы принять этот входящий.

Тогда мой чувствительный мотор резко сжимается и сдувается, словно получивший прокол шарик. Я вроде как и дальше улыбаюсь, но тот самый волнующий трепет, который и дает людям возможность парить, рассеивается.

Это она звонит? Почему не с ним здесь? Ревнует ко мне? Боится его потерять, как когда-то боялась я?

Господи… Я только пришла, а уже схожу с ума!

Что же будет дальше?!

– Соня-лав, Соня принцесса-воин, Соня Солнышко… – перечисляет Данька Шатохин с завораживающей улыбкой сексуального паскудника. – Наконец-то в Одессе будет настоящее Солнце!

– Даня Шатохин! Я по тебе тоже очень скучала!

И тут же визжу, когда он, обнимая, отрывает меня от земли.

– Боже, Даня! Поставь меня, пожалуйста, на место.

Он ставит, но руки с моей талии не снимает. А мне как-то неудобно самой отстраниться. Да и, что скрывать, его внимание действительно приятно.

– Как ты могла променять нас на город каштанов? – серьезно так удивляется.

– Обстоятельства, – бросаю тихо и взглядом прошу не развивать тему.

– Понял, – соображает Данька, как и всегда, быстро. – Торчишь лично мне три штрафных. Потом развратный танец. А потом… Бухой прыжок с пирса.

– Май месяц! – возмущаюсь, но смеюсь. Я немного переживала, что мы отдалились за эти месяцы. Но нет. С ним легко, как и раньше. – И вообще, Дань, мы на гендер-пати, а не на отвязной вечеринке. Привыкай уже, что часть твоих близких уже семейные…

Он, Чарушин, Бойко, Фильфиневич и мой Георгиев – лучшие друзья большую часть жизни. И «друзья» в их случае – не формальное определение отношениям. Они действительно родные люди.

– Все равно тебя окуну, – заявляет Шатохин, вызывая уже у всех хохот. – Ты же ненадолго, как я понимаю. Когда еще море увидишь?

– Да… Я всего на неделю. У меня ведь учеба, работа, быт – полный комплект.

– Приглашай в гости, – набивается тут же. По части наглости он точно в их пятерке берет первенство. – Хочу посмотреть, как ты живешь.

– Ни за что, – отмахиваюсь я.

– Почему?

– Потому что я не одна живу.

– А с кем?

– А это уже секрет.

– Который ты мне выдашь, когда я тебя напою. Понял.

И подмигивает.

Я не обижаюсь. На него невозможно обижаться, хоть и ходит он порой, что называется, за гранью приличия. Со смехом качаю головой.

А потом… Георгиев возвращается в общую компанию, и наши с ним взгляды пересекаются.

Как можно быть одновременно в двух состояниях: счастливом и несчастливом? Второй день ощущаю эту дикую бурю при первом контакте глаза в глаза.

Да, я счастлива его видеть. И да, от этого же я несчастна.

Отворачиваюсь и с самым беззаботным видом бегу, чтобы помочь младшей сестре зятя с воздушными шарами.

– Ты же не ревнуешь Даньку ко мне? – спрашиваю шепотом, пока расставляем в большой беседке Чарушиных вазы с живыми цветами. – Мы с ним просто друзья.

– Почему я должна его ревновать? – фыркает Рина, как ежик. И тут же краснеет. – Ни к кому я его не ревную! Сама его терпеть не могу! Он просто друг моего брата… Самый мерзкий из них! Вот и все!

– Я кое-что заметила между вами еще на свадьбе Лизы и Тёмы… Мне показалось, вы влюблены.

Рина вспыхивает еще ярче.

– Тебе показалось!

– Ладно. Наверное. Пусть так, – быстро отступаю я. – Просто чтобы ты знала: между мной и Даней никогда не было и никогда не будет любовных отношений.

Она снова фыркает.

И все же не удерживается от вопроса:

– Сексуальных тоже, я надеюсь?

Я улыбаюсь. Обезоруживаю ее своей открытостью.

– Для меня секс и есть любовь. Без любви близость недопустима.

И как назло, именно в этот момент за моей спиной слышатся шаги. Я пытаюсь не паниковать раньше времени, но когда оборачиваюсь и вижу Сашу, все равно вздрагиваю. Он застывает передо мной. Смотрит, будто сказать что-то собирается. А у меня в этот момент – жар, мурашки, тахикардия и острый недостаток кислорода.

– Хм… Жаль, принцы, королевы и короли не такие высоконравственные, как те, кого они посчитали недостойными себя, – не удерживается от шпильки Рина.

По крайней мере, звучит это именно как укол, который должен задеть Георгиева. А ранит по итогу меня. Чтобы скрыть это, резко от него отворачиваюсь. Пока поправляю шары, Саша, хвала Богу, уходит.

– Хочешь, я тебе помогу? – шепчет Рина, едва мы снова остаемся вдвоем.

– В каком смысле?

С непониманием смотрю в горящие глаза самой дерзкой девчонки Чарушиных.

– Вернуть его! – стреляет глазками куда-то мне за спину. Догадываюсь, что в сторону Саши. Она ведь, как и все, в курсе, что я была в отношениях только с ним. – Это будет легко. Надо просто…

– Нет, – выпаливаю несколько взволнованно. Сглатываю и с трудом перевожу дыхание. – Мне не нужно его возвращать!

Рина тотчас сникает. Но… Азарт – дело заразительное. Она гаснет, а я уже загораюсь. Приходится заново себя убеждать, что в нашем с Георгиевым случае никакой надежды на воссоединение нет.

Я его никогда не прощу, а он – никогда мне не поверит.

Во время основной части праздника мы узнаем, что у Лизы с Артемом будет мальчик. Они счастливы до слез, будто только его и ждали. Я радуюсь за сестру, хотя сама от этой темы крайне далека. Наличие пятерых младших сестер, о которых нам с Лизой приходилось заботиться, будто о своих собственных детях, напрочь отбило охоту к детопроизводству. Знаю точно, что никогда не захочу стать матерью. Но при этом готова любить племянника.

– Отлично, что это мальчик! – восклицаю, пока обнимаю сестру. – Хоть я сама о них ничего не знаю, уверена, что ваш сын будет настоящим мужчиной. Как его потрясающий отец – Чара Чарушин, – со смехом целую зятя в щеку. – И его не менее прекрасный дед – Артем Владимирович, – отвечая на объятия Лизиного свекра, без какого-либо дискомфорта прижимаюсь к его груди. Этот человек – отец всем отцам. Он готов не просто всех детей Вселенной теплом окутать, кажется, способен объять весь мир. – Мамочка Таня, – обнимаю его чудесную жену.

Разделять радость в этом доме – норма. Никто не стесняется и не зажимается. Даже Данька рядом с Чарушиными сияет, как новогодняя елка. Озвучиваю ему это, едва отходим к столам.

– Сейчас и ты засияешь, Соня-лав, – заявляет он. – Дай только тебя напоить.

Это все, конечно, шутки. Я говорю, что не хочу ничего, кроме сока, и Даня не настаивает. Веселиться нам это не мешает. После застолья мы действительно идем к морю. Я сама всех зову. На берегу скидываю босоножки, чтобы намочить ноги. Но на первой же волне визжу от холода.

– Да нормальная вода! – уверяет всех Шатохин, раздеваясь до трусов и умышленно нас всех забрызгивая. – Че вы за неженки такие? Скидывайте шмот! Погнали!

– Я скорее умру, чем туда войду.

– Ты бросаешь мне вызов над бессмертием, Соня-лав! – выкрикивает Даня.

Несмотря на все громкие протесты, закидывает меня себе на плечо и затаскивает на глубину, чтобы по итогу бросить в воду прямо в одежде.

– Какой же ты невыносимый! – выпаливаю я, едва успев вынырнуть и отплеваться. Но смеюсь при этом. Конечно же, смеюсь. Впервые за долгое время чувствую себя свободной и беззаботной. Душевные раны по-прежнему болят, но это не мешает мне кайфовать от жизни. – Дурачок! Не брызгайся хоть… Дай отдышаться! Даня! Мне холодно… Боже…

– Чтобы согреться, нужно двигаться, – смахивая воду с волос, игриво подергивает бровями. – Активнее, Соня-лав.

– Я двигаюсь… – смеюсь и снова визжу. – Только не трогай меня! Щекотно!

Несмотря на прохладу, круто проводим с Шатохиным время. Чуть позже к нам присоединяются Фильфиневич, Лия и сестры Чарушина. Лиза же с Артемом и Бойки со своей малышкой, погуляв вдоль берега, возвращаются в дом.

Сашу я теряю из вида. Очевидно, он окончательно заскучал и уехал.

И снова эти двойственные чувства – облегчение и огорчение. А еще жгучая ревность. Ведь он оставил друзей и полетел к своей Владе.

– Так, с кем ты в Киеве живешь? – допытывается Шатохин.

– С другом, – улыбаюсь я.

Он хмурится, будто бы удивлен.

– И как этого друга зовут?

– Габриэль.

– Ты такая фантазерка, Соня-лав! – выталкивает вдруг Даня возмущенно, заставляя меня рассмеяться. – Что еще за мушкетер? Я не верю, что ты с кем-то живешь!

– Это мой кот! – ору, когда он начинает щекотать.

– Кот? – изумляется. – Зачем тебе кот?

– Затем, – отрезаю сипловато.

И Шатохин понимает то, что я не могу озвучить.

Кот спасает меня от одиночества. Вот какой на самом деле является моя жизнь в Киеве.

– С кем ты его оставила? – спрашивает уже тише.

– Соседку попросила заглядывать. Там милая старушка. Если приедешь, познакомлю. Будешь от нее без ума.

Он воспринимает мои слова как-то превратно и морщится.

– Я не по старушкам, соррян.

– Боже, Даня!!!

– И не по котам.

– Даня…

– Я молодых писюх люблю, – выдает и косится на Рину.

Та ему средний палец выкатывает и уплывает к берегу.

– Ну, бля… – вдыхает Шатохин.

И бросается за ней.

Пару секунд, и нас всех оглушает визг настоящей Чарушинской кобры, как ее называет сам Даня.

– А что с мушкетером нашего принца? – якобы легкомысленно ерничаю немногим позже, когда уже идем всей толпой домой. – Почему он ее не берет к друзьям?

– Ты про Машталер? – не сразу врубается Шатохин.

– Про нее.

Данька позволяет себе заржать.

– Так, а на хуя она тут нужна? Гонишь, что ли? Нет, ты серьезно?

– Ну, серьезно-серьезно… – хохочу ему в тон.

Шатохин мотает головой.

– Никогда он ее к нам не позовет.

Я с каким-то абсолютно дурацким облегчением вздыхаю. И улыбаюсь, когда он подмигивает.

«Мне просто нужно с ним сблизиться из-за дела… При Владе это было бы проблематично… Вот и все!» – удается убедить себя в этом и успокоиться.

Ребята здорово отвлекают от грустных мыслей, но ночью, когда остаюсь одна, тяжелые думы душат с такой силой, что лежать неподвижно неспособна. Уснуть – и вовсе шансов нет.

Решив прогуляться, выхожу через балконную дверь комнаты во двор. Прежде чем жар в теле спадает, преодолеваю метров пять. Становится зябко, но возвращаться за халатом я уже не хочу.

«Чуть-чуть подышу и вернусь…» – думаю, направляясь к детской площадке.

Но…

Едва моя задница приземляется на сиденье качели, темноту прорезает до боли знакомый голос.

– Значит, ты его любишь?

5

Эти губы мои, кому бы ты их после меня ни дарила…

– Значит, ты его любишь?

Я, конечно, понимаю, что о таком не стоит спрашивать. Но этот злоебучий вопрос кипит во мне большую часть гребаного дня, который вдруг, несмотря на свободный формат встречи, по ощущениям выдается сложнее вчерашнего. Близость Сони, возможность слышать ее голос, видеть ее улыбку и перехватывать взгляды, которые предназначаются тем, кого она не ненавидит – адское испытание.

Я осязаю лишь ее одну. Я нахожусь в радиационном поле ее влияния. Я подвергаюсь биохимическому поражению. В то время как она… Она действительно выглядит счастливой.

Наверное, я должен порадоваться за дорогого мне человека. Но, увы, моя чертова душа не настолько широка. Я злюсь. Злюсь на то, что Соня так легко забыла меня. Всего три месяца, и вечность, которую мы друг другу обещали, послана на хрен.

Я не понимаю… Не понимаю категорически, как она может любить кого-то другого. Готов допустить десятки различных чувств, которые могли бы стать мотивацией, но только не любовь!

А Соня говорит именно о ней.

Блядь… Блядь… Меня, мать вашу, снова и снова на куски разрывает.

Я знаю, что такое любовь. Не бывает так, чтобы одного, второго, третьего… Не бывает! Где-то в словах моей Богдановой кроется ложь, способная разрушить весь этот проклятый мир. Скорее всего, она просто ни хрена не разбирается в выбранной теме. Ищет любовь, не имея ебаного понятия, что это за чувства! На фоне всей той чертовой кучи романтического дерьма, что вычитывала годами в своих долбаных книжках, что-то придумала и мечется с этим по жизни. Вот и все.

– Ты не имеешь права задавать мне такие вопросы, – отражает Соня с тем гребаным достоинством, которое я так часто принимал за равнодушие. Только сейчас догоняю, что не зря. Она смотрит столь спокойно, будто ничего значительного между нами никогда и не было. Словно три месяца назад мы, блядь, не хоронили друг друга! – Тебя не должно волновать, с кем я и кого я люблю.

– Ты, мать твою, серьезно? – с трудом выдыхаю я.

Шагаю из темноты, хотя не планировал приближаться.

Блядь… Да я и разговаривать с ней не собирался. Это ведь она выбежала ко мне. Я контакта не искал. Напротив, всеми силами ее избегал. Оставался кремнем, как бы не разрывало внутри. Пока Соня сама не появилась рядом, и круг, на хрен, не замкнулся.

Она держится до последнего. Но когда я оказываюсь у качелей, все же вскакивает на ноги. Только то, что выпрямляется в полный рост, никакого равновесия нам не дает. Соня теряет уверенность и вздрагивает, а я, захлебнувшись хищными инстинктами, отказываюсь упускать полученное преимущество. Не прикасаюсь к ней только потому, что, блядь, боюсь своих реакций. Но сжимаю ладонями металлические стойки качелей и, нависая, по факту беру ее в захват.

Богданова со вздохом вскидывает на меня взгляд, и я едва выстаиваю против этой трепетной женской силы. Лишь задействуя все внутренние резервы, остаюсь неподвижным, тогда как хочется отпрянуть и отойти от нее как можно дальше.

В Сониных глазах запретная вселенная, в которую я проваливаюсь мгновенно. Проваливаюсь, как в первый раз, и лечу на полном размахе крыльев. В этом закрытом подсанкционном мире наша безумная любовь, наша бешеная страсть, наша непреоборимая зависимость, наше бессмертное «навсегда».

Снова я хапаю эту головокружительную эйфорию. Снова я оживаю. И снова я разбиваюсь.

– Мы расстались, Саша. Точка поставлена. И она никогда не превратится в многоточие, – напоминает Соня со своим обыкновенным спокойствием.

От ее красоты, которая в окружившей меня тьме подобна северному сиянию, захватывает дух и трещит от восторга сердце. Я подвисаю в этом состоянии, с запозданием перемалывая донесенную ею мысль.

Не касаюсь, конечно… Но от чего это меня спасает, если я вижу Соню столь близко, чувствую тепло ее тела и поглощаю ее запах? Память воскрешает лучшие моменты, а их у нас, несмотря на трагический конец, было немало. Впору удавиться этой сладостью. Недолго поймать реальный анафилактический шок.

Наверное, было бы проще, если бы Соня вела себя со мной исключительно дерзко, провокационно и безжалостно. Сделала бы что-то с конкретным намерением задеть, я бы возненавидел это настолько, что хватило бы сил отвергнуть раз и навсегда. Но, к сожалению, что бы я не думал о Богдановой раньше, она определенно не является манипулятором. В том и сила ее яда, что она, сохраняя достоинство, всегда остается мягкой и нежной. Для меня это, мать вашу, убийственно идеально.

– Я, блядь, в курсе, – хриплю грубо. – Принимаю, что мы не будем вместе. Не в этой жизни точно! Но это не значит, что моему ебаному сердцу можно запретить разрываться от того, что твое собственное, на хрен, спустя какие-то жалкие три месяца уже любит другого! – выталкиваю эмоциональнее, чем хотел бы. – Не должно волновать, блядь?! – повторяю ее слова, потому что они никак в голове не укладываются. – Вот тут ты серьезно?! Часто ли мы делаем только то, что должны?!

– Ладно, – в Сонином тоне появляется дрожь, но в целом она звучит так же выдержанно, как и минуту назад. – Можешь волноваться, о чем твоей душе угодно. Просто не надо сообщать об этом мне, хорошо? И тем более не смей ничего у меня спрашивать, Саш… – тут, когда ее голос срывается, кажется, что она готова меня ударить. – Я же тебя не спрашиваю, почему ты с Владой… Любишь ли ты ее… Ревнуешь ли так же маниакально, как ревновал меня… – наконец, она теряет самообладание полностью. Закрывает глаза и шумно вздыхает. – Я не спрашиваю, Саша!

Блядь… Так нельзя, но… В эту самую секунду ее боль отзывается внутри меня жгучим целебным бальзамом.

Она неравнодушна. Ей не все равно.

Блядь… Так нельзя, да… Но я не могу позволить, чтобы она меня забыла. Это абсолютно точно ненормально. Я законченный психопат, место которому исключительно в аду, но я хочу, чтобы Соня страдала так же сильно, как и я.

Ошалев от полученной пилюли, нагло подталкиваю нас обоих к краю новой бездны страданий:

– А ты спроси!

– Мне не нужно этого знать! – выкрикивает без какой-либо агрессии. Просто втолковывает, сохраняя свое чертово безграничное терпение. – Это ничего не изменит. Есть уговор. Давай его, пожалуйста, соблюдать.

– Я просто не понимаю, – упорно долблю воздух эмоциями. Не могу отступить. Внутри все настолько горит, что голая кожа груди и спины, несмотря на вечерний холод, которым я и намеревался остудиться, пылает огнем. – Ты говоришь о какой-то любви. Заявляешь, что без нее не приемлешь секс. И при этом гребаный папик у тебя как минимум третий! Всех любила?! Охуенная любовь!

Знаете, чего я добиваюсь? Я бы очень хотел, чтобы она меня ударила.

Не то чтобы я думаю, будто это способно что-то там уравновесить. Нет, не способно. Никак и никогда. Просто… Пусть бы Соня сделала все, что только можно! Я бы вытерпел в надежде, что после этого мне самому станет, мать вашу, легче.

Но она не выдает никаких реакций. Вместо этого отталкивает сиденье качелей позади себя и, поднырнув мне под руку, молча уходит в дом.

Я на адреналине иду следом.

Через террасу практически одновременно попадаем с Богдановой на кухню. Я на пороге притормаживаю, чтобы перестроить зрение к яркому после темноты улицы освещению. Соня не останавливается. Пересекая помещение, снимает с держателя над барной стойкой бокал и наливает в него из кувшина воду.

Так как она стоит ко мне спиной, я позволяю себе подойти практически вплотную. Замираю, когда налитый вспыхнувшей, как вирус чумы, похотью член упирается между ее упругих ягодиц. Не то чтобы я до этого полностью отрицал свое возбуждение… Просто не осознавал, что оно, мать вашу, так сильно. Прошившие тело молнии заставляют меня содрогнуться и, качнувшись вперед, схватиться за край столешницы, перед которой стоит Соня. Она синхронно со мной дергается и, резко оборачиваясь, расплескивает по моему пылающему плечу воду. Жидкость холодная, явно со льдом. Но я даже не вздрагиваю. Этим меня, блядь, точно не потушить.

– Отодвинься сейчас же, – шипит Богданова задушенно.

Я в каком-то странном, самому себе непонятном, жесте пожимаю плечами. И на этом все. Салюты в моей груди подрывают меня в небо, где я когда-то был счастлив. Неужели она думает, что я добровольно от этого откажусь и сигану обратно вниз? Я три месяца жил, как зомби. И вот в моем, казалось бы, мертвом теле стартуют не просто какие-то там гормональные реакции… Каждая клетка организма превращается в ебаный биохимический котел.

– Оттолкни меня, если сможешь до меня, блядь, дотронуться.

Почему я уверен, что она не сможет? Да потому что я сам до сих пор не могу к ней прикоснуться! Мы оба знаем: если в ход пойдут руки, это будет новая смерть.

Соня, конечно, пытается сражаться. Совсем как когда-то, когда окатила меня из шланга… Она отводит руку с бокалом назад и выплескивает воду мне в лицо.

Я зажмуриваюсь. Резко втягиваю воздух. По коже бежит мелкая дрожь.

И я вдруг чувствую, как горло продирает смех.

Если бы кто-то рядом ударил по барабанной установке, этот звук бы не был таким поражающим, как тот, что я идентифицирую как свой собственный хохот. Не думал, что способен. После всего, что пережил, все, что ощущал там, где должен рождаться смех – удушливый ком.

Как тут не смеяться, если Соня расписывается под признанием, что чувства и с ее стороны живы?

Особенно, когда она, после воды, прикладывает меня в грудь через кухонное полотенце.

– Да подожди… Подожди ты… – дернув за ткань, выдираю из ее рук этот щит. И она тут же замирает. Глаза на пол-лица. Дыхание по нарастающей. – Знаешь, что было самым мучительным в первые недели? – толкаю шепотом. – Не думать о том, как ты там… Одна в огромном чужом городе… А ты, оказывается, нашла себе папика! Продалась, как шлюха. Тебе нужны были деньги? Почему ты не позвонила мне? Почему, блядь?! Я бы тебе помог! Сука, просто так, понимаешь?! Но ты натрахалась и приехала рассказывать тут всем про какую-то ебучую любовь! Зачем?! Какого хуя тебе там не сиделось, Сонь?!

– А ты сам чем тут занят?! Не трахаешься? – взрывается в ответ неожиданно.

И меня шатает. От сомнений, которые взбаламучивают мое больное нутро вопреки любой логике.

Вдруг все не так, как я вижу? Вдруг не было у нее ничего и ни с кем? Вдруг она реально только моя, только со мной, только меня?

Нет… Нет… Нет…

Это невозможно!

– Я никогда не говорил, что секс для меня – только про любовь! Честно, Сонь? Ты, блядь, обесценила для меня и первое, и второе! Не прет ничего теперь. Я, сука, мертв, понимаешь?

– Прекрати… Я ничего тебе доказывать не собираюсь… – пытается меня остановить.

Но слишком слабо.

– Я вчера, знаешь, о чем пожалел?

Едва заметно мотает головой.

Я провожу по лицу ладонью. Смахиваю раздражающую влагу. Наклоняюсь ближе. Давлю в низ ее живота членом. И… Медленно тянусь рукой к ее лицу. Я себя буквально убиваю. Но смысла в этой жизни так и так нет. Поэтому я даю себе волю сгореть от профицита сумасшедших ощущений.

Большим пальцем дотрагиваюсь до уголка мягких розовых губ. Разбухание ядер всех клеток организма. Взрыв. И я в очередной раз разлетаюсь на куски.

Эта смерть особенная. В ней гибнет все плохое. И выживает любовь.

Любовь – все, что я чувствую, когда делаю первый вдох в своей новой жизни.

– Эти губы мои, кому бы ты их после меня ни дарила… Они мои, Соня!

Она не шевелится. Не пытается меня остановить: ни словом, ни действием.

Я же растираю пухлую плоть, оттягиваю, одержимо и все еще нежно ласкаю. Наше общее дыхание становится таким шумным, что, кажется, способно разбудить весь дом. Оно бьет по вздыбленным нервам. И пробуждает все оттенки похоти.

– Вчера я пожалел, что не убил тебя в ту ночь, Соня, – жестко выпаливаю, не испытывая ни малейшего сожаления от того, как эта информация действует.

Она дергается, роняет на пол бокал и в оглушающем звоне битого стекла, наконец, припечатывает обеими ладонями меня в грудь. Вместе с пронизывающим плоть жаром сознание рвет до одури взбудораженный шепот:

– Я никогда не спала с Лаврентием. Ни с кем тебе не изменяла. Не изменяла, слышишь меня?! Ты был единственным! Даже поцелуи были только с тобой. Ну вот… – судорожный вздох с осадком едкого сожаления. – Дождался? Жить с этим сможешь, Саш? Хватит силы поверить? Принимай!

6

…одними чувствами разбитую жизнь не склеить…

– Мне нужно уехать. Я прокололась, – сообщаю Тимофею Илларионовичу на следующий день.

– В каком смысле? – напрягается ожидаемо.

Под гнетом ответственности, которую я, к своему огромному сожалению, не выдержала, опускаю взгляд вниз. Смотрю на грубое полотнище диванных подушек, пока в глазах не возникает жжение.

Рука Полторацкого покидает извилистую спинку софы и по-отечески сжимает мое плечо.

– Соня? – протягивает Тимофей Илларионович с мягкостью, которую он, похоже, проявляет только ко мне.

И этого хватает, чтобы я расплакалась.

– Ну вот… Реву совсем как в наш первый разговор… – пытаюсь сквозь слезы иронизировать. – Я же говорила, что слишком эмоциональная для этого дела… Тем более с Сашей… Я не справляюсь…

Полторацкий едва слышно вздыхает.

– Что ты ему сказала? – спрашивает с той же отличительной терпеливостью.

– Я… – глубокий вдох. – Господи… – шумный выдох. – Я призналась, что измены не было, – озвучиваю это и вздрагиваю.

Не дышу, когда осмеливаюсь поднять взгляд на Тимофея Илларионовича. Он, прищурившись и пожевывая губы, неспешно обдумывает полученную информацию.

– Как именно призналась? Про похищение и всю постановку выдала?

– Нет… – мотаю головой. – Просто сказала, что никогда ему не изменяла. Ни с Лаврентием, ни с кем-либо другим… Но… Саша… На самом деле он очень внимателен к словам и деталям… Боюсь, начнет копать, проверять, задавать вопросы… И тогда… Боже… Мне даже предполагать страшно… – выдаю задушенно все то, что за ночь навертелось в голове.

– Значит, ты уверена, что он зацепится за эти слова настолько, чтобы начать расследование? Уверена, что поверил простому заявлению? – из уст Тимофея Илларионовича это звучит нелепо.

Но…

Я ведь помню глаза Георгиева. В момент, когда я обрушила эту правду, там произошла новая катастрофа. Эмоции, которые разорвали его внутренний мир, были такими сумасшедшими, что я попросту не выдержала этого шквала и сбежала.

– Уверена, – с дрожащим вздохом прикрываю глаза.

Под веками тотчас начинают сверкать молнии.

Я дрожу. Мне очень-очень страшно.

– Пожалуйста, Тимофей Илларионович… – шепчу отрывисто. – Мне нужно уехать.

– Хорошо, София, – соглашается, поняв, наконец, что толку от меня сейчас так и так не будет. Разве что, еще сильнее все испорчу. – Возвращайся в Киев. Только придумывай какое-то правдоподобное объяснение своему преждевременному отъезду, – как всегда, призывает к продуманности каждой детали, даже самой незначительной. – Мы никуда не торопимся. В этом деле спешка может испоганить весь результат. Поэтому выдыхаем и успокаиваемся. Будем наблюдать за действиями Александра. И уже на основании них принимать решения относительно следующего шага с твоей стороны. В конце концов, если Лаврентий жив, только Александр нас на него выведет.

Вздрагиваю и судорожно перевожу дыхание.

Саша избил парня до полусмерти, когда застал меня полуголой в его квартире. То, что этот спектакль был разыгран его адской мамашей, не знал, а я в тот миг не могла сказать, потому как моей жизни и жизням моих сестер прямым текстом угрожали. На Георгиева наложили домашний арест, а Христов на вторую неделю своего пребывания в больнице пропал из реанимации. По документации якобы был выписан. Но, черт возьми, с такими травмами домой не отправляют. А то, что он не появлялся ни в квартире, которую на тот момент снимал, ни в академии, лишь добавляло ситуации жути.

Лично я очень надеюсь на то, что Лаврентий жив. Но не только потому, что вместе с Полторацким жду от него показаний против Людмилы Владимировны. Просто… Не хочу до конца своих дней думать о Саше, как об убийце. Это было бы чересчур ужасно.

– Соседка позвонила. Габриель приболел. Мне нужно срочно возвращаться в Киев, – сообщаю я Лизе по телефону.

И, не заезжая в дом, который покинула утром, до того как все проснулись, отправляюсь на автовокзал. А вечером уже вхожу в подъезд многоэтажки Голосеевского района в прекрасном городе каштанов.

– Вернулась? – удивляется соседка Анжела Эдуардовна, когда я стучу к ней, чтобы забрать ключи. – Говорила же, что на целую неделю к сестре едешь, – любопытствует, как и все старушки, для которых чужая жизнь не менее интересна, чем турецкий сериал.

– Да… – вздыхаю я. – Не выдержала долго. Заскучала.

– Мм-м… А своего-то, своего-то видела? – глаза на добродушном морщинистом лице женщины блестят, как две голубые бусины.

Я улыбаюсь, потому как с Анжелой Эдуардовной вспоминаю о Сашке только хорошее. Даже наше расставание вызывает лишь светлую грусть. Возможно, я изначально сильно приврала, когда делилась, но мне так нравились эти будто бы исцеляющие ощущения, что остановиться было невозможно.

– Видела.

– И?.. – расцветает старушка в слепой надежде. – Вы разговаривали?

– Разговаривали.

– Ох, и искрило, наверное!

– Угу.

Естественно, такими ответами пытливый ум Анжелы Эдуардовны не насытить.

– Я сейчас заварю чай. Расскажешь все в подробностях.

– Окей, – и не думаю сопротивляться. – Только домой забегу. В душ, переодеться и Габриэля приласкать. Дайте, пожалуйста, ключи, – со смехом напоминаю, зачем стою у нее на пороге.

– Жду, – подмигивая, бросает мне связку старушка.

Габриэль, в отличие от соседки, не особо рад меня видеть. Проявляет характер. На руки не дается. И всячески выказывает свою обиду. Даже к миске с кормом, который я ему насыпаю, не подходит.

– А так? – достаю из шкафчика его любимую вкусняшку – кусочки сухой куриной грудки. Обычно Габриэль бурно реагирует на один вид жестяной банки, но сейчас игнорирует даже провокационное потряхивание содержимым. – Меня не было всего три дня. Это не вечность! Нельзя быть таким обидчивым, – выдыхаю скопившееся негодование. И тут же захлебываюсь чувством глубокой жалости. Он же не просто капризничает. Так проявляется его страх меня потерять. Его ведь уже бросали. Я подобрала его на улице. – Ну, прости меня, – подхватывая своего пушистого питомца на руки, меняю тон на приглушенное воркование. – Я тебя люблю. И никогда тебя не оставлю. Эта поездка была вынужденной. Я тоже скучала.

Габриэль идет на контакт, удостаивая меня долгим холодным взглядом. Но я и тому рада. Насыпаю вкусняхи в отдельную мисочку и оставляю его на кухне одного. По пути в ванную на всякий случай прячу всю свою обувь в шкафчик. Знаю, что мой мелкий поганец бывает мстительным.

После душа надеваю теплый домашний костюм. Несмотря на приближающееся лето, мне отчего-то зябко в квартире. Но когда я смотрю через окно на ставший привычным лесной вид, чувствую умиротворение, которого лишилась в Одессе.

Чтобы не оставлять Габриэля, приглашаю Анжелу Эдуардовну с чаем к себе. Мы, как бывало и раньше, проводим чудесный вечер за разговорами, в которых моя трагическая любовь кажется волшебной сказкой с открытым концом.

– Все еще будет, – заявляет старушка. – Точно тебе говорю, такие чувства не умирают.

Ох, знала бы она, что притягивает! Ведь одними чувствами разбитую жизнь не склеить.

Ночью мне снится кошмарный сон, повторяющийся далеко не впервые. Сон, который является реальностью. Нашим с Георгиевым прошлым.

Я сижу на полу между его ног.

Чувствую холодное касание пистолета к центру своего лба. Чувствую учащенное и хриплое дыхание Саши. Чувствую нарастающую дрожь в теле.

Восприятие гипертрофировано.

– До смерти, малыш… До смерти, блядь… – шепчет тише и ласковее, чем я помню.

Боль, ярость, любовь, страх – меня изнутри разрывает. Все направлено на моего жестокого принца. Но я все равно вцепляюсь пальцами в его футболку настолько, чтобы и после смерти никто не оторвал. Царапаю его кожу. Врезаюсь ногтями. Могла бы, прорыла бы туннель внутрь него. Но времени мало.

Господи… Прости нас, грешных… И исцели для следующей жизни…

– Прости…

Выстрел оглушает, но не вызывает физической боли.

Лишь удивление…

В поту подрываюсь. В удушье мечусь по кровати, пока сознание не становится полностью ясным. Зная, что уснуть больше не удастся, отбрасываю одеяло и покидаю комнату. Габриэль тут же спрыгивает со своего домика и бежит следом за мной.

– Ты оттаял? – с улыбкой подхватываю его на руки. В ответ удостаиваюсь урчания. – Любимчик мой.

День сурка стартует, как и всегда, задолго до рассвета. Кормлю кота, завариваю кофе и, оставив его остывать, иду в душ.

– Почему ты отвел пистолет? Почему?! – собственный крик распиливает мозг на пульсирующие частицы.

Но надрыв, который выдает Саша, приносит урон посущественнее:

– Потому что не могу с тобой разлучиться! Даже после смерти!

– Дурак! Пускай бы она разлучила уже!

– Нет. Никогда. Ни за что.

– Дурак…

– Уходи!

– А ты?..

– Уходи и не возвращайся.

– Ты… И ты!!! – кричу не в себе. – Обещай не искать встречи. Не звонить. Не писать. Никогда не давать о себе знать.

– Обещаю. Ты для меня мертва, – припечатывает он.

– Ты для меня тоже.

Воспоминания той ужасной ночи воспаляются, как старая рана. Зудят, кровоточат и гноятся. Я не могу придумать, чем лечиться, кроме как снова довериться времени.

Начало недели проходит довольно сносно. Близится сессия. Зубрежки, несмотря на ежедневный труд в течение семестра, приваливает немало. Да и на работе, в кафе на набережной, тоже становится оживленно. Оно и понятно, потеплело, и людям приятно проводить время вне дома. Ноги, конечно, к концу смены гудят, но я стараюсь воспринимать это как позитивный фактор. Чаевые радуют. Ради них стоит улыбаться почаще.

«Видел бы меня сейчас Георгиев… Тогда бы точно понял, что никакого папика у меня нет…», – мелькает порой в голове, пока ношусь с подносом между столиками.

Я, конечно, гоню эти мысли. Не хочу думать о нем. Скорей бы снова забыть. Но… Я ведь знаю, что чудо не случится. Даже когда мы не видимся, на расстоянии в пятьсот километров связь между нами остается. Тонкая-тонкая ниточка. Но такая прочная, что ничем не разрубить.

Чувствую, что и он думает обо мне. Это ощущение настолько явное, что порой кажется, словно бы мы напрямую мыслями обмениваемся. Чертовщина, конечно. Бред, в котором я схожу с ума.

Только вот как объяснить следующее?

«Я же тебя не спрашиваю, почему ты с Владой… Любишь ли ты ее… Ревнуешь ли так же маниакально, как ревновал меня… Я не спрашиваю, Саша!»

В одну из ночей, когда я в тысячный раз прокручиваю нашу с Георгиевым ссору, от него приходит сообщение.

Мое сердце начинает бешено тарабанить еще до того, как я снимаю блокировку на телефоне и читаю содержимое.

Александр Георгиев: Привет. Мы много вопросов подняли в последнюю встречу. И даже если тебе реально неважно, я бы хотел ответить. Владу я никогда не ревновал – это ответ на твой третий вопрос. Не ревновал, потому что не люблю – это ответ на второй. Даже когда я с ней, я сам. Без тебя – остальное значения не имеет. В этом ответ на первый вопрос.

Пульс, сердцебиение, дыхание – все на пределе. Подводит меня к инфаркту. И пусть бы он уже случился, чтобы прекратить это безумие раз и навсегда. Но я лишь гоняю кровь на повышенной скорости и дурею от своих эмоций.

Александр Георгиев: Трахаюсь. Секс есть. Я им себя добиваю. Спросила бы, я бы сказал, что физической потребности в том нет. После тебя. Если бы не было так похрен на свою дальнейшую жизнь, я бы забеспокоился и обратился к специалисту, потому что по факту ты сделала меня импотентом.

Боже… Сердце у меня все-таки останавливается.

Александр Георгиев: Сейчас, когда ты сказала… Те последние слова – выстрел в грудь разрывными пулями. Я в тебя не смог вытолкнуть ни один патрон, ты же в меня выдала целую обойму! Честно? Мне хуже, чем в проклятом феврале. Как так получилось? Объясни. Просто, блядь, объясни, чтобы я смог уснуть! Попроси меня приехать, и я утром буду у тебя. Выслушаю, ничего больше. Я хочу понять… Хочу во всем разобраться!

Мое сердце срывается, принимаясь снова гонять на дикой скорости кровь и зверски долбить мне по всем критическим участкам пульсом. Плохо соображаю, но пальцы сами собой приходят в движение.

Сонечка Солнышко: Нет! Забудь обо всем. Давно неважно.

Александр Георгиев: Серьезно неважно? Поклянись!

Сонечка Солнышко: Клянусь!

Господи… Прости…

Александр Георгиев: Не простит.

Знает меня, черт возьми, настолько, что читает мысли. В голове сидит. А очевидного тогда не понял!

Александр Георгиев: Я узнаю все сам. И приеду за другими ответами.

Сонечка Солнышко: Какими еще другими?

Александр Георгиев: Услышишь.

Александр Георгиев: Сладких кошмаров, родная.

Сердце заходится таким страшным ритмом, что мне приходится стучаться ночью к Анжеле Эдуардовне.

– Накапайте мне чего-нибудь отравляющего, – прошу обессиленно, когда впускает на кухню.

– Трясет тебя как… Температуры точно нет? Может, скорую вызвать?

– Нет… Все нормально. Нужно только сердце успокоить.

И вот я, словно дряхлая старуха, заливаюсь смесью каких-то препаратов. Сердце притормаживает, давление падает, но даже при этом я полночи с тревогой таращусь в окно.

А утром приходит весточка от Полторацкого.

Тимофей Илларионович: Александр вылетел в Болгарию. Подозреваем, что там находится Лаврентий. Наблюдаем.

Ну, все… Конец света стартовал.

7

Ничего, блядь, не было…

Любовь – лабиринт.

Самый огромный. Самый запутанный. И самый, мать вашу, фантастический.

Не зря Соня обозвала меня когда-то Минотавром. Сейчас чувствую себя именно им. Блуждаю по темным коридорам, не находя выхода. А выход у этой любви только один. Если найду путь, доберусь до Сони. Нет – останусь в лабиринте навсегда. Один.

Я не умею жить в безверии. Всегда ориентируюсь на какую-то истину. Придерживаюсь определенных убеждений. Первый раз их пошатнула Соня Богданова, влюбив в себя и вызвав желание стать кем-то особенным. Настоящим. Для нее.

Второй раз мою веру разрушила тоже она. Вместе со всем остальным миром, заточив меня в эти чертовы туннели ада. Я поступил как чудовище. На пике боли я снес свою святыню физически. Я ее ударил. Никакая измена не может служить оправданием подобному. Но в своей тьме я цеплялся именно за нее. Отгораживаясь от всех интуитивных сомнений и инстинктов, которые кричали, что Соня Богданова по-прежнему моя, верил в измену, как в ту самую истину. Цеплялся за мучительные страдания разрушенного обладания, как за спасательный круг.

Иначе как?

Я бы не выплыл.

И вот Соня в третий раз отнимает эту, пускай черную, но поддерживающую меня, как химиотерапия, веру.

Зерно сомнения облито бензином и подожжено. Но под воздействием этого пламени оно не гибнет, а, напротив, дает поросль и заплетает мне душу терниями. Обширная рана с моей виной открывается и заливает все внутри меня кровью. По самое горло. Под завязку. Так, что вкус ее во рту ощущаю.

Я ведь ее… Я ее… Я ЕЕ!!!

Звериный вопль в груди. И я разорван.

Если раньше чувство вины жрало мне сердце, то после Сониного признания оно ломает мне спину и ноги, придавливает к почве и вбивает, на хрен, в землю.

Вопреки тому, что видели глаза, душа тотчас отзывается на сказанные слова. Просто она умнее разума. Когда я пытался выжить, поклоняясь ложной вере, она уже знала, что является истиной.

И эта истина… Вот, что оказывается по-настоящему страшной мукой.

Темная ночь выпускает наружу все полчища демонов. Пока они, опутывая мороком мое сознание, с мятежными криками и безумным смехом носятся вокруг меня, я закрываю глаза и вижу повешенного в этом мраке ангела. Темноволосая девушка в белом, заляпанном кровью, платье.

Убил ее я. Убил ведь. Убил.

Не иду за ней больше. Нельзя. Позволяю сбежать. Даю возможность уехать.

Лиза сообщает всем, что у Сони заболел кот. Какой кот, блядь? Даже если эта животина реально существует, я же понимаю, что причина не в ней.

«Я никогда не спала с Лаврентием. Ни с кем тебе не изменяла. Ты был единственным! Даже поцелуи были только с тобой. Ну вот… Дождался? Жить с этим сможешь, Саш? Хватит силы поверить? Принимай!»

Жить? Вряд ли… Разлагаться.

Я закрываюсь в квартире. Врубаю на полную катушку музыку. Но голос Сони все равно громче звучит. Я в том состоянии, когда легче бы было, будь ее признание ложью. Уже ведь не выбраться из этой преисподней. Сделанного не отменить. Жизнь – не игра. В ней нет рестарта.

Но…

Именно в этой квартире, в дополнение ко всему, мозг распиливают счастливые воспоминания. Просыпаются и другие, более давние слова.

Слова-наркотики.

«Са-а-аша… Я люблю тебя…»

«Ау… Мы же… Мы – вечность…»

«Санечка… Я так тебя хочу… Сейчас… Поцелуй меня…»

«Я всегда буду твоей…»

Моя? Как такое возможно? Как?!

Была… Пока я не убил нас.

Я… Только я сам… Лишь моя вина… Моя!!! Осознаю, даже не зная подробностей.

И куда теперь с этим бежать? Куда, блядь?!

Я должен узнать все. И подохнуть, наконец.

Пишу своей Богдановой лишь с этим намерением. Чего мне еще опасаться? Только Соня отказывается посвящать в подробности, которые я не попытался спросить и услышать в прошлом.

Это будит меня ледяной водой. Обмораживая и сковывая морозной коркой, заставляет выключить все чувства и собраться физически.

Выдвигаясь в Болгарию, куда мать упрятала от меня парня, который, как я полагал, отнял у меня Соню, беру с собой Шатохина.

– Можно уточнить? – выдает Тоха уже в салоне самолета, переморгав на старте всем присутствующим бабам, включая стюардесс. – Понял, что ты боишься добить Еблантия. Но никак не догоняю, что именно может вызвать это желание. Что ты хочешь у него спросить?

– Было, не было? – сухо выдаю я.

– Ну, ок, – мотает гривой. – И сейчас… – протягивает, утыкаясь в мое лицо въедливым взглядом. – Что способно тебя порвать? Положительный или отрицательный ответ?

– Не знаю, – отвечаю так же ровно, защелкивая ремень. Пока самолет выезжает на взлетную полосу, бездушно смотрю прямо перед собой. – Оба варианта – смерть. Которая из них мучительнее? Скоро поймем. В любом случае, хочу разобраться. Если ничего не было… – ощутив зарождающую в груди дрожь, беру паузу. Медленно вдыхаю и тяжело выдыхаю. – Мне нужно узнать, кто и с какой целью устроил спектакль. Может, эта падаль Христов что-то сделал Соне и, прислав фотки с адресом, таким образом попытался опорочить ее в моих глазах. А возможно… Я им просто помешал. Вероятность того, что секс был запланирован, но не успели, тоже есть.

– Да хуйня это, – выталкивает Тоха приглушенно. – Не верю я, что Сонька могла загулять. Сразу тебе говорил. Ты баран, – последнее растягивает жестко. У меня аж рожа загорается, так охота вмазать ему. – Был тогда. И сейчас продолжаешь тупить.

– В твоих выводах я не нуждаюсь, – грубо отсекаю я и, откидывая голову, прикрываю глаза.

– Не спи, пока не взлетели, – буркает Тоха, присаживая мне, как обычно, добродушно под дых.

Я, не открывая глаз, лишь слегка ухмыляюсь.

Если бы я мог спать… Без транквилизаторов не отключаюсь.

В Варне, чтобы выйти на след Христова, приходится пометаться. Пробивая имеющиеся у меня адреса, двое суток петляем от двора ко двору, стараясь при этом не привлекать особо внимание. Последнее удается слабо. Болгарским я, увы, владею коряво. Да и без того мы, это очевидно по взглядам, выделяемся.

К вечеру второго дня теряем надежду.

Усаживаемся задницами прямо на песок. На загородном пляже, ясное дело, ни души. Холодно, недавно шел дождь. Мы в сырой одежде. Голодные. Измотанные. И одинаково злые.

Не в первый раз начинаем на ровном месте грызться.

– С чего ты вообще решил, что он здесь? – выплескивает Тоха скопившееся раздражение.

– Отслеживал по денежным переводам, которые проводила теневая фирма отца, – поясняю я столь же угрюмо. – Адрес за три месяца раз десять менялся. Этот был одним из последних.

– Еботня какая-то, – выплевывает Тоха.

И в этот самый момент… Поворачиваем головы и одновременно впечатываемся в Христова, идущего к тому самому дому, из которого мы недавно вышли ни с чем.

– Ты как? – протягивает Шатохин на поверку, не отрывая взгляда от ныряющего в подъезд Еблантия.

Вместе его провожаем.

Молниеносный выплеск адреналина в кровь гонит сердце как комету, но я перевожу дыхание и абсолютно сухо отвечаю:

– Нормально.

– Знаешь же, что в случае чего, я тебя сам не удержу? Могу только вырубить, – уточняет Тоха тем же приглушенным и безэмоциональным тоном.

По массе и силе проигрывает мне. Но, владея каким-то необычным боевым искусством, способен выключить любого Кинг-Конга.

– Знаю, – даю добро, если что.

– Тогда пойдем.

Поднимаемся и, машинально отряхиваясь от песка, неторопливым шагом валим к дому. Ускоряемся уже в подъезде. Пока лифт поднимается, взбегаем по лестнице вверх и перехватываем Христова аккурат на входе в квартиру. Узнав меня, он начинает визжать, как девчонка. Затыкаю ему рот и заталкиваю в квартиру.

Пульс в висках выстукивает бешено. По разгоряченному телу выступает пот. В груди нарастает дикая тряска. Сердце я не отслеживаю.

Стараюсь держать себя на контроле, в то время как охота просто разорвать этого долбаного Ромео на куски и закончить.

– Жора? – хрипит вопросительно Тоха.

Проверяет.

– Все нормально, – заверяю я.

И толкаю Христова на стул. С такой силой, что он, качнувшись, влетает затылком в стену.

Перевожу дыхание, не отрывая от этой мрази взгляда. Чувствую, как в груди очередная волна ярости поднимается. Прикладываю тотальные усилия и давлю ее.

– Пару дней назад я узнал, что все это дерьмище с фотками, твоей квартирой, гондонами и моей, сука, девушкой, было подстроено, – выдаю ледяным тоном, двигая тупо наобум. – Мне нужно знать, кто и зачем это сделал? Кто тебе, мать твою, помогал? С какой, блядь, целью?

Христов выкатывает глаза и вываливает язык, заходясь в непонятном нам с Тохой припадке. Благо, длится эта хрень недолго. Только я шагаю к нему, он приходит в себя.

– Я не могу тебе сказать! Меня убьют! – вопит на всю квартиру.

– Ты, сука, ебаный пернатый шут, думаешь, я тебя теперь в живых оставлю?! – рявкаю, прижимая подошву кроссов ему между ног и толкая чертов стул снова к стене. – Называй имена! Объясняй, пидор, кому это надо было?!

Жму ему на яйца, Христов визжит, но упорно отказывается говорить. А у меня в мозгах на гребаном повторе одна-единственная хрень кружит: он не отрицает, что та блядская «измена» была постановой.

Он не отрицает!

Блядь… Блядь… Блядь…

Первым порывом охота бросить все и лететь обратно в Одессу. Сука, бежать! Потому что рейса я, мать вашу, не дождусь!

– Я не могу сказать! Не могу, даже если ты меня резать станешь!

Не сдержавшись, хватаю его за шею и яростно бью головой о стену. Раз, другой, третий… Пока Тоха не оттягивает и не толкает меня в противоположный угол кухни. Поймав равновесие, тотчас валю обратно на Христова.

– Жора, ебаный ты Прокурор, – орет Шатохин, силясь усмирить пробудившегося во мне монстра. – Так ты ни хуя не выяснишь! Приди в себя, пока не убил его!

Мелкая падаль в этот момент рискует подскочить на ноги и броситься к двери. Перехватываю, поймав за шкирку. Сжимаю ладонью тонкую шею, готовый на хрен ее свернуть. Тоха вовремя выдирает. Деремся с ним за эту жалкую добычу, как коты – за воробья.

– Я тебя сейчас выключу, – предупреждает, естественно, меня. – Выйди, на хуй, из кухни. Остынь!

И таки выталкивает, захлопывая перед носом дверь.

Разворачиваюсь, и вместе со мной весь этот долбаный мир раскачивается.

Бурный надрывный вдох.

Перед глазами пелена. Резь. Жжение. Влага.

В голове – гребаный армагеддон. Яростная пульсация. И лютая боль.

В глотке – горечь и слизь. Тошнота непреодолимая. Критическое состояние удушья.

Из ноздрей на пике летит юшкой кровь. Не пытаясь ее остановить, съезжаю по стене на пол. Даю горячей и густой кровяхе свободно стекать, мечтая, на самом деле, ею захлебнуться.

Не было… Ничего, блядь, не было… Не было!!!

Это осознание размазывает меня до основания. Кажется, после него уже не выплыть. Да и нет такого желания!

Кроме порыва узнать, как случилась все эта хрень, никаких значимых стимулов не возникает! Кроме… Ха-ха… Блядь… Кроме адского стремления увидеть Соню!

Но это я как раз себе позволить не могу.

– Сунул ему в пасть кляп и пристегнул к стулу, – оповещает Тоха, присаживаясь рядом со мной на корты. Вставляя в рот спичку, жует ее зубами. – Пусть посидит.

Я утираю футболкой кровь и стреляю у него сигарету.

Подкуриваем вместе. Первая тяга, вторая… Сердцебиение идет на спад.

– Что делать думаешь? – спрашивает Шатохин, поймав момент, когда меня накрывает апатия.

– Женюсь, – выталкиваю без каких-либо эмоций.

– Пф-ф… Уже вижу, как Сонька тебе на твое блядское предложение в рожу плюнет!

– Не на ней, – блекло отбиваю я.

Внутри же все переворачивается, летит кубарем и стискивается в огненный камень.

– Сука… А на ком тогда? – изумляется Тоха.

– На Владе.

– На хуя?! Вконец ебанулся?! Жора, мать твою! Вместо того, чтобы порвать теперь… Где, сука, твоя логика?!

– Если я с ней порву, через пять часов буду в Киеве. А так нельзя. Мне нужно себя связать.

– Почему нельзя? Что ты городишь? Ну, Сонька, конечно, попинает тебя, как говно! Ты полюбэ заслужил, не отрицаешь же… Но со временем, я уверен, заработаешь и прощение.

– Да блядь… Нельзя, чтобы она меня прощала!

– Чё ты зарядил? Нельзя, нельзя…

Глубокий вдох. Шумный выдох. Сигарета – пальцами в крошево.

Новый судорожный вдох… И признание, которого не слышал никто, кроме мозгоеба, к которому я третий месяц хожу.

– Я ее ударил.

– Что?!

– Что слышал! Когда я увидел Соню голой в квартире Христова, я, блядь, зарядил ей пощечину, понимаешь?! – проорав это, вскакиваю на ноги.

Ошарашенный Тоха подрывается следом. Смотрит на меня как на ублюдка. Да я им и являюсь. Несомненно. Не отрицаю. Обиды не ощущаю. Только выжигающие нутро боль и стыд.

– Я хренею… Блядь… – выплевывает Шатохин агрессивно и вместе с тем все еще растерянно. – Ты конченый, ясно?!

– Думаешь, я этого еще не знаю?! – выдаю звериным ревом. – Потому никаких долбаных иллюзий и не строю! Не должна Соня меня прощать! Не должна! Сейчас… Тем более!!!

– Безусловно. Сейчас согласен.

Я отворачиваюсь. Иду в ванную. Скидываю окровавленную футболку. Не заостряя внимания на своем отражении, умываюсь. И нащупав состояние какого-то извращенного хладнокровия, направляюсь к Христову.

Нахожу в шкафчике бутылку водки, вскрываю ее, выдергиваю из Еблантия кляп и, запрокинув ему голову, заливаю в него алкоголь, пока он не начинает давиться и блевать.

Никаких эмоций его мучения у меня не вызывают. Все то время, пока длится экзекуция, я думаю лишь о том, что должен наказать каждую причастную к той катастрофе тварь.

Тоха в процесс не вмешивается. Видит, что я контролирую себя и легко сдохнуть Христову не позволю. Перед новой порцией водки даю ему проблеваться и даже отдышаться.

А потом… Обессиленный шут раскалывается, и я узнаю, что режиссером-постановщиком того ебаного спектакля была моя мать.

Моя родная, блядь, мать.

8

Забери. Мне больше не нужно.

Три недели спустя

Когда-то я мечтала быть постоянным участником помпезных светских мероприятий. Сейчас же все мое естество лишь на звуки специфического музыкального сопровождения оживает нервной дрожью. После всех печальных событий прошлого, мелодичный джаз вызывает у меня тревожные ассоциации.

С трудом, но сохраняю естественный ритм дыхания. А вот сердце… Заходится в панике. Разобрать не могу, чем обусловлена эта реакция.

Страхом?

Или все же предвкушением новой встречи?

– Сложно понять, что происходит… – проговаривает Тимофей Илларионович, пока мы с ним продвигаемся по залу. – Однако совершенно точно, что-то происходит.

Встретился ли Саша с Лаврентием? Узнал ли правду? Поверил ли ему?

Ни на один вопрос ответа получить не удалось.

То ли Георгиевы хитрее Полторацкого и его команды… То ли поездка в Болгарию никак не связана с Христовым…

Суть в том, что местоположение последнего генеральной прокуратурой так и не было определенно. Мы до сих пор не знаем, жив ли тот! Тимофей Илларионович получил странный отчет, будто бы в Варне Саша занимался экстремальными видами спорта.

Сто девять прыжков с парашютом за неделю. Что это? Зачем? Он будто бы в прямом смысле играл со смертью.

Я когда эту информацию получила, внутри все загорелось, словно судорожным рывком не обычный воздух вдохнула, а настоящее пламя. Оно выжгло все: обиду, боль, злость. Остался лишь страх… За Георгиева! И проклятая нерастраченная любовь.

Набрала его номер. Сердце едва не разорвалось, пока дождалась холодное:

– Привет.

Заплакала. Ничего сказать не смогла.

– Соня… – выдохнул Саша.

И снова тишина, которую нечем заполнить.

Жив, убедилась лично. Отключилась. Он не перезванивал.

Тянулся день за днем, неделя за неделей… Георгиев не давал о себе знать. Как изначально и договаривались, не писал и не звонил. Зря только переживала, будто он что-то выяснит и примчится за объяснениями.

Облегчение… Разочарование… Злость… Я снова не знала, каким чувствам отдаться. Но удивление все же было самым глубоким и сильным.

Не мог мой Саша Георгиев проигнорировать то, что я ему сказала. Не мог не проверить эту информацию. Не мог отпустить!

Разве только… Больше не нужно? Все прошло?

Полторацкий устал ждать его реакции и попросил меня снова явиться в Одессу. Я тотчас все бросила и прилетела. Он все еще возлагал на нас с Георгиевым большие надежды. Я же не знала, что и думать.

Казалось, что первая встреча была тяжелой.

Наивная…

Сегодня я несу настоящий траур по нашей любви.

Внешне вся в черном. Внутри вся в красном.

– Сначала Александр изъявляет желание перейти из статуса формального владельца компании с правом первой подписи в статус генерального директора, – рассказывает Полторацкий по факту. – Через три дня после назначения он увольняет утвержденного ранее помощника и наперекор всем мозговым вливаниям отца назначает своей правой рукой кого-то из рядовых сотрудников. Еще через два дня он заворачивает первую липовую сделку, которая, как и ряд предыдущих, служила банальной отмывкой денег. И еще через четыре – полностью перекрывает весь южный трафик. Никаких пояснений своим действиям он пока не дает. Все зависимые от Георгиевых люди рассчитывают, что это временно. Мол, пройдет перестройка, утихнут амбиции, и сотрудничество возобновится. Но смута посеяна. Кажется, Александр готов развалить бизнес деда. И все бы ничего… Как вдруг эта помолвка с Машталер. Зачем?

По моему телу сбегает не первая и не последняя волна озноба. А вот щеки, напротив, опаляет жаром. В висках начинает выстукивать отравленная кровь. Будь кожа чуточку тоньше, вероятно, прорвались бы фонтаны.

Но я заставляю себя улыбнуться.

– Любовь… – выдыхаю. – Не думали об этом? Когда ситуация выглядит чересчур странной, чаще всего оказывается – все просто.

«Владу я никогда не ревновал… Не ревновал, потому что не люблю…»

Лгун.

Господи… Я здесь, чтобы поздравить его с предстоящей свадьбой… Господи… Могло ли произойти что-нибудь хуже?.. Господи… Мы приближаемся к ним.

– Любви не вижу, – резюмирует Тимофей Илларионович коротко.

Глубокий вдох. Частое моргание. Широкая улыбка.

– Поздравляю, – выдаю я, протягивая Саше руку.

Не вижу смысла расшаркиваться в приветствиях.

Только вот Георгиев не спешит отвечать. Моя рука на неприлично долгое время повисает в воздухе. Он смотрит на нее абсолютно беспристрастно. И даже наличие браслета из нашего прошлого – той самой ценной ювелирной вещицы, которую Саша вместе с первыми оглушающе громкими признаниями надел мне на запястье, и которую я при разрыве не смогла швырнуть ему вкупе с остальными подарками – не вызывает у него никаких эмоций. Если в прошлую нашу встречу преобладали злость и ненависть, то сейчас все, что я вижу – это равнодушие.

…– Это из той же коллекции, что и твой браслет.

– Love?

– Угу, love… Love…

Итак, четыре месяца… Наша убитая любовь разлагается со скоростью света.

Пауза затягивается. Моя рука вздрагивает. Потяжелев, опускается ниже… И вдруг Георгиев останавливает это падание. Его большая смуглая и безумно горячая ладонь приникает к моей охладевшей кисти, как рана к ране. Как половина той бесконечности, что мы когда-то вместе рисовали, к другой половине бесконечности – петля к петле. Всеми его линиями жизни к моим линиям жизни.

Пальцы не сплетаются. Они с обеих сторон заходят на запястья и позволяют нам чувствовать дикий ритм пульса друг друга. Катастрофа продолжается. Несмотря на то, что Сашины лицо и глаза сохраняют то же безграничное хладнокровие, знаю, что его сердце сейчас вместе с моим разбивается.

По моей руке из-под его пальцев ползут крупные мурашки. Медленно они стягивают все открытые участки моей кожи – предплечья и плечи, шею и грудь, затылок и спину. Но мне плевать, сколько человек, кроме Саши, это видят.

Он не произносит ни слова. Даже благодарности на мои поздравления не выказывает. Я со вздохом отнимаю ладонь и синхронно с взглядом опускаю ее вниз.

Вижу, как вздымается грудь, грозясь выпрыгнуть из черного корсета платья, которым я ее сдавила, лишив себя возможности дышать на полный объем легких. Пока Тимофей Илларионович, перенимая внимание, обменивается со всеми членами чертовой семейки – настоящими и будущими – какими-то дежурными фразами, чувствую себя так, будто вот-вот лишусь сознания.

– Соня-лав, – ласкающий слух оклик Шатохина заставляет встрепенуться. – Привет, красотка!

Мне ничего делать не приходится. Мгновение, и я с облегчением обнаруживаю себя прижатой к его груди.

– Можно я ее у вас ненадолго украду? – обращается к Полторацкому секунд пять спустя.

– Если только ненадолго, – подмигивая, Тимофей Илларионович мягко отражает Данькину улыбку.

По дороге из зала здороваемся и перекидываемся парочкой фраз с Чарушиными. Лизы с Темой, хвала Богу, нет. А старшие, хоть и заостряют внимание на моем пребывании в этом адовом месте, никаких неловких вопросов не задают.

Мы шагаем с Даней дальше. Время будто бы замедляется.

На моем затылке тот самый тяжелый взгляд – неотступно. А впереди обилие бездушных лиц – нескончаемо. Сердце в груди на разрыв – неудержимо.

Чувствую себя так, словно бы гребу против течения, но не беру ни единой передышки.

– Что это за клоунада, Дань? – выпаливаю, едва оказываемся на террасе. – Зачем он на ней женится? Любит? Скажи?!

Шатохин растерянно пожимает плечами и как-то виновато отводит взгляд.

– Я сам ни хрена не понимаю, Сонь, – толкает после паузы. – Не любит, конечно. Говорит, что… – вздыхает. – Так, мол, надо. Какие-то свои планы строит.

Кажется, что знает больше. Всего не рассказывает.

Надо! С ума сойти!

– Он… Он нашел Христова? Скажи, пожалуйста! Я никому не выдам… Жизнью клянусь!

Даня отворачивается. Долго молчит. Но я и без слов догадываюсь, к чему все идет.

– Нашел. И все узнал, – обрушивает Шатохин, наконец. – Только это уже неважно теперь, понимаешь?

Не понимаю. Но зачем-то киваю.

Сердце обрывается. И пропадает. Не чувствую его. Совершенно. В груди – свистящая пустота.

Как я еще стою на ногах? Сама удивляюсь!

– А ты как? – заставляю себя переключиться. – Как у тебя дела?

– Порядок.

– Ладно… – пожевав губы, шумно втягиваю носом воздух. – Пойду.

– Подожди… – тормозит меня Шатохин, прихватывая пальцами у локтя. – Я хотел сказать, Сонь… – впервые вижу, чтобы слова ему так трудно давались. Хотя, возможно, мне так только кажется. Потому как у самой сознание подтормаживает. – Дай ему какой-то сигнал, что остался шанс… Что, блядь, готова когда-нибудь его простить…

– Ты не знаешь, что он сделал! – выпаливаю задушено.

– Знаю! – перекрывает мой крик Даня. Не нужно никаких слов, чтобы догадаться – осуждает Сашку. И при этом, не добавляя аргументов, смеет требовать: – Дай ему сигнал.

И уходит.

Я закрываю глаза. Долго к себе прислушиваюсь. И все, что чувствую, это фееричное возвращение сердца. Оно устраивает внутри меня настоящий фестиваль песен, салютов и акробатических плясок.

Полторацкий одобрил бы Данин совет. Но я сама… Чего хочу я?

Осознаю лишь то, чего точно не хочу… Чтобы Георгиев женился на Владе!

Дверь на террасу открывается. В стремлении продлить свое одиночество, машинально сбегаю по ступенькам вниз и, прижимаясь к стене, прячусь за удушающе ароматными кустарниками жасмина.

– Зря вы помешали ее устранить, – в этом истеричном шепоте тяжело узнать идеальную Владу Машталер. Сомневаюсь, пока она не продолжает чуть более спокойно: – Папа бы все решил правильно. Ваш же план не разорвал их связь.

– Закрой рот, – припечатывает Людмила Владимировна, не особо церемонясь с этой Барби. – Ни я, ни мой сын никогда не будем замешаны в подобном!

– Но…

– Я сказала, успокойся. Не пори горячку, Влада. Не заставляй меня в тебе разочаровываться. Это что, вообще, за истерики? Ты как себя ведешь? Ты же леди! Не дворняга какая-то, чтобы срываться в паническую атаку, едва только замаячили проблемы. Эта девчонка лучше тебя держится! Где это видано? Расстраиваешь меня, Машталер!

В моей голове не рождается ни единой здравой мысли. И эмоций, впрочем, тоже не возникает. Оцепенев, временно превращаюсь в популярную здесь бездушную статую.

– Людмила Владимировна… – продолжает ныть Влада. – Алекс после прошлой их встречи отдалился… Совсем… И сейчас эта дрянь снова здесь!

– Ну, он ведь сделал тебе предложение. Не ей!

А вот это больно. Колет за грудиной спицей и, протыкая сердце насквозь, пускает по ребрам и лопаткам литры крови.

– Все равно… Людмила Владимировна… Мне страшно… Я чувствую, что теряю его…

– Успокойся, сказала! Дикость, как жалко сейчас выглядишь. Позорище. Перестань тарахтеть! Это все бессмысленно. Просто дыши. Давай, со мной, – слышу, как они какое-то время на пару циркулируют воздух. – Вот так. Умница.

Я сама практически не дышу. Пока эти стервы находятся рядом, испытываю затруднение в работе всех систем жизнедеятельности. Кажется, откинусь раньше Влады. А меня ведь никто не примчится спасать.

Зачем я во все это ввязалась? Зачем?!

Даже если удастся упрятать за решетку всех этих оборотней, мне легче не станет. Альтруизм – дело благородное. Но если ты при этом губишь свою собственную жизнь, то кто в итоге побеждает? Да и… Что, если Саша теперь во всем этом тоже замешан?

Пока я пытаюсь нормализовать дыхание и выровнять сердцебиение, на террасе, как на театральной сцене, происходит новая рокировка.

Дамы исчезают, и появляется мужчина.

Я вижу лишь тень и слышу, как часто и глубоко он затягивается, распространяя по ночному воздуху табачный дым, и только поэтому идентифицирую его личность.

Отстраняюсь от стены, будто кто-то в спину толкнул. Сердце при этом, кажется, приклеенным на крови там остается. Взбегаю на террасу. И задыхаюсь, едва сталкиваемся с Сашей взглядами.

«Дай ему сигнал…»

Не могу.

Если он так не понимает, то и не стоит… Срываю с запястья браслет.

«Я буду беречь его всю жизнь, Саша…»

Еще два шага… Самых трудных.

Резкий вдох под прицелом его безразличия. Дрожащий выдох. И, наконец, я протягиваю последнюю вещь, что нас связывала.

– Забери. Мне больше не нужно.

– Оставь, – хрипит он и едва заметно сглатывает. – Мне тоже без смысла. Я думал, ты тогда еще выбросила.

– Не смогла… – признаюсь неожиданно.

Рука с браслетом безвольно падает вниз. Прячу ее в складках платья, чтобы скрыть дрожь.

– А теперь можешь? – спрашивает так спокойно.

Я же… Выплескиваю полную бурю своих эмоций.

– Ты женишься!

Трясет меня нещадно. Взгляд застилают слезы.

Но…

Саша будто бы тоже передо мной пошатывается.

Моргаю спешно.

И…

Ничего. Та же маска.

– А ты трахаешься с Полторацким. По любви, как сама сказала.

Закусываю губы так сильно, что кровь ощущаю.

Вздыхая, всхлипываю. Но тут же беру себя в руки. Сжимаю ладони в кулаки. В ту, где браслет, ощутимо больно впивается чертово золото. И снова я вгрызаюсь зубами в губы, чтобы скрыть их дрожь. Качаю головой, когда кажется, что мир к чертям улетает.

– Дурак ты, Саша… – выдыхаю отрывисто.

Кладу браслет на широкое ограждение террасы и уношусь прочь.

9

Проблема только в Соне…

Ночь. Блеск молнии. Дождь никак не дозреет накрыть город водяными потоками. Кажется, словно бы, подобно мне, копит силы, чтобы за один приход смыть, на хрен, весь южный регион.

Я сижу на полу, подпирая спиной диван. Тот самый диван… Перебираю пальцами отверженный, как и я сам, браслет и смотрю в окно, пока на стекле не начинают появляться дождевые капли. И лишь тогда, когда ливневая стена закрывает панораму, которая разрушает меня, поднимаюсь и иду в спальню.

Здесь, конечно, все еще хуже. Каждая мелочь связана с Соней.

И зеркальный потолок до сих пор «видит» ее. И соседняя подушка по-прежнему пахнет ею. И сам воздух незримо наполнен ее присутствием.

Все по местам. Все правильно. Все идеально.

Часы коротко пищат. Полночь. Пару дней назад год откупорил новый месяц. Общий седьмой и мой личный мертвый пятый. Почему-то каждый день из этого месяца выдается особенно тяжелым.

Поворачиваясь набок, закрываю глаза и замираю.

«Сладких снов, мой любимый принц…»

Глубокий вдох, пока грудную клетку не распирает до болезненного состояния. Планомерный выдох. Пальцы в последний раз прокручивают кольца на браслете и судорожно их зажимают.

Еще один натужный вдох. Уже бесконтрольный выдох. И сознание, наконец, отключается полностью.

Любовь – морок.

Самый бездонный. Самый чарующий. И самый, мать вашу, одуряющий.

Кружит меня. Кружит всю ночь напролет. Без остановок.

В этих сновидениях я молодой, взрывной, влюбленный… Живой.

***

Утро выдается сырым, но свежести в этой влаге не ощущается. Парит ощутимее, чем вчера, а это говорит о том, что дождь вернется. Мысль об этом греет ярче агрессивного солнца. Веду плечами назад, и по спине под рубашкой сбегает волна колючей дрожи.

Прохлада офиса сковывает тело привычным напряжением и гасит жалкие остатки внутреннего волнения. Поднимаясь на свой этаж, чувствую себя роботом. Созданным думать, но не способным чувствовать.

Створки лифта открываются. И я шагаю в холл.

– Александр Игнатьевич, – подскочившая за стойкой секретарша озаряет пространство чересчур радушной улыбкой. – Доброе утро!

– Доброе утро, – сухо отражаю я. – Кофе и расписание на день через две минуты на стол. Мельника – через пять.

Анжела заторможенно моргает.

– Эм… Мельника тоже на стол?

Подозреваю, что эту странную соискательницу приняли в штат исключительно ради меня. Таких пустоголовых ведь отсеивают на этапе телефонного звонка, не допуская даже к собеседованию. Кто-то сильно постарался в попытках парализовать мою работу.

– Анжела, вылетишь, на хрен, если не начнешь соображать раньше, чем говорить, – предупреждаю без каких-либо эмоций.

Мне плевать, как это воспринимается со стороны. Я знаю, что такое корпоративная этика, но, соррян, я не намерен ее соблюдать, если сотрудник безбожно тупит.

Анжела еще на своем рабочем месте только потому, что: а) как показала проверка, не метет по углам языком; б) варит отличный кофе; в) мастерски выполняет бумажную часть работы; г) не косячит с расписанием, включая в него даже мои баскетбольные тренировки; д) с первых дней ненавидит мою мать.

Пока этот список перевешивает глухое раздражение, которое возникает, когда Анжела начинает говорить.

– Я поняла, Александр Игнатьевич, – заикается и краснеет. – Все будет вовремя.

– И без слов, – напоминаю ей я.

– Конечно. Без слов.

Закрываю дверь. Пересекаю кабинет. Бросаю портфель с документами на стол. Расслабляю удавку галстука. Перевожу дыхание. И затягиваю ее обратно.

Опускаюсь в кресло. Достаю ноут. Еще минута, и я уже включаюсь в работу.

День проходит согласно расписанию, пока не заявляется моя мать. Не то чтобы ее визит вызывает у меня хоть какие-то эмоции. Я преодолел желание уничтожить ее еще в Болгарии. Иначе бы не вернулся оттуда никогда. Хоть последнее светлое пятно в моей душе – безусловная любовь к матери – и было выдрано из груди цепкими лапами разъяренного монстра, я не собираюсь причинять ей физический вред. Финал моего существования предусматривается совсем другим.

– Привет, дорогой.

Поднимаясь, даю ей возможность себя поцеловать.

– Ты выставил на продажу пакет акций «Вектора»? – тщательно скрываемая встревоженность в ее голосе не трогает, лишь приносит хладнокровное удовлетворение.

– Да, – подтверждаю и, дождавшись, когда она займет место напротив, опускаюсь в свое кресло. – Помню, это хотел сделать еще дед.

– Э-г-гм-м… – то ли давится, то кашляет мама. Равнодушно наблюдаю за тем, как она хватает воздух, чтобы успокоиться и продолжить. – Ладно. Пусть так. Но не сходу же на сто двадцать пять миллиардов!

Беззаботно фыркаю. Покачиваясь в кресле, ухмыляюсь.

– Что такое сто двадцать пять миллиардов, мам? Ерунда для нас.

Она прижимает к пульсирующему виску два пальца и на мгновение прикрывает глаза.

– Я не понимаю твоей стратегии, – выдает после паузы. Взглядом давить пытается. Никак не поймет, что эти уловки на меня давно не действуют. – Зачем это делать сейчас? Компании не требуются дополнительные финансовые вливания. Нам не нужны акционеры! Даже мелкие. А если весь пакет выкупит один человек? Это десять процентов уставного капитала!

– Ты же хотела, чтобы я включился в семейный бизнес. Я включился, мам. Расширяюсь. И никому извне командовать не позволю. Серые кардиналы мне не нужны. На хрен.

– Ты слишком молод, чтобы принимать все решения самостоятельно, – говорит быстро с выразительной дрожью в голосе. – Твои дед и прадед жизнь положили, чтобы создать эту компанию, и если ты сейчас пустишь все по ветру…

– То они об этом не узнают, мам, – усмехаюсь я.

– Саша… – свистит на эмоциях.

Я перебиваю, намеренно переключая ее на другой уровень шока.

– С понедельника в компании стартует аудиторская проверка.

– Зачем?! – хватается за сердце. – Кто инициировал?

– Я, – признаю твердо и нерушимо.

– Саша… – выдыхает мама уже реально возмущенно. – Что вообще происходит?!

– Я же сказал, в планах – расширение, – повторяю тем же равнодушным тоном. И акцентирую немного более жестко: – Законным путем. Мне нужен анализ и оценка эффективности системы внутреннего контроля, оптимизация некоторых процессов. Ну и, естественно, – снова точки выставляю, – выявление всех возможных злоупотреблений со стороны руководящего состава.

– Значит… – шелестит мать убито. – Я так понимаю, прекращение сотрудничества с известными нам всем организациями – не временные меры? Ты не планируешь ничего возобновлять, ведь так?

– Так, – подтверждаю и ухмыляюсь.

Мама совершает демонстративный вдох. Так же театрально выдыхает. И, наконец, поднимается со своего кресла.

– Мне срочно нужно на воздух.

Раньше я бы последовал за ней. Проводил. Проконтролировал. Позаботился, несмотря ни на что.

Сейчас же, выдерживая затяжной зрительный контакт, жму на селектор и просто отдаю указание:

– Анжела, проводите, пожалуйста, Людмилу Владимировну на балкон. А после – к машине.

Мама награждает меня взглядом полным разочарования и уходит. Я возвращаюсь к работе. Но ненадолго. Буквально час спустя Анжела оповещает о посетителе, которого нет и никогда не могло быть в моем расписании.

– Добрый день, Александр!

– Добрый, – выходя из-за стола, встречаю Полторацкого с тем же хладнокровием, что и до этого – мать. Даже некоторое изумление неспособно расшатать моего самообладания. Пожимая руку, не снимаю оппонента со зрительного прицела. – Чем обязан, Тимофей Илларионович? Что привело вас в «Вектор»?

– Исключительно любопытство, – отвечает старик и с улыбкой пересекает мой кабинет, чтобы остановиться у стеклянной стены.

Я же с прищуром наблюдаю за этим продвижением и за тем, как он замирает, бесцельно глядя на морской вид, что открывается из моего офиса.

– Меня трудно удивить, – проговаривает Полторацкий. – Но вам, Александр, должен признать, это удалось сделать уже не единожды, – поглядывает хитро, будто расколоть меня таким незамысловатым подкатом пытается. – Хороший расклад в «Векторе» разыграли. Запуск, конечно, по максимуму крутой. Рискованный. Но очень уверенный. Так могут запрягать только люди вашего возраста, – потрясывая указательным пальцем, тихо смеется старик. – Не все, безусловно. Только самые сильные. Вы на своем месте, Александр. Никто не может вам помешать. К тому же эта свадьба несколько областей связывает… Я долго думал, зачем вы это делаете, – морщит лоб, собирая там глубокие складки. Будто до сих пор мозгует над озвученным вопросом. – Вам нужен Машталер, я прав?

Я лишь приподнимаю брови. Снисходительно смотрю на того, кто явно привык разоблачать всяких-разных «элементов» покрупнее меня. Ждет, что расколюсь и я. Это, конечно, зря. Сам же должен понимать: у меня за плечами ебаная двадцатилетняя муштровка от двух таких же, если не более жестких, прокуроров.

То, что отсутствие каких-либо ярких реакций с моей стороны Полторацкого не смущает, удивления тоже не вызывает. Такие люди, как он, крайне терпеливы. Могут раскручивать тебя часами, не поднимая ни внутреннего, ни внешнего тона.

– Одного никак не пойму, – пауза столь же знакомая, как и все остальные приемы внушения. – Как вам удалось провести моих людей в Болгарии?

– Не понимаю, о чем вы.

– Вы же встречались с Христовым? Как его здоровье?

Не отвожу взгляда, хотя зрительный контакт между нами определенно затягивается.

– Не в курсе, – выдаю неизменно ровно. – Я был на отдыхе.

– Угу, угу, – издавая эти звуки, кивает и ухмыляется шире. – Полагаю, что информация относительно того подляцкого спектакля с изменой вам все же открылась. А то, что ему предшествовало?

– Не понимаю, о чем вы, – упорно повторяю я.

– Что ж… Жаль. Мы могли бы объединить силы.

Едва сдерживаюсь, чтобы не заржать.

– Я еду на три дня домой, – первое, что звучит по-настоящему неожиданно. – В Киев, – уточняет явно намеренно.

Я торможу дыхание. Но… Прицельный выстрел прокурора уже пробивает грудь. Жгучий жар вспыхивает, словно внезапно открывшаяся язва. Нутряк заливает густой и ядовитой кровью.

Сердце на инстинктах высоту берет. На тех же инстинктах заставляет меня дышать чаще.

– Подумайте об этом предложении до моего возвращения, – бросает мне в лицо, как грязь. – Через три дня.

Дверь тихо хлопает. Я остаюсь один.

Дергаю галстук. Хватаю кислород. И все равно задыхаюсь.

Он едет к ней… К ней… К ней…

Я успешно игнорирую целый вал гребаных жизненных ситуаций. Но, как оказывается, относительно Сони был в последнее время спокоен только благодаря тому, что ее папик находился в Одессе.

А сейчас… Они встретятся и… Она с ним… Она…

Понимаю, что стремительно лечу с катушек. Понимаю, что надо тормозить. Понимаю, что сам не справлюсь.

Александр Георгиев: Мне нужно к вам на прием. Срочно.

Валерий Романович: Приезжайте.

Сначала было крайне стремно вываливать кому бы то ни было свои чувства. Но после всего случившегося в феврале у меня попросту не было иного выхода. Мы давно не виделись. Но до мая я проводил на кушетке у психотерапевта больше времени, чем где-либо еще.

– Умом я понимаю, что у нее есть полное право устраивать свою личную жизнь без меня, – изливаю душу сорок минут спустя. На мозгоправа не таращусь, ибо это всегда казалось мне некомфортным. Он и так видит меня насквозь. Сосредотачиваюсь на монотонной работе кондиционера и смотрю через стекло на территорию приусадебного участка. Там, как и в предыдущие мои сеансы, гоняет совершенно неадекватная мелкая псина. Из приема в прием тешит то, что она, походу, дебильнее меня. Если Валерий Романович терпит эту ошибку природы, выдержит и меня. Логика убойная, знаю. Но мне похрен. Я тащу все, что только способно принести мне успокоение. – Сам я не могу переключиться на другого человека и начать строить свою собственную личную жизнь. От этого возникают злость на Соню, зависть и та же отравляющая все мое гребаное нутро ревность. Я использовал все приемы, которые вы мне советовали, но я по-прежнему не могу принять факт нашего окончательного разрыва.

– Повторяйте ваши терапевтические задания, пока не будет достигнут желаемый результат. Ибо я не могу сделать работу за вас. Сколько бы вы мне не заплатили.

– Выпишите мне еще какие-то пилюли.

– Я не вижу необходимости в медикаментозной психокоррекции. Вы адекватно оцениваете действительность. Вы признаете свои проблемы. Вы над ними работаете. И вы постепенно с ними справляетесь.

Блядь… Блядь… Блядь…

Ну бред же… Бред… Ни хуя я не справляюсь!

– Две недели назад Соня поздравила меня с помолвкой, – проговариваю я вслух. – И вернула, можно сказать, последнюю связывающую нас вещь. Браслет. Я подарил его ей перед самым началом нашим отношений. И она обещала тогда беречь его всю жизнь. А потом… – обрыв дыхания. И бешеный обвал эмоций. Они сыплются, как острые камни, разрезая и забивая мне нутро. От пояса и по самую глотку. – Пришла и отдала браслет мне. Зачем? – последний вопрос звучит глухо.

Но внутри я буквально горланю.

– Наверное, тем самым поставила крайнюю точку, – подсказывает Валерий Романович очевидное. Будто я сам не понимаю! – И вы должны это принять.

Хм… Должен.

Я столько всего в этой жизни должен… Вывожу все. Кроме этого.

– Я пытаюсь.

Так и есть. Именно поэтому я здесь.

– Как ваши отношения с Владой?

– Да никак, – раздражает один лишь вопрос о ней. Ибо она – не тот человек, на котором я весь сейчас сфокусирован. – О ней нет необходимости говорить. Там все ровно. Просто по плану. Близости нет. Ни духовной, ни сексуальной. Это временно. Для дела, – выдаю быстро без каких-либо эмоций. Просто констатирую факты. – Проблема только в Соне! – на этом же предложении неосознанно повышаю голос.

– Хорошо, – Валерий Романович медленно кивает. – Давайте, вернемся тогда к Соне. Что вы сейчас хотите сделать? Что вас тревожит?

– Я хочу поехать к ней, – признаюсь перед ним и перед собой одновременно.

– Угу, – специалиста эта информация, в отличие от меня, нисколько не ужасает. – И что бы вы ей сказали?

– Не знаю, – выдыхаю абсолютно потерянно. – Просто… – замолкая, прикрываю глаза. Прислушиваюсь к себе. – Хотел бы увидеть ее. Убедиться, что у нее все нормально. Эм… Возможно, посмотреть на нее с ним… Я знаю, как Соня выглядит, когда счастлива… И… Этого состояния не было рядом с ним в наши предыдущие совместные встречи… Хотя она врет мне… – каждое слово с трудом дается. Но я не напрягаюсь. Я в месте, где можно вести себя как полный даун и быть понятым. Изъясняюсь так, как получается. Главное, докопаться до сути. – Я спросил прямо, счастлива ли она… Она написала, что да, мол, счастлива… И потом… Не отрицала, что любит его, когда я опять-таки сам спросил… Но я… Я знаю, что это ложь, – выталкиваю и только сейчас все это осознаю.

Резко распахиваю глаза.

– Возможно, – протягивает Валерий Романович. – Но есть вероятность, что это просто ваши иллюзии.

– Нет, – давлю уверенно. – Мне было бы проще, если бы сказанное ею являлось правдой. Больнее, но проще.

– Да. Определенно, – подтверждает психотерапевт. – Пока с ее стороны остаются какие-то чувства, вам тяжело отпускать свои. Это естественно. Но вы же понимаете, что сделать это в любом случае необходимо? Вы сейчас не готовы с ней встретиться. Это ни к чему хорошему не приведет. Вами управляют ваши главные слабости: собственнический инстинкт и патологическая ревность. А Соня не ваша. И дело не в том, что она не является больше вашей девушкой. А в том…

– Я знаю, – заканчиваю за него. – Она отдельный человек. Она мне не принадлежит.

– Верно. Держитесь за эту мысль. Сегодня особенно крепко. Потому как… – шумный вздох. – Если случается откат, добиться заново прогресса, как правило, гораздо сложнее. Вы должны это осознавать. Быть сильнее своих эмоций. Понимать, что последствия могут быть разрушительными.

Слушаю Валерия Романовича еще на протяжении часа. Принимаю правильность каждого сказанного им слова.

– Сейчас, когда вы успокоились, я предлагаю вам отпустить все переживания сегодняшнего дня. Осознать, что это, как и ваши отношения с Соней, уже прошлое. Вы прожили эти события. Они позади. Смотрим вперед.

– Вперед, – повторяю и киваю.

Очень хочется закурить. Но здесь нельзя. Поэтому я держу это желание про запас, как нечто реально ценное, что я смогу себе позволить, как только выйду.

– Никаких больше эмоциональных всплесков сегодня допускать нельзя, – продолжает мозгоправ, пристегивая меня к действительности своим обычным мирным взглядом. – Ограничьте контакты с людьми, которые могут вызвать какие-либо сильные эмоции. Неважно, с кем или с чем они могут быть связаны. Необходимо зафиксировать баланс, который мы сейчас поймали.

– Я не уверен, что смогу быть в этот вечер один, – делюсь своими мыслями, как всегда, прямо.

– Нет необходимости быть одному. Если вы чувствуете, что хотите контактировать, допускается встреча с любым человеком, с которым у вас здоровые отношения. Это может быть кто-то из ваших друзей. Проведите спокойный вечер.

Я благодарю Валерия Романовича. Покидаю территорию его дома. Сажусь в тачку. С тем самым кайфом, которого так ждал, закуриваю и набираю Тохин номер. Но он, как ни странно, не отвечает. Долблю его мобилу звонок за звонком. Тщетно. Предполагаю, что может торчать у Чарушиных, и еду к ним. Только и тут шляпа. Нет его, не было, и никто даже не видел сегодня.

– Да заходи ты… Что встал на пороге?

– Нет времени.

Пока говорю с Тёмычем, на глаза попадается его жена… Сонина сестра.

– Привет, – ее улыбка не такая яркая, как у моего Солнышка, но тоже слепит. Я лишь один вдох совершаю, и за грудиной раскручивается долбаная турбина. Телу враз горячо становится. – Ты голоден? Будешь с нами ужинать?

– Нет. Не голоден.

– Точно?

Чарушины смотрят на меня, а я тотально подтормаживаю. Не могу сгенерировать ни слова. В голове запускается мощный мыслительный процесс. И направлен он не просто в противоположную от заданной темы сторону. Он охватывает абсолютно иную область жизни. И он… Противоречит всем догмам, что я себе успел внушить.

– Мне нужен Сонин столичный адрес. Можешь дать? – толкаю для самого себя неожиданно.

Срыв. Падение. Подъем.

Умопомрачительное предвкушение.

– Да… – шепчет Лиза после недолгих переглядок с Чарой. – Конечно.

Еще полчаса, и я обнаруживаю себя на киевской трассе. Осознаю, что делаю. Полновесно. Но повернуть назад уже не могу.

10

Ты – моя. Запомни это навсегда.

Ночь, трасса, музыка, огни машин – это тоже своего рода терапия. Помогает окончательно упорядочить мысли, успокоиться и примириться с интуитивным выбором, который был сделан в критический момент.

Я еду к ней.

Я еду к Соне, и только от осознания данного факта мое сердце летит. Летит как самолет, значительно превышая скорость, которую способен выдать двигатель моего автомобиля. И умудряясь при этом выписывать фигуры высшего пилотажа.

Как мало человеку нужно для счастья… Поразительно.

Уже в пути, когда я преодолеваю больше половины километров, объявляется Тоха. Прошу его в случае чего прикрыть меня перед долбанутой родней.

– Если кто-то спросит, то я у тебя.

– А кто-то – это твоя мама? – загоняет Шатохин со своим обыкновенным скотским чувством юмора.

И ржет, гондон.

– Ты заебал, – рычу на автомате.

Но на самом деле это явно не то, что способно меня сейчас расшатать.

– Соррян… – толкает почти серьезно. – Ладно. Не ссы, Прокурор. Прикрою. Удачи тебе!

Отключаюсь. Перевожу дыхание. Сосредотачиваюсь на трассе. Из динамиков, будто происками дьявола, бомбит исключительно пиздострадальческий трек. Хрен знает, каким образом это убогое дермище оказалось в моем альбоме. Зашкваривает, конечно, по всем понятиям. Но я не спешу переключать. Ощущаю себя тем самым поплывшим от любви пацаном, который мог сорваться и рвануть за Богдановой в деревню, и вдруг усмехаюсь.

«Все это делаешь, чтобы показать, как я тебе безразлична?! Браво, Саша! Я почти поверила. Не останавливайся. Весь мир за мной исколеси!»

Да, именно так я и делаю…

Хочу ее увидеть. Это желание сильнее меня. И похер на то, что Соня давно не ждет. Не успокоюсь сегодня, пока не отыщу ее.

И все-таки… Как какая-то гребаная музыка может сгущать чувства!

Я тону в чьих-то сопливых куплетах. Я нахожу в каждом слове НАС. Я от этого отравляющего коктейля пьянею.

Любовь крепнет. Тоска разрастается. Желание достигает одуряющих пределов.

Блядь… Как же это дико…

И все же…

Я ведь сразу понимал, что мои чувства к Соне не пройдут. Против них не существует лекарств. Ничего не работает.

Сопротивляться себе – мука.

Все на свете можно выдержать и пережить. Даже тот удар, который мне нанес, казалось бы, самый родной человек – мать. Я упал, проорался и поднялся.

А с Соней так не получается.

Она начала новую жизнь. Без меня. Это охренеть как больно. Но я, блядь, хочу узнать эту жизнь. Окунуться в нее. Получить новые ожоги и шрамы. И заполнить ею всю свою память.

Это безумие. Но я же знаю, что перекрыть его, не добравшись до финиша, невозможно.

Подъезжаю к Сониному дому поздно. Перевалило за полночь, однако я не мешкаю. Надо быть полным кретином, чтобы, преодолев пятьсот километров, растеряться на последних метрах. Выхожу из тачки и на негнущихся ногах направляюсь к домофону.

Да… Меня начинает люто крыть физически.

Можно, конечно, списать на то, что все эти ощущения – последствия пятичасового нахождения за рулем, но я ведь знаю, где правда. В каждой клетке моего тела разгорается пожар только потому, что я, блядь, испытываю волнение.

Сердце горит неистовее всего. Бьется сходу на максималках. Оглушает весь организм, на каждом подъеме блокирует работу легких. Грудь распирает, но наполняется она с трудом. Перехватывает дыхание ощутимо.

Мать вашу… Точно как пацан… Точно, блядь…

Если бы Соня еще ждала, как раньше… Если бы… Но даже когда не ждет, меня уже не сбить с координат.

Дождь прошел, но я не поэтому дрожу, как псина.

Просто…

Я здесь… Я здесь… Я здесь…

Судорожно захватываю большой объем кислорода и преодолеваю остаток пути довольно-таки решительно. Только вот тут меня и поджидает убийственное разочарование, к которому я никак не готов – Соня на звонок домофона не отвечает.

Звоню в домофон так долго, что трелью, как я понимаю, поднимаю с постели ее соседку. Старуха высовывается из окна второго этажа и, окликнув меня безликим «молодой человек», призывает прекратить безобразие.

– Сонечки все равно нет дома.

Я отшагиваю, чтобы иметь возможность видеть человека, которого, как я быстро соображаю, следует заиметь в союзники.

– А где она? – спрашиваю, чувствуя себя при этом неожиданно смущенным.

Сую ладони в карманы брюк и, шаркнув подошвой туфли по насыпи гравия, совершаю шумный вдох. Галстук давно скинул. В открытый ворот рубашки проникает свободно влажный воздух. Ночь держит прохладу, но она никак не гасит пылающего в моем теле огня.

– А вы кем, собственно, будете? – задавая этот вопрос, бабуля вертит головой. Уличный фонарь работает ей на пользу, с головы до ног меня освещает. Вот она и приглядывается: то ли пытаясь узнать, то ли стараясь запомнить. – Меня Анжелой Эдуардовной зовут. А вас?

Блядь… Что за напасть? Еще одна Анжела.

– Александр, – сообщаю приглушенно.

Оглядываясь на свою машину, прикидываю, как дальше поступить.

Если старуха не в курсах, или просто не хочет выдавать информацию, где мне теперь искать Соню?

Мать вашу…

Вероятно, она ночует у Полторацкого. В этом, безусловно, нет ничего предосудительного. Умом я это понимаю. Чувства же… Нутро разносит бешеной волной ревности. Сердце за секунды превращается в уголь. И пламя теряет к нему интерес. Свирепой вспышкой озаряет под ребрами, в районе того самого «солнышка».

– Ох… – толкает бабуля неожиданно взволнованно. – А вы, случайно, не из Одессы?

– Ну да, – отбиваю мрачно. – Оттуда.

– Георгиев, да? – шокирует не столько то, что Анжела Эдуардовна знает мою фамилию, сколько интонации, которыми она вдруг начинает орудовать. Эм-м… Будь ей лет на сорок меньше, я бы решил, что она в меня влюблена. – Принц-антигерой Александр Первый! Ну вот, надо же… Услышал Бог мои молитвы! Дождалась!

Я окончательно теряюсь. Не знаю, как на это реагировать. Мозги плавит яркое осознание: Соня рассказывала обо мне. И судя по эмоциям старухи, информация подавалась в положительном ключе.

Блядь… Я, конечно, сходу захлебываюсь желанием услышать все, что она говорила. Это важно!

Я был прав? С Сониной стороны все тоже живо?

Эти домыслы заворачивают мне мозги, ошпаривая их кипятком. Сердце оживает, будто кто-то педаль газа втопил. Я уже готов лететь дальше, понимать бы только – куда.

– Могу я узнать, что здесь происходит? – в соседнем окне появляется недовольная рожа какого-то помятого мужика. – Анжела Эдуардовна, я, конечно, все понимаю… Но мне вставать в шесть утра!

– Ой, Николай… Завелся! Как сам в субботу половину ночи аккордеон разрывал, так все в порядке. А как я с красивым парнем пять минут поговорила, так караул!

– Анжела Эдуардовна… – гремит тот якобы предупреждающе, потряхивая в сторону старухи указательным пальцем.

– К нашей Сонечке жених приехал. Из Одессы! – отражает та, провоцируя у меня новый приход горячего волнения. – Что же, человека прогнать? Надо помочь!

– Так помогайте у себя в квартире, Анжела Эдуардовна! Или у Сонечки! Весь двор из-за вас страдать не должен!

– Коля, остынь. Сейчас все решим.

– Еще пять минут вам, и я звоню в полицию, – выталкивает сосед и с треском закрывает окно.

– Алкоголик, – сообщает Анжела Эдуардовна снисходительно. И, не дожидаясь моей реакции, наконец, переходит к делу: – А Сонечка сейчас на работе. Кафе на набережной Днепра. Называется «Фантазия». Они работают до двух. Езжайте скорее!

И я, конечно же, сходу срываюсь. Не удосуживаюсь даже поблагодарить старуху. Просто не соображаю. Сердце снова на максимум втапливает. Единственная мысль, которую я способен раскручивать, пока разгоняю тачку: Соня не с ним.

Боже… Блядь… Вашу мать…

Спасибо, что ли…

Полторацкий ведь успел приехать. Если бы у них с Богдановой все было плотно, разве не должна она бросить дела, чтобы увидеть этого чмыря? Зачем ей вообще работать? Неужели старый козел не способен ее обеспечить? На хрена он тогда нужен? Почему Соня шатается по каким-то сомнительным заведениям? А если к ней там кто-то пристает? Или по пути домой… Как она, кстати, добирается среди ночи?

Пиздец… Просто пиздец.

Облегчение и какая-то тупая радость быстро рассеиваются, стоит только задаться всеми этими вопросами. Знаю, что дело не мое. Но я, блядь, не могу не беспокоиться о ней! Башня выкидывает ракету за ракетой. И все они с грохотом падают внутри меня. Пока доезжаю до чертовой «Фантазии», весь киплю и дымлю.

Выскакиваю из машины. Три шага в сторону темного кабака. Дверь распахивается, и… Мое сердце словно бы затискивает чей-то кулак. Выжимает, как кусок мокрого поролона, пока из него не начинает литься литрами кровь.

Я стопорюсь, не в силах двигаться.

Соня поправляет сумку, откидывает с лица волосы, поднимает взгляд и так же резко тормозит.

– Привет, – выдаю глухо.

Дышу глубоко, словно бы перед прыжком. И планета, конечно же, срывается с орбиты. Давление стремительно меняется. Внешнее с внутренним вступают в сопротивление. Мутное и пульсирующее ощущение медленно поднимается из самого низа моего живота, проходит шаткими волнами мою грудь, забивает горло и, наконец, расфигачивает умопомрачительным головокружением мою башню.

Если бы я мог, я бы прикрыл глаза. Но правда в том, что я не могу этого сделать, даже когда в них возникает жжение.

Уплывает примерно минута общего времени… Самая длинная минута в моей жизни. А мы все не двигаемся.

Соня потрясенно таращится на меня. Моргает. Очевидно, что ждет, будто исчезну. Огорченно вздыхает, когда этого не случается. И оживает.

– Что ты здесь делаешь? – шелестит испуганно. – Ты нарушаешь договор!

В ее голосе бьется боль и сочится тоска. Но самое главное здесь – ее праведный гнев. Словно эта встреча первая после того ужасного февральского вечера, что впоследствии стал нашим общим кошмаром.

– Ты нарушила его первой, – жестко отражаю это обвинение я.

– Да… Прости…

Выдохнув это, Богданова разворачивается и… Она, блядь, уходит от меня.

Это, безусловно, правильно.

Соня имеет все основания обижаться. Блядь, да всего, что я натворил, хватит, чтобы ненавидеть меня оставшуюся часть жизни. И нам, конечно же, ни при каких обстоятельствах нельзя контактировать.

Но…

Мне все равно больно.

Оторопело смотрю на то, как Соня пересекает парковку, приближается к пешеходному переходу и перебегает дорогу на красный свет. Пронзительный визг клаксонов распиливает мне, на хрен, мозг.

И я бросаюсь следом за ней.

Ловлю в полумраке между многоэтажками. Сжимая локоть, требовательно разворачиваю.

– Прости?

Какое там хладнокровие? Я задыхаюсь от ярости. Блядские любовные чувства распирают нутро и буквально выворачивают меня наизнанку.

– Ты, мать твою, снова мир мой перевернула! И теперь… Хочу тебе кое-что напомнить.

– Не надо… Не надо, Саш… Просто уезжай, пожалуйста… – отталкивая, пытается отвернуться и снова сбежать.

Только я уже хватаю ее за плечи. Заставляю смотреть в глаза.

– Ты – моя, – обрушиваю как приговор. – Запомни это навсегда.

Соня не пытается спорить.

Блядь… Неожиданно, но… Она, мать вашу, врывается в меня взглядом… И смотрит так, как смотрела раньше, когда ждала, чтобы я ее поцеловал.

Только думаю об этом, и тело будто бы током поражает. Под воздействием этой энергии за ребрами что-то клинит и прекращает работать. Грудная клетка натужно расширяется, кислород заполняет легкие, но тут же сгорает как реактивное топливо.

Зверское желание охватывает все мое существо. Управляет мной на самых низменных инстинктах. Обволакивает буйством разум.

– Соня…

Я чувствую на своих губах ее сладкое дыхание. Вдохнув его, давлюсь и задыхаюсь. В сердце отрывается какой-то клапан. Моя жизнь держится на волоске. Но суть не в том, что я боюсь своей финальной физической смерти. Все, чего я боюсь – полноценно воскреснуть душой.

С трудом сглатываю, отвожу взгляд и отстраняюсь. Богданова тут же отшагивает в противоположную сторону. Ловлю ее за запястье, чтобы не дать убежать. Пальцы покалывает. Эта шелковистая кожа по-прежнему имеет на меня какое-то мгновенное токсичное воздействие. Машинально опускаю взгляд на руку, которую Соня пытается вырвать, и снова прихожу в ярость.

– На хуя? – все, что спрашиваю, глядя на вытатуированный на ее запястье знак бесконечности. Так расстроен тем, что она посмела это сделать на своей коже, что в эту секунду реально готов свернуть ей шею. – Твою мать! Что за дерьмо, Сонь?!

– С тобой никак не связано! – выпаливает она и краснеет.

– Да мне похуй, с кем! – рявкаю все так же огорченно. – Ты, блядь, девочка, или кто? Зачем бить на себе эти ебаные отметины?! На хрена?!

– Знаешь что… – выдыхает явно растерянно. – Ты кто вообще такой, чтобы поучать меня?! Следи за своей Владой! – последнее выкрикивает отличительно громко. – Ненавижу!

– Я тебя тоже, Соня! Больше всей своей гребаной жизни!

– И я… И я больше жизни!

Выдернув руку, все-таки уносится прочь.

– Что за детский сад, блядь?! Я должен за тобой всю ночь гоняться? – горланю ей в спину.

– Не гоняйся, – выкрикивает Соня, не прекращая идти.

– Я, мать твою, проехал пятьсот километров!

Она даже не оборачивается.

– Молодец. Дорогу обратно найдешь.

Сука…

– Соня, вернись. Сейчас же, – уже не ору, но звучу в разы жестче. – Я по делу приехал. Давай поговорим как взрослые люди.

На этот раз она и вовсе никаких реакций не выказывает. Просто продолжает идти вперед, словно больше не слышит меня. Но я ведь понимаю, что не настолько далеко она ушла.

Блядь…

Отрывисто вздыхаю и медленно шагаю за ней.

11

Нет больше никаких нас.

Он приехал. Преодолел посреди ночи пятьсот километров, чтобы увидеться со мной.

Этот поступок потрясает. Долгое время я просто не понимаю, что чувствую. Когда же психика справляется с шоком, освобожденные эмоции вызывают внутри меня тот самый армагеддон, которого я так боялась, когда Саша больше месяца назад предупреждал, что приедет за какими-то там ответами.

Но с тех пор ведь столько всего произошло!

Он узнал, что измены не было. Не сказал мне по этому поводу ни слова. Дал понять, что для него это так или иначе в прошлом. Не потрудился даже извиниться за то, что поверил устроенному его паскудной мамашей спектаклю. Надумал жениться на Владе.

И вдруг… Без каких-либо предпосылок приехал ко мне в Киев.

Да, Боже ж мой… Зачем?!

Меня так сильно трясет, что приходится обхватывать себя руками. Трудно сдерживать рвущиеся из горла рыдания. Я бы хотела думать, что чувства, которые там собрались – лишь обида, горечь и боль.

Но, черт возьми… Увы, это не является абсолютной правдой.

Внутри меня бьется и сумасшедшая радость, и дикий трепет, и неугомонная любовь… Эйфория бешеная!

Эмоций столько, будто я не маленькая единица Вселенной, а как минимум целый космос. Распирает так сильно изнутри, что хочется закричать. Но я не могу себе этого позволить, потому как Саша нагоняет меня и, подстраиваясь под мой шаг, идет рядом.

Вот зачем? Ничего не понимаю!

Почему он не уезжает?! Сказала же ясно… Прогнала! Намеренно задела его гипертрофированное чувство гордости. А он продолжает преследовать.

Взглянуть на него больше не решаюсь. Кажется, что сразу же рассыплюсь на атомы. Все ведь проснулось. Все!

Думала, что раньше с ним с ума сходила… Наивная.

То, что происходит сейчас, просто нереально пережить. Мало того, что запущены все из возможных эмоциональных процессов, так еще каждый из них бушует на полную катушку. Ощущение, что у меня в груди – внутри моего космоса – все звезды, кометы, метеориты, астероиды и планеты разом падают. Сгорая на ходу, с безумной скоростью несутся к твердой поверхности, чтобы разбиться там остатками в микроскопическое крошево.

Саша сказал, что я снова его мир перевернула.

А он с моим что делает? Уничтожает полностью.

За время, которое нам требуется, чтобы дойти до моего дома, немного успокаиваюсь. Понимаю же, что должна его прогнать окончательно. Собираю остатки сил, когда останавливаемся перед подъездом, чтобы повернуться к Георгиеву и посмотреть на него.

Только сейчас могу заметить, что он при полном параде: начищенные до блеска туфли, строгие темные брюки, белая рубашка. Лишь пиджака и галстука не хватает.

Откуда такой? Правда, весь в работе? Или с очередного пафосного мероприятия своей мамаши?

Вот, казалось бы, злюсь беспрецедентно из-за того, что посмел явиться сейчас! И презираю его неистово.

Но…

Отчего-то бессознательно плыву от обволакивающего меня до ужаса знакомого и до одури родного парфюма. От сильной мужской энергетики Георгиева. И просто от того, какой он подавляюще большой рядом со мной.

Взгляд застревает на распахнутом вороте рубашки. Жадному обзору доступны не только крепкая шея с выступающим кадыком и сексуальной ямкой над ключицей, но и верх мускулистой груди. А на ней… Справа виднеется несколько римских цифр. Это что-то новое. Когда мы встречались, этой татуировки у Саши не было.

Что там за число? Помня зацикленность Георгиева на цифрах, догадываюсь, что это нечто важное для него.

«Числа всегда что-то значат… Вся наша жизнь оцифрована, Сонь…»

Вот какого черта?.. Еще об этом думать теперь!

Однако это не самое тяжелое испытание все же… Страшно поднять глаза к Сашиному лицу. А он этого явно ждет. Стоит, не двигаясь, пока я торможу.

Боже…

Я вынуждена это сделать, чтобы не допустить у него мыслей, будто что-то еще живо настолько, что можно использовать.

Вскидываю взгляд решительно и быстро… Задерживаю дыхание, но в груди все равно словно бы гранаты разрывает. Совершаю незапланированный бурный вдох и прикрываю веки. Волна тотчас идет на спад, сыпя искрами в низ живота. Мгновение, и там все жуткими спазмами скручивает.

– Блядь… – выдыхает Саша глухо.

Меня еще отчаяннее жаром охватывает. Щеки пылают – не скрыть этого. А он смотрит в упор – знаю. Несколько рваных учащенных вздохов с его и с моей стороны звучат как своеобразная партия. И это, увы, не сражение. Чрезвычайно взволнованно бомбим.

Только этого не хватало…

Мельком наблюдаю, как Саша достает из брюк сигареты. Резко чиркает зажигалка, а сразу же после нее слышится шумная глубокая тяга. Медленный выдох, и нас окутывает табачным дымом.

«Самое время уйти…» – соображаю я с опозданием.

И не потрудившись попрощаться, разворачиваюсь к подъезду.

Только Георгиев не позволяет сбежать. Ловит вдруг ладонь. Конкретно этот контакт рождает мощнейший разряд электричества. Вздрагиваем оба и на мгновение цепенеем. А начав обратно двигаться, критически замедляемся. Каждое движение, пока наши пальцы сплетаются – чувственное безумие. Невыносимая, поразительно интимная близость накаляет вскипевшее внутри нас напряжение до состояния ядерного взрыва.

Последствия будут губительными. Осознаю это.

Но вырвать кисть из Сашиной ладони, когда он так нежно держит, не могу.

«Это ничего не значит… Это всего лишь руки… Люди идут на этот контакт миллион раз за жизнь… В этом нет никаких чувств…» – убеждаю себя я.

Убеждаю и не верю. Потому что, как и в вечер Сашиной помолвки, кажется, будто мы с ним душами соприкоснулись.

«Помолвка…» – напоминаю себе, чтобы вырваться из морока проклятой любви.

Однако, несмотря на всю мою осознанность, уйти мне так и не дают. Георгиев сжимает мою ладонь крепче и решительно увлекает в сторону парка.

Пытаюсь отыскать оправдания своему безмолвному повиновению. Но, оставаясь честной, не могу найти ничего рационального. Щеки горят все жарче, когда я принимаю тот факт, что просто хочу побыть с ним еще немного.

Боже…

Да я готова ходить с Георгиевым всю ночь. И даже больше. Только бы он не возвращался обратно в Одессу. К ней.

«Какая глупость…» – понимаю, конечно.

Но чувства, как это часто случается, живут вразрез с рассудком.

Останавливаемся в архитектурной беседке между каменных колонн. Я бывала здесь раньше, конечно. Но именно сейчас, с Сашей, эта фактура и полумрак кажутся мне мистическими.

Он выпускает мою руку. Подталкивая к одной из колонн, занимает место напротив. Неторопливо затягиваясь, позволяет огненному зареву осветить свое лицо. Сам же в это время сосредоточенно смотрит мне в глаза.

Густой терпкий выдох. Удаляющийся полет окурка.

Вижу его губы, подбородок и шею. Ниже лишь рубашка белеет. А выше… будоражащий мрак.

– Полторацкий сказал, что тому ебаному спектаклю с изменой предшествовало что-то еще, – предъявляет Георгиев сухим и резким голосом.

А меня то ли от выданной информации, то ли просто от звуков его голоса будто бы на батуте подбрасывает.

Подъем давления. Поток жуткой дрожи. Подаюсь вперед, чтобы оттолкнуть Сашу и получить доступ к неотравленному им кислороду.

– Она тебе угрожала? – поймав за плечи, удерживает на месте. – Чем?

В изумлении поднимаю взгляд. Георгиев в это же время наклоняется ближе. Вырываясь из темноты, инициирует зрительный контакт.

Жгучий. Психотропный. Головокружительный.

Его глаза – пылающая бездна.

– Это уже неважно.

– Полторацкому ты все рассказала, – этот упрек вызывает у меня новый приступ дрожи. – Почему мне не можешь? Это ведь касается нас.

– Нет больше никаких нас!

Вдох. Скрежет. Рык.

– Ошибаешься, – сипит, убивая взглядом.

Снова меня трясет, словно к высоковольтным проводам подключили.

– Это ты, Саш, похоже, абсолютно не в себе сегодня, – высекаю строго, только голос предательски дрожит. – Приехал тут… – первая осечка. – Непонятно, зачем… – вторая. – Мы… – третья. Сердитый вдох и решительное обобщение: – Мы расстались!

– На хрен такое расставание, Сонь, если ты по-прежнему внутри меня сидишь, – припечатывает надсадно, разбивая остатки моего равновесия. – И никакие слова, никакие долбаные обещания, никакое чертово расстояние изменить это не могут.

Что он такое говорит?! Зачем вскрывает этот проклятый портал?

Нельзя ведь… Как жить потом?!

– Ну, с Владой я тебе быть не мешаю, – выталкиваю намеренно ровно.

На самом же деле… Задыхаюсь.

– Как и я тебе с Полторацким.

– Это не то! – выпаливаю, прежде чем успеваю себя остановить. – Не так, как было у нас!

– Блядь, Сонь… – хрипит Саша, почти касаясь лбом моей переносицы. А мне и от его горячего дыхания становится пьяно. Знобит в лихорадке. Если бы он не держал, наверное, упала бы. – Вот и у меня не так, понимаешь? Совсем не так.

– Ты женишься… – захлебываюсь странными звуками. – О чем вообще речь? Ты меня за дурочку, что ли, принимаешь?

– Ты же не любишь его, – заявляет Георгиев вместо того, чтобы дать мне какие-то ответы. – Знаю, что не любишь. Зачем издеваешься над собой? – он вроде как остается спокойным. Лишь дышит тяжело. И умудряется требовать: – Прекрати эти отношения, Сонь.

Ну, вообще… Оборзел принц!

– Прекрати свои, Саш!

– Полторацкий тебе не нужен, – продолжает методично долбить. – Пошли его на хрен. Я буду тебе помогать. Как раньше. Каждый месяц первого числа – перевод на твоем счету. Со мной не придется работать. Я обеспечу тебя полностью. Сколько скажешь, Сонь… Все.

Это наглое предложение просто ошарашивает и лишает дара речи. Хорошо, что ненадолго.

– А взамен что, Саш? Просто интересно… – нервно смеюсь. – Женишься, а меня попросишь быть твоей любовницей?

Он, к моему стыду, выглядит удивленным, но быстро хватается за предоставленную возможность.

– А ты бы согласилась? – приглушенно бьет вопросом на вопрос. И зачем-то оповещает: – Я с Владой с мая не спал.

Что еще за бред?!

Женится, но не спит? И не планирует?

– Между нами не может ничего быть, – не знаю, каким чудом мне удается вернуть себе самообладание и сказать это сдержанным тихим тоном. – Ты знаешь, что дело не во Владе и не в Полторацком. Даже если не станет их, мы не будем вместе.

Печальная правда. Горечь всей моей жизни. Но это так. Нет смысла плакать и биться в судорогах боли.

И Георгиев это тоже понимает. Сразу же отступает. Далеко отшагивает. Вижу лишь общие очертания его фигуры.

– Да, верно, – отзывается мрачно. – Хрен знает, о чем подумал… На секунду допустил мысль, что ты готова попробовать снова.

И эта чертова мысль захватывает меня. Парализует. Лишает возможности говорить и думать. Секунда за секундой бегут, собирая целую минуту, а может, и того больше… А мы все молчим.

Надо же… Надо что-то сказать… Надо!

Шагаю к нему, обхватывая себя руками. В надежде поймать взгляд, не останавливаюсь, пока не оказываемся друг к другу вплотную.

– Что ты почувствовал, когда получил подтверждение, что измены не было?.. Когда понял, что сам все разрушил? – тихо выдыхаю я.

Наверное, это жестоко – спрашивать подобное. Но я не могу не спросить. Мне нужно понять.

В Сашиных глазах появляется блеск. Он не дышит. И не моргает. Смотрит на меня сквозь это стекло долгое-долгое мгновение.

– Я умер, – хрипит он. – И больше не воскресал.

По моей спине рассыпаются жгучие, как язвы, мурашки. От затылка и до самых ягодиц. Не скрывая этого, позволяю телу вздрогнуть.

– Ты вспоминаешь?.. Иногда… Нас… – шепчу едва слышно.

Звуки улицы в разы громче.

– Мне снится, – выдыхает Георгиев так же тихо. – Каждую ночь.

И снова его ответ вызывает у меня острую дрожь. На этот раз по всему телу она разлетается.

– Еще… Есть одна песня, – говорит он отрывисто. – Я слышу в ней нас.

– Скинешь мне?

– Угу, – выдает он.

И со вздохом поднимает взгляд куда-то выше моей головы.

– Мне пора возвращаться, – сообщает то, что я уже с мучительной тоской жду. – Насчет денег. Утром переведу. Ты в ответ ничего не будешь должна.

– Саш… – вырывается у меня задушено. – Не делай мне еще больнее.

Вижу и слышу, как тяжело сглатывает. А потом… Скупо кивает.

– Забери, – в моей руке оказывается злополучный браслет, отдав который две недели назад, я чуть не разодрала от отчаяния себе запястье – так не хватало этой значимой безделушки. Потому и сделала татуировку, заполняла ею пустоту. – Если не нужен больше, продай. Или выброси. Не хочу это делать за тебя.

И вновь Георгиев отшагивает, скрываясь от меня в темноте. Я машинально сжимаю браслет. Не знаю, что с ним теперь делать. Вроде бы и держать у себя не могу… Но как позволить Саше его выбросить?

А он… Понимаю, что больше Георгиев мне ничего не скажет.

И тогда я решаюсь сказать то, что изначально не хотела вываливать.

– Меня привезли на склад в порту. Я почти постоянно была в отключке, но иногда приходила в себя. Слышала, как они обсуждали, что все нужно сделать чисто. Утопить хотели, чтобы просто исчезла. Яхту уже готовили. Но вдруг появилась Людмила Владимировна. Спросила, кто отдал приказ, и отменила его, сделав упор на то, что весь криминал прикрывает она. Мне же, когда я окончательно пришла в себя на квартире у Лаврентия, был предложен выбор: молчаливое участие в ее постановке или возврат к смертельному приговору через ад насилия всеми теми ублюдками, которые изначально меня держали в порту. Эту же участь она сулила всем моим сестрам, включая самых маленьких.

Вдох. Выдох.

Все эти шумные процессы со стороны Георгиева исходят.

– И кто отдал первый приказ? – толкает он ледяным тоном, в котором не разобрать ни одной эмоции.

– Машталер Владимир Всеволодович и… Георгиев Игнатий Алексеевич.

Выдав это, наконец, разворачиваюсь и медленно убираюсь с места, где, я знаю, Сашу разбомбят новые адские эмоции.

Дома я запираюсь и долго стою у двери. Тяжело дыша, таращусь в глазок, боясь и одновременно надеясь увидеть, как на лестничной клетке вдруг вспыхнет свет.

Минуты тянутся долго, но неизбежно накручивают большой отрезок времени, после которого становится понятно, что Георгиев не появится.

Покидаю пост. Кормлю возмущенно мяукающего Габриэля. Принимаю душ. Закладываю стирку. А уже в кровати получаю обещанный месседж. Ждала, поэтому наушники держала наготове. Нажимаю на воспроизведение и, закрывая глаза, откидываюсь на подушку.

С первых же строк плачу. Весь текст пропитан такими сильными мужскими чувствами, что они меня накрывают и сносят, как шторм. К тому же я точно знаю, что Саша сейчас в дороге, но слушает эту песню со мной. Кажется, что рядом находится. Наполняет своими эмоциями. И меня, вкупе со своими, от лютого переизбытка буквально разрывает на куски.

Я тебя люблю,

И это навсегда.

Сердцу моему –

Невыносимо.

Я тебя люблю,

И это навсегда.

Больше не держу,

Но мы же неделимы[1].

К концу трека я с таким отчаянием рыдаю, что попросту захлебываюсь и задыхаюсь. Прихожу в себя лишь тогда, когда в динамиках стынет тишина.

Порываюсь на эмоциях отправить Саше то, что слушаю эти месяцы сама… То, что связываю с ним… То, что способно выказать чувства, которые нельзя говорить прямо…

Уже добавляю несколько треков в переписку, а потом со стоном удаляю и отбрасываю телефон куда подальше.

Первый день после этой встречи, как и все предыдущие, выдается мучительно сложным. На второй становится легче. На третий градус спадает еще немного. Учеба закончилась, и я стараюсь брать больше работы. Но жизнь все равно трудно заполнить. Поэтому я встречаюсь с подругами, хожу с ними в клуб. Отвлекаюсь всеми возможными способами. Мечтаю в кого-то влюбиться, хотя давно не верю, что это возможно.

В середине июля ко мне приезжают в гости Лиза с Артемом. Я, конечно, встречаю их на всю широту души. Беру выходной, чтобы погулять с ними по городу – Лиза ведь первый раз в столице. Уступаю свою спальню – кровать у меня хоть и полуторная, и все же поудобнее совсем узенького диванчика в гостиной. Но главное, что я делаю исключительно ради самых важных людей в своей жизни – я становлюсь к плите готовить. У Лизы седьмой месяц беременности. Кажется, в этот период нужна особенно полезная и вкусная еда. Я стараюсь изо всех сил. И, слава Богу, Чарушины остаются довольны. Нахваливают меня, что, не скрою, безумно тешит.

– Боже, я влюбилась в твоего кота, – мурлычет Лиза, тиская Габриэля перед отъездом. Он вообще не любит посторонних, но ее принял сразу же: то ли мы реально очень похожи, то ли моя сестра все-таки божественное существо, способное влюбить в себя любого. – Как хорошо, что он у тебя есть! Заботься о моей сестренке, Габи. Охраняй и оберегай, малыш… Ласкотун какой… Мм-м… – смотрит на Темыча, пока тот не прыскает смехом.

– Пойдем уже, Ласкотун Лиза.

И снова мы остаемся с Габриэлем вдвоем. Нет, Анжела Эдуардовна, конечно, заглядывает каждый день. Да и есть работа, девчонки… Но тоска в душе – как ущелье, которое ничем не заполнить. Оно не зарастает, а, напротив, становится глубже. А самое страшное, что на дне котловины тикает бомба с часовым механизмом. В один из дней прилетает сообщение от Сашки, и она тут же, черт ее дери, взрывается.

Александр Георгиев: Привет. Приеду сегодня ночью. Будешь дома? Нужно, чтобы ты просмотрела фотографии. Это к делу по южному региону.

Догадываюсь, что и зачем он делает. Мне Тимофей Илларионович рассказывал, хотя я в половину тонкостей так и не врубилась.

Сонечка Солнышко: Что за фотографии? Пришли на мыло. Зачем в такую даль ехать?

Сердце после взрыва не просто колотится… Буквально летит, заставляя дрожать и задыхаться.

От одной мысли, что увижу Сашу, становится настолько плохо, что впору вызывать скорую.

Александр Георгиев: Не доверяю сети.

Нет, я не выдержу еще одного раза!

Сонечка Солнышко: Передай фото Полторацкому. Ему можно доверять. Он завтра будет в Киеве на пару дней. Я посмотрю и так же верну.

Какое совпадение, кстати: снова они вместе приедут.

Александр Георгиев: Это наше с тобой дело. Я буду лично. Примерно в половине первого.

Сонечка Солнышко: Я работаю до двух.

Александр Георгиев: Ок. Приеду в кафе. Подожду.

И снова сердце считает секунды на убыль.

[1] «Я тебя люблю», Кирилл Туриченко.

12

Просто я любил ее… И недолюбил.

– Тебе дома плохо, что ли? Зачем снова ехал в такую даль? – первое, что я слышу от Сони, когда она подходит с блокнотом и карандашом к столику, который я занимаю в основном зале «Фантазии» в надежде на то, что именно здесь буду чаще ее видеть.

Даль? Разве это расстояние? Смешно.

Когда я еду к Соне, пятьсот километров ощущаются как квантовый скачок. И чем ближе я к ней, тем выше я поднимаюсь. Жди меня она, я бы мотался в Киев каждый чертов день своей жизни. Я бы не спал ради этого столько суток подряд, сколько бы физически выдержал мой организм.

Но…

Правда в том, что ей это на хрен не нужно. Вторая встреча исключительно по моей инициативе.

– Кофе. Тройной, – сухо делаю заказ вместо никому не нужных ответов.

– С ума сошел? Не спишь нормально, еще и кофеином накачиваешься, – выдыхает Соня, направляя в меня неожиданно мощно заряженным обеспокоенным взглядом. Этот взгляд, как спецэффект прошлого, вмиг душу поджигает. Цепенею и, не моргая, смотрю на нее, в то время как грудь уже засыпает крупнокалиберными искрами жара, а спину обкидывает долбаными мурахами. – Не принесу, – заключает Соня строго.

Краснеет, но стоит на своем, даже когда я усмехаюсь и заверяю:

– Кофеин – явно не то, что способно меня убить.

– Все равно, – сипит она, нервно постукивая карандашом по блокноту, в который в какой-то момент вцепилась с такой силой, что его скрутило. – Есть хорошие фруктово-овощные энергетические коктейли, – транслирует на одном дыхании, уткнувшись-таки глазами в белый лист. – К примеру: персик, груша, руккола и базилик. Мой любимый. Очень вкусный.

Несколько ничего не значащих слов… И меня накрывает второй волной дрожи.

– Окей, – соглашаюсь со вздохом. – Неси.

– Записала, – быстро отзывается Соня. – Есть что-нибудь будешь?

– Нет. Не голоден.

– Никаких изысков, конечно, предложить не могу. Не тот уровень. Но, помнится, обычное картофельное пюре с отбивной и овощным салатом тебе неплохо заходило. У нас все свежее…

– Я же сказал, что не голоден, – останавливаю ее резковато, когда жар из груди поднимается к горлу.

Соня вздрагивает. Сглатывая, молча кивает.

– Хорошо.

Уносится от моего столика так быстро, словно за ней черти гонятся. Да в чем-то так и есть. Мой взгляд преследует, пока остается физическая возможность. Жар медленно опускается, застревая на долгое мгновение под ребрами. А после вздоха и сокращения мышц опадает хлипкой пульсацией внизу живота.

Да, я знаю, что мне ни хрена не светит. Даже прикоснуться к Соне нет шансов. Но желать этого мне ничто не может запретить.

И дело даже не в похоти, которой скопилось во мне немерено.

Просто я любил ее… И недолюбил.

Как я ни пытаюсь приглушить эти чувства, они продолжают гореть. Еще и растут как голод, который нечем утолить. Я сильно рискую, приезжая в Киев. Сам своего зверя раздразниваю, получается. Сила воли у меня, конечно, стальная. Но сегодня я вдруг понимаю, что с ней все не так однозначно. Результат испытаний, которым я себя подвергаю, может быть весьма непредсказуемым.

Нахожусь в зале почти два часа до закрытия. Но Соня подходит ко мне только еще один раз – не глядя в глаза, опускает на стол бокал с коктейлем и молча уходит. Забирает тару и принимает новый заказ уже другая девушка. Она, естественно, без проблем приносит мне мой тройной кофе. Соня стреляет в меня недовольным взглядом и остаток вечера полностью игнорирует.

– Ладно, – выдыхает прерывисто, когда оказываемся, наконец, наедине. Пусть и посреди оживленной улицы, но все же вдвоем. – Что там за фотографии, которые ты хотел показать?..

– В машине, – киваю в сторону парковки у кафе. – Пойдем.

– Эм-м… – выдает Соня, облизывая губы. Я практически сразу же увожу взгляд, но реакции оказываются быстрее. И они, мать вашу, не щадят меня, каким бы заржавевшим я себя не считал. – Я бы не хотела садиться к тебе в машину. Прости.

Стискивая челюсти, достаю из брюк сигареты. Молча вскрываю пачку и, вроде как, спокойно подкуриваю. Только все это спокойствие такое, блядь, наносное, что даже стремно становится.

– Мне кажется… – шелестит Соня, в очередной раз добивая неожиданными эмоциями. – Ты как будто повзрослел. Сильно.

Смотрю на нее и понимаю, что не найду ответа.

Не рассказывать же, что я сам чувствую себя объемнее, тяжелее и старше. Настолько, что порой кажется, несу не только крест нынешней жизни, который будто прибили к хребту, но и всех предыдущих. Раскаленные и непосильные, они все на мне. Тащу их, чувствуя себя многовековым духом.

Горечь, боль, разочарование, тоска, ужас, ответственность, вся тяжесть мирского бытия и, конечно же, любовь – все это заставило меня преждевременно состариться. Но прикол в том, что лишь Соня это заметила.

Пожимая плечами, продолжаю молча курить.

Отвести взгляд не могу. И она зачем-то продолжает смотреть. Так, как может только она – прямо в душу. Ну и пускай. Блокирую большую часть чувств.

И все же открывается одна из самых свежих ран.

Всегда было похрен на то, насколько черны окружающие меня люди. Я был достаточно циничен, чтобы понимать, что дерьмо происходит повсеместно, и с этим нет смысла бороться. После любой перетасовки людей ситуации повторяются. Так устроена наша алчная и жестокая планета. Это не остановить. Для психики проще игнорировать.

Я и игнорировал. Пока эта гниль не коснулась Сони.

Сейчас смотрю в ее бездонные глаза и вижу, как там тонет весь этот гребаный мир.

«Утопить хотели, чтобы просто исчезла…»

«…когда я окончательно пришла в себя, на квартире у Лаврентия, был предложен выбор: молчаливое участие в ее постановке или возврат к смертельному приговору через ад насилия всеми теми ублюдками, которые изначально меня держали в порту…»

«Машталер Владимир Всеволодович и… Георгиев Игнатий Алексеевич…»

При мысли, что кто-то из окружающих меня тварей мог причинить Соне боль, нанести какой-либо вред, лишить ее жизни… Снова и снова разрывает нутро!!!

Снова и снова…

Бесконечные циклы. Мышцы, все внутренности и кости смешивает в одно сплошное месиво, так что кровью захлебывается та самая многовековая душа.

А Соня волнуется, что у меня сердце от кофе застопорится? Смешно.

Люди, которых я терпел долгие годы подряд, пробудили во мне настоящего монстра. Теперь уже ничего не важно. Есть одна цель. И я знаю, что дьявол во мне не затихнет, пока не уничтожит всех, сука, причастных. Лично, непосредственно или же косвенно. Главное, каждый должен быть устранен навек. Месть – все, ради чего я существую. И заряжен я как никогда прежде. Мне плевать, каким будет финал. Ничто не способно меня остановить.

Труднее всего было не сорваться в тот самый момент, как получил от Сони последнюю информацию. Если после Болгарии я еще сохранял здравую мысль: не становиться убийцей. То после Киева это меня, на хрен, вообще не занимало. Единственное, что сдерживало – осознание того, что смерть – слишком мелкое наказание для таких, как мой отец и Машталер. Они разрушали мою жизнь и жизни сотен людей, в попытке удержать ебаную власть. Лишить их ее и будет полным уничтожением. С последующим медленным гниением за решеткой.

– Если ты боишься меня, то не стоит, – выдаю глухо, когда из сигареты уже нечего тянуть, а подкурить новую не хватает, сука, сил. – Я никогда не причиню тебе вред. Клянусь.

Соня горько улыбается и, вздыхая, как будто смеется.

– Я не боюсь, – шепчет так же тихо. – Просто не хочу оставаться с тобой наедине.

Это больно, однако я, несомненно, заслуживаю. Стойко терплю огненную вспышку, даже когда в глазах жечь начинает.

– Понял, что не хочешь, – выдыхаю сдержанно. – Но это нужно для дела. Надолго тебя не задержу. Посмотришь снимки, и я уеду.

Соня сглатывает и нервно оглядывается. А потом снова совершает это одуряющее движение языком по губам, делая их влажными и будто бы ждущими. Меня.

Любовь – бесовская сила.

Самая непредсказуемая. Самая манящая. И самая, мать вашу, страшная.

Подрыв за грудиной такой мощный, что я почти подаюсь в ее сторону. Я столько всего в своей жизни выдерживаю, и лишь встречи с Соней раз за разом расшатывают, выбивая почву, и заставляют терять равновесие.

Знаю это. Испытываю ужас. И все равно я здесь.

– Хорошо, – наконец, соглашается она.

Первой идет к машине, давая мне возможность перевести дыхание и вернуть себе контроль. Беру все чувства в оцепление. Почти не реагирую, когда оказываемся вдвоем в салоне автомобиля. Игнорирую Сонин запах, ее близость и высоту дыхания… Но замечаю ведь все.

Мать вашу…

Снимаю с телефона блокировку, открываю нужную папку, ввожу дополнительный защитный пароль и молча передаю мобильник ей.

Соня сосредоточенно смотрит на фотографию одного из людей отца, шумно вздыхает и пролистывает снимок. За ним, практически не задерживаясь, так же поступает со следующим.

– Никого не узнаешь? – сиплю я, не в силах перестать пялиться.

Вижу, как на очередном бурном вздохе вздымается Сонина грудь, как лихорадочно бьется жилка у нее на шее, как трепещут ее ресницы и как подрагивают руки.

– Нет… Я не узнаю так… Почти не видела лиц, когда приходила в себя… Разве что по голосу… – вскидывает взгляд, и я удерживаю этот контакт так долго, как только могу. – По голосу я бы, наверное, узнала… Они мне до сих пор снятся…

Сука… Вот как тут не заорать, если грудь будто когтями дерет?! Рвущая мое окаменевшее тело болезненная ярость оглушает и ослепляет. Размазывает элементарное восприятие. И лишает какой-либо адекватности.

Вдох. Выдох.

Запредельное жжение по всем слизистым. Весьма слабое прояснение сознания.

– Один из этих людей вышел на пенсию вскоре после того, как ты уехала в Киев, и переселился с семьей в Карпаты, – озвучиваю первое, что всплывает в памяти. – Думаю, стоит найти его и попытаться поговорить, – так же на ходу прикидываю. И вдруг… Выпаливаю без какого-либо анализа: – Ты бы согласилась поехать туда со мной?

– Нет, – отвечает Соня так же быстро, едва я успеваю сформулировать свое предложение. – И ты тоже не смей… Саша, брось это дело, пожалуйста… Это ведь очень опасно! – выпаливает с очевидным волнением. – Если что-то знаешь, передай Тимофею Илларионовичу и его людям. Они справятся!

– Тимофею Илларионовичу? – все, что я в тот момент слышу. Срывается сначала мое дыхание, а потом и Сонино. Впиваясь в ее лицо взглядом, замечаю, как оно бледнеет. – Почему ты называешь его по имени-отчеству? К нему лично тоже так обращаешься?

– Ну да, и что? – парирует задушено.

– А то, что это выглядит как долбаное извращение.

Богданова распахивает в возмущении рот. Да так и застывает.

Я же, подтверждая ее слова, подвисаю на этом рте.

«Не осли ты… Поцелуй ее!» – взрывает мне мозг один из многочисленных эпизодов прошлого.

Блядь…

– Каждый судит в меру своей собственной распущенности… – стартует было Соня и все же замолкает.

Воздух и без предъявленных нами друг другу оскорблений трещит. Чиркни я сейчас зажигалкой, точно взлетим. Но я ведь завязал с опрометчивыми поступками. Живу по уму, а не чувствами.

Совершаю глубокий вдох и, разблокировав успевший заснуть мобильник, вновь его отдаю Соне и отворачиваюсь к окну.

– Просмотри фотографии еще раз, – прошу сухим тоном.

Она слушается. Боковым зрением вижу, как повторно листает папку.

– Нет, нет, нет… – бормочет, не пытаясь выровнять дыхание. – Ну, не видела я их… Не помню, не помню… – с каким-то стоном закрывает альбом и резко замирает.

Я стыну синхронно. Знаю ведь, что видит там… Огромную папку с ее собственными фотографиями.

Там и название старое – «Соня-лав».

– Зачем ты хранишь?.. – сипит едва слышно. – Удали…

– Прости, но это мой телефон, – выдаю относительно спокойно, отбирая у нее трубу. – Что хочу, то и храню.

На это она ничего не отвечает. Я же завожу двигатель и, не дав возможности опомниться, везу ее домой.

В дороге молчим. А у подъезда, когда Соня выскакивает из моей машины, словно из душегубки какой-то, я, по укоренившейся привычке, не позволяю ей сразу же сбежать. Несмотря на зарядивший было дождь, преграждаю путь до тех пор, пока Богданова не оставляет попытки меня обойти.

Опираясь на прошлое, которое никак не забыть, принимаю эту противную морось за небесный знак.

И вдруг, для самого себя неожиданно, нагло заявляю:

– Я хочу попасть к тебе в квартиру и увидеть, как ты живешь.

– С чего вдруг, Саш?.. – теряется Соня, часто моргая.

Ее длинные волосы и густые ресницы уже слипаются от воды, а лицо становится блестящим.

И меня бросает на год назад, когда так же стояли под подъездом ее дома друг против друга под дождем, когда так же было невыносимо много чувств, и когда точно так же не было нужных слов.

– Ты помнишь? – тихо выдыхаю я.

Практически одними губами шевелю, склоняясь так низко, чтобы видела их.

– Не помню, – отрицая, Соня резко мотает головой.

А я совершаю первый за сегодня свободный вдох и смеюсь.

– Помнишь.

Еще отчаяннее мотает головой, а я еще громче смеюсь.

Дождь усиливается, но лично мне лишь в кайф эти потоки. Внутри все буквально вибрирует от кипящего в каждой чертовой клетке восторга.

– Я же не пытаюсь узнать, как живешь ты! – выкрикнув это, Солнышко агрессивно толкает меня в грудь. – Не спрашиваю, где бываешь после работы, кого пускаешь в свою квартиру и с кем проводишь свободное время?.. Я не спрашиваю, Саша!

– А ты спроси.

Дежавю. По интонациям практически зеркалим тот самый первый диалог, который произошел между нами у Чарушиных.

– А мне неинтересно!

– Блядь, Сонь… Было бы неинтересно, ты бы все это сейчас не озвучивала, – предполагаю я.

И, как вижу по ее встревоженным, мечущим огни глазам, попадаю точно в цель.

– По-моему, тебе пора… Дальняя дорога, ночь, возможная слежка… – бормочет спешно.

И испуганно.

– Прогоняешь? Или, может быть, волнуешься?

Жадно жду ответа, но она мне его, конечно же, не дает. Да и не обязана, знаю.

Система домофона издает приглушенный писк. Я понимаю, что кто-то выходит, и, схватив Соню за руку, буквально втягиваю ее в подъезд, прежде чем дверь успевает захлопнуться.

– Ты обалдел?.. – шипит Богданова, когда мы уже, преодолев два лестничных пролета, оказываемся на площадке второго этажа.

Встречаемся глазами ненадолго. Но этого достаточно, чтобы выдать такие киловатты чувств, после которых в организме не только удушье и тахикардия разворачиваются, но и происходит бешеный, как техногенное землетрясение, тремор всех мышц. Когда же на площадке гаснет свет, напряжение достигает таких высот, что Соня пронзительно взвизгивает.

– Открывай, – хриплю я и подталкиваю ее к двери.

________

Следующая глава платная. Цена сейчас – 129 руб. По завершению стоимость возрастет до 179 руб. Покупая подписку, вы платите один раз. Книга останется в вашей библиотеке навсегда. Всем спасибо❤️❤️❤️

13

Если бы был шанс вернуться в самое начало…

Ты бы хотел, Саш?

Как объяснить то, что я открываю дверь? Что я скажу себе утром? Как переживу, когда Саша снова уедет?

Нельзя… Нельзя… Нельзя его впускать!

Мысли истерично носятся по моей черепной коробке. В висках бешено выстукивает пульс. Артериальное давление столь сильное, что кажется, в моей голове грядет взрыв.

Нельзя… Нельзя… Нельзя! Прогони его!

Вот только прогнать Георгиева я не могу.

Сомнений и страхов сотни. В одиночку я с ними не справляюсь. Охватившая мой организм паника столь явная, что вскоре ощущаю острую нехватку кислорода. Сердце в резонансном беге вот-вот разлетится на миллионы крохотных осколков.

Я так устала погибать от боли, когда по своей природе заточена умирать лишь от счастья.

Пока дрожащие руки с трудом выполняют свою работу и, наконец, пристраивают ключ в замочную скважину и проворачивают механизмы, взбудораженный ум уже таит первые надежды получить дозу дофамина, без которого часть нервной структуры моего организма за полгода будто бы сдулась и иссохла.

Саша Георгиев – синтетический гормон. Агрессивно ядовитый и чудовищно опасный. Но такой, черт возьми, критически желанный.

Боже… О чем это я?!

Мне просто жаль его. Он ведь уставший и насквозь промокший. Я же не зверь отправлять его в таком состоянии в дальнюю дорогу!

Со вздохом шагаю через порог. И Георгиев, не испытывая в отличие от меня никаких сомнений, тут же двигается следом. Захлопывает дверь и проворачивает замок изнутри тоже он. Я же… Я делаю вид, что ничего не замечаю. Хотя паника внутри меня уже врубает оглушающую сирену.

– Похоже, свет во всем доме пропал, – шепчу задушено, когда выключатель не реагирует на обычное давление.

Боже… Еще только этой интимной темноты не хватало…

– Это что, блядь, за барабашка? – долетает до моих ушей приглушенный и такой характерно грубоватый, волевой и любимый голос Саши.

– А? Что? – отзываюсь машинально, силясь вернуть разум в реальность.

Поверить не могу, что мы снова вдвоем в одной квартире… В моей квартире… Наедине… Безумие!

После очередного шумного вздоха и некоторой внутренней перестройки осознаю, что Саша включил на телефоне фонарик и, направив его вглубь жилья, высветил из мрака Габриэля. Мохнатая фигурка питомца слилась с темнотой, а вот глаза, отражая яркие лучи, устрашающе мерцают. Тихонько смеюсь еще до того, как пространство квартиры пересекает возмущенное «Мяу!».

– Это Габриэль. Мой кот.

– Серьезно? На хрена тебе этот монстр?

– Сам ты монстр… – шиплю обиженно. И, конечно же, сразу же жалею о сказанном. Сокрушенно перевожу дыхание и, смягчая тон, прошу: – Выключи фонарик, Саш. Не пугай Габриэля. Он и так чужих боится.

– Сонь… – выдыхает Георгиев как-то рвано.

А у меня тут же все внутренние системы сбиваются. Сердце, срываясь с ремней безопасности, толкается в горло и, заставляя меня задыхаться, вместе с забродившей кровью посылает по телу трескучую дрожь. Чувствую в каждой клетке организма колоссальное напряжение, но при этом ощущаю и поразительную слабость.

Как бы не свалиться от переизбытка эмоций в обморок…

– Саш… – шепчу чересчур взволнованно. Спешно прочищаю горло, когда он наклоняется ближе. – Выключи, пожалуйста, фонарик. Я сейчас свечи зажгу, – звучит неоднозначно. Но что еще предложить? Чересчур яркий свет пугает Габриэля. Не сидеть же нам теперь в темноте. – Дашь свою зажигалку?.. Чтобы я сейчас не искала в потемках на кухне… – голос снова и снова срывается.

А череда следующих за этим шелестом вздохов беспощадно выдает запредельный уровень моего волнения. Я не способна его скрыть.

Георгиев выключает фонарик. И пару секунд спустя, поднимая мою руку, вкладывает мне в ладонь зажигалку.

– Держи, – сопровождает действия словом, будто сомневается в том, что не уроню, едва он отпустит.

Я игнорирую новые разряды тока, которые расходятся между нами, едва случается мимолетный контакт кожи с кожей. Быстро отнимаю руку и сбегаю в маленькую гостиную, на комоде в которой и хранится целая батарея крупных ароматизированных свечей. Поджигаю их я редко, но мне нравится, как они здесь смотрятся, добавляя скромному интерьеру моего жилища тепла и уюта.

– Проходи, – приглашаю несколько запоздало.

Но…

Саша и не ждет. Мгновение спустя понимаю, что он уже за моей спиной. Зажигалка едва не выпадает у меня из рук, так сильно я на нервах вздрагиваю. Часть свечей так и остается неподожженными. В попытке ускользнуть, отхожу к окну. Но, увы, Георгиева это не останавливает. Ощутив его ладони у себя на плечах, боюсь пошевелиться. Он же… Прижимается полностью. Выбивая из меня сдавленный полувздох-полустон, перехватывает одной рукой поверх груди, а второй – поперек живота и буквально вдавливает меня в свое каменное тело.

Мокрая одежда не снижает исходящего от Саши жара и не умаляет моих сумасшедших ощущений. Меня за миг начинает лихорадить.

– Зачем ты?.. – выталкиваю задушено.

– Не могу иначе… – выдыхает он тяжело. – Позволь хоть так… Ненадолго моя… Моя…

В этот момент из моего горла вырывается натуральное всхлипывание. Поздно прикусываю губы и прекращаю дышать. Только как бы с собой ни сражалась, за ребрами такие судорожные процессы происходят, что грудная клетка дергается. И Саша это чувствует. Не может не чувствовать эти резкие движения.

В отражении оконного стекла вижу, как он морщится и кривит губы, словно и ему так же больно, хоть и проживает эту бурю молча, лишь качая головой.

– Прости… – хрипит он нереально скрипучим, будто бы заржавевшим глубинным голосом.

Я затыкаю себе рот ладонью и тихо скулю в нее. Саша же переводит дыхание и, прикрывая глаза, прижимается лицом к моим волосам. Позволяю себе сделать то же – опустить веки и застыть в этом мгновении.

Вдохи на полный объем легких совершаем на пару. Так же синхронно выдаем неторопливые выдохи. Шкала шторма несколько выравнивается. Замираем уже спокойнее. Саша окутывает меня своими запахом, теплом, силой и какой-то необъяснимой стойкостью. Я тону в нем, но не захлебываюсь. На миг ловлю всепоглощающее умиротворение.

– Все получат по заслугам. Я разрушу эту чертову систему, – заверяет Саша таким жестким тоном, что у меня мурашки проступают. Но в разы больше их становится, когда он, смягчая тон, шепчет: – Верь мне.

Почему-то именно эта просьба звучит как оглушающий выстрел. Мы вместе дергаемся – оба испытываем удивление. Расходимся и в растерянности смотрим друг другу в глаза. Понимаю, что он из-за того, что посмел просить, ошарашен не меньше меня, а потому не комментирую. Игнорирую полностью, несмотря на то, что западает в душу.

– Ты совсем другим стал, – не могу не заметить снова. – И раньше был чересчур серьезным. Но сейчас вообще… Меня от тебя знобит, – признаюсь, не в силах удерживать в себе.

– Почему? – тихо отзывается Саша.

– Ты смотришь… И нас будто тьмой окутывает.

– Ты же говорила, что не боишься.

– А я и не боюсь… Это другое.

Замолкая, не разрываем зрительного контакта. Выдерживаем долгий напряженный отрезок времени, прежде чем я одергиваю себя и опускаю взгляд.

– Можешь снять мокрую одежду, – предлагаю сдавленно. – Я дам сухие вещи, чтобы ты не ехал в сыром.

Не дожидаясь реакции, иду обратно к комоду, чтобы вытащить из нижнего ящика оставленные Чарушиным удлиненные трикотажные шорты и такую же простую футболку.

– Чей шмот? – высекает Георгиев глухо, но ощутимо резко, едва протягиваю ему вещи.

– Есть разница? – выпаливаю я раздраженно.

– Для меня, блядь, есть.

– Ты будто ревнуешь! – заявляя это, собираюсь напомнить, что прав на это у него нет.

Да только не успеваю.

– Мать твою, Сонь… Конечно, ревную, – выдыхает Саша зло и вместе с тем откровенно уязвимо. – Конечно, ревную, блядь! Я ведь мечтал, чтобы ты была только моей.

Хочется наплевать на все и, бросившись к нему в объятия, заверить дурака, что так и есть. Но… Хоть меня и задевают его эмоции так сильно, внешне остаюсь хладнокровной.

– Я тоже много о чем мечтала, Саш… Увы, ни черта в этой жизни не сбывается до конца.

Он со вздохом выдергивает у меня вещи. Отбросив футболку, встряхивает шорты и, разглядывая их, хмурится.

– Не похоже, чтобы твой старик такое носил… Кельвин, блядь!

– Ох, Боже… Да ты дурак просто! – вырывается у меня. – Это Чарушин оставил, когда гостил у меня с Лизой, ясно?!

– Ясно! – парирует так же громко.

И почему-то, черт возьми, улыбается.

Я прикусываю губу и, качнувшись, увожу взгляд в сторону.

Вздох. Неосознанно снова смотрю на Сашку. Жду, что он пойдет с вещами в ванную. Но вместо этого… Георгиев поддевает воротник своей мокрой футболки и раздевается прямо передо мной.

Моргаю суматошно. Со свистом втягиваю воздух. Однако не отворачиваюсь, когда он вдруг оказывается обнаженным. Я забыла, какой он потрясающе красивый мужчина. Нереально оторвать взгляд, даже если придется за эти минуты вновь умереть.

В мягком мерцании свечей определенно есть какая-то особая магия. Таращусь на обтянутые смуглой кожей литые мускулы и бесстыдно часто дышу. Выпуклые грудные мышцы, покатая линия плеч, рельефные руки, разбитый на четкие кубики пресс с влажной от дождя порослью темных волос.

Знаю, что если прикоснуться, на ощупь он божественно твердый и обжигающе горячий.

Большой. Сильный. Сексуальный.

Слава Богу, что спину не вижу. Сашкина широкая спина – слабость, которую я никогда перерасти не смогу.

Но, черт возьми… Его идеальный спортивный торс и убийственно низкая посадка брюк заставляют меня забывать все, что осталось за пределами моей квартиры, и желать жадно его целовать.

Соберись, Соня принцесса-воин… Ты же не какая-то пустоголовая малолетка. У тебя ум и достоинство.

Только я соображаю, как избавиться от проблемы с дыханием, Георгиев распускает ремень. Мысли бросаются врассыпную, когда мне в кровь впрыскивается какой-то адский коктейль, после которого я становлюсь катастрофически пьяной. Кружит не только в голове. По всему телу курсирует этот шаманский дурман.

В груди полыхает жар. Низ моего живота стягивается узлами и люто пульсирует. Возбуждение охватывает настолько стремительно, что практически сразу же чувствую огненное сокращение в промежности.

Я сама от себя в шоке. Но ничего поделать не могу.

Задыхаюсь от какого-то дикого трепета. Если бы Саша сейчас подошел, я бы не сопротивлялась. И он это, черт возьми, замечает и понимает. Смотрит на меня и сам выразительно глубоко дышит. Раскачанная силовыми нагрузками грудь высоко вздымается и так же резко опадает.

– Пойду… Тоже переоденусь… А то прозябла вся… Трясусь… – транслирую в надежде, что это сойдет за оправдание всем выданным реакциям.

Подхватив одну из свечей, ухожу в ванную.

Едва закрываю за собой дверь, прижимаю к пылающим щекам ладони. Громко перевожу дыхание и выдаю ряд каких-то бесполезных напутствующих мантр.

Спешно скидываю мокрое платье. А за ним и белье. Встаю под теплые струи душа, хотя так и не смогла понять… Холодно мне? Или все же жарко? Успокоиться помогает скорее уединение.

«Все будет нормально… Я справлюсь», – убеждаю себя, уже вытираясь.

Сдернув со змеевика трусы, бездумно натягиваю их. Там же обнаруживаю тонкую маечку – надеваю и ее. После кутаюсь в большой банный халат. И только после серии медленных вдохов-выдохов решаюсь показаться обратно в гостиной.

– Ты одет? – спрашиваю издалека.

– Одет, блядь, – бомбит Саша мрачно.

Когда захожу, вижу на нем одни лишь шорты. Злюсь, конечно, что футболку не потрудился надеть. Но не требовать же этого теперь, подчеркивая то, как нездорово он меня волнует.

– Что-то не так? – шепчу, когда замечаю, что он стоит прямо около свечей и разглядывает свой бок и предплечье.

– Твой неадекватный кот набросился на меня, едва я стащил штаны.

– О-о… Боже! – бросаюсь к Сашке. – Поцарапал? Где? Дай посмотреть…

– Не надо, – выталкивает сдавленно и, отворачиваясь, отходит в сторону.

– Серьезно? – поражаюсь я. – Что ты как маленький?! Покажи, где поцарапал? Может, нужно обработать…

– Я сказал, ничего не нужно.

Но я вижу глубокие красные борозды на его руках и боку… Расстроенно ахаю.

Забываю, что планировала держать дистанцию, когда сокрушает беспокойство.

– Ты в своем уме?! – повышаю голос до звенящего крика. – Стой тут! Я принесу аптечку.

В волнении почти не думаю. Фокусируюсь на действиях. Поэтому быстро возвращаюсь обратно. Заставляю Сашу опуститься на диван. Сама без каких-либо задних мыслей приземляюсь между его ног на колени. Прищуриваясь, сосредоточенно обрабатываю все царапины, включая самые мелкие. И лишь под конец патронажа замечаю, как сокращаются его мышцы, и как гладкую кожу стягивает дрожью.

Не думаю, что Сашке больно. Подозреваю, что это реакция исключительно на нашу близость. И едва позволяю себе это допущение, всю меня будто пламенем охватывает.

– Эм-м… – лепечу сдавленно. – Вроде как все… – не решаюсь поднять взгляд выше его груди. Но того, как она расширяется на каждом новом вдохе, достаточно, чтобы мое волнение достигало критических высот. – Под шортами… Мм-м… Под шортами все нормально?

Мое беспокойство меня и губит. Смотрю на черную ткань и прихожу в трепетный ужас, когда понимаю, что у него стоит… Стоит на полную! Мне ли не знать! Вижу очертания и вспоминаю его член во всех подробностях.

– Боже… – подскакиваю на ноги. Деловито собираю использованные ватные тампоны. – Если есть царапины там… Я выйду, чтобы ты обработал, ок?

– Там ничего нет, – отзывается он сипло. – Сворачивайся.

– Да… – подбираю аптечку и, пользуясь возможностью сбежать, сразу же уношу ее обратно в ванную.

Если мое зверское волнение не прикончит меня до утра, это можно будет считать чудом.

– Я развесила твою одежду…

Вместе с трусами, которые он снял…

Господи… Черт… Дьявол… К кому обращаться?

– Спасибо, – благодарит Георгиев в отличие от меня сдержанно.

– Но вряд ли она высохнет до утра… Отопление сейчас не работает, все холодное…

Боже, конечно, не работает! Конец июля!

Дайте мне умереть…

– Как будет, – отмахивается Саша. – Поеду в сырой.

– Мм-м… Не хотелось бы… Все-таки пятьсот километров…

– Ерунда.

– Выпьешь чая?

– Можно.

Приготовления занимают мой вскипевший мозг и благодаря передышке позволяют снова выровнять дыхание. Занося поднос с дымящимися чашками в гостиную, чувствую себя достаточно сносно.

– А где Габриэль? – спохватываюсь неожиданно.

– Заорав, сбежал, – извещает Саша равнодушно. Уже подслащивает чай, в то время как мои внутренности снова сминает тревога. – Возможно, катается на люстре в твоей комнате. Кажется, туда летел, когда понял, что прикончить за раз меня не получится. По-моему, ему нужен экзорцист.

– Прекрати, – шиплю я.

Беру свечу и отправляюсь на поиски Габриэля. Благо сразу же нахожу. Свернувшись в клубок, он безмятежно спит на моей кровати.

– Бедняжка, испугался, – наклоняясь, несколько раз провожу ладонью по пушистой шерсти. – Отдыхай. Не бойся. Никто тебя здесь не обидит.

Притягивая дверь, возвращаюсь в гостиную.

Сашка сидит у журнального столика на полу. Мне не остается ничего другого, кроме как опуститься на ковер напротив него.

– Что это за числа? – спрашиваю немногим позже, упирая взгляд в татуировку на груди Георгиева.

Хорошо, что есть чай. Чашкой можно занять дрожащие руки.

– Прочитай.

– Тридцать. Семь. Две тысячи пятьдесят семь, – послушно озвучиваю я.

– Верно.

– И? Это?..

– Было ровно год назад, – подтверждает он спокойно.

Но зрительный контакт, который при этом устанавливается между нами, заставляет пространство сотрясаться.

– Наш первый поцелуй, – выдыхаю я.

В комнате сохраняется приглушенное мерцание свечей, но перед глазами зарево разливается, будто тот самый рассвет случается, в лучах которого ласкали друг друга год назад.

– Верно.

– Это… Настолько важно для тебя? – спрашиваю умышленно беззаботно.

Якобы для меня – нет.

– Этот день изменил меня, – констатирует Саша прямо.

И мое тело разбивает дрожь.

– А меня пленил, – выдаю зачем-то.

Прикусываю язык в последний момент, но сказанного, увы, уже не воротить.

– Любовь – капкан, – заключает мой Георгиев с тяжелым выдохом.

– Дело не в ней.

– Именно в ней, Сонь. И мы до сих пор в этой ловушке.

– Глупости… – опуская взгляд, утыкаюсь им в темную жидкость в своей чашке. – Есть Влада… И вообще…

– Да нет ее… Никого нет, – выдыхает Сашка будто бы устало.

Я задыхаюсь. И упрямо мотаю головой.

– Почему ты не доверяешь Полторацкому? – спешно меняю тему.

– Хотя бы потому, что он – бывший любовник моей матери, – обрушивает он, вынуждая меня вскинуть взгляд и оцепенеть. – Вижу, ты не знала. Это происходило, конечно, много лет назад, когда моя мать была студенткой юридического, а твой Полторацкий – ее преподом. Походу, у него тяга к малолеткам хроническая. Не противно тебе от такого? Мне, блядь, пиздец как противно! Я его вижу… Разорвал бы на хрен! А ты про какое-то доверие… – пробормотав это, хватает лежащую на столике пачку сигарет. – Можно тут покурить?

Киваю без раздумий. Оторопело наблюдаю за тем, как Саша подкуривает. Самой вдруг охота затянуться. Но я ведь знаю, что не позволит. Приходится довольствоваться горьковатым дымом, который он выдыхает.

– Тебе от меня противно? – не могу не спросить, как ни борюсь с собой.

С трудом выдерживаю взгляд, которым Георгиев в тот же миг припечатывает.

– Нет, – грубо высекает он. – От ситуации в целом.

Шумно затягивается. Так же громко и протяжно выпускает никотин в пространство между нами.

– Это тебе мать рассказала? – тараторю, когда удается справиться с эмоциями.

– Да щас, – хмыкает Сашка, сбивая пепел в подставленную мной металлическую крышку от сахарницы. – Сам выяснил. Мать делает вид, что не знает его. За то и зацепился, когда нарыл, что он был ее преподом. Зачем такое скрывать? Копнул глубже, и… вылезли подробности.

– Кошмар какой-то… – бормочу, чувствуя, как сердце в тревоге едва ли не разрывается. – Никому в этой жизни нельзя верить… В который раз убеждаюсь…

– Мне – можно, – звучит так же сухо, как и все предыдущие речи, но безапелляционно. – Знаю, что пока не заслуживаю. Виноват много в чем. Нет смысла перечислять. Просто… Блядь…

Вдох. Трескучая затяжка. Густой выдох никотина.

Глаза в глаза. До скрипа внутри. До дрожи внешне. До всепоглощающего единения.

– Просто знай: я все понял и принял. Никогда не притронусь к тебе в каком-то превратном смысле. Никогда не причиню вред. Никогда не предам. Я бы… – и снова вдох, затяжка, выдох. Не разрывая зрительную сцепку, от которой уже разве что стены не плавятся. – Сонь, я бы очень хотел стать снова близким тебе человеком. Приезжать вот так, иметь возможность видеть и разговаривать. Ничего более. Просто чтобы ты знала, что мне можно доверять… Что я для тебя все, блядь… Абсолютно.

Я смотрю в его глаза… Затем спускаюсь к губам, подбородку, шее, плечам, груди… Все это такое… Такое родное для меня! А он так говорит, будто принадлежать мне могут только душа и сердце. Тело отдано другой. И это должно быть неважно. Должно! Но не получается. Несмотря ни на что!

– А если бы… – шепчу сбивчиво, едва слыша себя за ударным стуком сердца. – Если бы был шанс вернуться в самое начало… Поступить нам обоим иначе… Возможно, уехать вдвоем тогда… Ты бы хотел, Саш? Ты бы рискнул? Оставил все? Ради нас…

В его глазах сначала загорается темнота. А потом… Она начинает сверкать почти так же, как мерцали очи Габриэля, когда мы вошли и ослепили его светом.

– Не думаю, что нам стоит думать об этом сейчас, – говорит Георгиев с приглушенной горечью.

– И все же… Ответь, пожалуйста, Саш…

Он стискивает зубы до побеления губ и появления светлых пятен на коже челюсти.

– Да, Сонь, – выталкивает резко. – Хотел бы. Рискнул. Оставил.

Я едва сдерживаю слезы. В груди с такой силой все сжимается, что кажется, я сегодня все-таки задохнусь.

– Ладно… Пора спать… Не сидеть же так до утра… – хоть очень хочется. – Тебе надо отдохнуть перед дорогой… – прошелестев все это, поднимаюсь и начинаю убирать со столика. – Я сейчас заберу Габриэля, чтобы ты лег в спальне, – говорить все-таки легче, чем молчать. – А я здесь… Диван очень маленький.

– Нормальный.

– Ты на нем даже ноги вытянуть не сможешь.

– Делай так, чтобы удобно было тебе, – едва ли не требует Саша, вставая и нависая надо мной. – Я в любом случае… Не думаю, что смогу уснуть.

– Мне удобно, – заверяю чересчур пылко. Не хочу думать о том, что он просидит остаток ночи без сна. – Я часто сплю здесь… Когда Лиза с Темой приезжают… И когда отрубаюсь у телевизора… – насчет последнего вру. – Не заставляй препираться оставшуюся часть ночи… Иди в спальню, пожалуйста.

– Окей, – роняет он, на этот раз без каких-либо эмоций.

– Возьми свечу, – прошу я.

Оставляю поднос с посудой и веду Сашу в свою комнату, пока не передумал. Забираю встрепенувшегося Габриэля и сдираю с кровати покрывало.

– Белье чистое, я утром меняла… Если захочешь умыться, можешь воспользоваться ванной…

– Спасибо.

На этом наше общение, которое и без того оказалось сегодня неожиданно долгим, заканчивается. Зрительный контакт разорвать тяжелее. Затягивает непозволительно. Я вбираю его образ, понимая, что до следующей встречи снова минимум месяц ждать.

Ждать?..

А как не ждать?!

Прижимая Габриэля, выскальзываю из спальни. Слышу преследующий меня тяжелый вздох и покрываюсь в очередной раз мурашками, но не останавливаюсь, пока не добредаю до дивана.

Даю Габи устроиться, стягиваю халат и, раскидывая плед, устраиваюсь рядом. Неподвижно лежу бесконечное количество минут подряд. Саша за это время успевает сходить в душ и тихо вернуться в мою спальню.

Сон никак не идет, несмотря на физическую усталость. Мыслей в голове – вагон! Вспоминаю все, что сказал сегодня Георгиев. Перебираю каждое слово и, наверное, додумываю что-то свое. Я так часто мысленно с ним говорила, что порой забываю, где реальность.

«Позволь хоть так… Ненадолго моя… Моя…»

«Верь мне…»

«Любовь – капкан…»

«Есть Влада…»

«Да нет ее… Никого нет…»

«Сонь, я бы очень хотел стать снова близким тебе человеком…»

«Я для тебя все, блядь… Абсолютно…»

«Хотел бы. Рискнул. Оставил!»

Застывшую было тишину разбивает мощный грохот грома. Я вздрагиваю и инстинктивно подскакиваю. Отрывисто дыша, смотрю в окно, пока раскат не повторяется.

Не то чтобы я когда-то боялась грозы… Просто это служит каким-то толчком. Откидываю плед, соскальзываю с дивана и решительным шагом иду в сторону спальни.

Дверь скрипит, когда я вхожу. И Саша это наверняка слышит. Но не реагирует. Не двигается, пока я приподнимаю одеяло и, боже мой, заползаю к нему в постель.

– Испугалась? – полагает он.

– Нет, – шепчу я. – Просто… Саша…

То ли слов не хватает, то ли дыхания. Я захлебываюсь.

– Обнять тебя?

– Да…

И едва он прижимается, у меня из груди выбивается громкий натужный вздох.

– Саша… Я хочу ненадолго воскреснуть… Можем мы на одну ночь вернуться на год назад?.. В тот миг, где мы любили… Только на одну ночь… Только на одну, Саш!.. Оживи меня, отрави, опои, исцели… А завтра все забудем!

Не знаю, что происходит с ним, когда я созреваю для столь опрометчивого прыжка в пучину непреоборимо манящей бездны, а меня всю колотит настолько, что зубы стучать начинают. Я ничего не вижу. И даже не слышу… Лишь чувствую, как Георгиев стремительно накрывает своим большим и горячим телом, тотчас пронизывая с головы до ног огненными волнами высоковольтного электричества.

– Мой… – выбиваю отчаянно, как ни искусываю губы, желая молчать.

Ресницы дергаются, из-под них выскальзывают слезы, а расплавленный страстным трепетом организм трясется до судорог.

Вздох. Стон. В каждой клетке томление искрометного пламени.

Раскрываю бедра, чувствую Сашу там… Да я всего его чувствую! Он везде! Я в прямом смысле пылаю. И теку так, что густой секрет сходу делает белье насквозь мокрым.

– Соня, малыш… – почти касается губами моих губ.

Вот-вот… Я так жажду этой отравляющей сладости! Одержимо ловлю головокружительное тепло дыхания. Запах его хочу, вкус, жар… Втереть в себя, наглотаться, сгореть, умереть от счастья и воскреснуть.

Саша такой огромный, такой тяжелый, такой запретный, такой опасный, такой родной и такой чужой… Но, боже мой, это самое лучшее, что я когда-либо чувствовала!

– Соня… Блядь… Девочка моя… Блядь… Моя…

Его раскаленные влажные губы втискиваются между моими. Раздвигают медленно и одуряюще трепетно. Наполняют грехом, болью, сладким ядом любви и потрясающей энергией жизни.

– До смерти, малыш… И после нее тоже…

Мое тело словно бы физически ломает. Дергаюсь, лихорадочно двигая по напряженным плечам Георгиева ладонями. Впиваюсь в горячую кожу ногтями. Постанываю, словно сумасшедшая. Пока то, чего я так отчаянно желаю, наконец, не случается… Сашин язык проникает в мой рот, и мир вокруг нас взрывается.

14

До смерти, малыш… И после нее тоже…

Любовь – капкан.

Самый жесткий. Самый каленый. Самый, мать вашу, опасный. И единственный из желанных.

Если ты попадаешь между его стальными зубьями, выбраться уже не получится, в какую сторону и с какой силой ни рвись.

У настоящей любви смертельная хватка.

Я это принял. Давно не пугает. Выкарабкаться не пытаюсь. Живу тем, что получаю. Даже если большая часть этих ощущений – непреодолимая глухая боль.

Первые недели после той проклятой разлуки я погибал и завидовал каждому, кто способен лечь и уснуть. Со временем, когда стихийные эмоции углубились и укоренились, а организм окреп физически и психологически, я понял, что, несмотря ни на что, в какой-то мере гребаный счастливчик только потому, что в мире есть человек, который подарил мне возможность любить.

Этого достаточно.

А если еще повезет этого человека увидеть… За грудиной случается фейерверк.

Поговорить, прикоснуться… Вокруг Солнца летишь, причем на плетеном из собственных нервных волокон ковре-самолете.

Обнять… Как сегодня… Блядь, это прорыв солнечной оболочки и путешествие к ядру небесного светила. Уже не просто опаляет. Горишь конкретно, каждой ебучей клеткой, но несешься настолько стремительно, что достигнуть главной точки все-таки удается. И только там – энергетический взрыв, радиоактивный распад, смерть.

Одними этими воспоминаниями можно жить. Греет изнутри, заставляя улыбаться охватившему все вокруг мраку.

Соня позволила мне остаться… Она, мать вашу, позволила мне остаться, несмотря на все, что я, сука, сделал.

Есть шанс?

Нет… Конечно, нет. О чем я вообще, на хрен, думаю?

Повел себя нагло, Соня растерялась. Воспользовался, получается, ее природной добротой и старой привязанностью.

Блядь… Немного по-скотски, конечно, вышло.

Немного?

Ну да, почти вышка.

Не хочу мотать сопли и накручивать какие-то исключительные мотивы Сониным поступкам. Но за грудиной сами собой летают гиперзвуковые ракеты. И жжет там, и ноет, и трещит. Прекратить эту войну невозможно. Никак.

Наверное, не стоило оставаться. Надо было уезжать.

Спать в Сониной кровати… Да, блядь, просто в квартире, когда она через стенку… Все равно не смогу.

Полпачки сигарет выкурил, а все равно давлюсь ее запахом, как мощнейшим психотропным стимулятором. Вроде и без того живет во мне как нечто духовное этот аромат, а вот так вот, когда по всем рецепторам насыщенным концентратом разит, сваливает, на хрен, таким передозом, что как не нормируй поступление воздуха в легкие, а в груди лопается какой-то резервуар и обжигает весь организм кислотой. Дыхание срывается, становится тяжелым и хриплым. Под ребрами расходится «солнышко», выжигает нутро до пустоты. Не пил ничего реактивного, а в башке «вертолеты». Настолько кружит, что теряюсь в пространстве. Куда-то лечу, малодушно упиваясь большей частью запредельных ощущений.

И не то чтобы я все же надеюсь уснуть, но глаза закрываю. Это тот же рефлекс, который срабатывает, когда мы целуемся и подсознательно стремимся сосредоточиться на своих чувствах. Именно их я и смакую, когда дверь в спальню внезапно открывается.

Вашу мать… Блядь…

Скрип петель, тихие шаги, движение одеяла, шорох, пронзительный вздох… И моя Соня-лав рядом.

Сказать, что я потрясен этим пассажем – ни хрена не сказать.

Что это значит? Зачем она здесь?

– Испугалась? – задвигаю самое очевидное предположение, опираясь на раскаты грома за окном.

– Нет, – отвергает Соня эту версию. – Просто… Саша…

Дышит так, что кажется, с секунды на секунду придется откачивать. А у меня у самого процесс легочной вентиляции полностью из-под контроля выходит. Перестает быть явлением, работающим на мой чертов организм позитивно. Агрессивно валит на подъем. Раздувая грудь, едва не ломает ребра. И все равно я травлюсь и задыхаюсь.

– Обнять тебя? – выдаю одним ровным составом.

Просто пытаюсь понять, что ей от меня надо. В чем она нуждается, когда так трясется?

– Да…

Блядь… Да что тут, мать вашу, происходит?

Разбираться сил нет. Обнимаю, пока не передумала. И от ее громкого натужного вздоха моя реальность тотчас одуряюще плывет. Я подсознательно закрываю глаза. Вжимаю ее в себя и цепенею, позволяя своему безумно тарабанящему сердцу собрать в себе все физические силы.

Мать вашу… Это она… ОНА!

Моя Соня Богданова… Моя важная, желанная, родная, единственная… Моя загубленная мечта… МОЯ!

Чтобы удержаться в каком-то адеквате, мне приходится вести себя несколько отстраненно.

Молчу. Не двигаюсь. Обнимаю Соню, и на этом все.

Она, конечно, чувствует и сумасшедшее сердцебиение, и эрекцию, но в остальном я – нерушимая глыба льда.

Пока Соня, слегка отдышавшись, не выкатывает следующее:

Ее взволнованный голос звучит задушено и сбивчиво, но на меня действует словно какая-то уникальная гипнотическая мантра.

«Оживи… Отрави… Опои… Исцели…»

Ей это тоже нужно… Блядь, она без меня тоже не живет… Блядь… Кто-нибудь, запишите! Переведите мне с русского на русский, что это значит… Боже… Переведите мне, мать вашу, что это значит!

Одну ночь… Только одну ночь… Я в том охреневшем состоянии, когда этого сразу и много, и мало.

Не ждал ничего, но… Реальность постепенно растворяется, и мы оказываемся в прошлом. В одной точке, на гребне самой высокой волны, без всяких «до» и «после». В моменте, где Соня Богданова безраздельно моя.

Я не думаю ни минуты. Без промедления накрываю ее хрупкое дрожащее тело своим с одной целью – слиться в единое целое. Нас простреливает током, но эти ощущения настолько желанны, что не способны вызвать промедление.

Соня издает много звуков, вздохов и стонов. Я же, проживая чрезмерное количество обрушившихся на организм эмоций, какое-то время консервирую все внутри себя и не выдаю вообще ничего. Никаких отличительных реакций.

Соня… Моя Соня… Она… Со мной… Моя…

Блядь… Это так охуительно невероятно!

Я сплю… Я точно сплю. Обдолбанный какими-то спасительными препаратами, генерирую альтернативную реальность. Но как же эта иллюзия натуральна!

Вжимаюсь в Сонино тело плотнее, вдыхаю на полную ее запах, грею в густом и сладком дыхании онемевшие губы, заново знакомлюсь с нежностью божественной плоти, пока внутри от переизбытка эмоций не происходит взрыв. Он и провоцирует стремительное и аномальное деление клеток в организме. Вся моя выдержка рассыпается в прах. Все, что натаскало за эти полгода, смывается.

Я больше не чувствую себя многовековым стариком.

Я снова обычный пацан. Влюбленный до потери, мать вашу, пульса.

– Соня… Блядь… Девочка моя… Блядь… Моя…

Толкаюсь ближе к ней, но не спешу. Трусь о ее губы губами, осторожно раздвигаю, медленно пробираюсь между ними, трепетно и методично исследую… Все действия, будто это наш первый и последний раз. Будто? Да, по сути, при нынешних исходных, так и есть.

Блядь…

«Только на одну ночь… Только на одну, Саш!..»

Несмотря ни на что, Соня чувствует то же, что и я… Она так же, как и я, умирает от любви?

Я готов дать ей все, чтобы облегчить эту агонию и наполнить ее тело жизнью. Но взять я собираюсь тоже все. Все, что можно.

Любовь – потребность.

Самая глубинная. Самая фундаментальная. И самая, мать вашу, непреодолимая.

От любви нет лекарств. Когда от нее ломает, можно лишь увеличивать дозы. И при этом нереально насытиться впрок. После этой ночи зависимость только усилится. Я это понимаю. Но ни себе, ни тем более Соне отказать в этом временном счастье не способен.

– До смерти, малыш… И после нее тоже…

После этой клятвы, будто бы рухнув с обрыва, проникаю в ее горячий рот языком. И снова застываю.

Я целую Соню… Я целую… Блядь, я снова ее целую…

Даю себе волю зависнуть в этом мгновении и пропустить по долбаным крупицам каждое ощущение, которое это, мать вашу, волшебство дарит моему организму сквозь натужно качающее кровь сердце. Этот жгучий энергетический поток – словно подача тока. Один бешеный разряд, и я воскрес. Электричество разлетается по венам. Прорывает все плотины. Сносит пульс. Раздувает мышцы. Наполняет меня такой свирепой мощью, что кажется, не человеком перерождаюсь, а каким-то высшим существом.

Тело пылает нестерпимо.

Огненная кровь, замкнув первый цикл оборота, скапливается и начинает бурлить во всех стратегических местах – в висках, в ушах, на шее, в груди, на запястьях, в паху… Рвет вены и кожу яростно.

Мы оба живы. Живы. Есть. На Соню тоже работает. На нее, мать вашу, тоже работает эта любовь. Все еще работает… Боже… Блядь…

Ускоренно и громко втягиваем через ноздри воздух. Одновременно с этим с лихорадочной дрожью усиливаем хватку. Вот она – та самая смертельная сцепка. Без крови не оторваться теперь.

Едва я осознаю процесс, когда наши вкусы смешиваются в один реактив, следует новый химический взрыв. Языки после заглушенных стонов одномоментно приходят в движение.

Мы ведь точно знаем, что делать. Знаем, как друг друга ласкать. Знаем, как исступленно любить.

Думал, что вымахал, возмужал, очерствел… Да просто забыл за ненадобностью. Но все эти предположения на хрен слетают, когда начинаются конкретные действия. Предохранители выбивает на старте. Сдержанно, зрело и благородно не получается.

Сасная Соня – сасные влажные поцелуи.

Губы затягиваем, кусаем, посасываем. Толкаемся языками, бьемся, сплетаемся. Ртами крест-накрест – это сейчас, блядь, тоже как клятва. С низким мычанием замираем. Мгновение, и по-новой на ускорение идем. Вздохи все громче. Стоны все ярче. Причмокивание все звонче.

Потому что ни тормозов, ни стыда, ни запретов не существует. Существует лишь неудержимая жажда, заправленная таким, сука, зверским голодом, что сохранять какие-либо рамки – шансов нет изначально.

– Соня… Сонька… Солнышко… – бомблю в рваных паузах, которые предназначены на экстренное поглощение кислорода. – Моя… Моя девочка…

– Не говори… Хватит… Ах-х-х-х… Х-х-х… Ах-х-х… Молчи… Ах-х-х-х… Х-х-х…

Так охренительно сладко и так оглушительно громко задыхается, что кажется, будто над ней кто-то микрофон закрепил. Мы в порно. Но, блядь, какими бы ни были действия с любовью, даже завязка у этого порева – душевный отрыв.

– Не буду молчать, – заявляю, фиксируя пальцами ее подбородок. Жестко сжимая, жадно прохожусь по распухшим губам языком. – Раз пришла, буду говорить все.

– Саша… Только эту ночь… – пытается напомнить.

– Я скучал… Сука, Сонь, я так скучал… – разбиваю это признание мучительными стонами, и все равно то, что пережил, они не передают. Не передают ни хрена! – Ты моя девочка… Моя сладкая… Моя… – долблю с отличительным убеждением. – Навсегда, Сонь! Поняла меня? Пока человечество к хуям не уничтожит эту ебаную планету… И даже тогда… Если вдруг останется какой-то жалкий клочок суши, я там, сука, вдоль и поперек все вскопаю, лишь бы только найти тебя! Ты это, блядь, понимаешь?! И под долбаной водой, если она вдруг накроет все материки и острова, жить научусь, Сонь! Слышишь меня? Тебя, блядь, поездки в Киев удивляют? – сам не могу определить, спрашиваю я или все-таки, констатируя, изумляюсь сам. – Пиздец, да ты меня ни хрена не знаешь, что ли?! Я стану перерождаться и искать тебя по свету столько, сколько будет нужно! – не ору, потому как не хватает дыхания. Но даже приглушенно высекаю по струнам знатно. Мы и до этого дрожали как ненормальные, а сейчас… Трясемся оба на максимум. Впору скидывать кожу, которая за пару минут вдруг стала слишком тонкой и уязвимой. Износилась, спадает волнами. – Буду искать и находить, Сонь. Пока ты не сможешь меня простить. Пока я, сука, сам себя не прощу… Я буду рядом! Всегда, Сонь. Готовься.

– Боже… Прекрати сейчас говорить…

– Готовься, сказал, – повторяя это, впервые за долгое время ощущаю какую-то абсолютно головокружительную свободу. Наверное, что-то подобное чувствует птица, когда удается вырваться из клетки и раскинуть отекшие от бездействия крылья. – Я хочу быть с тобой… Хочу, – шепчу одурело. – Ты сейчас пришла, и я понял, что… Есть шансы, Сонь! Ты пришла… Пришла, малыш…

Рискую, безусловно. Если ошибся со знаками, она сейчас должна убежать. Сажусь на колени и, глядя на распластанную передо мной девчонку, терпеливо жду ее реакций.

«Ой, долбоеб… Феерический!» – отзывается ушедший после Влады в молчанку член.

Меня это пробуждение ни хрена, конечно, не радует. Хотелось верить, что из этой хероты я тоже просто вырос. Где такое, на хрен, видано? Глава миллиардной компании разговаривает со своим членом! Но, блядь… Вернулась Соня, и все остальное подтянулось за ней.

«Короче, заткнись!»

«Если мы ее сейчас не трахнем, это наш последний стояк, ясно? Ты заебал ослить! Я проклинаю тебя и накладываю на тебя венец безбрачия!»

«Пошел ты на хуй!»

«Я и есть хуй! А ты без меня, даже со всеми своими миллиардами, ничтожество…»

Мой чертов член, обрывая свою тупую болтовню, заходится агонистическим воем, когда Соня приподнимается. Порыв остановить ее, конечно же, по своей силе перекрывает все. Все, кроме самого главного – любви. Поэтому я сжимаю ладони в кулаки и увожу взгляд в сторону. Потом и вовсе со вздохом прикрываю веки. Не хочу видеть то, как она уходит, даже мельком.

Закусываю изнутри губы, пока во рту не появляется вкус крови.

И вдруг… Соня меня в очередной раз… Нет, даже не удивляет. Она меня, блядь, шокирует! Когда находит мою руку и, накрыв ею одну из своих сисек, опадает обратно на подушку. Я сжимаю… Сжимаю инстинктивно. Не могу удержаться. С тяжелым выдохом открываю глаза.

И вновь происходящее кажется сном.

Самым волшебным. Самым реалистичным. И, сука… Самым, блядь, прекрасным.

Соня снова лежит передо мной на спине. Дрожит вся – несмотря на все мои слова, ток от нее не отключали. Грудь, когда я убираю ладонь, вздымается высоко и часто. Дыхание синхронно этому действию срывается. Соски сквозь белую майку рвутся к тому слабому свечению, что выдает луна за окном.

Она моя… Она признает это… Есть шанс… Боже, есть шанс! Все еще будет! Все у нас впереди! Еще можно исправить… Когда-нибудь…

С бурным вздохом наклоняюсь и прихватываю торчащие через тонкую ткань горошины губами. Дразняще всасываю, вызывая у Сони новый приступ удушья. Просто панические атаки, блядь. Если бы вздохи можно было охарактеризовать как крики, то из нее именно они летят. Меня оглушает бешеной похотью.

– Ты такая сладкая, я хуею… – выдаю на выдохе. Сердце начинает работать с перебоями. Амплитуда страшная – из самой высшей точки – в самую низшую. И интервалы между ними странные – то доли секунды, то убийственные десятки. – Блядь… Блядь… Со-оня… – толкаюсь к ней, пока посасываю соски, потому как она сама провоцирует это движение, выгибаясь, приподнимая бедра и потираясь о мой пах промежностью. Мой ошалевший от счастья член готов к херам разорваться. С критическим перевесом набирает в себя всю мою гормонально перезаряженную кровь. В голове пусто становится, аж свистит. Но при этом сохраняется какой-то абсолютно трешовый хмель. Он и накручивает мне башню так, что каждую секунду весь организм колошматит приходами. – Соня моя… Меня пиздец как вставляет то, как ты, мать твою, дрожишь… Как ты дышишь… Как ты, блядь, стонешь… Накалена до предела… Вся моя… Моя есть и будешь… Моя!

Последнее ее пугает и стопорит.

Оцепенение, два судорожных вдоха, толчки ладонями мне в грудь и решительная попытка подняться. Но благородство закончилось, когда моя Богданова дала понять, какие чувства за этим появлением хранятся. Со смехом наваливаюсь сверху и сдергиваю с нее майку.

– Все уже. Не отпущу, – хриплю и, поймав на миг взгляд, прикусываю мочку ушка. При очередном раскате грома отстраняюсь, чтобы снова в глаза посмотреть. Они у нее сейчас темные и огромные. – Неужели страшнее, чем в первый раз?

– Конечно, страшнее… – отвечает без раздумий.

– Не бойся. Верь мне, – все, что я могу выдохнуть.

Опуская взгляд вниз, не скрывая своего одичалого удовольствия, любуюсь Сониной наготой. Лунного света хватает, чтобы восхититься главным в этом мире искусством. Мое извращенное восприятие ничего больше не признает. Только ее – мою любовную порно-мечту Соню Богданову.

А потом… Я замечаю очевидное уродство, которым она это искусство подпортила – еще одна гребаная татуировка. Под рукой на левом боку вертикальной надписью тянется вниз – «Любовь убивает». Единственное, что меня останавливает от того, чтобы конкретно так на нее не разораться – до боли понятный смысл этой фразы.

– Где еще? – все, что в глухом гневе выталкиваю.

– Что?

– Татуировки, блядь… Где еще наделала?

– Нигде… – краснеет так, что даже в полумраке разглядеть не проблема. – Только две…

Прикрываю ненадолго глаза. Перестройка дыхания, и снова ловлю взгляд. В каждом затяжном блеске молнии пью Соню изнутри.

– Не делай больше, – задвигаю требование, на которое, сам знаю, не имею права. Но промолчать не могу. – Прекрати.

– Да прекрати ты… Говорить… – вырывается у нее. – Саша… – в этом полустоне-полувсхлипе уже голая потребность.

А потому, когда возвращается полумрак, снова ласкаю физически. Трусь щетиной по нежной коже, впиваюсь в раздраженную плоть губами, раскатываю языком мурашки, сжимаю пальцами крохотные соски, с хриплым дыханием скольжу пальцами по дрожащему животу и стаскиваю с нее плавки.

– Боже… Саша… – стонет, когда касаюсь между ног.

– Блядь… Соня… – сиплю я, задыхаясь.

Знал, что она уже мокрая. Чувствовал это через белье. Но, как оказывается, полновесно потопа не оценил. Влаги столько, что можно напиться. Вставляя в ее орхидею два пальца, сразу же ощущаю пульсацию и сокращения. Толкнись пару раз, она взорвется.

– Блядь… Ты так течешь, будто после меня ни разу не кончала…

– Так и есть… Не кончала…

– Почему?

– Не знаю… Не возникало потребности…

– Блядь… Соня… Малыш… Как мне это перекрыть теперь?

Договорить она не дает. Подается ко мне, стремительно обнимает. Прижимается губами к моему уху.

– Забудь, забудь все… – шепчет с интуитивно понятным, близким мне самому отчаянием. – Просто люби меня сейчас, Саша… Пожалуйста…

И меня ебучей дрожью осыпает. Перебивает добрую половину нервных клеток. Адская бойня на самых высоких нотах. Задыхаюсь, но похрен. Пусть играет на них эта взрывная симфония, даже если она на самом деле – реквием. Распуская чувствительные волокна, как провода, которые уже никогда не натянуть и не врубить в работу обратно, приглушенно выдыхаю Соне в ухо малую дозу своей одержимости.

– Люблю. Несмотря ни на что.

Распахивая в ужасе глаза, Богданова запечатывает мне рот ладонью. Я просто снимаю ее со своих губ, прикладываю к груди и, не разрывая зрительного контакта, добиваю:

– Ты нужна мне, Соня… Во всех смыслах.

– Ты мне тоже… Нужен, Саша… – со вздохом сдается она. – Сейчас… – за это слово хватается, как за спасательный круг.

Еще надеется, что ночь крушения всех наших чувств не станет тем губительным возрождением, после которого не будет возврата к другой жизни даже в статусе зомби. Я же… Принимаю последствия, но ее ими пугать не спешу.

Сгребая Соню железной хваткой, которую просто нет сиюсекундной возможности ослабить, набрасываюсь на ее рот. И пока целую, чувствую, как прохладная ладонь сползает по моему взмокшему от напряжения торсу вниз.

Блядь… Она трогает мой живот.

Там тотчас нарастает огненная вибрация. Казалось бы, крепкие мышцы перебивает дрожью и скручивает какими-то невообразимыми спиралями. Член, конечно же, несмотря на всю свою мощь, жалкая тварь. Сходу скулит, зверюга, отчаянно выпрашивая ласку. И оголтелая болезненная пульсация лишь подтверждает начало острого приступа спермотоксикоза. Еще ни хрена не было, а семя грозит извергнуться наружу.

Стоило бы в душе подрочить, но об этом, блядь, пиздец как поздно думать.

– Подожди… – толкаю, оторвавшись от Сониных губ.

Дышу натужно, как та самая дрожащая скотина. Но отдышаться не судьба. Моя порно-лав-мечта поддевает резинку моих шорт и стягивает их вниз. Трусов на мне нет, и напряженный член, вырвавшись на свободу, тяжело пружиня в воздухе, вызывает у меня гудящий стон охуительного наслаждения и ебаной боли.

– Блядь…

На долгий решающий миг прекращаю дышать. Таращусь в Сонины глаза, пока она… Она, мать вашу, обхватывает мою люто пульсирующую плоть ладонью. Оболочка моего тела остается целостной, но внутри я рассыпаюсь, как дешманский суповой набор. Кровь единоличным решением вся в член сливается. И пока его растаскивает, как горящую воспалением гангрену, мышцы и остальные внутренности зафигачивает в фарш.

За грудиной со всех сторон гремит. Яростнее, чем за окном. И мои веки, как я ни сражаюсь, падают утяжеленным забралом вниз.

Судорожный вдох. Хриплый свистящий выдох. Придавливаю Соню к матрасу.

Она за мгновение раскрывается… Раскрывается, мать вашу, как никогда прежде. Полностью моя. Доступная, жаждущая и, боже мой, доверчивая. Почувствовав мой пылающий член у своего влагалища, замирает, точно зная, что произойдет дальше.

Глаза в глаза. Раскаленный контакт.

Даже если бы я не выдал перед этим себя на словах, этот зрительный обмен обнажил бы все. И Сонины чувства тоже. Добивает такой волной напряжения, которую пережить нереально. Но, блядь, я лучше буду умирать от профицита любви, чем от ее гребаного дефицита.

Вдох. Выдох. Несинхронно сейчас. Внахлест. Соня выталкивает воздух, я его захватываю. И следом обратный обмен.

Возможности говорить не остается. Заблокированы все лишние функции. И все же я не могу не прохрипеть выгоревшим шепотом:

– Я люблю тебя…

Вдох. Выдох. Толчок.

И когда я, наконец, врываюсь в Сонино тело, на ее прекрасном лице отражается то самое безграничное счастье, которое я у нее все эти проклятые месяцы выискивал.

Отражается только сейчас. Только со мной.

– Боже…

– Блядь…

Наша идеальная песня.

Я внутри Сони. Полностью. И это даже лучше, чем я, мать вашу, помню. Она такая горячая, что этот жар мигом пробирается в меня. Проносится, блядь, по вибрирующему от собственного переизбытка сверхчувствительной дури члену, как те самые молнии, что продолжают рассекать небо за окном, и наполняет мое тело таким количеством энергии, что я весь, должно быть, загораюсь, как лампочка.

– Ты же… Ты ведь только моя, правда? – нахожу в себе силы, чтобы принять то, что чувствовал всегда. – Ты моя… Блядь… Моя же… Соня… – задыхаюсь, на хрен.

Господи… Каким же невозможным кретином я был!

Ни хрена у нее с этим Полторацким не было… Ни с кем не было!

– Только твоя, Саша…

– Блядь, малыш… Блядь… – стону Соне в губы и со вздохом давлю лбом ей в переносицу.

Мне от этого ответа и больно, и сладко.

Горит любовь. Трепещет дико. Бурно томится.

– Поцелуй меня… Пожалуйста, Саша… Пожалуйста, до утра целуй…

Целую, конечно. Как бы сложно это сейчас не было, сам хочу того же. Ведь я влюблен в ее губы. Я, блядь, в них тупо влюблен. В каждую часть Сони Богдановой по отдельности. Перечислять можно бесконечно. Суть в том, что когда все эти чувства соединяются, происходит масштабнейший обвал эмоций и ощущений. Кажется, что с очередной волной озноба и пота меня покидает жизнь.

Но…

Очередной влажный, бесстыдно животный поцелуй… Тугой толчок члена в Соню до упора… Надсадный выдох… Совершено неконтролируемое сжатие ее хрупкого тела… И за грудиной случается новый выброс ядерной энергии. Эта сила по своим физическим способностям стремится отбросить нас в разные стороны. Но я вцепляюсь в Соню. Преодолевая все земные законы, обрушиваю на нее все свои чувства. Вколачиваюсь беспощадно. Восторг, который фонтанирует внутри меня, настолько охренительно фантастический, что я попросту не способен сбавить обороты. Задержусь – в ту же секунду сдохну.

А поэтому… И все же не только поэтому… Сонина заслуга тоже весомая… Но суть не в этом… А в том, что каждый последующий толчок в ее тело резче, яростнее, крепче, громче, туже, мокрее, отрывистей, судорожнее, безумнее… Быстрее, быстрее, быстрее… Стискиваю зубы до скрипа, когда Соня будто вся изнутри сжимается… Быстрее, быстрее, быстрее… Отчаянный глоток кислорода, когда она ощутимо замирает… Быстрее, быстрее, быстрее… Вибрирующий, протяжный и оглушающий, как гудок парохода, выдох, когда она вздрагивает и, начиная биться в конвульсиях удовольствия, кричит… Быстрее, быстрее, быстрее… Резкая пульсация рубящими перекатами толкается из глубин живота в яйца, а после, собрав все силы, устремляется в член. Рвущий все мое трясущееся нутро стон неожиданно переходит в звериный рев. Подъем лавы, реактивное ее продвижение, последний выпад и, наконец, сокрушающий выброс. Впрыскиваю внутрь Сони не просто сперму, а часть энергии, которая валит из меня одним сплошным одуряющим потоком и, достигая цели, обретает внутри ее лона дополнительную разрядку, раскатываясь там каким-то ошеломляющим магнитным полем.

Мокрые и дрожащие, мы даже не пытаемся отдышаться. Почти сразу же начинаем снова целоваться. Не покидая Сониного тела, возобновляю толчки. В этот раз, раскрывая ее, делаю их медленнее и чувственнее. Трахаю как в последний раз, хоть и не верю тому, что этой ночью все закончится. Просто утоляю бушующий голод и насыщаю саму Соню.

За оставшиеся до рассвета часы мы проживем целую вечность. С ярким рождением, страстной жизнью и тихой смертью. Спать не приходится. Ни у меня, ни у Сони не возникает даже мысли, чтобы тратить на это столь драгоценное время.

К утру я выношу еще одну истину.

Любовь – молитва.

Самая самоотверженная. Самая возвышенная. И самая, мать вашу, заряженная духовная практика.

Если твоя вера в свою любовь крепка, то обращение к ней выше каких-либо физических и психологических возможностей. Этот акт собирает все силы человеческого организма, все его горячие стремления и отчаянные желания. Он подобен преклонению. И он же – искреннее покаяние.

Именно так в ту ночь я люблю свою Соню Богданову.

На износ. По всем показателям.

15

Все пройдет… Все забудется…

Рассвет, увы, неизбежен.

Когда первые солнечные лучи просачиваются сквозь тонкий тюль в спальню, упираюсь Саше в грудь ладонями. Надавливая, без слов пытаюсь добиться освобождения. Мгновение назад мы прожили очередной пик удовольствия, и он до сих пор остается во мне.

– Тяжело, – шепчу практически беззвучно.

Дыхание громче. Но послание все-таки достигает цели. Саша приподнимается. С приглушенным шипением выскользнув из моего тела, нависает надо мной на вытянутых руках.

Игнорировать направленный взгляд возможности нет. Приходится отражать. Стараюсь казаться хладнокровной, но едва зрительный контакт устанавливается, огненный клубок нервов, который пару минут назад собрался у горла, рассыпается по груди искрами. Пусть это Георгиев видеть не способен, но он точно замечает, как я вздрагиваю, и как на моей коже проступают мурашки.

– Ночь закончилась, – констатирую факт.

И все равно голос вырывается из-под контроля. Виляет и пружинит, выдавая эмоции, которых сейчас, к моему полнейшему ужасу, больше, чем было до того, как я забралась к Саше в постель.

Едва справляюсь с накрывающей сознание паникой. А он продолжает давить взглядом и сохранять молчание. Хотя лучше бы так и молчал? Потому что когда после затяжной паузы задает вопрос… Это оказывается не тем, с чем я могу быстро справиться.

– Хочешь, чтобы я ушел прямо сейчас?

Сердце будто бы обрывается. Рухнув вниз, оставляет после себя жгучую и пульсирующую пустоту. Когда под кожей еще тем самым сладким ядом струится любовь, за грудиной уже бьется боль. Я хочу спрятаться, свернуться калачиком, обхватить себя руками, застыть неподвижно в темноте. Лежать так, пока Сашин запах не покинет с дрожью мое тело.

– Холодно, – шепчу рвано. – Дай, пожалуйста, подняться… – эта просьба звучит, несмотря на низкие ноты, едва ли не истерично.

Но, по крайней мере, действует результативно. Георгиев отстраняется, давая мне возможность сесть. Не глядя на него, спешно соскакиваю с кровати. Нет сил искать сброшенное ночью белье, поэтому я убегаю в душ голышом.

Отстраненно отмечаю, что в квартире снова есть электричество. Но удовлетворения от этого почему-то не чувствую. Свет ослепляет и обнажает то, что можно было игнорировать в темноте. В зеркале ванной отражаются мои всклоченные волосы, лихорадочно сверкающие глаза, раздраженная и покрытая розоватыми пятнами кожа щек, подбородка, шеи, груди и живота. Губы, соски, промежность и вовсе выглядят подпухшими и покрасневшими. На бедрах багровеют синячки, а между ними поблескивают потеки Сашиного семени и моего собственного удовольствия.

В прошлом мы были парой полгода. Пять месяцев из них вели активную половую жизнь.

Но…

Такой пошляцкий вид я замечаю за собой впервые.

Стыд топит пробудившиеся грусть и тоску. Я бросаюсь в душевую кабину. Врубаю воду и, не дожидаясь того, когда она станет теплой, начинаю смывать следы своего греховного исцеления. Лишь намылившись с головы до ног, даю себе возможность застыть. Невольно прислушиваюсь к грохоту сердца и понимаю, что оно то туго сжимается от боли, то раздувается от счастья.

Вход для пользователей

Меню