Читать онлайн Неестественные причины. Тайна Найтингейла бесплатно

Книга первая. Суффолк

1

Тело без рук лежало на дне маленькой шлюпки, качавшейся на волнах недалеко от суффолкского берега. Труп мужчины средних лет облегал саваном темный полосатый костюм точно по фигуре. Туфли ручной работы сохранили блеск, не считая легких потертостей на носках, выпирающий кадык был подперт шелковым галстуком. Этот мореплаватель поневоле перед смертью оделся для выхода в город, позаботившись о каждой мелочи. Уплыть в одиночку в открытое море не входило в его планы. Тем более погибнуть.

Остекленевшие глаза отражали редкостной голубизны октябрьские небеса с подгоняемыми юго-западным ветром клочками облаков. Северное море мерно покачивало дощатую скорлупку без мачты и уключин, отчего голова мертвеца поворачивалась то вправо, то влево, как в беспокойном сне. Лицо мужчины, непримечательное и при жизни, после смерти приобрело прискорбную бессодержательность. Ветерок шевелил над шишковатым лбом редкие светлые волосенки; нос был таким узким, что острая белая кость грозила прорвать кожу; в маленьком разинутом рте с тонкими губами белели два выступающих передних зуба, отчего мертвец походил на зайца, позволившего себе перед смертью презрительную усмешку.

Застывшие в смертной судороге ноги находились по одну сторону от кожуха выдвижного киля, обрубки рук покоились на банке. Кистей не было, как и луж крови: только черные запекшиеся полоски на поросших светлым волосом локтях и пятна на банке – похоже, она послужила колодой для отрубания кистей. И больше никаких следов крови на теле и в шлюпке.

Правую руку обрубили чисто, о чем свидетельствовала белизна лучевой кости; с левой рукой вышло хуже: обрубок заканчивался ошметками плоти с острыми, как иглы, костяными обломками. Перед рубкой рукава пиджака и манжеты рубашки закатали; золотые запонки с инициалами повисли и, медленно вращаясь, отражали лучи осеннего солнца.

Выцветшая шлюпка с шелухой облезающей краски на бортах смотрелась в пустынном море как брошенная игрушка. Одиночество картины нарушал лишь причудливый силуэт каботажного судна, державшего курс на Ярмут. В два часа дня небо пересекла в направлении суши черная точка, тянувшая за собой облачный шлейф, и воздух взорвался от рева двигателей. Рев стих – и снова воцарилась тишина, нарушаемая плеском воды о борта шлюпки и редкими криками чаек.

Внезапно шлюпка содрогнулась, медленно завращалась и, словно подхваченная течением, стала приближаться к берегу. Черноголовая чайка, легко спланировавшая на нос шлюпки и застывшая там, как скульптура над водорезом, недовольно вспорхнула и с возмущенным криком закружила над телом. Шлюпка медленно, но неумолимо несла к берегу сквозь пену прибоя свой страшный груз.

2

В два часа пополудни того же дня старший инспектор Адам Дэлглиш медленно въехал на своем автомобиле «купер-бристоль» на поросший травой холм и через минуту вошел в северный придел церкви Блитберга, одной из красивейших в Суффолке, встретившей его холодной серебристой белизной. Он ехал на мыс Монксмир, что к югу от Данвича, чтобы провести десятидневный осенний отпуск с незамужней тетушкой, единственной своей еще живущей родственницей. Блитберг стал его последней остановкой. Адам Дэлглиш покинул свою лондонскую квартиру до того, как город проснулся, и вместо того, чтобы направиться на Монксмир напрямик, через Ипсвич, двинулся на север, через Челмсфорд, чтобы въехать в Суффолк через Садбери. После завтрака в Лонг-Мелфорде он повернул на запад и, миновав Лейвенхэм, медленно покатил по избежавшему загрязнения и вульгарного приукрашивания графству, любуясь зеленью и золотом пейзажей. Настроение у него было бы под стать этому чудесному деньку, если бы не постоянное беспокойство. Дэлглиш сознательно тянул до отпуска с важным шагом в личной жизни. До возвращения в Лондон ему предстояло решить, делать ли предложение Деборе Риско.

Вопреки логике решение принималось бы легче, если бы он заранее не знал, каким будет ее ответ. На нем полностью лежала ответственность, менять ли нынешний удобный статус-кво (по крайней мере удобный для него; с тем, что Дебора теперь счастливее, чем год назад, можно было поспорить) на обязательство, которое для обоих станет бесповоротным независимо от исхода. Мало какие пары так несчастливы, как те, которые из гордости не признаются в своем несчастье. Кое-какие опасности были ему известны. Адам знал, что его работа внушает Деборе неприязнь, даже ненависть. Неудивительно и даже само по себе не важно. Работа – его выбор, и он никогда ни от кого не требовал одобрения или поощрения. Однако страшно было представить, что любую задержку на работе, любую непредвиденную случайность впредь придется предварять извиняющимся телефонным звонком. Прохаживаясь под восхитительными балочными сводами церкви и вдыхая типичное англиканское сочетание ароматов – мастики, цветов и ветхих молитвенников, – Адам подумал, что получил то, чего желал, именно в тот момент, когда заподозрил, что больше этого не хочет. Столь банальная развязка не могла надолго расстроить умного человека, разве что ненадолго вывести из равновесия. Его пугала не утрата свободы; больше всего причитают по этому поводу как раз наименее свободные. Гораздо труднее было смириться с потерей независимости. Принять расставание с физической приватностью и то было нелегко. Поглаживая резной аналой пятнадцатого века, Адам пытался представить жизнь в квартире в Куинхите нос к носу с Деборой, превратившейся из нетерпеливо ожидаемой гостьи в часть его жизни, законную, сертифицированную ближайшую родню…

Неудачный момент решать личные проблемы! В Скотланд-Ярде произошла крупная перетряска с неизбежным нарушением устоявшихся связей и рутины, вызвавшая поток слухов и жалоб. Работы, правда, меньше не стало. Большинство начальствующего состава трудилось теперь по четырнадцать часов в сутки. Его последнее дело, успешно раскрытое, было особенно утомительным. Расследование убийства ребенка превратилось в охоту на человека – именно в то, чего Адам терпеть не мог и для чего менее всего подходил по характеру: это была упорная проверка фактов на виду у прессы, в обстановке ужаса и истерии, охвативших округу. Родители ребенка вцепились в него, как утопающие в спасателя, свою последнюю надежду, и он до сих пор почти физически ощущал тяжесть их безутешности и вины. Адам должен был выступать одновременно утешителем и отцом-исповедником, мстителем и судьей. Ничего нового в этом для него не было. Он не чувствовал личной вовлеченности в их горе и был, как всегда, силен как раз этой отстраненностью, подобно тому как многие его коллеги, столкнувшись с таким же преступлением, были бы сильны именно противоположным – яростным, самозабвенным сопереживанием. Однако его все еще не отпускало напряжение того дела, и осенним ветрам Суффолка предстояло изрядно потрудиться, чтобы изгнать из памяти Адама тягостные картины. Ни одна благоразумная женщина не могла ожидать от него предложения руки в разгар подобного расследования; вот и Дебора ничего подобного не ждала. То, что он нашел время и энергию, чтобы за несколько дней до ареста подозреваемого закончить вторую книгу стихотворений, не подлежало обсуждению. Ужас мешал ему признаться даже себе, что сомнительный талант может служить извинением эгоизму и инерции. В последнее время Адам был недоволен собой, и надеяться, что отпуск пойдет ему на пользу, не следовало.

Через полчаса он осторожно закрыл за собой тяжелую дверь церкви и проделал последние несколько миль до Монксмира. Адам предупреждал тетю в письме, что приедет примерно в половине третьего, и теперь понимал, что скорее всего успеет. Если тетя выйдет в это время из дома, то увидит на мысу приближающийся «купер-бристоль». Он с любовью представлял ее высокий угловатый силуэт у калитки. В истории ее жизни не было ничего необычного, и Адам угадывал ее содержание по неосторожным обмолвкам матери, частично просто знал как факт собственного детства. Ее жених погиб в 1918 году, всего за полгода до перемирия, когда она была еще молоденькой девушкой. Мать, хрупкая избалованная красавица, стала худшей женой, какую только можно было придумать, для эрудированного сельского священника, – она сама часто в этом признавалась, полагая, что откровенность послужит оправданием и извинением очередному приступу ее эгоизма или эксцентричности. Она терпеть не могла зрелище чужого горя, хотя бы на время делавшее других интереснее ее; к гибели молодого капитана Мескелла отнеслась серьезно. Каким бы тяжелым ударом это ни стало для ее чувствительной, необщительной и довольно неуживчивой дочери, ни у кого не должно было возникнуть сомнения, что мать страдает еще сильнее. Через три недели после похоронной телеграммы она умерла от инфлюэнцы. Вряд ли в ее планах было заходить так далеко, но подобный результат пришелся бы ей по душе. Безутешный муж за одну ночь забыл про раздражение и тревоги своего брака, сохранив в памяти только ее жизнерадостность и красоту. О том, чтобы он снова женился, и подумать было нельзя, и он оправдал ожидания. Джейн Дэлглиш, о трагедии которой всем теперь было недосуг вспоминать, заняла место скончавшейся матери и оставалась хозяйкой в доме отца, приходского священника, до его выхода на пенсию в 1945 году, а потом еще десять лет, до самой его смерти. Она была очень умна, и если ее даже не устраивала никогда не менявшаяся рутина домашних хлопот и приходских дел, предсказуемая и неизбежная, как литургический год, ни разу об этом не обмолвилась. Ее отец был настолько уверен в высочайшей важности собственного призвания, что ему не приходило в голову считать излишними чьи-либо усилия на том же поприще. Джейн Дэлглиш заслужила среди прихожан уважение, но не любовь, делала все, чего от нее требовал долг, и находила утешение в изучении жизни пернатых. После смерти отца опубликованные ею работы, опиравшиеся на тщательные наблюдения, принесли ей кое-какую известность; со временем то, что приход снисходительно именовал «маленьким хобби мисс Дэлглиш», превратило Джейн в одного из самых уважаемых орнитологов-любителей. Пять лет назад она продала свой домик в Линкольншире и приобрела «Пентландс», каменный коттедж на краю мыса Монксмир. Здесь Дэлглиш и навещал ее два раза в год.

Это были не просто обязательные визиты, хотя он ощущал бы за тетю ответственность, не будь она настолько самодостаточной, что порой бывало стыдно проявлять к ней даже тепло, выглядевшее оскорблением. При этом их теплые чувства были взаимными, о чем знали оба. Он уже предвкушал встречу с тетей, как и гарантированное удовольствие от отдыха на Монксмире.

В широком очаге будут полыхать подобранные на берегу и высушенные ветки, распространяя аромат на весь дом. Кресло с высокой спинкой перед камином некогда стояло в кабинете его отца, в доме викария, где он появился на свет, и кожаная обивка пахла детством. Адама ждала спальня со спартанской обстановкой, в окно которой можно было любоваться морем и небом, удобная, хоть и узковатая, кровать с простынями, слегка пахнущими древесным дымком и лавандой, вдоволь горячей воды и длинная ванна, где высокий мужчина мог растянуться во весь рост. Сама тетка тоже была высокая, и ее представление об удобстве было вполне мужским. Его встретит чай у камина и горячие тосты с маслом и с мясом. А главное, никаких трупов, даже разговоров о них! Адам подозревал, что Джейн Дэлглиш находит его выбор профессии странным: вряд ли она считала достойным умного человека зарабатывать на жизнь поимкой убийц, к тому же была не из тех, кто изображает вежливый интерес к не занимающему его предмету. Джейн не требовала от племянника ничего, даже привязанности, а потому была единственной на свете женщиной, в обществе которой ему было по-настоящему спокойно. Он точно знал, что преподнесет ему этот отпуск. Они будут гулять вдвоем, часто молча, по влажной полосе плотного песка между пеной прибоя и намытым волнами галечным гребнем. Адам взвалит на себя ее принадлежности для рисования, а Джейн опередит его и, грея руки в карманах жакета, станет высматривать неразличимых на гальке пташек-каменок и следить за полетом крачек и ржанок. Спокойствие, отдохновение, полное отсутствие обязательств; по прошествии десяти таких дней он вернется в Лондон полным сил.

Теперь Адам ехал через лес по дороге, обсаженной стараниями лесного ведомства темными елями. Ему не терпелось почувствовать запах моря: привкус соли привлекал его больше, чем горький запах хвои. Он все больше воодушевлялся, как ребенок, возвращающийся домой. Лес закончился, густая зелень елей сменилась мазками цвета морской волны – полями с оградой из колючего кустарника. Потом и поля остались позади, и дорога запетляла среди утесника и вереска пустошей, предварявших Данвич. Достигнув деревни, Адам свернул направо и стал медленно въезжать на холм, минуя стену разрушенного францисканского монастыря, как вдруг раздался автомобильный гудок, и мимо пронесся обогнавший его «ягуар». Над темноволосой головой взметнулась в знак приветствия рука, и машина с прощальным гудком скрылась за поворотом. Оливер Лэтэм, театральный критик, прикатил на уик-энд к себе в коттедж. Дэлглиша это ничуть не огорчило: Лэтэм приезжал в Суффолк не для общения. Как и другой ближний сосед, Джастин Брайс, он использовал свой коттедж как убежище от Лондона, а то и вообще от людей, хотя наведывался на Монксмир реже Брайса. От одной-двух встреч с Лэтэмом у Дэлглиша осталось впечатление какого-то беспокойства, напряжения – качеств, которые не устраивали его и в собственном характере. Лэтэм был известен любовью к гоночным автомобилям и к быстрой езде, и Дэлглиш подозревал, что ему приносит облегчение именно дорога до Монксмира и обратно. Непонятно, зачем ему нужен коттедж. Он бывал здесь редко, никогда не привозил сюда своих женщин, не пытался обставить и обжить дом и использовал его как стартовую точку для поездок с ветерком по округе – иррациональных, с оттенком безумия, явно служивших эмоциональной разрядкой.

Увидев на изгибе дороги коттедж «Розмари», Дэлглиш прибавил скорость. Надежды проскочить незамеченным не было. Проносясь мимо коттеджа, он успел заметить лицо в окне верхнего этажа. Что ж, этого следовало ожидать. Селия Колтроп возомнила себя старейшиной маленького сообщества на Монксмире и присвоила себе ряд обязанностей и привилегий. Если ее соседи по оплошности не уведомляли ее о перемещениях, не говоря о гостях, то она была готова взять выяснение происходящего на себя. Острый слух улавливал приближение машин, а расположение ее коттеджа – перекресток проселка, петляющего по пустоши, и дороги из Данвича – позволяло ничего не упускать из виду.

Мисс Колтроп приобрела строение под названием «амбар Броуди» и переименовала его в коттедж «Розмари» двенадцать лет назад. Дом достался ей по дешевке после аккуратного, но неослабного нажима и был затем – опять за сходную цену – превращен из обветшалого каменного форпоста в романтический идеал ее читательниц. Он часто красовался в женских журналах, расхваливался как «очаровательное суффолкское обиталище Селии Колтроп, где она сочиняет в безмятежной сельской обстановке захватывающие любовные истории, столь любимые ее читательницами». Коттедж «Розмари» был верхом комфортабельности, а также вычурности и безвкусицы; снаружи он выглядел именно таким, каким полагалось быть, с точки зрения владелицы, деревенскому домику: соломенная крыша (поглощавшая удручающую уйму денег на страховку и содержание), искусственный прудик (летом источавший зловоние), голубятня (голуби этот насест упорно избегали). На прилизанной лужайке «писательское сообщество» – фраза Селии – летом пило чай. Сначала Джейн Дэлглиш среди приглашенных не числилась, и не потому, что не объявляла себя писательницей. Просто она была одинокой престарелой старой девой, то есть, по шкале ценностей мисс Колтроп, социальной и сексуальной неудачницей, заслуживавшей лишь снисхождения. Но со временем мисс Колтроп открылось, что ее соседку считают незаурядной люди, достойные выносить суждения, и мужчины, наведывающиеся в нарушение правил добропорядочности к соседке в «Пентландс» и с удовольствием гуляющие по морскому берегу в ее обществе, сами заслуживают уважения. Этим открытия не исчерпывались. Однажды Джейн Дэлглиш видели даже в «Прайори-Хаус», резиденции Р. Б. Синклера. Не все почитатели трех больших романов Синклера, последний из которых был написан тридцать лет назад, знали, что он еще жив, разделить же с ним трапезу удавалось совсем уж немногим счастливчикам. Мисс Колтроп была не из тех, кто упорствует в своих заблуждениях: мисс Дэлглиш мигом превратилась в «дорогую Джейн». Сама она продолжала называть соседку «мисс Колтроп» и понятия не имела, что та сменила гнев на милость, – как не знала прежде, что вызывала у той гнев. Дэлглиш так и не разобрался, как она относилась к Селии. Она мало говорила о соседях, а в обществе друг друга две женщины оказывались так редко, что у него не появлялось оснований для самостоятельного вывода.

Проселок, ведший через Монксмирскую пустошь к коттеджу «Пентландс», пролегал в полусотне ярдов от коттеджа «Розмари». Обычно он был перегорожен тяжелыми воротами, но сегодня их створки распахнули настолько широко, насколько позволяла высокая живая изгородь по бокам – кусты ежевики и бузины. Машина запрыгала по кочкам и по стерне, потом въехала в траву и в папоротники. Дэлглиш миновал одинаковые каменные домики Лэтэма и Джастина Брайса, не увидев их самих, хотя о присутствии хозяев свидетельствовали «ягуар» Лэтэма у двери и дымок из трубы Брайса. Немного вверх – и его взору предстал весь пурпурно-золотистый мыс в обрамлении скал и сияющего моря. На вершине холма Дэлглиш заглушил мотор и прислушался. Осень не являлась его любимым временем года, но мгновения блаженства, последовавшие после того, как затих мотор, он бы не променял ни на какое весеннее буйство природы. Вереск уже начал увядать, зато утесник, зацветший во второй раз, был таким же густым и золотистым, как в мае. Внизу простиралось море, все в пурпурных, лазоревых и бурых штрихах, а на юге раскинулись затянутые туманом болота птичьего заповедника, похожие сверху на зеленовато-голубую заводь. Аромат осени – смесь запахов вереска и дыма – ни с чем нельзя было спутать.

Дэлглиш поразился тому, что в действительности перед ним раскинулось поле нескончаемого сражения моря и суши, в котором первое неуклонно брало верх, тому, что обманчивое спокойствие воды скрывает девять утонувших церквей старого Данвича. Сейчас на мысу располагались несколько домов, все нестарые. Севернее можно было разглядеть низкие стены «Сетон-Хауса», казавшиеся издали наростом на краю скалы. Автор детективных романов Морис Сетон слепил себе это гнездо для экстравагантной отшельнической жизни. В полумиле к югу угадывался квадрат «Прайори-Хауса», последнего бастиона, сдерживающего наступление моря, а на самой границе птичьего заповедника, словно на краю пустоты, повис коттедж «Пентландс».

Вглядываясь в мыс, Дэлглиш увидел конную повозку, бойко двигавшуюся среди утесника, фигурку на облучке и тоненький, как волшебная палочка, хлыст. Это была, видимо, экономка Р. Б. Синклера, возвращавшаяся домой с продуктами. Зрелище было до того уютное, домашнее, что Дэлглиш провожал повозку взглядом, пока ее не поглотили деревья, окружавшие «Прайори-Хаус». В следующее мгновение его тетя вышла из коттеджа и тоже устремила взгляд на мыс. Дэлглиш взглянул на часы: тридцать три минуты третьего. Он опустил ручной тормоз, и «купер-бристоль» медленно запрыгал вниз, ей навстречу.

3

Сделав шаг назад, в тень комнаты верхнего этажа, Оливер Лэтэм, смотревший на ползущий по мысу автомобиль, не удержался от смеха. Взрыв хохота в тишине пустого коттеджа испугал его самого. Нет, каково? Чудо-специалист из Скотланд-Ярда, провонявший кровью недавнего дела, спешит на сцену с очередной репликой! Машина замерла на гребне холма. Вот бы чертов «купер-бристоль» наконец сломался! Но нет, похоже, Дэлглиш просто остановился полюбоваться видом. Этот олух наверняка предвкушает негу продолжительного безделья в «Пентландсе». Что ж, его ждет сюрприз. Вопрос в том, не совершит ли он, Лэтэм, оплошности, если останется, чтобы полюбоваться происходящим и всласть позабавиться? Почему бы и нет? Он должен был вернуться только в следующий четверг, к премьере в театре «Корт»; будет странно, если сейчас, едва приехав, рванется назад. К тому же его разбирало любопытство. Он ехал на Монксмир в среду, заранее готовясь скучать. Но ему повезло: события принимали необычный оборот.

4

Эллис Керрисон миновала высокую живую изгородь, заслонявшую «Прайори-Хаус» от северного ветра, спрыгнула на землю и повела кобылу к стойлу по широкой ветшающей конюшне шестнадцатого века. Распрягая ее и постанывая от усилия, она вспоминала то, что успела сделать, и предвкушала предстоящий отдых. Они будут вместе пить чай – крепкий и приторно-сладкий, как нравится мистеру Синклеру, сидя по разные стороны от большого камина в гостиной. Даже в такой теплый осенний денек мистер Синклер не обойдется без зажженного камина. А перед сумерками, пока не опустится туман, они, как всегда, прогуляются вдоль моря. На сей раз прогулка не будет бесцельной: предстоит немного порыться в земле. Что ж, поставленная цель требовала собранности; какие бы умные речи ни вел мистер Синклер, человеческие останки, пусть и не в полном комплекте, требуют уважительного отношения. И вообще настало время убрать их из дому.

5

Часы показывали половину восьмого вечера. Дэлглиш и его тетушка отужинали и теперь сидели в гостиной по разные стороны от камина в молчании. Комната с выложенными камнем стенами занимала почти весь первый этаж коттеджа. Низкий потолок поддерживали толстые дубовые балки, пол был устлан красной карьерной плиткой. Камин трещал дровами и сыпал искрами, рискуя поджечь сложенные сохнущие рядом сучья, оставленные на морском берегу прибоем. Запах древесного дыма тянулся по дому, как ладан, воздух вибрировал в такт разбивающимся о берег волнам. Эта ритмичная, сомнамбулическая безмятежность нагоняла на Дэлглиша сон. Его всегда привлекал контраст в искусстве и в природе. Здесь, в «Пентландсе», удовольствие от контрастов подразумевалось само собой, особенно после наступления темноты. Внутри дома было тепло и светло, красочно и комфортабельно, как и полагается уютному цивилизованному жилищу. Снаружи, под низкими тучами, царствовала темень, неприкаянность, загадка. Адам представлял берег моря в ста футах под собой, кружева морской пены на холодной тверди пляжа. Перед его мысленным взором раскинулся птичий заповедник, застывший под ночным небом, с чуть колеблющимся над неподвижной водой тростником.

Вытянув ноги к огню и удобно привалившись головой к высокой спинке кресла, он поглядывал на тетушку. Та сидела совершенно прямо, что являлось для нее воплощением комфорта. Она была занята вязанием ярко-красных шерстяных носков – Дэлглишу оставалось надеяться, что они предназначены не для него. Основания надеяться имелись: его тетке подобные нежности не были свойственны. В красных отблесках камина ее длинное лицо казалось резной ацтекской маской: нависшие над глазами веки, длинный прямой нос, широкий подвижный рот. Волосы, блестевшие теперь посеребренной сталью, были собраны на затылке в большой узел. Это лицо он помнил с детства и сейчас не улавливал в нем перемен. Наверху, в ее комнате, в этом всегда можно было убедиться, сверившись с фотографией 1916 года, косо вставленной между зеркалом и рамой: на ней тетка была запечатлена со своим женихом, вскоре павшим на войне. Дэлглишу не пришлось напрягаться, чтобы вспомнить фотографию. Жених в мятой фуражке и бриджах когда-то казался ему смешным, но с тех пор превратился в воплощение романтичной влюбленности и безутешности давно минувших времен. Девушка была на полдюйма выше его и наклонялась с юной угловатостью, ее взбитые волосы были перехвачены лентой, мыски туфель едва выглядывали из-под подола юбки, подчеркивавшей ее стройность. Джейн Дэлглиш никогда не рассказывала племяннику о своей молодости, а он и не спрашивал. Других таких самостоятельных, начисто лишенных сентиментальности женщин Адам не знал. Лучше было не гадать, найдут ли они с Деборой общий язык. Дебору трудно вообразить где-либо кроме Лондона. После смерти матери она почти не показывалась дома, а он по причинам понятным им обоим никогда не ездил с ней в Мартингейл. Сейчас Адам мог представить ее только в своей квартире в Сити, где-нибудь в ресторане, в театральном фойе, в их любимом пабе. Он привык жить по-своему, не важно где. К его работе Дебора не имела отношения, в «Пентландсе» ей тоже было не место. Однако, выйдя за него замуж, она бы проникла и туда, и сюда. Адам понимал, что в этот свой короткий отпуск обязан наконец решить, действительно ли это именно то, что ему нужно.

– Как насчет музыки? – обратилась к нему Джейн Дэлглиш. – У меня есть новая пластинка Малера.

Дэлглиш был немузыкален, но знал, что для тетки музыка значит очень много, так что его отдых в «Пентландсе» не обходился без прослушивания ее пластинок. Ее познания и предпочтения были заразительны: он уже делал для себя открытия. В своем теперешнем настроении он был даже не прочь послушать Малера.

И тут до его слуха донесся звук мотора и шорох шин.

– Господи, кого это принесло? – спросил Адам. – Надеюсь, не Селию Колтроп?

Мисс Колтроп нужно было твердо давать от ворот поворот, иначе она норовила наведываться каждый день, портя одиночество его отпуска на Монксмире условностями пригородного светского ритуала. Особенно ловко у нее получалось заставать в коттедже Дэлглиша. Представительный свободный мужчина являлся для нее естественной добычей. Даже если сама она на него не покушалась, претендентки имелись всегда. Селия не могла допустить, чтобы хоть что-нибудь пропало зря. В одно из его посещений она устроила в честь Адама вечеринку с коктейлями – настолько неуместную, что она даже пришлась ему по вкусу. Монксмирские обитатели, казалось, увидевшие друг друга впервые в жизни, под рассеянные вежливые разговоры жевали канапе и тянули дешевый шерри в розово-белой гостиной Селии. Снаружи в это время завывал штормовой ветер, а в прихожей громоздилась куча зюйдвесток и фонарей «молния». Вот это контраст! Но не следовало превращать его в привычку.

– По звуку похоже на «моррис» мисс Колтроп, – определила Джейн Дэлглиш. – Наверное, она привезла племянницу. Элизабет только вчера приехала из Кембриджа, выздоравливать после ангины.

– Значит, ей место в постели. Но гостей, пожалуй, больше, чем двое. Кажется, я слышу блеяние Джастина Брайса.

Адам не ошибся. Мисс Дэлглиш распахнула дверь гостиной, и через окошко входной двери проник свет автомобильных фар. Смутные тени постепенно преобразились в знакомые фигуры. К тетке Дэлглиша нагрянул чуть ли не весь Монксмир. Пожаловала даже Сильвия Кедж, хромая секретарша Мориса Сетона, в свете фар прыгавшая на своих костылях к двери. Мисс Колтроп медленно двигалась за ней следом в готовности поддержать ее. За ними шагал Джастин Брайс, продолжавший оглашать темноту несвязными возгласами. Рядом с ним шел дылда Оливер Лэтэм. Замыкала шествие хмурая и неуверенная Элизабет Марли, вобравшая голову в плечи и спрятавшая руки в карманы жакета. Она еле передвигала ноги и вертела головой, словно давала понять, что не имеет отношения к остальной компании.

– Добрый вечер, мисс Дэлглиш, добрый вечер, Адам! – провозгласил Брайс. – Не обвиняйте в этом вторжении меня, это все Селия… Мы пришли за профессиональным советом. Все, кроме Оливера. Мы встретили его по пути, ему просто понадобилось занять немного кофе. Так, во всяком случае, он утверждает.

– Вчера я забыл купить кофе, – принялся объяснять Лэтэм. – Вот и решил обратиться к единственной соседке, чьему кофе можно доверять и кто не станет читать мне лекций о недостатках моего домашнего хозяйства. Если бы я знал, что у вас вечеринка, то дождался бы утра…

Но намерения уйти он не выказывал. Все вошли в дом, моргая от яркого света и принеся с собой холодный воздух, загнавший белый дым от камина в угол гостиной. Селия Колтроп немедленно устроилась в кресле Дэлглиша с таким видом, словно оно принадлежало ей. Ее стройные ноги, выставленные напоказ, разительно контрастировали с грузным грудастым туловищем, затянутым в корсет, и с дряблыми веснушчатыми руками. Дэлглиш полагал, что ей скоро стукнет пятьдесят, но выглядела она старше. Как всегда, Селия предстала обильно, но искусно накрашенной. Лисий ротик был вымазан карминовой помадой, глубоко посаженные раскосые глаза, придававшие ее облику на многочисленных рекламных фотографиях фальшивую одухотворенность, подведены синим карандашом, ресницы перегружены тушью. Она сдернула с головы прозрачный платок, демонстрируя свежий плод парикмахерских усилий – тонкие, как у ребенка, волосики, сквозь которые неприлично проглядывал гладкий розовый скальп.

Ее племянницу Дэлглиш встречал пару раз и теперь, пожимая ей руку, решил, что Кембридж не изменил ее. Она так и осталась той надутой девушкой с крупными чертами лица, какой он запомнил ее. Назвать это лицо неумным было бы слишком, оно было бы даже привлекательным, появись на нем хотя бы искорка живости.

От недавнего покоя не осталось и следа. Дэлглиш удивлялся, как много шуму способны наделать семеро человек. Сначала нужно было усадить в кресло Сильвию Кедж – операция, производившаяся под бдительным надзором мисс Колтроп, не принявшей в ней, правда, никакого участия. Девушку можно было бы назвать необычной, даже красивой, если бы удалось забыть про ее уродливо вывернутые ноги в металлических лангетах, тяжелые плечи и мужские руки, привычные к костылям. У нее было удлиненное, смуглое, как у цыганки, лицо и черные волосы до плеч, расчесанные посередине на прямой пробор. Это лицо выражало бы силу характера, если бы не гримаса жалобного смирения и молчаливого страдания. Большие черные глаза привычно молили о сочувствии. Сильвия заставляла окружающих еще больше суетиться своими утверждениями, что ей вполне удобно, хотя было очевидно, что об удобстве нет речи, порицающе-ласковыми настояниями, имевшими силу приказа, оставить ее костыли там, где она сможет до них дотянуться, хотя все понимали, что их надо приставить к ее коленям, пусть из этого положения они легко могли рухнуть на пол, и вообще не давая всем вокруг забыть об их незаслуженном добром здравии. Дэлглишу все это было знакомо, но сейчас он чувствовал, что она играет без души, почти механически. В кои-то веки девушка, похоже, страдала всерьез. Глаза у нее были тусклые, как два камня, от ноздрей к уголкам рта пролегли глубокие морщины. Она выглядела невыспавшейся, ее рука, принимая у него рюмку с шерри, дрожала. Он с непритворным состраданием сжал ее пальцы и дождался, пока рука перестанет дрожать, чтобы Сильвия смогла выпить содержимое рюмки.

– Так в чем дело? – тихо обратился он к ней. – Чем я могу помочь?

Но Селия Колтроп уже присвоила себе полномочия оратора:

– Всем нам нет прощения за то, что мы побеспокоили вас и Джейн в первый же вечер! Я хорошо это понимаю. Но мы встревожены. Во всяком случае, мы с Сильвией. Мы очень озабочены.

– Лично я не столько встревожен, сколько озадачен, – подхватил Джастин Брайс. – И можно сказать, полон надежды. Проблема в том, что исчез Морис Сетон. Боюсь, это всего лишь рекламный трюк в преддверии выхода его очередного остросюжетного романа, так что вскоре он появится. Давайте не будем смотреть на дело слишком мрачно.

Сам он был далеко не мрачен: сидя на табурете перед огнем, походил на злорадную черепаху, тянущую к теплу длинную шею. В молодости Джастин Брайс был красавцем, гордым своими высокими скулами, сочными подвижными губами и огромными серыми глазами, сверкавшими из-под тяжелых век. Но теперь, в пятьдесят лет, превратился в карикатуру на самого себя. Глаза утратили былой блеск и вечно слезились, как на сильном ветру. Редеющие волосы потускнели и стали жесткими, как солома. Кожа так обтянула скулы и надбровные дуги, что голова смахивала на череп мертвеца. Прежними остались лишь руки, которые он протягивал сейчас к огню, – с нежной кожей, белые, изящные, как у девушки. Улыбаясь Дэлглишу, он продолжил:

– Пропал, но, видимо, жив-здоров. Автор детективов средних лет. Характер нервный. Телосложение мелкое. Нос узкий. Зубы заячьи. Волосы редкие. Адамово яблоко торчком. Нашедшего просьба оставить его себе… В общем, мы к вам за советом, дружище. Насколько я понимаю, вы только что одержали очередную победу. Как нам поступить? Дождаться появления Мориса и сделать вид, будто не заметили его исчезновения? Или играть по его правилам и обратиться в полицию? В конце концов, если это реклама, то помощь полиции тоже будет кстати. Бедняге Морису нужно подсобить.

– Здесь нет ничего смешного, Джастин, – сурово промолвила мисс Колтроп. – Лично я не верю, что это рекламный трюк, иначе не стала бы беспокоить Адама, зная, насколько ему необходим отдых после напряженного расследования. Какой вы молодец, Адам, что поймали преступника, прежде чем он нанес новый удар! От этого дела я была совершенно больная, меня выворачивало наизнанку! И что теперь? Он проведет несколько лет в тюрьме за государственный счет, а потом выйдет на свободу и опять убьет ребенка? Мы что, все с ума сошли в этой стране? Ума не приложу, почему не вздернуть его со всей аккуратностью, и дело с концом?

Дэлглиш был рад, что его лицо скрывает тень. Он опять вспомнил момент ареста. Пули был тщедушным уродцем, издававшим резкий запах страха. Год назад от него ушла жена, и кривая заплатка на локте дешевого пиджака была, очевидно, пришита им самим. Дэлглиш поймал себя на том, что не сводит глаз с этой заплатки, будто она удостоверяла, что Пули остается человеком. Что ж, теперь зверь в клетке, общественность и пресса вольны славить полицию вообще и старшего инспектора Дэлглиша в частности. Психиатр, без сомнения, растолковал бы, почему его не покидало чувство, будто он сам заразился виной. Это чувство было для него не новым, и он умел сам с ним справляться. В конце концов, думал он устало, оно редко преследовало его долго и еще ни разу не наводило на мысль поменять работу. Но обсуждать Пули с Селией Колтроп? Никогда!

Тетка, находившаяся в противоположной стороне гостиной, поймала взгляд племянника.

– Чего именно вы ждали бы от Адама, мисс Колтроп? – тихо спросила она. – Разве не местная полиция обязана разобраться с исчезновением мистера Сетона?

– Сомневаюсь. Это наша задача! – Мисс Колтроп осушила свою рюмку с таким наслаждением, словно в ней был настоящий «амонтильядо», и протянула ее, требуя еще. – С Мориса станется пропасть для каких-то собственных целей, например, чтобы собрать материал для будущей книги. Он намекал, что на сей раз готовит кое-что новенькое, а не обычный свой классический детектив. Морис в высшей степени добросовестный мастер и всегда опирался только на собственный опыт. Помните, как он провел три месяца с бродячим цирком, прежде чем написать «Убийство под куполом»? Это, конечно, свидетельствует об определенном недостатке творческого воображения… Кстати, я в своих романах никогда не замыкаюсь в прокрустовом ложе собственного опыта.

– Учитывая то, что пережила ваша последняя героиня, дорогая Селия, я испытываю облегчение, когда слышу это, – произнес Джастин Брайс.

Дэлглиш осведомился, когда Сетона видели в последний раз. Мисс Колтроп хотела ответить, но ее перебила Сильвия Кедж. От шерри и тепла камина она разрумянилась и уже лучше владела собой. Обращаясь к Дэлглишу, она зачастила:

– В понедельник утром мистер Сетон отправился в Лондон, в свой клуб «Кадавр» на Тэвисток-сквер. Обычно проводит там в октябре неделю-другую. Осенью отдает предпочтение Лондону, любит порыться в библиотеке клуба, делая выписки для своих книг. Он взял с собой чемоданчик и портативную пишущую машинку и сел в поезд в Хейлсуорте. Мистер Сетон сказал мне, что намерен приняться за новую книгу, совсем не в том стиле, что прежние. Мне показалось, будто он очень вдохновлен новой работой, хотя со мной он ее не обсуждал. Заявил, что она всех удивит. Договорился со мной, что в его отсутствие я буду работать в его доме только утром, а он станет мне звонить в десять часов утра, если будет что передать. Так всегда происходило, когда он уезжал работать в клуб. Мистер Сетон печатает рукопись через два интервала и пересылает мне порциями для перепечатывания набело. Потом он все перечитывает и правит, и я печатаю экземпляры уже для издателей. Конечно, куски текста не всегда получаются связными. В Лондоне он предпочитает сочинять городские сцены, и я никогда не знаю, что будет позднее. Во вторник утром мистер Сетон позвонил, сказал, что вечером в среду надеется прислать новую часть, и попросил меня о кое-какой смысловой увязке. Он говорил со мной нормальным тоном…

У мисс Колтроп кончилось терпение.

– Хорош гусь наш Морис! Использовать вас для штопанья ему носок и натирания серебряных приборов! Вы ведь квалифицированная машинистка-стенографистка, разве можно было так небрежно относиться к вашим способностям? Видит Бог, сколько у меня накопилось для вас работы. Но сейчас не об этом. Мои взгляды всем и так известны.

Что верно, то верно: дорогой Селии сочувствовали бы больше, если бы не знали, что ее гнев вызван обидой за саму себя. Стоило возникнуть шансу кого-нибудь поэксплуатировать, она хотела быть первой в очереди.

Девушка не обратила внимания, что ее перебили, и по-прежнему сверлила Дэлглиша темными глазами.

– Вскоре мистер Сетон позвонил вам опять? – мягко спросил он.

– В том-то и дело, что нет, мистер Дэлглиш! В среду, работая в «Сетон-Хаусе», я так и не дождалась звонка, но не встревожилась. Иногда он не звонил несколько дней. Этим утром я снова туда наведалась, закончить глажку, и тут звонит мистер Плант, привратник клуба «Кадавр»; его жена там за кухарку. Они, дескать, очень обеспокоены, потому что мистер Сетон ушел из клуба во вторник до ужина и с тех пор не возвращался. Его кровать осталась нетронутой, пишущая машинка на месте. Сначала Плант не хотел поднимать шум. Подумал, будто мистер Сетон мог отлучиться намеренно, в связи со своей работой. Но когда тот не вернулся ночевать вторую ночь подряд и не дал о себе знать, решил позвонить по его домашнему номеру. Я не знала, как поступить. Связаться с его сводным братом я не могла: он недавно переехал и не сообщил свой адрес. Других родственников нет. И вообще, откуда мне знать, хотел бы сам мистер Сетон, чтобы я начала суетиться? Я предложила Планту подождать немного и созвониться, как только узнаем что-нибудь новое. И тут, еще до обеда, приносят почту, а в ней рукопись…

– Вот она! – провозгласила мисс Колтроп. – Вместе с конвертом.

Она торжественно извлекла из объемистой сумки пакет и отдала Дэлглишу. Конверт был обыкновенный, желтовато-коричневый, размером четыре на девять дюймов, на нем был напечатан адрес получателя: «Г-ну Морису Сетону, «Сетон-Хаус», Монксмир, Суффолк». Внутри лежали три листка с неумело отпечатанным текстом через два интервала.

– Он всегда отправлял рукописи на собственное имя, – объяснила мисс Кедж делано безразличным тоном. – Только это не его рук дело, мистер Дэлглиш. Это сочинил и напечатал не он.

– Откуда подобная уверенность?

Вопрос был излишним. Мало что так плохо поддается подделке, как манера печатать, и девушка столько раз копировала рукописи Мориса Сетона, что легко узнавала его руку.

Мисс Колтроп, не дав ей ответить, выпалила:

– Пожалуй, лучше я зачитаю отрывок!

Пришлось ждать, пока она достанет из сумки огромные очки в стразах, водрузит их себе на нос, поудобнее устроится в кресле. Морис Сетон впервые удостоился чтения своего опуса на публике, мелькнуло в голове у Дэлглиша. Что ж, столь внимательная аудитория пришлась бы ему по нраву, да и актерская манера мисс Колтроп тоже.

В руки Селии попал труд коллеги по перу, и она, не сомневаясь в слушателях, была готова блеснуть:

«Каррутерс отодвинул штору из стекляруса и вошел в ночной клуб. Он немного постоял на пороге, как всегда, красуясь в отлично скроенном смокинге, элегантный, рослый, с некоторым презрением обводя взглядом тесно составленные столы, убогое псевдоиспанское оформление, потрепанных посетителей. Вот оно, логово одной из опаснейших банд Европы! Отталкивающая видимость, ничем не примечательный притон, каких в Сохо сотни, но за всем этим скрывается выдающийся ум, возглавляющий одну из самых опасных преступных группировок Запада. В это трудно поверить? Но ведь и фантастическая авантюра выглядела невероятно. Он присел за ближайший к двери столик, чтобы наблюдать и ждать. Подошедший официант – низкорослый неряшливый киприот – молча принял у него заказ: жареные креветки, зеленый салат, бутылка кьянти. Каррутерс гадал, знают ли они о его приходе, и если да, то скоро ли появятся.

На маленькой сцене в глубине подвала не было ничего, кроме тростниковой ширмы и красного стула. Внезапно свет потускнел, пианист заиграл что-то медленное, сладострастное. Из-за ширмы появилась девушка – красивая блондинка, зрелая, с большой грудью, такая грациозная и дерзкая, что Каррутерс заподозрил, что перед ним русская голубых кровей. Подойдя к стулу развязной походкой, она стала медленно расстегивать “молнию” на своем вечернем платье. Когда оно съехало на пол, оказалось, что на ней нет больше ничего, кроме черного бюстгальтера и узеньких трусиков. Сидя на стуле спиной к зрителям, блондинка завела руки за спину, чтобы расстегнуть бюстгальтер. От столов понеслись хриплые крики: “Рози, Рози, вперед! Давай, давай!”»

Мисс Колтроп прервала чтение. Все как воды в рот набрали, большинство, похоже, недоумевало.

– Что там дальше, Селия? – не вытерпел Брайс. – Зачем останавливаться в самом захватывающем месте? Наверное, Рози накинулась на досточтимого Мартина Каррутерса и изнасиловала его? Это назревало уже много лет. Или мои надежды напрасны?

– Продолжать нет необходимости, – изрекла мисс Колтроп. – Доказательство перед нами.

– Мистер Сетон никогда не назвал бы свой персонаж Рози, – объяснила Сильвия Кедж, снова поворачиваясь к Дэлглишу. – Это имя его матери. Однажды он пообещал мне не использовать имя матери в своих книгах. И был верен своему обещанию.

– Тем более он не назвал бы так проститутку из Сохо, – подхватила мисс Колтроп. – Он часто рассказывал мне о матери. Он души в ней не чаял, просто обожал! Когда она умерла и его папаша женился снова, он сам едва выжил. – Голос мисс Колтроп дрогнул от тоски собственного несостоявшегося материнства.

Внезапно подал голос Оливер Лэтэм:

– Дайте мне посмотреть.

Селия подала ему листки, и присутствующие стали ждать, пока он просмотрит текст. Оливер Лэтэм отдал его, не произнеся ни слова.

– Что скажете? – обратилась к нему мисс Колтроп.

– Ничего. Просто захотелось взглянуть. Мне знаком почерк Сетона, но не его манера печатания. Хотя вы говорите, что это не его работа…

– Уверена, что не его, – повторила мисс Кедж. – Правда, не могу объяснить, откуда у меня эта уверенность. Не похоже на него, вот и все. Но напечатано на его машинке.

– Как насчет стиля? – поинтересовался Дэлглиш.

Все задумались. Наконец Брайс произнес:

– Типичным Сетоном это не назовешь. Он все-таки может, когда захочет. Звучит как-то искусственно, вы не находите? Такое впечатление, будто он пытался писать плохо.

До сих пор Элизабет Марли помалкивала, сидя одна в углу, как недовольный ребенок, которого насильно затащили в общество скучных взрослых. Но теперь она вдруг вскинула голову и запальчиво заговорила:

– Если это подделка, то нас прямо-таки заставляют заметить это. Джастин прав, стиль фальшивый. Надо же случиться такому совпадению, чтобы тот, кто это накропал, использовал имя, которое вызовет подозрение! Почему Рози? Если хотите знать мое мнение, то это выкрутасы самого Мориса Сетона, а вы на них клюете. Вот напечатают его новую книгу, и вы сами все прочитаете. Он известный любитель экспериментировать.

– Ясно, что это детские штучки в духе Сетона, – поддержал Лэтэм. – Не хочу стать невольным участником его дурацких экспериментов. Предлагаю выбросить все это из головы. Он объявится, когда сочтет нужным.

– Морис всегда был, конечно, очень странным и скрытным, – добавила мисс Колтроп. – Особенно в том, что касалось его работы. Но мне иногда удавалось кое-что подсказать ему. Он пользовался моими советами, но не удосуживался благодарить меня. Нет, я не хотела какой-то особенной признательности: я всегда счастлива помочь коллеге-писателю. Но немного огорчительно наталкиваться в новых книгах Мориса на свои сюжетные ходы и ни разу не удостоиться даже простого «спасибо».

– Наверное, он со временем забывает о подсказках и считает, что сам все это выдумал, – предположил Лэтэм.

– Нет, Оливер, он никогда ничего не забывал. У Мориса был очень ясный ум. И работал он методично. Если я что-нибудь предлагала, то он изображал слабый интерес и цедил, что попробует когда-нибудь найти этому применение. Но я видела по его глазам, что он все мотает на ус и непременно, вернувшись домой, заведет в своей картотеке новые карточки. Не скажу, что мне было обидно, но что ему стоило хотя бы изредка поблагодарить? Месяц назад я подала ему очередную идею и готова держать пари, что теперь она появится в его новой книге.

– Вы совершенно правы насчет него, Селия, – поддержал Брайс. – Эта курочка клевала от каждого по зернышку. Если кто-нибудь придумывал новый способ убийства, то жаль было не найти ему применения, особенно при виде того, как бедняга Сетон выбивается из сил. Но в ответ можно было получить лишь хищный блеск в глазах Сетона, и ни малейшего намека на признательность! И теперь, конечно, я по понятным причинам пальцем не намерен пошевелить, чтобы ему помочь. После того как он поступил с Арабеллой – ни за что!

– То, что подсказала ему я, не являлось, собственно, новым способом убийства, – возразила мисс Колтроп. – Так, просто ситуация… Я подумала, что из этого можно сделать эффектный зачин. Твердила Морису, что вниманием читателя необходимо завладевать с самого начала. Как вам такая картина: море качает шлюпку, а в ней труп с отрубленными кистями рук?

Наступила мертвая тишина, и когда раздался бой часов, все взгляды устремились на них, словно они подавали сигнал к началу казни. Дэлглиш покосился на Лэтэма, который буквально одеревенел в кресле и так впился пальцами в ножку бокала, словно испытывал хрусталь на прочность. Догадаться, какие мысли скрывает неподвижная бледная маска, в которую превратилась его физиономия, было невозможно.

Брайс нервно хихикнул, и аудитория перевела дух. В гостиной раздался вздох облегчения.

– Что за нездоровое воображение, Селия? Держите себя в руках, дорогая, не то «Лига любовного романа» укажет вам на дверь!

– Все это не помогает решить ту проблему, с которой мы сейчас столкнулись, – заметил Лэтэм. – Мы согласились ничего не предпринимать в связи с исчезновением Сетона, я правильно понял? Вероятно, Элизабет права: Морис морочит всем голову. Так что чем быстрее мы позволим мистеру Дэлглишу дальше наслаждаться отпуском, тем лучше.

Он уже поднимался, словно разговор утомил его, как вдруг раздался громкий и требовательный стук в дверь. Джейн Дэлглиш, глядя на племянника, вопросительно приподняла бровь и пошла открывать. Остальные притихли и навострили уши. Визиты после захода солнца были здесь не в правилах. После наступления темноты допускались только посещения соседей, чьи шаги хозяева дома узнавали. Но эти удары в дверь выдавали чужака. Донеслись приглушенные голоса, в дверях снова появилась мисс Дэлглиш, уже в сопровождении двух мужчин в плащах. В тени трудно было разглядеть их лица.

– Знакомьтесь, инспектор Реклесс и сержант Кортни из уголовной полиции графства. Они ищут Дигби Сетона. Его лодку прибило к берегу на мысе Код.

– Странно! – откликнулся Джастин Брайс. – Вчера в пять часов вечера она была, как всегда, на приколе под Таннерс-лейн.

Всем сразу стало ясно, что инспектор и сержант уголовной полиции неспроста хватились на ночь глядя какой-то лодчонки. Выразить всеобщее недоумение взялся Лэтэм.

– Что случилось, инспектор? – спросил он.

– Боюсь, случилось нечто страшное, – ответила вместо инспектора Джейн Дэлглиш. – В лодке лежало тело Мориса Сетона.

– Тело Мориса? Это какая-то бессмыслица! – раздался на всю комнату в тщетном негодовании резкий голос мисс Колтроп. – Невероятно! Морис никогда не выходит в море. Он терпеть не может это занятие…

Инспектор выступил из тени и произнес:

– Мы застали его вовсе не за этим занятием, мадам. Мистер Сетон найден на дне лодки мертвым. У трупа отрублены кисти.

6

Селия Колтроп, словно наслаждаясь собственным упрямством, произнесла в десятый раз:

– А я вам говорю, что никому, кроме Мориса, словом не обмолвилась об этом сюжете. С какой стати? И сколько можно спрашивать, когда это было? По-моему, полгода назад, точно не помню. Мы гуляли по пляжу в Уолберсуике, и мне вдруг пришло в голову, что приплывший в лодке безрукий труп – неплохое начало для детективной истории. Вот я и поделилась идеей с Морисом. До сегодняшнего вечера я не сообщала об этом больше ни одной живой душе. Но за самого Мориса я, конечно, не поручусь.

– Наверняка он с кем-то поделился вашей идеей! – раздраженно бросила Элизабет Марли. – Вряд ли можно допустить, что в погоне за правдоподобием он сам оттяпал себе руки! Или вы готовы утверждать, что одна и та же мысль, посетившая вас и убийцу, – простое совпадение? Хотя откуда у вас уверенность, что вы больше ни с кем об этом не говорили? Кажется, вы упомянули об этом даже мне, когда мы обсуждали медлительность, с которой Морис высиживал свои сюжеты…

Судя по виду присутствующих, никто ей не поверил. Джастин Брайс тихо, но так, что все услышали, произнес:

– Дорогая Элизабет! Какая преданность!

Оливер Лэтэм усмехнулся, после чего все смущенно притихли – но ненадолго.

– Мне он об этом не рассказывал, – раздался хриплый, сварливый голос Сильвии Кедж.

– О, нет, милочка, – ласково подхватила мисс Колтроп. – Но ведь мистер Сетон не обсуждал с вами не только это. Со служанками делятся далеко не всем. А он относился к вам именно так, дорогая. Вам бы вспомнить о гордости и не позволять использовать себя как рабочую лошадку. Мужчины ценят характер.

Дэлглиш уловил замешательство, охватившее присутствующих от этого беспричинного язвительного выпада. Все молчали. Ему было неудобно смотреть на девушку, но та опустила голову, словно безропотно принимала заслуженный упрек, две пряди черных волос заслонили ее лицо. В наступившей тишине он слышал ее прерывистое дыхание и сожалел, что не испытывает к ней сочувствия. Разумеется, Селия Колтроп была несносной особой, но в самой Сильвии Кедж было нечто, не позволявшее щадить ее. Оставалось гадать, чем именно она побуждает присутствующих быть к ней безжалостными.

С момента появления инспектора Реклесса и сержанта минул час, и за это время сам полицейский сказал очень мало, зато остальная компания, не считая Дэлглиша и его тети, много чего наговорила. Не все сказанное было разумным. Реклесс, сразу усевшийся в кресло у стены, хранил неподвижность, только его темные глаза внимательно поблескивали в свете камина. В комнате было тепло, но он остался в своем неряшливом габардиновом плаще, каким-то чудом выдерживавшем груз многочисленных металлических пряжек, пуговиц и кнопок. Себе на локоть он возложил огромные перчатки с крагами и мягкую фетровую шляпу – боялся, видимо, что украдут, потому и не расставался с тем и другим. Инспектор выглядел здесь чужаком, мелким чиновником, которого с трудом терпят и который не осмеливается опрокинуть предложенную рюмочку – служба, дескать… Дэлглиш понимал, что это именно то впечатление, какое полицейский стремится произвести. Подобно всем удачливым сыщикам, этот был способен приуменьшить себя усилием воли, сделать так, чтобы само его физическое присутствие стало безобидным, даже незаметным, превратиться в предмет обстановки. И внешность у него была самая подходящая. Рост минимальный – еще более низкорослых на службу в полицию не принимали, физиономия землистого оттенка была воплощением непримечательности, способным затеряться в толпе футбольных болельщиков в воскресный день. Таким же бесцветным, не выдающим происхождения, не позволяющим составить о нем представление был его голос. Широко расставленные, глубоко посаженные глазки прыгали с лица на лицо, в зависимости от того, кто брал слово; в данном обществе эти выстрелы из-под нависших надбровных дуг могли бы вызвать смущение – если бы кто-нибудь удосужился обратить на них внимание. Сидевший рядом с ним сержант Кортни, казалось, строго выполнял приказ держать спину прямо, все видеть и слышать – и помалкивать.

Дэлглиш посмотрел на свою тетю, сидевшую напротив него в кресле. Она снова принялась за вязанье и будто утратила интерес к происходившему вокруг нее. Почерпнув вязальное искусство у гувернантки-немки, Джейн держала спицы по-континентальному, торчком; их поблескивающие кончики завораживающе действовали на Селию Колтроп, которая поневоле косилась на них, словно мастерство хозяйки являлось для нее упреком и вызовом. Сама она елозила ногами и отворачивалась от огня, будто не могла стерпеть жар камина. В комнате и впрямь становилось душно, и не замечать этого не мог никто, кроме Реклесса. Оливер Лэтэм расхаживал взад-вперед, по лбу струился пот, от его неуемной энергии в комнате становилось еще жарче. Резко остановившись, он повернулся к Реклессу:

– Когда он умер? Пора бы узнать кое-какие подробности!

– Точное время будет названо только в отчете патологоанатома, сэр.

– Иными словами, вы оставляете вопрос без ответа. Тогда я спрошу по-другому. За какие часы нам следует предоставить алиби?

Селия Колтроп возмущенно пискнула что-то и воззрилась на Реклесса, нетерпеливо, как и остальные, дожидаясь его ответа.

– Мне потребуются ото всех вас показания, закрывающие время с момента, когда Сетона видели в последний раз, то есть с семи тридцати вечера во вторник до полуночи в среду.

– Не поздновато? – возразил Лэтэм. – Его наверняка столкнули в море задолго до полуночи. Закат, вечерняя звезда и чистый зов в ночи… Вы не возражаете начать с меня? Во вторник я был на премьере в «Новом театре», затем на приеме, устроенном нашим рыцарем подмостков. Домой вернулся в начале второго и провел остаток ночи с… с другом. В данный момент я имени не назову, но завтра сообщу. Мы рано встали, пообедали в «Айви» и расстались, после чего я прикатил на машине сюда. До своего коттеджа добрался вчера после половины восьмого вечера и почти не выходил, не считая короткой прогулки по пляжу на сон грядущий. Сегодняшний день прошел в разъездах по окрестностям с целью заготовок. После ужина я спохватился, что забыл купить кофе, и подался к единственной соседке, которая способна одолжить приличную смесь, не сопровождая это лекцией о том, что мужчинам лучше не доверять ведение домашнего хозяйства. Для облегчения вашей задачи добавлю, что у меня имеется алиби на время его смерти – если считать, что она наступила во вторник, но не на то время, когда его отправили в последний путь – если считать, что это произошло вчера вечером.

На протяжении первой части этого выступления выражение лица мисс Колтроп менялось несколько раз: сначала это было любопытство, затем неодобрение, сладострастный интерес и легкая печаль. Можно было подумать, что она решала, какое подходит лучше, пока не остановилась на легкой печали – подобающем чувстве для женщины, прощающей мужчинам их слабости.

– Я буду просить вас назвать имя дамы, сэр, – тихо произнес инспектор Реклесс.

– Напрасная просьба – по крайней мере до тех пор, пока мне не удастся поговорить с ней. Но очень мило с вашей стороны предположить, что это все-таки женщина. Будьте благоразумны, инспектор! Если бы я имел отношение к смерти Сетона, то уже позаботился бы об алиби. А если бы взялся сооружать ложное, то в нем не фигурировала бы женщина. Если отбросить соображения неуместного рыцарства, то мы вряд ли будем долго держать вас в неведении. Всех подробностей никто не помнит. Достаточно спросить, о чем мы говорили, кто задергивал занавески, с какой стороны кровати я спал, сколькими одеялами укрывался, что мы ели на завтрак. Удивительно, что кто-то вообще берется придумывать алиби! Тут нужна настоящая память на подробности, не то что у меня.

– С вами, похоже, все ясно, Оливер, – сурово подытожила Селия. – Убийство – вещь нешуточная. Ни одна разумная женщина не станет чинить вам препятствий.

– Разум там и не ночевал, дорогая Селия! – рассмеялся Лэтэм. – Она ведь актриса. Но я все равно не жду с той стороны неприятностей. Однажды отец дал мне дельный совет: никогда не ложись с женщиной в постель, если утром кто-то из вас постесняется в этом признаться. Данный принцип отчасти ограничивает личную жизнь, зато обладает практическими достоинствами.

Дэлглиш сомневался, что Лэтэм действительно накладывает на себя подобные ограничения. В его утонченном кругу мало кто возражал против огласки связей, повышающей престиж, а Оливер Лэтэм – состоятельный, красивый, светский и, по слухам, труднодоступный – ценился весьма высоко.

– Что ж, вам не о чем беспокоиться, если Сетон действительно умер вечером во вторник, – угрюмо произнес Брайс. – Если только инспектор не предположит, что ваша постельная партнерша готова предоставить вам алиби на все случаи жизни.

– Она предоставит, что хотите, надо только уметь попросить ее, – беззаботно отозвался Лэтэм. – Но зачем заигрывать с опасностью? И куда деваться от наигранности? Если бы она изображала лгунью, рискующую репутацией ради спасения любовника от тюрьмы, я бы не беспокоился. Но вдруг она вздумает сменить роль? Нет уж, лучше я попрошу ее просто сказать правду.

Селия Колтроп, устав от чрезмерного интереса собравшихся к личной жизни Лэтэма, не выдержала:

– Полагаю, мне не придется описывать свои перемещения. Я была близким другом бедняги Мориса, вероятно, единственным настоящим другом за его жизнь. Однако я не против выложить все как на духу, тем более что это может, наверное, помочь кому-нибудь еще. Ведь здесь важна любая мелочь, не так ли? Почти все время я провела дома. Только днем во вторник повезла Сильвию в Норвич, там, в салоне «Эстель» близ Маддермаркет, нам обеим сделали прически. Сильвии понравилось. Необходимо следить за собой, даже живя в деревне. Там же, в Норвиче, мы попили чаю, и в восемь тридцать вечера я отвезла Сильвию домой и вернулась к себе. Вчера утром работала – я диктую на пленку, – а днем съездила в Ипсвич, чтобы кое-что купить и навестить в Уэлл-уок подругу, леди Бриггс. Я не знала, застану ли ее дома. Она отсутствовала, но служанка вспомнит, что я к ним заглядывала. На обратном пути я немного заблудилась и вернулась к десяти часам. К тому времени уже приехала из Кембриджа моя племянница, она подтвердит, что я больше никуда не отлучалась. Сегодня перед обедом Сильвия позвонила, сообщила о рукописи и о том, что Морис пропал. Я не знала, как лучше поступить, но, увидев вечером проезжавшего мимо старшего инспектора Дэлглиша, позвонила мистеру Брайсу и предложила пожаловать всем вместе к нему и посоветоваться. К этому времени у меня уже возникло ужасное предчувствие. Лучше бы я ошиблась!

Следующим слово взял Джастин Брайс. Дэлглишу оставалось удивляться готовности, с какой подозреваемые выкладывали сведения, которых официально от них пока никто не требовал. Они говорили о своих алиби со словоохотливой уверенностью новообращенных на собрании «возрожденцев». Не было сомнения, что уже назавтра они будут расплачиваться за эту свою готовность эмоциональным упадком. Однако предостерегать их в его обязанности не входило. Реклесс вызывал у Дэлглиша все больше уважения: тот по крайней мере умел сидеть тихо и слушать.

– Я тоже до вчерашнего вечера находился у себя в квартире в Блумсбери, – рассказывал Брайс, – но если Сетона не стало поздно вечером во вторник, то я точно ни при чем. Дважды за вечер я звонил врачу, потому что мне было плохо: новый приступ астмы. Вы знаете о моих мучениях, Селия. Мой доктор, Лайонел Форбс-Денби, подтвердит, что я звонил ему около полуночи и просил немедленно приехать. Он, конечно, отказался, посоветовав принять две синие таблетки и перезвонить, если через час не наступит облегчения. Как вам это нравится? Я говорил ему, что боюсь умереть. В том-то и опасность астмы моего типа: если думаешь, что умираешь, то действительно можешь отправиться на тот свет.

– Но этого, разумеется, не случится, если Форбс-Денби запретит? – предположил Лэтэм. – А если он ошибется, Оливер?

– Он, кажется, лечил и Мориса? – спросила мисс Колтроп. – Морис его очень хвалил. Он был сердечником и всегда повторял, что жив только благодаря Форбсу-Денби.

– В общем, он мог бы приехать ко мне вечером во вторник, – огорченно произнес Брайс. – В половине четвертого ночи я опять позвонил ему, и в шесть часов утра он наконец пожаловал, но к этому времени худшее осталось позади. Какое-никакое, а алиби.

– Не вполне, Джастин, – заметил Лэтэм. – Где доказательство, что вы звонили из дому?

– Из дому, откуда же еще? Говорю, я был при смерти! И потом, если бы я поднял ложную тревогу, а сам мотался по Лондону и убивал Сетона, то как бы я попал к себе к моменту появления у меня Форбса-Денби? Так бы он вообще отказался лечить меня!

– Дружище Джастин! – воскликнул Лэтэм. – Если Форбс-Денби говорит, что не придет, можно его не ждать. Вам ли этого не знать?

Брайс грустно согласился; похоже, он отнесся к разрушению своего алиби с завидным философским спокойствием. Дэлглиш слыхал о Форбсе-Денби, модном терапевте, хорошем профессионале. Он внушил пациентам такую веру в свою непогрешимость, что, по слухам, мало кто из них был готов утолять голод и жажду, вступать в брак, производить потомство, покидать страну и умирать без его дозволения. Они славили его эксцентричность, смаковали грубости и восторгались вспышками гнева. Форбс-Денби был способен вышвырнуть в окно излюбленное патентованное снадобье своего пациента и указать на дверь его повару. Дэлглиш радовался, что не ему, а Реклессу с подручными придется выведывать у этого нелюбезного эксцентрика медицинские сведения о погибшем и алиби одного из подозреваемых.

Внезапно с яростью, заставившей всех уставиться на него вытаращенными глазами, Джастин выкрикнул:

– Я его не убивал, но не просите меня его жалеть после того, как он поступил с Арабеллой!

Селия Колтроп устремила на Реклесса слегка виноватый взгляд матери нашкодившего чада, достойного снисхождения.

– Арабелла – его сиамская кошка, – объяснила она. – Мистер Брайс решил, что это Морис убил ее.

– Я знаю, что это он, Селия, знаю, и все тут. – Он повернулся к Реклессу. – Месяца три назад я сбил его собаку. Это была чистая случайность, я люблю животных. Даже Таузера любил, уж какой это ни был – согласитесь, Селия! – противный беспородный пес… Случилось ужасное: он сдуру бросился прямо мне под колеса. Сетон в нем души не чаял и обвинил меня в том, будто я намеренно переехал его собаку. Через четыре дня он убил Арабеллу. Вот что это был за человек! Чего же удивляться, что теперь прикончили его самого?

Мисс Колтроп, мисс Дэлглиш и Лэтэм заговорили одновременно, не оставляя камня на камне от добрых намерений друг друга:

– Помилуйте, Джастин, не было ни малейших доказательств…

– Мистер Брайс, никто ведь не предполагает, что это как-то связано с Арабеллой…

– Бога ради, Джастин, к чему поминать старое?

Реклесс перебил их тихим вопросом:

– Когда вы приехали на Монксмир, сэр?

– В среду днем, около четырех часов. Тела Сетона у меня в машине не было. На счастье, у меня всю дорогу от Ипсвича барахлило сцепление, и машину пришлось оставить в мастерской Бейнса у Саксмундхэма. Туда я добрался на такси, а сюда меня доставил Бейнс-младший. Хотите проверить мой автомобиль на предмет крови и отпечатков пальцев? Обращайтесь к Бейнсам. Желаю удачи!

– Почему, черт возьми, беспокоиться должны мы? – удивился Лэтэм. – Почему не его ближайшая родня? Взять хотя бы сводного братца Мориса: вот кого следовало бы выследить полиции! В конце концов, он – наследник, ему и давать объяснения.

– Дигби находился прошлым вечером в «Сетон-Хаусе», – тихо сообщила Элизабет Марли. – Я сама привезла его.

После прихода инспектора она раскрыла рот только во второй раз, причем, как показалось Дэлглишу, неохотно. Но, даже тоскуя по сенсации, трудно было надеяться на такую выразительную реакцию, которая последовала. Сначала присутствующие ошеломленно молчали, затем раздался резкий требовательный голос мисс Колтроп:

– То есть как – ты сама его туда привезла? – На взгляд Дэлглиша, это был вполне предсказуемый вопрос.

Девушка пожала плечами.

– Могу повторить: вчера вечером я привезла в «Сетон-Хаус» Дигби Сетона. Он позвонил мне со станции Ипсвича, где дожидался пересадки, и попросил встретить его в Саксмундхэме, он приедет туда на поезде в восемь тридцать. Брат знал, что Морис будет отсутствовать, и, наверное, не хотел тратиться на такси. Я поехала за ним.

– Ты мне об этом не рассказала, когда я вернулась! – бросила с упреком мисс Колтроп.

Остальные смущенно заерзали, боясь, что сейчас станут свидетелями семейной ссоры. Лишь темная фигура у стены сохранила неподвижность.

– Я решила, что вас это не заинтересует. Да и вернулись вы поздновато для беседы, не так ли?

– Но почему ты ничего не сказала мне даже сегодня?

– Зачем? Какое мне дело, если Дигби захотелось снова куда-то сбежать? К тому же мы тогда еще не знали о гибели Мориса Сетона.

– Итак, вы по просьбе Дигби встречали его в восемь тридцать? – уточнил Лэтэм, которому, похоже, не терпелось составить исчерпывающий график событий.

– Совершенно верно. Более того, он приехал именно на этом поезде, а не томился в зале ожидания или перед вокзалом. Я купила билет на платформу и видела, как он выходит из вагона. Когда Дигби отдавал билет контролеру, я находилась рядом. Это был билет от самого Лондона, он еще сетовал на дороговизну. Контролер наверняка его запомнил. Там сошло полдюжины пассажиров.

– Надо полагать, он не нес на себе мертвеца? – усмехнулся Лэтэм.

– Разве что в своем чемодане размером три на два фута.

– Вы отвезли его домой?

– Конечно, как и предполагалось. После восьми вечера Сакс – не самое веселое место, а Дигби далеко не самый мой излюбленный собутыльник. Повторяю, я просто помогла ему сэкономить на такси.

– Продолжайте, Элизабет, – подбодрил Брайс. – Вы отвезли Дигби в «Сетон-Хаус», а потом?

– Я высадила его у двери. Дом был безмолвным, без единого огонька, что естественно: всем известно, что в середине октября Морис находится в Лондоне. Дигби пригласил меня выпить, но я ответила, что устала, хочу домой, тетя Селия, наверное, уже вернулась и ждет меня. Мы попрощались, и Дигби отпер дверь своим ключом.

– Значит, у него имелся ключ? – подал голос Реклесс. – Они с братом были настолько близки?

– Про их отношения мне ничего не известно. Но то, что у Дигби есть ключ, я знала.

Реклесс повернулся к Сильвии Кедж:

– Вы тоже знали, что у Дигби Сетона есть доступ в дом?

– Морис Сетон дал брату ключи от дома пару лет назад. Иногда он заговаривал о том, что надо бы их отобрать, но мистер Дигби редко ими пользовался в отсутствие брата, и тот, наверное, решил оставить их ему.

– Интересно, почему он сначала хотел забрать у брата ключи? – спросил Брайс.

Мисс Колтроп, очевидно, отнесла данный вопрос к категории тех, на которые Сильвии отвечать не следует. Выражение ее лица и голос явно означали сейчас: «Только не при слугах».

– Однажды Морис обмолвился при мне о ключах, – произнесла она. – Сказал, что, наверное, потребует их обратно. Дело не в недоверии к Дигби. Просто ему было не по себе: вдруг брат потеряет их или их у него украдут в каком-нибудь из его излюбленных ночных клубов…

– Значит, он так и не получил ключей назад, – подытожил Лэтэм. – Дигби вошел с их помощью в дом вчера примерно в девять часов вечера. С тех пор его не видели. Вы уверены, что в доме никого не было, Элизабет?

– Как я могу быть уверена? Я же не находилась внутри. Но я не слышала голосов и не видела света.

– Я побывала там сегодня в половине десятого утра, – сказала Сильвия Кедж. – Входная дверь была заперта, как обычно, дом был пуст. Все постели остались нетронутыми. Мистер Дигби даже не наливал себе выпивку.

Трудно было предъявить более безоговорочное свидетельство того, что стряслось что-то внезапное и серьезное. Мало какой кризис не послужил бы для Дигби Сетона поводом подкрепить свои силы горячительным.

– Это ничего не означает, – заявила Селия. – У Дигби всегда при себе фляжка. Это как раз одна из тех его манер, которые доводили Мориса до бешенства. Но меня волнует другое: куда он мог подеваться?

– Он сообщил вам что-нибудь о своих ближайших планах? – обратился Лэтэм к Элизабет Марли. – Какое он произвел на вас впечатление?

– Нет, он ничего не сказал. Настроение Дигби меня никогда не занимало. Он выглядел как обычно.

– Нелепость! – воскликнула мисс Колтроп. – Дигби только что приехал – с чего бы ему опять куда-то мчаться? Тем более что деваться там некуда. Ты уверена, что он не упоминал тебе о своих намерениях?

– А если его куда-то позвали? – предположила Элизабет Марли.

– Позвали?! – резко повторила ее тетка. – Никто не знал о его приезде. Кто бы мог его позвать?

– Не знаю, просто предположила подобную возможность. Возвращаясь к машине, я услышала телефонный звонок.

– Вы уверены? – спросил Лэтэм.

– Почему вы постоянно уточняете, уверена ли я? Сами знаете, как там, на мысу: тишина, одиночество… Ночью звуки слышны издали. Говорю вам, я слышала, как звонил телефон!

Все притихли. Она была, конечно, права. Уж они-то знали, как там, на мысу. Тишина и одиночество поджидали их за порогом. В комнате было очень тепло, духота становилась невыносимой, но Селия Колтроп все равно поежилась.

Брайс, неуклюже сидевший на низком табурете перед камином, поддерживал огонь, упорно кидая в него корягу за корягой из корзины, как истопник в аду. Жадные языки пламени с шипением обвивали сырую древесину, каменные стены гостиной, казалось, истекали кровью. Дэлглиш подошел к окну и стал возиться со шпингалетами. Стоило ему распахнуть одну створку, в комнату ворвалась вихрем желанная прохлада, задравшая уголки ковра и принесшая шум морского прибоя. Оглянувшись, он услышал бесстрастный голос Реклесса:

– Предлагаю, чтобы кто-нибудь отвез домой мисс Кедж. У нее нездоровый вид. Сегодня я не стану утруждать ее беседой.

Девушка собиралась что-то возразить, но Элизабет Марли произнесла:

– Я заберу ее. Тоже хочу домой. Я только что после болезни, а этот вечер получился очень утомительным. Где ее пальто?

Все засуетились, радуясь возможности размяться, и чуть не стали вырывать друг у друга пальто Сильвии Кедж и ее костыли. Мисс Колтроп великодушно рассталась с ключами от своей машины, сказав, что дойдет до дому пешком, сопровождаемая, разумеется, Оливером и Джастином. Сильвия Кедж, поддерживаемая помощниками, захромала к двери.

Зазвонил телефон. Присутствующие в страхе застыли. Резкий звук, банальный, однако зловещий, принудил всех к молчанию. Мисс Дэлглиш подошла к телефону и сняла трубку, но вскочивший с места Реклесс забрал ее.

Разговор было не разобрать: Реклесс отделывался междометиями. Похоже, звонили из полицейского участка. Инспектор слушал и изредка что-то бурчал.

– Понятно, спасибо, – сказал он. – Утром я навещу его в «Сетон-Хаусе». Спокойной ночи.

Положив трубку, он повернулся к истомившейся компании, даже не пытавшейся скрыть тревогу. Дэлглиш полагал, что он всех разочарует, но этого не произошло.

– Мы нашли мистера Дигби Сетона, – произнес Реклесс. – Он позвонил в полицейский участок Лоустофта и сообщил, что вчера вечером попал в больницу, съехав на машине в канаву. Ранним утром его выпишут.

Мисс Колтроп первой разинула рот, чтобы задать возникший сразу у всех вопрос, но инспектор сам удовлетворил любопытство своей аудитории.

– Он утверждает, что ему позвонили в начале десятого и вызвали в полицейский участок Лоустофта для опознания тела брата. Звонивший сказал ему, что труп Мориса Сетона с отрубленными кистями прибило к берегу в шлюпке.

– Невероятно! – воскликнул Лэтэм. – Кажется, вы говорили, что тело нашли только сегодня под вечер?

– Если бы одно это, сэр! Никто вчера вечером из полиции Лоустофта не звонил. Никто не знал об участи Мориса Сетона, пока шлюпка с трупом не пристала к берегу сегодня вечером. Никто, за исключением, естественно, одного человека.

Он обвел присутствующих грустным взглядом, останавливаясь ненадолго на каждом лице. Никто не издал ни звука и не шелохнулся. Все замерли, ожидая вместе с остановившимся временем какого-то неизбежного катаклизма. Это был момент, для описания которого не существовало слов; он взывал к действию, к драматической развязке. Сильвия Кедж, словно стремясь сделать все от нее зависящее, со стоном выскользнула из рук Элизабет, пытавшейся поддержать ее, и шлепнулась на пол.

7

– Он умер в полночь во вторник, плюс-минус час, – доложил Реклесс. – Я делаю это предположение исходя из степени одеревенения и из общего вида трупа. Странно, если вскрытие установит иное время. Руки отрубили уже у мертвеца. Крови вытекло немного, тумбой для отрубания послужила, видимо, банка в шлюпке. Если мистер Брайс говорит правду и шлюпка действительно была на приколе в пять часов вечера в среду, его отправили в плавание через час, когда начался прилив. За топор взялись после наступления темноты. Раз так, он успел до этого пролежать мертвым часов восемнадцать, а то и более. Где и как умер, не знаю. Но обязательно выясню.

Полицейские остались в гостиной втроем. Джейн Дэлглиш удалилась под предлогом приготовления для них кофе; теперь из кухни до слуха Дэлглиша долетало слабое позвякивание чашек. Остальные ушли десять минут назад. Чтобы привести Сильвию Кедж в чувство, не потребовалось много времени и хлопот. После того как она и Элизабет Марли скрылись за дверью, все пришли к согласию, что с волнениями вечера пора заканчивать. На гостей внезапно навалилась усталость. Когда Реклесс, черпавший, казалось, энергию в их утомлении и оживавший на глазах, принялся задавать вопросы о возможном орудии убийства, ответом ему было непонимание. Никто не мог вспомнить, имеется ли в его хозяйстве мясницкий нож или топор, где инструменты могут храниться и когда использовались в последний раз. Никто, кроме Джейн Дэлглиш. Но даже беззаботное признание мисс Дэлглиш, что из ее сарая несколько месяцев назад куда-то пропал топорик, ни у кого не вызвало интереса. Присутствующие устали. Теперь все, как перевозбудившиеся дети под конец праздника, хотели одного – попасть домой.

Реклесс заговорил о деле только после ухода мисс Дэлглиш. Этого следовало ожидать, но Адам поймал себя на том, что его раздражает очевидная причина опасений сыщика. Упрекать Реклесса в глупости или в бесчувственности не было оснований. Он обошелся без излишних предостережений и не стал дразнить Дэлглиша призывами к осторожности и к сотрудничеству: оба знали, что он вправе надеяться на то и на другое. Это было его расследование, он играл в нем главную роль и мог сам решать, какие элементы головоломки довести до сведения Дэлглиша, а какие скрыть, кому и что рассказать. Дэлглиш не был уверен, что ему понравится эта новая для него ситуация.

В комнате все еще было очень жарко. От огня осталась пирамидка белой золы, но жар, впитанный каменными стенами, ошпаривал лица, воздух был тяжелым. На инспектора это, впрочем, не действовало.

– Расскажите мне о людях, собравшихся здесь сегодня вечером, мистер Дэлглиш, – попросил он. – Все они называют себя писателями?

– Насколько я понимаю, Оливер Лэтэм причисляет себя к театральным критикам. Мисс Колтроп нравится называть себя романтической романисткой. Кем именует себя Джастин Брайс, я не знаю. Он издает литературно-политический ежемесячный журнал, основанный еще его дедушкой.

– Знаю! – удивленно воскликнул Реклесс. – «Мансли критикал ревю». Его почитывал мой отец. В те времена шесть пенсов – это были деньги для трудового человека. И журнал честно отрабатывал эти деньги. А теперь это то же либеральничанье, как в «Файнэншл таймс»: советы по капиталовложениям, обзоры книг, которые никто не хочет читать, всякие уютные интеллигентские соревнования… Разве на это проживешь?

Дэлглиш объяснил, что Брайс не зарабатывает на своем журнале деньги, а финансирует его из собственных доходов.

– Похоже, он из тех, кто не прочь прослыть чудаком, – определил Реклесс. – Вы согласны, Дэлглиш?

Вопрос был уместным. Когда расследуется убийство, уместно все, что касается характера подозреваемого, а в данном случае речь шла именно об убийстве. Но Адам почему-то разозлился.

– Не знаю, – буркнул он. – Вероятно, ему присуща некоторая двойственность.

– Он женат?

– Насколько мне известно, нет. Но мы, кажется, еще не дошли до автоматического зачисления в подозреваемые любого холостяка старше сорока лет?

Реклесс промолчал. Мисс Дэлглиш вернулась с полным подносом, и он с благодарностью принял чашечку кофе, хотя, судя по виду, не очень-то и хотел. Когда она вышла, Реклесс принялся шумно тянуть кофе, уставившись поверх чашки на акварель с шилоклювками на противоположной стене.

– Ох уж мне эти чудаки! – изрек он. – Не сказать чтобы склонный к насилию, но злобный народец. А это преступление совершено с особой жестокостью. Откуда взялась увечная секретарша, Дэлглиш?

Адам, чувствуя себя учеником на устном экзамене, спокойно ответил:

– Сильвия Кедж – сирота, живет одна в коттедже на Таннерс-лейн. Говорят, она отлично печатает и стенографирует. Работала в основном на Мориса Сетона, но мисс Колтроп и Брайс тоже часто обращаются к ней. Я мало знаю и о ней, и про остальных.

– Сейчас мне ваших познаний достаточно. А мисс Марли?

– Тоже сирота. Ее вырастила тетка. Она студентка Кембриджа.

– Все эти люди – друзья вашей тетки?

Дэлглиш замялся. Его тетя нечасто прибегала к слову «дружба», и он сомневался, чтобы она назвала многих на Монксмире своими друзьями. Но не так-то просто отречься от знакомства с людьми, подозреваемыми в убийстве. Поборов соблазн съязвить, что вся эта публика знает друг друга близко, хоть и недостаточно хорошо, он осторожно ответил:

– Лучше спросите ее саму. Это ведь маленькое изолированное сообщество. Им удается ладить.

– Но иногда они убивают четвероногих любимцев друг друга, – напомнил Реклесс и продолжил: – Они не слишком удручены случившимся. Ни слова сожаления за весь вечер! От писателей как-то ждешь небольшой изящной эпитафии…

– А горе мисс Кедж?

– Это было не горе, а шок. Клинический шок. Если ей завтра не полегчает, кому-то придется позаботиться, чтобы ее навестил врач.

Так и есть, подумал Дэлглиш. Шок – это и интересно! Вечерняя новость была шокирующей, но как должен отнестись к ней человек, для кого это не оказалось новостью? Обморок не выглядел поддельным и не позволял заподозрить вину.

Реклесс внезапно встал, посмотрел на свою пустую чашку и медленно поставил ее на поднос. Сержант Кортни, немного поколебавшись, поступил со своей чашкой так же. Похоже, они наконец собрались уходить. Но прежде чем Реклесс уйдет, нужно сказать ему кое-что еще. Поскольку это была простая информация, важность которой пока была под сомнением, Дэлглиш злился на себя за медлительность. Пришлось напомнить себе, что предстоящие дни станут нелегкими и лучше не давать Реклессу шанса принуждать его к мрачному самокопанию.

– Вам надо знать кое-что об этой подложной рукописи, – отчеканил он. – Возможно, я не прав, материала для анализа пока маловато, но я узнал описание ночного клуба. Похоже на клуб Л. Дж. Льюкера «Кортес» в Сохо. Помните это дело? В 1959 году Льюкер застрелил своего партнера, его приговорили к смертной казни, а потом освободили после отмены приговора уголовным апелляционным судом.

– Я помню Льюкера, – протянул Реклесс. – Дело разбирал судья Бротуик. Клуб «Кортес» – удобное местечко, чтобы повесить на кого-нибудь убийство. На кого же его повесить, если не на Льюкера?

Он направился к двери, сопровождаемый неотрывной тенью – сержантом. Перед уходом оглянулся.

– Как я погляжу, нам повезло, что здесь оказались вы, мистер Дэлглиш.

В его устах это прозвучало как оскорбление.

8

Контраст между ярко освещенной комнатой и прохладной темнотой осенней ночи был разительный: всем показалось, будто они ухнули в яму. Когда за ними закрылась дверь коттеджа «Пентландс», Селия Колтроп испытала приступ безотчетной паники. Вокруг нее сомкнулась непроглядная ночь, она вдохнула темень и почувствовала ее тяжесть. Словно густой ночной воздух приобрел вес, и требовались усилия, чтобы сквозь него продраться. Было непонятно, в какую сторону идти, на какое расстояние. В непостижимой черной пустоте глухо и безрадостно звучал со всех сторон прибой, и она чувствовала себя заблудившейся путницей на затерянном берегу, которой грозят опасности. Когда Лэтэм посветил фонарем ей под ноги, земля выглядела нереальной и далекой, как лунная поверхность. Казалось невероятным, что человеческая нога может ступить на эту неверную почву. Селия Колтроп споткнулась и потеряла бы равновесие, если бы Лэтэм с внезапной силой не схватил ее за руку.

Они побрели все вместе по тропинке, тянувшейся в глубь суши. Селия, не собиравшаяся возвращаться домой пешком, была в туфлях на высоких каблуках и постоянно поскальзывалась на морской гальке, усеивавшей тропу, или вязла в песке, после чего, подхваченная Лэтэмом, вертелась, как непослушная девчонка. Зато паника исчезла, глаза привыкли к темноте, с каждым шагом рев волн становился тише и безопаснее.

Еще больше облегчения принес Джастин Брайс, произнесший своим обычным блеющим голосом:

– Занятный недуг эта астма! Сегодняшний вечер – та еще травма, все же первая в жизни встреча с убийством, а самочувствие – лучше не придумаешь. При этом ужасный приступ во вторник произошел без малейшей причины. Хотя, конечно, реакция может последовать…

– Безусловно, – усмехнулся Лэтэм. – Особенно если Форбс-Денби не подтвердит ваше алиби на вечер вторника.

– Подтвердит, не сомневайтесь, Оливер! Не могу расстаться с мыслью, что его показания будут более вескими, чем все, что наговорит ваша ночная партнерша.

Селия Колтроп, которой их обычная пикировка вернула уверенность, зачастила:

– Нам так повезло, что здесь оказался Адам Дэлглиш! Он ведь нас знает. То есть знаком с нами. Он тоже пишет, а значит, Монксмир ему близок.

Лэтэм встретил ее рассуждения взрывом хохота:

– Если присутствие Адама Дэлглиша служит для вас утешением, то мне остается лишь позавидовать вашей способности к самообману! Сделайте милость, Селия, поведайте, как вы его воспринимаете? Как сыщика-джентльмена, занимающегося расследованиями ради удовольствия и обходительного с подозреваемыми? Или как профессионального Каррутерса со страниц кошмарных саг Сетона? Очнитесь, дражайшая Селия: Дэлглиш продаст нас Реклессу с потрохами, если это сможет хотя бы чуть-чуть повысить его репутацию. Он самый опасный человек, какого я знаю.

Он опять расхохотался и еще сильнее сжал ее руку. Теперь Лэтэм делал ей больно, волочил ее за собой, как арестованную. Но у нее не хватало смелости освободиться. Тропинка стала шире, но все еще была усеяна кочками и рытвинами. Селия спотыкалась и скользила, каждый шаг давался с болью, лодыжки ныли, и не будь поддержки Лэтэма, ей пришлось бы встать на четвереньки. Это значило бы отстать, а остаться одна она хотела меньше всего.

– Знаете, Селия, а ведь Оливер прав, – пискнул ей Брайс чуть ли не в самое ухо. – Дэлглиш – профессиональный сыщик, наверное, из самых умных во всей стране. Не пойму, как два тома его стихов, которые лично я высоко ценю, могут что-то в этом поколебать.

– Но и Реклесс не дурак, – продолжил Лэтэм, явно забавляясь. – Заметили, как он, не говоря почти ни слова, умудрялся побудить нас к самовлюбленному детскому лепету? Похоже, он узнал о нас за пять минут больше, чем дал бы обыкновенный многочасовой допрос других свидетелей. И когда мы научимся держать рот на замке?

– Раз нам нечего скрывать, то это, по-моему, не так уж важно, – заметила Селия Колтроп. – Оливер весь вечер вел себя отвратительно, уж не выпил ли он?

– А вот и нет! – возразил Брайс. – Каждому есть что утаить от полиции. Отсюда наше двойственное отношение к ней. Подождите, Дэлглиш еще поинтересуется, почему вы постоянно говорили о Сетоне в прошедшем времени до того, как мы узнали, что нашли его труп. А вы говорили о нем именно так! Даже я обратил на это внимание, так что мимо внимания Дэлглиша это и подавно не прошло. Остается узнать, сочтет ли он своим долгом довести это до сведения Реклесса.

Но Селия была неробкого десятка, запугать ее Брайсу было не под силу.

– Не глупите, Джастин! – бросила она. – Я вам не верю. Если я и допустила подобную оплошность, то потому, наверное, что говорила о Морисе как о писателе. Почему-то у меня создалось впечатление, что как писатель бедняга Морис кончился уже давно.

– О да! – подхватил Лэтэм. – Скончался и предан земле. Исписался. Морис Сетон всего раз за всю жизнь написал достойную внимания прозу, зато от сердца. И из головы. Она произвела такое впечатление, как ему хотелось. Каждое слово попадало в цель, разило наповал.

– Вы имеете в виду его пьесу? – уточнила Селия. – Я думала, что вы ее не оценили. Морис всегда говорил, что своей рецензией вы погубили ее.

– Дорогая Селия, если бы мои рецензии обладали убойной силой, то половину пьесок, поставленных сейчас в Лондоне, снимали бы со сцены сразу после премьеры. – Он снова дернул ее за руку, увлекая за собой.

Джастин Брайс отстал от них. Желая их нагнать, он крикнул, задыхаясь:

– Мориса убили, наверное, вечером во вторник. А тело отправили в плавание поздно вечером в среду. Как же преступник доставил его на Монксмир? Вы приехали из Лондона как раз в среду. Он, случайно, не лежал в багажнике вашего «ягуара»?

– Вот уж нет, – отмахнулся Лэтэм как ни в чем не бывало. – Я не вожу в багажнике своего «ягуара» невесть что.

– Я тоже ни при чем, – заявила Селия. – Сильвия обеспечит мне алиби до позднего вечера во вторник, а это, очевидно, критическое время. Да, вечер среды я провела одна, но не заподозрит же меня Реклесс в кромсании трупа! Кстати, единственный человек, не пытавшийся предъявить алиби на вечер вторника, – Джейн Дэлглиш. И между прочим, топорик принадлежит ей!

– Господи, зачем мисс Дэлглиш было убивать Сетона?

– А нам зачем? – не уступала Селия. – Заметьте, я не утверждаю, что это она. Просто топорик ее.

– А у меня в свое время возникло такое желание, – беззаботно сознался Брайс. – Я об убийстве Сетона. Найдя мертвую Арабеллу, я был готов прикончить его. Но удержался. Сейчас я все равно не нахожу в себе жалости к нему. Поэтому я подумываю попросить показать мне тело после его осмотра коронером. Может, хотя бы это излечит меня от нездоровой бесчувственности.

Но Лэтэм все еще размышлял о пропавшем топорике.

– Его мог прихватить кто угодно! – воскликнул он. – Мы все здесь бродим по соседским домам, как нам вздумается. Запирать двери у нас не принято. Между прочим, ясности с орудием убийства пока нет.

– Дорогие мои, успокойтесь, – произнес Брайс. – Помните: пока не выяснена причина смерти, нет даже уверенности, что Мориса убили.

9

Оставшись одна у дверей коттеджа «Розмари», Селия Колтроп проводила взглядом две фигуры, исчезнувшие в темноте. Фальцет Джастина и смех Лэтэма еще долго доносились до ее слуха. В коттедже не горел свет, гостиная пустовала. Значит, Элизабет легла спать. Быстро же она примчалась домой от коттеджа «Дубильщик»! Ее тетка не знала, радоваться этому или печалиться. С одной стороны, она не отказалась бы сейчас от компании, но с другой – не выдержала бы вопросов, тем более спора. Необходимое обсуждение приходилось отложить: она слишком устала.

Селия включила настольную лампу, опустилась перед потухшим камином на колени и поворошила кочергой золу. Потом, с трудом выпрямившись, с кряхтением, как старуха, села в кресло. Напротив зияло жалкой пустотой такое же кресло, тоже заваленное мягкими подушками. В нем памятным октябрьским днем шесть лет назад сидел Морис. Тогда, в день коронерского осмотра, окна сотрясались от порывов холодного ветра с дождем. В камине трещал огонь. Она ждала его, приготовила комнату. Огонь в камине и единственная неяркая лампа отражались, как и было задумано, полированной мебелью красного дерева, розовые и синие оттенки подушек и ковров тонули в мягкой тени. Поднос с напитками находился под рукой. Ничего не было оставлено на волю случая. Она ждала его напряженно, как девушка первого свидания. Платье из мягкой серо-голубой шерсти стройнило и молодило ее. Оно и теперь висело в шкафу. С тех пор Селия ни разу не надевала его. Он уселся тогда напротив нее, одеревеневший, весь в черном, траурном – маленький смешной человечек в черном галстуке, с нарукавной повязкой, с неподвижным от горя лицом. Но она не поняла тогда, что Морис горюет: как можно было оплакивать это пустое самовлюбленное чудовище, эту нимфоманку? Конечно, он не мог избежать шока: ему сказали, что Дороти погибла, утопилась. Морис прошел через ужас опознания выуженного из воды трупа, коронерского осмотра, белых осуждающих лиц. Заранее знал, что они скажут: это он довел жену до самоубийства. Неудивительно, что он выглядел потрясенным и больным. Но горе? Ей как-то не приходило в голову, что он может ее оплакивать. Она почему-то считала само собой разумеющимся, что в глубине души Морис испытывает облегчение от того, что настал конец его многолетним мучениям, самоконтролю, что он может начать жить заново. Рядом с ним будет теперь она, готовая помочь, как помогала своим сочувствием и советом при жизни Дороти. Морис – писатель, творческий человек, нуждается в нежности и понимании. Отныне он расстанется с одиночеством.

Теперь Селия не знала, любила ли его тогда. Трудно было вспомнить. Вероятно, это не было той любовью, какой она ее представляла. Но все равно она подошла совсем близко к этому желанному, ускользающему, наполнявшему ее воображение катаклизму. Почти в сорока своих романах Селия подделывала любовь, но подлинной монеты у нее никогда не водилось.

Сейчас, сидя перед холодным камином, она вспоминала ту секунду, когда узнала правду, и у нее пылали щеки. Неожиданно Морис заплакал – со всхлипами, как ребенок. В тот момент все притворство было забыто, осталась лишь жалость. Селия стояла перед ним на коленях, обнимая его голову, шептала слова утешения и любви. И вот тогда случилось ЭТО. Он весь напрягся и отпрянул, посмотрел на нее, тяжело дыша, и Селия увидела его лицо. На нем было написано все: сострадание, смущение, отчасти страх и то, что было труднее всего принять, – физическое отвращение. Она увидела себя его глазами. Морис скорбел по стройному, веселому, прекрасному существу; а некрасивая немолодая женщина выбрала именно этот момент для того, чтобы броситься в его объятия… Он, конечно, взял себя в руки и ничего не сказал. Даже пугающие всхлипы оборвались коротким «ах», как у ребенка, получившего вдруг конфету. Селия думала, что лучший способ преодолеть горе – испугаться за себя самого. Тогда она, забыв об изяществе, с горящим лицом шлепнулась в свое кресло. Морис пробыл у нее столько, сколько требовала вежливость. Она наполняла ему бокал, слушала его сентиментальные воспоминания о жене – Боже, ну и дурень, что за короткая память? – изображала интерес к его планам длительного отдыха за границей с целью «попытаться забыть». Только через полгода Морис счел возможным снова побывать в коттедже «Розмари»; еще позже до него стало доходить, что Селия не возражает, чтобы он появлялся с ней на людях. Перед отъездом на долгий отдых он письменно уведомил ее, что теперь она упомянута в его завещании «в благодарность за сочувствие и понимание после смерти его ненаглядной жены». Понимания у нее было не отнять: именно такой грубый, бесчувственный жест он считал наиболее подходящим способом извиниться. Однако первой ее реакцией была не злость или унижение; ей просто стало любопытно, сколько он ей отписал. С тех пор ее любопытство неуклонно возрастало, а теперь вопрос приобрел завораживающую безотлагательность. Речь могла идти о какой-то сотне, а могла и о тысячах, о целом состоянии. Недаром Дороти слыла состоятельной женщиной, а у Мориса не было других наследников. Со сводным братом он никогда особенно не ладил, а в последнее время они еще больше разошлись. Кроме того, разве Морис не являлся ее должником?

На ковер легла полоска света из прихожей. Элизабет Марли молча вошла в комнату – босая, в мерцающем в полутьме красном халате. Сев в кресло напротив тетки, она вытянула ноги к камину, пряча лицо в тени.

– Я слышала, как вы вошли. Принести вам что-нибудь? Может, теплого молока?

Тон племянницы был нелюбезный, неуклюжий, как она сама, но предложение прозвучало неожиданно, и мисс Колтроп была тронута.

– Нет, спасибо, милая. Пойди ляг, а то простудишься. Я сама принесу тебе наверх попить.

Элизабет не шелохнулась. Мисс Колтроп снова бросилась на камин с кочергой наперевес, и на сей раз из пепла вырвался язык пламени, руки и лицо лизнуло желанное тепло.

– Ты благополучно довезла Сильвию до дому? Как она?

– Не очень хорошо, в общем, как всегда.

– После вашего отъезда я подумала, не лучше было бы настоять, чтобы она заночевала здесь. У нее был совсем больной вид. Напрасно мы оставили ее одну.

Элизабет пожала плечами.

– Я говорила ей, что до приезда новой компаньонки у нас есть свободная кровать и мы будем рады оказать ей гостеприимство, но она отказалась. Когда я попробовала настоять, Сильвия разнервничалась, и я от нее отстала. Ей ведь уже тридцать лет, верно? Не ребенок. Не могла же я ее заставить?

– Разумеется, нет. – Селия Колтроп склонялась к мнению, что племяннице не хотелось оставлять Сильвию в доме. По ее наблюдениям, большинство женщин проявляло к бедняжке меньше сочувствия, чем мужчины. Элизабет не делала из своей неприязни секрета.

– Что было после нашего отъезда?

– Ничего особенного. Кажется, Джейн Дэлглиш решила, что его могли убить ее топориком, который пропал три месяца назад.

– Инспектор Реклесс объяснил вам, что убийство совершено именно этим способом?

– Нет, но…

– Значит, мы по-прежнему не знаем, как он умер. Его могли умертвить дюжиной разных способов, а кисти отсечь позднее. По-моему, так оно и было. А то как же это сделать, пока жертва жива и в сознании? Инспектор Реклесс наверняка знает, так все произошло или как-то иначе. Верный признак – количество вытекшей крови. Кроме того, он должен даже без судмедэксперта знать время наступления смерти с точностью до часа.

– Он, должно быть, умер вечером во вторник, – произнесла Селия. – Во вторник с ним что-то стряслось. Морис ни за что не ушел бы из клуба просто так, никому ничего не сказав, чтобы переночевать неизвестно где. Он погиб вечером во вторник, когда мы с Сильвией находились в кино.

Она говорила уверенно. Раз ей хотелось, чтобы так было, значит, так должно быть. Мориса не стало вечером во вторник, а у нее на это время имелось твердое алиби.

– Надо же было Джастину и Оливеру оказаться в тот вечер в городе! Какая неудача! – продолжила Селия. – У них есть, конечно, алиби. Но все равно, как неудачно!

– Я во вторник вечером тоже была в Лондоне, – тихо промолвила Элизабет. – Я знаю, что вы хотите сказать: мне полагалось находиться в Кембридже, болеть и соблюдать постельный режим. Но меня подняли раньше, чем я вам рассказывала. Утром во вторник я первым скорым поездом доехала до станции «Ливерпуль-стрит». У меня был назначен ленч кое с кем, вы этого человека не знаете. Он из Кембриджа, но переселился в Лондон. На встречу он не пришел. Оставил сообщение – очень вежливое, что, мол, сожалеет и прочее… Жаль, ведь в том месте, где мы должны были встретиться, нас знают, и мне не доставило никакого удовольствия соболезнование метрдотеля. Я не удивилась. Все это не стоит выеденного яйца, просто не хочу, чтобы Оливер и Джастин сплетничали о моих делах. Реклессу я тоже не вижу причин все выкладывать, пусть сам выясняет.

«А мне ты все выложила!» – подумала Селия, испытав прилив счастья. Хорошо, что они сидели в полутьме и племянница не могла разглядеть выражение ее лица. Впервые Элизабет была с ней по-настоящему откровенна. Счастью сопутствовала мудрость. Справившись как с первым побуждением – утешить, так и со вторым – засыпать вопросами, она сказала:

– Не уверена, дорогая, что ты поступила разумно, проведя в Лондоне целый день. Ты пока недостаточно окрепла. Правда, тебе это не навредило. Чем ты занималась после ленча?

– Работала до вечера в Лондонской библиотеке, а потом отправилась в кино на сеанс хроники. Было уже поздно, и я решила переночевать в городе. Поела в «Лайонс» на Ковентри-стрит и сняла номер в отеле «Вальтер Скотт» в Блумсбери. Часть вечера я посвятила прогулке по Лондону. Забрала ключи и поднялась к себе в номер около одиннадцати часов.

– Значит, тебя опознает портье! И в «Лайонсе» тебя скорее всего запомнили. Но ты правильно сделала, что пока умолчала об этом. Это твое личное дело. Теперь надо подождать, пока не станет известно время смерти. Потом разберемся, что делать дальше.

Селии трудно было скрыть свое счастливое настроение. Именно этого ей всегда хотелось: беседовать с Элизабет, строить совместные планы. Ее просили, пусть окольным путем, нехотя, о поддержке и совете. Странно, что для их сближения потребовалась смерть Мориса…

– Я рада, что неудача со свиданием тебя не огорчила! – выпалила она. – Нынешние молодые люди понятия не имеют о хороших манерах. Не смог позвонить хотя бы накануне – изволь исхитриться и быть на месте вовремя. Теперь ты по крайней мере знаешь, с кем имеешь дело.

Племянница молча встала и направилась к двери.

– Я тебе чего-нибудь принесу! – крикнула Селия. – Попьем вместе у тебя в комнате. Я мигом! А ты ступай наверх и ложись.

– Мне ничего не нужно, благодарю.

– Ты же сказала, что хочешь чего-нибудь горячего. Нельзя ложиться на пустой желудок. Позволь, я что-нибудь тебе принесу, хотя бы теплого молока!

– Я иду спать. Хочу, чтобы меня не беспокоили.

Дверь закрылась. Не было слышно больше ни звука, даже шагов на лестнице, только шипение огня, тишина и одиночество ночи.

10

Утром Дэлглиша разбудил телефонный звонок. Видимо, тетя быстро сняла трубку, потому что звонки почти сразу прекратились, и он провел еще какое-то время в счастливом забытьи между сном и бодрствованием, таком приятном после хорошей ночи. Через полчаса телефон зазвонил опять, на сей раз громче и настойчивее. Адам широко распахнул глаза и увидел в прямоугольной раме окна голубизну с едва заметным горизонтальным разделением на море и небо. Все предвещало еще один чудесный осенний день. Он удивился времени на часах – 10.15. Надев халат и тапочки, Адам поспешил вниз – как раз вовремя, чтобы услышать, как тетя отвечает на телефонный звонок.

– Я скажу ему, инспектор, когда он проснется. Это срочно? Нет, просто у него отпуск… Уверена, он с радостью приедет к вам, как только позавтракает. До свидания.

Дэлглиш на мгновение прижался щекой к ее щеке – как всегда, гладкой и натянутой, как замшевая перчатка.

– Это Реклесс?

– Да. Говорит, что он в доме Сетона и будет рад, если ты составишь ему там компанию.

– А он не сообщил, в каком качестве? Предполагается, что я буду работать или любоваться его работой? А может, я подозреваемый?

– Подозреваемая – я, Адам. Это наверняка был мой топорик.

– Это не прошло мимо их внимания. Но все равно ты котируешься ниже большинства соседей. И уж конечно, уступаешь Дигби Сетону. Мы, полицейские, в душе простые люди. Мы бы предпочли сначала выяснить мотив, а потом произвести арест. Никакой мотив так не греет нам сердце, как ожидание наживы. Насколько я понимаю, Дигби – наследник своего сводного брата?

– Так принято считать. Два яйца или одно, Адам?

– Два, пожалуйста. Я сам послежу, а ты лучше сядь и расскажи. Я слышал два звонка. Кто звонил первым?

Тетя объяснила, что это был Р. Б. Синклер с приглашением их обоих на ужин воскресным вечером. Она обещала перезвонить. Дэлглиш, не сводивший взгляда со сковородки с яичницей, был заинтригован. Это было что-то новенькое! Он догадывался, что его тетка – частая гостья в «Прайори-Хаусе», но только не тогда, когда он отдыхает в «Пентландс». Предполагалось, что Р. Б. Синклер не наносит и не принимает визитов. Исключение делалось лишь для тети Джейн. Впрочем, о причине новшества было нетрудно догадаться. Синклеру хотелось поболтать об убийстве с единственным, от кого можно было ожидать профессионального суждения. То, что даже великий человек не чужд банального любопытства, бодрило и одновременно разочаровывало. Насильственная смерть оказывала хоть и мрачное, но завораживающее действие даже на этого убежденного беглеца от людской возни. Что ж, Дэлглиш непременно посетит этот ужин. Соблазн был слишком велик, чтобы ему воспротивиться. Он прожил достаточно, чтобы знать, что ничто так не освобождает от иллюзий, как знакомство со знаменитостью. Но встретиться с Р. Б. Синклером пожелал бы всякий, кто не чужд изящной словесности.

После завтрака Адам умылся, надел поверх свитера твидовый пиджак и застрял у двери, где находился внушительный выбор тростей, оставленных прежними гостями в качестве заложниц на случай счастливого возвращения. Трость у него в руках стала бы удачным дополнением в арсенале энергичного отдыхающего. Он выбрал прочное изделие из ясеня, взвесил его на руке и вернул в стойку, решив, что это будет, пожалуй, перебор. Крикнув тете «пока!», Адам зашагал поперек мыса. Быстрее всего было бы добраться до места на машине: свернуть на перекрестке направо, проехать примерно полмили по дороге на Саутуолд, а потом еще немного по удобному проселку до самого дома. Но Дэлглиш поступил вопреки разуму – пошел пешком. Все-таки он находился в отпуске, да и в зове инспектора не было срочности. Он заранее сочувствовал Реклессу: ничто так не раздражает и не удручает детектива, как неясность со степенью ответственности. Хотя какая, собственно, неясность? Расследование вел Реклесс, и точка. Даже если бы главный констебль графства решил просить о помощи Скотланд-Ярд, вероятность того, что обратились бы именно к Дэлглишу, была очень мала: слишком велика была его личная вовлеченность. Да и Реклессу не понравилось бы работать под постоянным надзором, особенно если надзирающий имеет репутацию Дэлглиша. Что ж, Реклессу не повезло; но Адаму повезло еще меньше. Конец его надеждам на простой отдых в приятном одиночестве, на неделю блаженства в нетребовательном покое, который почти без усилий с его стороны подлечил бы ему нервы и решил его личные проблемы. Похоже, этот план изначально был непродуманным, покоился на его усталости, потребности в бегстве. Однако было обидно, что план рухнул так быстро. Вмешиваться в расследование он был склонен так же мало, как Реклесс – просить его помощи. Без тактичных телефонных переговоров со Скотланд-Ярдом, конечно, не обойтись. Всем будет понятно, что знакомство Дэлглиша с Монксмиром и с вовлеченными в дело людьми инспектору очень пригодится. В этих рамках содействие полиции – долг всякого гражданина. Но если Реклесс воображает, будто Дэлглиш мечтает принять участие в расследовании, то его быстро постигнет разочарование.

Не наслаждаться прелестью дня было невозможно, и раздражение Дэлглиша исчезло. Весь мыс был залит желтым теплом осеннего солнца. Дул свежий, бодрящий бриз. Дэлглиш упруго шагал по плотному песку тропинки, то петлявшей среди утесника и вереска, то уходившей под толстые корявые ветви боярышника, образовывавшего череду маленьких тоннелей, куда не проникал свет и где тропинка сужалась до полоски песка. Перед глазами почти непрерывно простиралось море, пока его не заслонили серые стены «Прайори-Хауса». На юг квадратный дом в ста ярдах от края скалы был обращен высокой стеной, с севера его прикрывал еловый заслон. В темноте дом выглядел мрачновато, негостеприимно, еще более уединенно. Дэлглиш подумал, что если Синклер жаждал изоляции, то лучшего места ему было не найти при всем старании. Много ли времени пройдет, прежде чем инспектор Реклесс нарушит его уединение своими вопросами? Вряд ли надолго останется тайной частная лестница, связывающая его владения с пляжем. Если считать, что тело отнесли в лодку, а не лодка плыла немалое расстояние за телом, то его должны были нести вниз одним из трех путей. Другой возможности не существовало. Самый очевидный путь – улочка Таннерс-лейн перед коттеджем Сильвии Кедж. Поскольку шлюпку нашли именно внизу Таннерс-лейн, этот путь был наиболее прямым. Второй возможностью являлся крутой песчаный склон от коттеджа «Пентландс» до кромки моря. Воспользоваться ею даже при свете дня было бы затруднительно, а ночью опасно даже для опытных и ничем не отягощенных людей. Дэлглиш не мог представить, чтобы убийца так рисковал. Его тетка, даже не слыша шума двигателя вдали, все равно знала бы, что кто-то проходит мимо ее коттеджа. Люди, живущие в одиночестве, в уединенном месте, быстро различают непривычные ночные звуки. Тетя Джейн никогда не отличалась любопытством, птичьи привычки всегда интересовали ее больше, чем людские. Но даже она вряд ли осталась бы безучастной к проносу мимо ее дверей мертвого тела. И еще одна проблема: как пронести труп еще полмили по берегу? Разве что убийца присыпал его песочком, сходил за лодкой и вернулся в ней… Но это увеличило бы риск, да и избавиться от следов от трупа на песке нелегко. А главное, тогда на шлюпке должны быть весла и уключины. Оставалось проверить, учел ли это Реклесс.

Имелся и третий путь на пляж – по лестнице от дома Синклера. От места, где ее ступеньки достигали пляжа, до Таннерс-лейн оставалась полусотня ярдов. Лестница упиралась в закрытую бухточку. Скалы, выщербленные волнами, образовывали там мягкую дугу и были выше, чем в других местах. Это была единственная точка на всем пляже, где убийца – если таковой существовал – мог кромсать труп, не опасаясь, что его увидят с севера или с юга. Только при том маловероятном условии, что кто-нибудь из местных жителей вздумал бы пройтись по берегу, существовала опасность быть замеченным; но обитатели этих мест не гуляли в одиночку вдоль моря после наступления темноты.

Дэлглиш миновал «Прайори-Хаус» и очутился в буковой рощице, через которую тянулась дорожка к Таннерс-лейн. Земля была усеяна опавшими листьями, сквозь решетку голых ветвей проглядывала голубизна – то ли морская, то ли небесная. Рощу огораживал низкий забор, за ним стоял приземистый коттедж из красного кирпича, в котором Сильвия Кедж жила после смерти матери. Строение было уродливое – примитивный, как кукольный домик, квадрат с четырьмя плотно занавешенными оконцами. Калитку и входную дверь расширили – предположительно, чтобы проходило инвалидное кресло, но это не облагородило пропорции дома. Попыток как-то украсить его не наблюдалось. Крохотный садик перед фасадом представлял собой клочок голой земли, разделенный надвое гравийной дорожкой; двери и оконные рамы были густо выкрашены казенной бурой краской. Дэлглиш предполагал, что здесь из поколения в поколение проживали дубильщики, каждый строил себе жилище выше дома предшественника, но и оно сползало вниз по склону или сметалось штормовым ветром. Прочный красный куб сложили уже в двадцатом веке, и ему были не страшны самые жестокие шторма. Дэлглиш распахнул калитку и зашагал к дому. Раздались чьи-то шаги: он находился здесь не один. Из-за угла дома показалась Элизабет Марли. Без смущения окинув Дэлглиша холодным взглядом, она произнесла:

– Ах, это вы! То-то я слышу, кто-то рыщет. Что вы хотите?

– Ничего. Такая уж у меня рыскающая натура. А вы, полагаю, искали мисс Кедж?

– Сильвии нет дома. Я думала, она в своей темной комнатенке сзади, но ее и там не оказалось. Меня прислала тетка. Ей понадобилось выяснить, в порядке ли Сильвия после вчерашней встряски. Она хочет, чтобы Сильвия пришла для диктовки, прежде чем ее перехватит Оливер Лэтэм или Джастин. На мисс Кедж будет большой спрос, и я не сомневаюсь, что она не подкачает. Им всем нравится иметь личного секретаря, берущего по два шиллинга за тысячу слов, при их копирке.

– Сетон тоже платил ей так мало? Почему же она не ушла?

– Сильвия была предана ему – или делала вид. Полагаю, у нее имелись свои причины не уходить. Все-таки ей было бы нелегко найти квартиру в городе. Любопытно, что ей причитается по завещанию? Так или иначе, ей нравилось слыть преданной работящей помощницей, которая с радостью перешла бы к моей тетушке, но вот беда, это оставило бы бедного мистера Сетона безутешным… Моя тетушка ничего этого не замечает. Где ей, при ее умишке…

– Как я погляжу, у вас есть четкое мнение о каждом из нас. Не хотите же вы сказать, что кто-то убил Мориса Сетона, чтобы заполучить его машинистку-стенографистку?

Ее тяжелое лицо пошло пятнами от злости.

– Мне наплевать, кто его убил и почему! Знаю только, что это не Дигби Сетон. Я же встречала его в среду вечером на станции. Если вас интересует, где он находился вечером во вторник, то я вам отвечу. Он рассказал мне об этом, пока я его везла. С одиннадцати часов Дигби сидел взаперти в полицейском участке. Его арестовали за пьяный вид и утром в среду повели к мировому судье. Значит, он счастливчик: с одиннадцати вечера вторника почти до полудня среды находился под арестом. Разрушьте это алиби, если сумеете, старший инспектор.

Дэлглиш ограничился указанием на то, что разрушать алиби – обязанность Реклесса, а не его. Элизабет молча пожала плечами, спрятала кулаки в карманы жакета и пинком распахнула калитку коттеджа «Дубильщик». Они молча шли вверх по тропинке, потом она неожиданно произнесла:

– Думаю, тело тащили вниз, к морю, прямо здесь. Это самый простой спуск к тому месту, к которому прибило шлюпку «Пеганка». Правда, последние сто ярдов убийце все равно пришлось тащить труп на себе: тут слишком узко для машины, даже для мотоцикла. Наверное, он довез его в автомобиле до луга Коулза и оставил машину там. Теперь там копаются сыщики в штатском: проходя мимо, я видела, как они ищут следы шин. Им не позавидуешь: вчера вечером кто-то оставил ворота нараспашку, утром овцы разбрелись и все загадили.

Дэлглиш знал, что удивляться этому не приходится. Бен Коулз, возделывавший две сотни акров бесплодной земли к востоку от дороги на Данвич, все никак не мог собраться починить ворота, и его овцы часто паслись на Таннерс-лейн, как на собственном лугу. В туристический сезон там царил хаос: блеющее стадо не давало проехать автомобилистам, и те отчаянно гудели, прокладывая себе дорогу. Впрочем, распахнутые ворота многим были только на руку; овцы Коулза в своей счастливой беззаботности продолжали давнюю традицию. Было известно, что во времена контрабанды табуны каждую ночь гоняли по овечьим тропам, пересекавшим Уэстлтонские болота, но к моменту утреннего осмотра акцизными чиновниками все следы конских копыт оказывались стертыми.

Вместе они дошли до изгороди, за которой находилась северная часть мыса Монксмир. Дэлглиш открыл рот, чтобы попрощаться, как вдруг Элизабет выпалила:

– Вы, наверное, считаете меня неблагодарной стервой? Конечно, она меня содержит: дает четыреста фунтов в год вдобавок к стипендии. Полагаю, вам это известно, как большинству здесь.

Спрашивать, о ком это она, было излишне. Дэлглиш мог бы ответить, что Селия Колтроп не из тех, кто позволяет своей щедрости остаться незамеченной. Но его удивила сумма. Мисс Колтроп не делала секрета из отсутствия у нее частного дохода. «Я такая бедная! – любила повторять она. – Рабочая лошадка! Из сил выбиваюсь, чтобы заработать каждое пенни…» Никто не считал, правда, что ей не хватает денег. Ее книги хорошо расходились, и работала она много, даже очень, по стандартам Лэтэма или Брайса, склонных предположить, что дорогой Селии достаточно устроиться в удобном кресле с магнитофоном – и ее кошмарный вымысел хлынет рекой, принося незаслуженно высокий доход. К книгам Селии легко было относиться с пренебрежением. Но если покупаешь чужую приязнь, а цена даже неохотного терпения – кембриджское образование и четыреста фунтов стерлингов в год, то трудиться приходится не поднимая головы. Каждые полгода по роману, раз в неделю – отрывок для журнала «Дом и очаг»; непременное участие, лишь только ее агенту удастся ей это устроить, в нескончаемых скучных толковищах по телевизору; рассказики под псевдонимами в женских журнальчиках; любезные появления на церковных базарах – бесплатная реклама с платным чаем. Дэлглиш не мог не пожалеть Селию. Ее тщеславие и показное хвастовство, вызывавшие у Лэтэма и Брайса презрительный смех, вдруг предстали жалкой необходимостью одинокой жизни, в которой не на кого опереться. Он не знал, действительно ли Морис Сетон был ей небезразличен. Упомянул ли о ней Сетон в своем завещании, тоже пока оставалось загадкой.

Элизабет Марли как будто не торопилась расставаться с ним, а расстаться с ней самому было бы невежливо, да и нелегко при ее упорстве. Ему было привычно выслушивать признания, это являлось неотъемлемой частью его ремесла. Но сейчас Дэлглиш был не на службе, к тому же знал, что те, кто сыплет признаниями, очень скоро начинают об этом жалеть. А главное, у него не было желания обсуждать Селию Колтроп с ее племянницей. Он надеялся, что Элизабет не станет провожать его до дома Сетона. По ее виду нетрудно было понять, на что идет хотя бы часть теткиных щедрот – целых четырехсот фунтов. Элизабет была в жакете из натуральной кожи с меховой оторочкой, плиссированной юбке из тонкого твида, прочных, но изящных туфлях. Он припомнил слова Оливера Лэтэма: «У Элизабет Марли страсть к деньгам. Как это обаятельно для возраста, когда все мы изо всех сил притворяемся, будто выше презренного металла!»

Она оперлась на изгородь, преградив Адаму путь.

– Да, благодаря ей я попала в Кембридж. Если у вас есть ум, но ни денег, ни влияния, как у меня, вам это не по плечу. Там место для отличников, их встречают с распростертыми объятиями. Остальным надо учиться в правильной школе, нанять правильных репетиторов, иметь право написать в заявлении на прием правильное имя. Тетя обеспечила мне даже это. У нее настоящий талант использовать людей. Ей не страшно предстать вульгарной занудой, и это, конечно, все упрощает.

– Почему вы ее не любите? – спросил Дэлглиш.

– О, ничего личного! Хотя между нами мало общего, не правда ли? Дело в ее сочинениях: романы из рук вон плохи. Слава богу, у нас с тетей разные фамилии. Для Кембриджа характерна терпимость. Даже если бы она скупала краденое, притворяясь содержательницей борделя, там бровью бы не повели. Как и я. Но эта ее колонка! Вот что унизительно! Хуже даже ее книг. Знаете, что это за дрянь? – Она перешла на противный фальцет. – «Не поддавайся ему, милочка! Всем мужчинам подавай одно!»

На взгляд Дэлглиша, мужчины, включая его самого, нередко и вправду заслуживали подобного обвинения, но он решил промолчать. Почему-то вдруг почувствовал себя немолодым, уставшим, раздраженным. Адам не хотел и не ждал компании, и если его одиночество должно быть нарушено, предпочел бы более приятное сопровождение, чем эта сварливая, всем на свете недовольная юная особа. Дальнейшее ее нытье он не расслышал: Элизабет понизила голос, и слова унесло свежим ветерком. Адам уловил только завершение:

– … полная аморальность в истинном смысле слова: девственность как тщательно сберегаемая приманка для подходящих самцов. В наше-то время!

– Сам я тоже не слишком разделяю подобную точку зрения, – произнес Дэлглиш. – Но ваша тетка назвала бы меня, мужчину, заинтересованным лицом. Ее подход по крайней мере реалистичен. Вряд ли можно осуждать мисс Колтроп за то, что каждую неделю она разражается одним и тем же советом: читательницы ведь заваливают ее письмами, требуя именно его!

Она пожала плечами.

– Понятно, что ей приходится рассуждать традиционно. За честность ей указали бы на дверь. Но она, по-моему, уже забыла, что такое быть честной. Эта колонка нужна ей позарез. У нее нет денег, кроме тех, которые зарабатывает, а романы не могут продаваться бесконечно.

Дэлглиш уловил в ее голосе тревогу и заявил:

– Я бы на вашем месте не волновался. Продажи не упадут. Мисс Колтроп пишет о сексе. Вам не нравится упаковка, но сам продукт всегда будет пользоваться спросом. Полагаю, вашим четыремстам фунтам в ближайшие три года ничего не угрожает.

Ему показалось, будто Элизабет отвесит ему пощечину. Но она, как ни удивительно, всего лишь рассмеялась и отошла от изгороди.

– Я это заслужила. Нельзя относиться к себе чересчур серьезно. Простите за то, что утомила вас. Вы, наверное, направляетесь в «Сетон-Хаус»?

Дэлглиш кивнул и изъявил готовность передать что-нибудь на словах Сильвии Кедж, если она окажется там.

– Сильвии – ничего: зачем вам оказывать услугу моей тетушке? А Дигби передайте, что у нас для него всегда накрыт стол, пока все не уляжется, если он, конечно, захочет прийти. Сегодня это лишь холодное мясо и салат, так что он немного потеряет, если не придет. Вряд ли Дигби захочет зависеть от Сильвии, они ненавидят друг друга. Сразу предупреждаю, старший инспектор: не выдумывайте лишнего. Я не прочь подвезти Дигби до дому и покормить его денек-другой, но не более. Меня не привлекают гомосексуалисты.

– Я и не думал, что они вас привлекают, – отозвался Дэлглиш. Она покраснела и поспешно отвернулась. Побуждаемый всего лишь любопытством, он продолжил: – Но кое-что меня озадачивает. Когда Дигби позвонил вам, чтобы попросить встретить его в Саксмундхэме, откуда он знал, что вы не в Кембридже?

Элизабет оглянулась и без страха и смущения выдержала его взгляд. Вопрос ее даже не рассердил, наоборот, вызвал смех.

– Я как раз гадала, когда кто-нибудь сообразит спросить об этом. Надо было предвидеть, что это будете вы. Ответ прост: случайно я встретила Дигби во вторник утром в Лондоне, на станции подземки «Пиккадилли». Я ночевала в Лондоне одна, а значит, у меня, похоже, нет алиби… Вы скажете об этом инспектору Реклессу. Конечно, скажете!

– Нет, – ответил Дэлглиш. – Вы сообщите ему сами.

11

Морису Сетону повезло с архитектором, и его дом обладал всеми достоинствами хорошего жилища: на этом месте нельзя было представить ничего другого. Серые каменные стены высились над вереском в самом высоком месте мыса Монксмир, из окон открывался вид на север, на бухту Соул, и на юг, на болота, на птичий заповедник и дальше, до мыса Сейзуэлла. Сам дом был непритязательным и приятным, в форме буквы L, двухэтажным. До обрыва над морем от него оставалось всего полсотни ярдов. Вероятно, этим изящным стенам, как и бастиону Синклера, предстояло рано или поздно обрушиться в Северное море, но пока что они стояли. Скалы здесь были такими мощными и высокими, что создавали впечатление надежности. Длинная сторона буквы L была обращена на юго-восток и почти полностью состояла из окон с двойным остеклением, открывавшихся на мощенную камнем террасу. В этом месте Сетон приложил руку к планировке. Дэлглиш удивился бы, если бы архитектор сам установил на краях террасы резные вазы, в которых теперь чахли какие-то кустики, сломленные холодными ветрами суффолкского побережья, а над террасой подвесил опирающийся на низкие столбы козырек с выгравированной готическим шрифтом надписью «Seton House».

Даже без автомобиля на краю террасы Дэлглиш определил бы, что Реклесс в доме. Казалось, высокие окна от пола до потолка полны глаз. Дэлглиш потянул одну из створок и шагнул в гостиную.

Это было сродни выходу на сцену. Во всех углах длинного узкого помещения горели светильники, заменявшие рампу. Здесь царил современный стиль. Из центра комнаты на второй этаж вела винтовая лестница. Мебель – ультрамодная, функциональная, с виду дорогая – дополняла ощущение непостоянства и нереальности. Почти все пространство перед окнами занимало рабочее место хозяина – изощренный комплекс ящиков, полок и шкафов по бокам от письменного стола. Скорее всего Сетон дал здесь волю воображению, придумав этот символ своего статуса из светлого полированного дуба. На бледно-серых стенах висели две репродукции популярных картин Моне в простых рамах.

На появление Дэлглиша, вошедшего в заменяющее дверь окно, повернулись без тени улыбки четверо, сохранявшие неподвижность в разных ключевых точках, как актеры на сцене, принявшие заученные позы и ждущие подъема занавеса. Дигби Сетон лежал на диване посередине комнаты в розовато-лиловом халате из искусственного шелка поверх красной пижамы. Он сошел бы за героя-любовника, если бы не противоречащий этому амплуа серый эластичный бинт на голове, похожий на натянутую до бровей шапочку. Современный способ перевязки был эффективен, но никому не шел. Дэлглиш не удивился бы, если бы у Сетона был жар. Впрочем, его не выписали бы из больницы, а Реклесс, опытный сыщик и отнюдь не дурак, позвонил бы врачу с вопросом о допустимости допроса. Глаза Сетона были противоестественно ярки, щеки пламенели, как у клоуна на цирковой арене, сильно выделяясь на фоне серого дивана.

Инспектор Реклесс сидел за столом вместе с сержантом Кортни. При утреннем солнечном свете Дэлглиш впервые рассмотрел молодого человека и был приятно удивлен его обликом. У сержанта была честная открытая физиономия – такие смотрят с рекламных плакатов, убеждающих в достоинствах банковской карьеры для умных и целеустремленных молодых людей. Сержант Кортни сделал собственный выбор: поступил служить в полицию. При том настроении, которое было в тот момент у Дэлглиша, он был склонен счесть это просчетом.

Четвертый персонаж принадлежал сцене условно. Через открытую дверь в гостиную Дэлглиш увидел Сильвию Кедж, сидевшую у стола в инвалидном кресле. Перед ней располагался серебряный поднос, и она занималась натиранием вилок, проявляя мало энтузиазма, как статистка, знающая, что внимание публики привлечено не к ней. Сильвия подняла голову, и Дэлглиш заметил ее безрадостное лицо. Она продолжила полировать вилку. Дигби Сетон спустил с дивана ноги, подошел к двери и бесшумно закрыл. Никто из полицейских ничего не сказал.

– Извините, – буркнул Сетон. – Не хочу казаться грубияном, но от нее меня бросает в дрожь. Черт возьми, я же сказал, что заплачу ей те триста фунтов, которые ей оставил Морис! Слава богу, вы здесь, старший инспектор! Вы будете вести дело?

Худшее начало трудно было придумать.

– Ничего подобного, – ответил Дэлглиш. – Скотланд-Ярд совершенно ни при чем. Уверен, инспектор Реклесс уже объяснил вам, что главный – он.

Он чувствовал, что Реклесс заслужил этот фальшивый комплимент.

– Я думал, сложные убийства всегда расследует Скотланд-Ярд, – не унимался Сетон.

– Откуда у вас уверенность, что это убийство? – произнес Реклесс, медленно перебиравший бумаги на столе.

– А разве нет? Вот вы и скажите, раз вы специалисты. Что-то я не пойму, как бы Морис умудрился сам оттяпать себе руки. Одну еще ладно, но две? Если это не убийство, то что? Черт возьми, у вас тут знаток из Скотланд-Ярда!

– В отпуске, – заметил Дэлглиш. – Я совершенно в том же положении, что и вы.

– Черта с два! – Сетон, нагнувшись, нашарил под диваном тапочки. – Братец Морис не оставил вам двести тысяч фунтов стерлингов! Господи, с ума сойти! Не могу поверить! Это же целое состояние! Откуда у Мориса такие деньжищи?

– Судя по всему, частично от матери, частично от покойной супруги, – ответил Реклесс. Он закончил с бумагами и теперь возился с картотекой, проявляя прилежание ученика, ищущего важную ссылку.

Сетон усмехнулся:

– Вы знаете это со слов Петтигрю? Петтигрю! Слышали, Дэлглиш? Можно было не сомневаться, что поверенный Мориса будет носить фамилию Петтигрю. Чем еще может заниматься в жизни бедолага с такой фамилией? Да он с рождения был обречен стать почтенным провинциальным поверенным! Представляете? Сухенький, четкий, лет шестидесяти, часы на сверкающей цепочке, костюм в полосочку. Надеюсь, такой умеет грамотно составить завещание.

– Вас не должно это беспокоить, – произнес Дэлглиш. Он был знаком с Чарльзом Петтигрю, поверенным своей тетки. Фирма была старая, но нынешний владелец, унаследовавший ее у дедушки, был жизнерадостным профессионалом тридцати лет, решившимся на скуку провинциальной практики из-за близости моря и страсти к парусному спорту. – Насколько я понимаю, вы нашли завещание?

– Вот оно. – Реклесс передал гладкий лист, и Дэлглиш просмотрел его.

Завещание было короткое и не требовало вдумчивого ознакомления. Морис Сетон наказывал использовать его тело для целей медицинской науки, а затем кремировать. Он оставил две тысячи фунтов Селии Колтроп «как признательность за ее сочувствие и понимание после смерти моей дорогой жены» и триста фунтов Сильвии Кедж «при условии, если к моменту моей смерти она проработает у меня десять лет». Остальное состояние отходило Дигби Кеннету Сетону: до его женитьбы – в виде попечительского фонда, а потом с переходом в его полное распоряжение. В случае смерти Дигби раньше сводного брата или ухода в мир иной неженатым состояние полностью переходило Селии Колтроп.

– Бедная Кедж! – воскликнул Сетон. – Ей не хватило всего двух месяцев, чтобы претендовать на свои триста фунтов. Неудивительно, что у нее такой отвратительный вид! Честное слово, я ничего не знал о завещании. То есть знал, что скорее всего окажусь наследником Мориса. Однажды он высказался примерно в этом смысле. Все равно ему больше некому было оставлять состояние. Мы с ним никогда не были особенно близки, хотя у нас общий отец, которого Морис очень чтил. Но двести тысяч! После Дороти у него остались неплохие денежки! Забавно, если учесть, что ко времени ее смерти их брак уже трещал по швам.

– У миссис Морис Сетон не было других родственников? – осведомился Реклесс.

– Насколько мне известно, нет. Мне это только на руку, согласитесь. Во всяком случае, прав больше никто не предъявлял, а в завещании речь шла лишь о Морисе. Ее отец спекулировал недвижимостью, вот откуда у Дороти были деньги. Все они достались Морису. Но чтобы целых двести тысяч…

– Вероятно, ваш сводный брат заработал на своих книгах? – предположил Реклесс.

Он закончил с картотекой, но остался за письменным столом, строча в блокноте и как будто обращая мало внимания на ответы Сетона. Однако Дэлглиш, тоже профессионал, понимал, что беседа развивается по плану.

– Вряд ли! Морис всегда говорил, что писательство оставило бы его без штанов. Больших надежд он на данное занятие не возлагал. Называл наши времена «мыльным веком». Писатель, сторонящийся трюков, никому не интересен. Бестселлеры создает реклама, хороший стиль только мешает, а общественные библиотеки убивают тиражи. По-моему, он был прав. Не знаю, зачем ему вообще понадобилось рыпаться, имея двести тысяч фунтов? Другое дело, если писательство являлось для него удовольствием. Наверное, поднимало его самооценку. Никогда не понимал, почему Морис так серьезно к этому относился, но ведь и для него было непостижимо, зачем мне понадобился собственный клуб. Теперь я смогу иметь клуб, даже целую сеть клубов, если получится. Приглашаю вас обоих на открытие! Приводите с собой весь полицейский участок, если хотите. Пейте сколько влезет, можете удостовериться, что шоу будет не слишком развратным. Только чтобы никаких женщин-сержантов, замаскированных под подгулявших туристок! В вашем распоряжении лучшие столики, все за счет заведения. Знаете, Дэлглиш, я бы заткнул за пояс «Золотой фазан», будь у меня средства. Теперь они у меня есть.

– Сначала потрудитесь обзавестись женой, – напомнил Адам.

Он переписал из завещания Сетона фамилии попечителей и сомневался, что кто-нибудь из этих осторожных консервативных джентльменов согласится выделить средства на нового «Золотого фазана». Любопытно, почему Морису Сетону было так важно женить Дигби?

– Морис вечно намекал, что мне неплохо бы остепениться. Его очень волновала судьба семейного имени. У самого детей не было – по крайней мере насколько мне известно, – и вряд ли он собирался снова жениться после неудачи с Дороти. Еще он был сердечником. Морис боялся, что я стану жить с гомосексуалистом. Не желал, чтобы часть его денег досталась такому человеку. Бедняга Морис, вряд ли он при виде настоящего гомосексуалиста догадался бы, кто перед ним. Притом был убежден, что в Лондоне, особенно в клубах Уэст-Энда, их полно!

– Подумать только! – сухо отозвался Дэлглиш.

Сетон как будто не заметил иронии.

– Послушайте, вы же верите моим словам о том телефонном звонке? – продолжил Дигби. – Убийца позвонил мне в среду вечером, стоило мне сюда приехать, и зачем-то спровадил в Лоустофт. Наверное, хотел, чтобы меня не было дома и я лишился алиби на время убийства. Во всяком случае, моя версия такова. Иначе в чем смысл? Здорово меня подставили! Жаль, что Лиз не вошла со мной в дом. Теперь мне не доказать, что Мориса в тот момент не было или что я не отправился с ним на ночную прогулку по пляжу, прихватив кухонный нож. Кстати, вы нашли то, чем его убили?

Инспектор покачал головой.

– Вы бы очень помогли мне, мистер Сетон, – добавил он, – если бы припомнили подробности, касающиеся телефонного звонка.

– Ничего не получится, – вдруг закапризничал Сетон. – Вы все время это мне повторяете, а я твержу одно и то же: не помню! Черт возьми, после этого я здорово ударился башкой! Если скажете, что я все выдумал, я не удивлюсь, вот только все это было на самом деле, иначе я бы не взял машину. Я устал как собака и не потащился бы в Лоустофт просто ради развлечения. Говорю вам, звонок был. Голоса вспомнить не могу. Не уверен даже, кто звонил – мужчина или женщина.

– Что сказал звонивший?

– Я уже рассказывал, инспектор! Мол, звонят из полицейского участка Лоустофта, к берегу прибило мою шлюпку, а в ней труп Мориса с отрубленными кистями…

– Отрубленными или отпиленными?

– Не помню! По-моему, отрубленными. В общем, что мне надо мчаться в Лоустофт для опознания тела. Я и помчался. Я знаю, где Морис хранит ключи от машины, и «воксхолл» был, к счастью, полностью заправлен. Или к несчастью… Я сам чудом избежал смерти. Знаю-знаю, сейчас вы скажете, что я сам виноват. Сознаюсь, по пути я сделал глоток-другой из моей неизменной фляжки. А вы поставьте себя на мое место! Я сел в автомобиль, полумертвый от усталости. Прошлая ночка выдалась еще та – полицейский участок мало похож на отель, потом бесконечно тащился в поезде…

– Вы кинулись в Лоустофт, даже не проверив, не ошибка ли это? – спросил Реклесс.

– Я проверил! Уже в пути решил посмотреть, не стоит ли моя «Пеганка» преспокойно на приколе. Проехал вниз по Таннерс-лейн настолько, насколько можно, потом спустился на пляж. Лодки не было, и я облегченно перевел дух. Вы, наверное, думаете, что мне следовало перезвонить в полицию, но мне-то было невдомек, что звонок – обман, пока я не выехал и не сообразил поискать лодку. Кстати… – Он запнулся.

– Я вас слушаю.

– Звонивший должен быть в курсе, что я дома. Элизабет Марли исключается: телефон зазвонил, едва она отъехала. Но откуда о моем приезде мог знать кто-либо еще?

– Кто-то мог увидеть вас по дороге, – предположил Реклесс. – А в доме вы, наверное, включили свет. Его видно за много миль.

– Да, включил! В темноте дом внушает мне страх. Но все равно как-то странно…

Странно, мысленно согласился с ним Дэлглиш. Однако объяснение инспектора звучало убедительно. Яркий свет во всех окнах дома должен был быть виден по всему мысу Монксмир. Вскоре свет погас – значит, Дигби Сетон выехал. Но зачем было выманивать его из дому? Чтобы доделать что-то в «Сетон-Хаусе»? Или что-нибудь найти? Не подлежавшие ли уничтожению улики? Не прятали ли тело в «Сетон-Хаусе»? Но как такое возможно, если Дигби не врет про пропажу лодки?

Тот внезапно снова затараторил:

– Как мне действовать, чтобы тело оказалось в распоряжении ученых-медиков? Я никогда не слышал от Мориса о его интересе к медицинской науке. Что ж, раз ему так захотелось… – Он переводил взгляд с Дэлглиша на Реклесса и обратно.

– Об этом рано беспокоиться, сэр, – сказал инспектор. – Все необходимые распоряжения и официальные бланки ваш брат оставил среди своих бумаг, но с этим пока придется повременить.

– Да, наверное, – пробормотал Сетон. – Но мне не хотелось бы… Раз он выразил подобное желание…

Он замялся. Приступ возбуждения прошел, теперь Дигби выглядел очень усталым. Дэлглиш и Реклесс переглянулись, подумав, что тело Мориса будет представлять мало интереса для науки после того, как над ним потрудится Уолтер Сиденхэм, знаменитый своим усердием доктор, автор учебника по судебно-медицинской экспертизе, где обосновывалась польза первоначального надреза от горла до паха. Вероятно, студентам-практикантам пригодились бы конечности Сетона, но сам он вряд ли имел в виду их. Впрочем, его труп и так уже внес вклад в медицинскую науку.

Реклесс собрался уходить и предупредил Сетона, что того ждут на дознании через пять дней, – приглашение, не вызвавшее воодушевления; затем он стал собирать свои бумаги с удовлетворенной сосредоточенностью хорошо потрудившегося страхового агента. Дигби наблюдал за ним с озадаченностью и опаской, как мальчуган, не уверенный, что хочет расстаться с обществом взрослых, хотя ему пришлось с ними несладко. Застегнув портфель, Реклесс задал ему последний вопрос:

– Вы не находите странным, мистер Сетон, что ваш сводный брат пожелал назначить своим наследником вас? Ведь вы с ним не очень ладили.

– Я же объяснял! – возмущенно крикнул Сетон. – Я – его единственная родня, старался быть к нему внимательным. С ним было нетрудно поладить, достаточно хвалить его ужасные книги и проявлять интерес к нему самому. Мне вообще нравится ладить с людьми, когда есть возможность. Ссоры и ругань – не мой стиль. Долго выносить его общество я бы вряд ли смог, но ведь я наведывался сюда нечасто. Говорю вам, после августовских праздников мы с Морисом так и не повидались. И потом, ему было одиноко. Я остался его единственным родственником, и Морису нравилась мысль, что он все-таки не один на белом свете.

– Значит, вы поддерживали с ним отношения из-за его денег, а он с вами – из страха остаться совсем одному?

– Наверное. – Сетона трудно было смутить. – Такова жизнь. Всем нам чего-то друг от друга надо. Вот вас, инспектор, кто-нибудь любит просто за ваши красивые глаза?

Реклесс встал и вышел. Дэлглиш последовал за ним. На террасе они постояли молча. Ветер крепчал, но солнце по-прежнему сияло, золотя все вокруг. Реклесс присел на ступеньку короткой лестницы, ведшей с террасы на узкую полоску газона и на край уступа над морем. Дэлглиш, решив отчего-то, что ему не следует стоять, потому что это ставит Реклесса в невыгодное положение, сел рядом с ним. Неожиданно холодные камни напомнили о призрачности осеннего тепла.

– Отсюда на пляж не спуститься, – проговорил инспектор. – Удивительно, что Сетон не позаботился о собственном спуске. Ему приходилось брести до Таннерс-лейн – неблизкий путь!

– Да, высоко, и сплошная скала. Вырубить лестницу было бы непросто, – объяснил Дэлглиш.

– Возможно. Странный он был все-таки человек! Суетливый, однако методичный. Взять его картотеку. Он черпал свои сюжеты из газет, журналов, из разговоров с людьми. Иногда сам придумывал. Все они аккуратно собраны в каталог, ждавший применения.

– А как насчет подсказки мисс Колтроп?

– Я ее не заметил. Сильвия Кедж говорила, что когда Сетон жил здесь, двери дома не запирались. Похоже, все дома тут стоят незапертые. Любой мог войти и забрать карточку. Не говоря о том, чтобы просто прочитать ее. Они здесь бродят по домам друг друга, как Бог на душу положит. Чего только не бывает от одиночества! Это если считать, что Сетон записал чертов сюжет на карточке…

– Или что он вообще приходил на ум мисс Колтроп! – подхватил Дэлглиш.

Реклесс покосился на него.

– Вас тоже посетила такая мысль? А что вы думаете о Дигби Сетоне?

– То же, что думал о нем всегда. Требуется усилие воли, чтобы понять человека, страстно желающего управлять собственным ночным клубом. Хотя ему, наверное, так же трудно оценить наше желание быть полицейскими. По-моему, нашему Дигби не хватило бы характера и мозгов, чтобы спланировать убийство.

– Почти весь вечер вторника Дигби провел в каталажке. Я звонил в участок, там это подтверждают. Он действительно был пьян.

– Как удобно!

– Иметь алиби всегда удобно, мистер Дэлглиш. На разрушение некоторых алиби я не намерен тратить время. К данной категории относится алиби Дигби. Еще важнее другое: либо он сейчас ломал перед нами комедию, либо действительно не знает, что орудием послужил не нож. Еще он думает, что Сетона убили вечером в среду. Морис не мог находиться в этом доме живым, когда в среду сюда приехали Дигби и мисс Марли. Это не означает, что здесь не было его трупа. Но я не представляю Дигби в роли мясника и не понимаю, зачем бы ему входить в эту роль. Даже если он нашел тело и запаниковал, такой, как он, скорее припал бы к бутылке и потом сбежал, а не устраивал головоломку с отрубанием конечностей… Дигби угодил в аварию по пути в Лоустофт, а не в Лондон. К тому же я не могу сообразить, как он мог бы проведать о предложенном мисс Колтроп варианте начала детективной истории…

– Почему бы не от Элизабет Марли, по пути сюда?

– Зачем ей было рассказывать это Дигби Сетону? Тоже мне, тема для беседы по пути домой! Ладно, предположим, она знала и рассказала Дигби. Или он просто знал – не важно откуда. Он приезжает сюда и натыкается на труп брата. Возникает намерение устроить всем головную боль: отрубить Морису кисти и пустить тело в море. Зачем? И каким орудием он воспользовался? Учтите, я видел труп, и, клянусь, руки отрубили – не отрезали, не отпилили, а именно отрубили! Кухонным ножом такого не сделаешь. Топор Сетона лежит в кладовой. А топорик вашей тетушки – если это он послужил для данной цели – стащили три месяца назад.

– Итак, Дигби Сетон исключается. Как насчет остальных?

– Пока было время только для предварительной проверки. Я выслушаю их показания сегодня днем. Похоже, у всех на время смерти алиби той или иной степени прочности. Кроме мисс Дэлглиш. Но она живет одна, так что это неудивительно.

Ровный, монотонный голос, устремленный в море взгляд темных глаз. Но Дэлглиш понял, что это и есть причина его вызова в «Сетон-Хаус», как и неожиданной инспекторской откровенности. Он знал, как все это выглядит с точки зрения Реклесса. Пожилая незамужняя женщина, жизнь в одиночестве, даже в изоляции. Отсутствие алиби на время смерти и на вечер среды, когда тело пустили плавать в море. Собственный, почти индивидуальный доступ к побережью. Она знала, где находилась шлюпка «Пеганка». Сильная, проворная сельская жительница почти шести футов роста, привычная к ходьбе, тасканию тяжестей и темноте – чем не подозреваемая?

Правда, у нее отсутствовал явный мотив. Ну и что? Что бы Дэлглиш ни говорил тетке утром, уж он-то понимал, что мотив – вовсе не первая забота сыщика. Логически сосредоточившись на поиске ответов на вопросы «где», «когда» и «как», он неизбежно приходил и к ответу на вопрос «почему» во всей его жалкой неадекватности. Старый начальник Дэлглиша часто повторял, что в четырех словах на разные буквы алфавита – «корысть», «любовь», «ненависть», «похоть» – заключены все мотивы убийств. Верно, однако поверхностно. Мотив так же разнообразен и сложен, как человеческая личность. Адам не сомневался, что чудовищно изощренный ум инспектора уже перебирает случаи из прошлого, когда сорные побеги подозрения, одиночества и иррациональной неприязни неожиданно расцветали насилием и смертью.

Дэлглиша охватила такая злость, что он на несколько секунд лишился дара речи, даже мысли. Его забила дрожь, к горлу подступила тошнота, он побелел – и возненавидел себя за это. Но спазм в горле уберег от необдуманных возгласов, от сарказма, гнева, бесполезных предупреждений, что его тетушка станет давать показания только в присутствии своего адвоката. Какой адвокат, если у нее есть он! Господи, ну и отдых!

Послышался скрип колес, и из французского окна выкатилась в своем кресле Сильвия Кедж. Она молчала, не спуская глаз с дороги. Они послушно устремили взгляд туда же и увидели почтовый фургончик – маленький и яркий, как игрушка, – двигавшийся по мысу в направлении дома.

– Почта, – произнесла Сильвия.

Дэлглиш заметил, как побелели суставы ее пальцев, вцепившихся в ручки кресла. Когда фургончик затормозил у террасы, она привстала и одеревенела, как в приступе столбняка. Двигатель перестал урчать, и в наступившей тишине стало слышно ее прерывистое дыхание.

Почтальон, хлопнув дверцей, направился к ним с радостными словами приветствия. Не получив ответа, озадаченно уставился на ее застывшее лицо, потом на двух мужчин. Он подал Реклессу большой светло-желтый конверт с отпечатанным на машинке адресом.

– То же, что раньше, сэр, – доложил почтальон. – Такой же конверт я вручил ей вчера. – Он кивнул мисс Кедж и попятился к своему фургону, бормоча: – Всего доброго!

– Адресат – господин Морис Сетон, эсквайр, – объяснил Реклесс Дэлглишу. – Отправлено вечером в среду или в четверг утром из Ипсвича. Проштамповано вчера в полдень.

Он аккуратно держал конверт за угол, словно боялся оставить на нем отпечатки пальцев. Большим пальцем правой руки инспектор вскрыл клапан. Внутри оказался лист бумаги одного с конвертом большого формата, отпечатанный на машинке через два интервала. Реклесс стал читать вслух:

– «Тело без рук лежало на дне маленькой шлюпки, качавшейся на волнах у суффолкского берега. Труп маленького мужчины средних лет облегал изящный саван – темный полосатый костюм точно по фигуре…»

Внезапно Сильвия Кедж протянула руку:

– Дайте взглянуть!

Реклесс, поколебавшись, поднес бумагу к ее глазам.

– Это написал он, – сказала хрипло она. – И напечатал он.

– Возможно, – кивнул Реклесс. – Но сам отослать это он уже никак не мог. Даже если конверт опустили в ящик поздно вечером в среду. К тому времени он уже был мертв.

– Это напечатал он! – крикнула Сильвия. – Я знаю его руку. Говорю вам, он. С отрубленными руками!

И она зашлась истерическим хохотом. Он пронесся над мысом сумасшедшим эхом и напугал стаю чаек, с криком взлетевшую с края скалы плотным белым облаком.

Реклесс смотрел на сведенное судорогой тело, на кривящийся в хохоте рот со смесью задумчивости и безучастности, не пытаясь ни успокоить ее, ни унять. В окне появилось лицо Дигби Сетона под потешной повязкой.

– Что за черт?

Реклесс все так же, без всякого выражения, посмотрел на него и бесстрастно ответил:

– Весточка от вашего братца, мистер Сетон. Как вам это нравится?

12

На то, чтобы утихомирить мисс Кедж, ушло много времени. Дэлглиш не сомневался, что ее истерика – не притворство. Его, правда, удивило, что она так безутешна. В маленьком обществе Монксмира одна Сильвия Кедж, казалось, была потрясена и удручена смертью Сетона. В ее потрясении не приходилось сомневаться. Она выглядела и вела себя как женщина, чей напряженный самоконтроль дал сбой. Теперь Сильвия старалась взять себя в руки и в конце концов пришла в приемлемое состояние, позволившее отправить ее назад в коттедж «Дубильщик» в сопровождении сержанта Кортни, растроганного ее безутешным видом и молящим взором и толкавшим ее кресло с осторожностью мамаши, помнящей об опасности, подстерегающей ее новорожденное дитя во враждебном мире. Дэлглиш, избавившись от нее, ощутил облегчение. Поймал себя на неприязни к ней, и это чувство было тем более постыдным, что он знал, до чего иррациональны, даже позорны его корни. Она вызывала у него физическое отвращение. Большинство соседей использовали Сильвию Кедж для того, чтобы за небольшую цену дать волю своей жалости к ней, заодно извлекая пользу для себя. Подобно многим инвалидам, она была одновременно объектом попечительства и эксплуатации. Интересно, а как она сама относится ко всем ним? Ему было бы легче, если бы он сумел пожалеть ее, но трудно было не осуждать то, как ловко Сильвия использовала свое увечье. С другой стороны, разве в ее арсенале есть иное оружие? Презирая молодого констебля за столь скорую капитуляцию и себя за бесчувствие, Дэлглиш отправился в «Пентландс» обедать, решив добраться туда по дороге. Этот путь был длиннее, но ему всегда претило возвращаться по собственным следам.

Когда он проходил мимо коттеджа Брайса, в окне верхнего этажа появился владелец и, вытягивая длинную шею, воскликнул:

– Загляните ко мне, Адам! Я вас заждался. Знаю, вы выслеживаете своего кошмарного дружка, ну да ладно, что с вами поделаешь? Главное, оставьте на пороге свой бич из носорожьей шкуры и можете налить себе что хотите. Я мигом спущусь!

Поколебавшись, Дэлглиш толкнул дверь. В маленькой гостиной царил обычный беспорядок: она служила свалкой для предметов, которым было не место в лондонской квартире. Решив ничего не наливать, не дождавшись хозяина, Дэлглиш крикнул, подойдя к лестнице и задрав голову:

– Он не мой кошмарный дружок, а опытный сотрудник полиции!

– Кто бы сомневался! – глухо откликнулся Брайс – видимо, натягивал одежду через голову. – Такой опытный, что поймает меня в капкан, если я его не перехитрю. Полтора месяца назад меня остановили на шоссе за превышение скорости, и полицейский – злобный грубый детина – был со мной весьма невежлив. Я письменно пожаловался на него начальнику полиции графства – и этим вырыл себе могилу. Они не оставят меня в покое, теперь я понимаю. Уверен, что фигурирую теперь в их черных списках.

Брайс спустился вниз, и Дэлглиш убедился, что он действительно напуган. Бормоча слова ободрения, согласился на шерри – напитки у Брайса всегда были безупречные – и устроился с рюмкой в его последнем приобретении – удобном викторианском кресле с высокой спинкой.

– Что ж, Адам, выкладывайте, как это у вас называется. Что там откопал Реклесс? Какая неуместная фамилия[1]!

– Он не во всем со мной откровенен. Пришла очередная порция рукописи. На сей раз написано лучше. Это описание трупа без рук, напечатанное, похоже, самим Сетоном.

Дэлглиш не видел причин скрывать от Брайса данные сведения. Все равно Сильвия Кедж вряд ли стала бы утаивать их.

– Когда его отправили?

– Вчера до обеда. Из Ипсвича.

Брайс пришел в смятение.

– Нет, только не Ипсвич! Там во вторник побывал я. Я часто туда наведываюсь за покупками. Мое алиби горит ярким пламенем!

– Кажется, вы такой не один, – заметил Дэлглиш в порядке утешения. – Мисс Колтроп разъезжала на машине, Лэтэм тоже. Да и я, сказать по правде. Даже женщина из «Прайори-Хауса»: я видел, как она ехала по мысу в повозке.

– Вы об Эллис Керрисон, экономке Синклера? Она вряд ли заехала дальше Саутуолда. Там экономка обновляет бакалейные запасы.

– Днем в четверг? Разве там в это время уже не закрыто?

– Какая разница, дорогой Адам? Наверное, она просто каталась. Чтобы отправить разоблачительный документ, Эллис Керрисон вряд ли поехала бы на лошади в Ипсвич. Но Сетона она ненавидела. Она служила в «Сетон-Хаусе» экономкой, когда была жива его жена. После самоубийства Дороти перешла к Синклеру и прижилась там. Невероятно! Эллис оставалась у Сетона до дознания, а потом, ни слова ему не сказав, собрала вещи и подалась к Синклеру – не найдется ли работа для нее там? Синклер к тому времени достиг, видимо, стадии, когда стремление к самостоятельности не распространяется на мытье посуды, вот он ее и нанял. Насколько мне известно, оба об этом не жалеют.

– Расскажите мне о Дороти Сетон, – попросил Дэлглиш.

– Она была красавицей, Адам! У меня осталась ее фотография, надо будет найти ее и показать вам. Нервы, конечно, ни к черту, но красота… Кажется, такое состояние, как у нее, называется «маниакально-депрессивный психоз». То чрезмерное веселье, то постоянное уныние. Мне это было, конечно, совершенно ни к чему: хватит с меня собственных нервов, зачем мне чужие? Сетон с ней намучился. Его можно было бы даже пожалеть, если бы не моя бедная Арабелла…

– Как она умерла?

– Ужасно! Сетон повесил ее на мясном крюке на стропиле моей кухни. Никогда не забуду это зрелище – ее восхитительное пушистое тельце, вытянувшееся, как мертвый кролик… Когда мы снимали ее, она была еще теплая. Идемте, сами посмотрите!

И Брайс повел Дэлглиша в кухню. Уже по пути Адам сообразил, что речь идет о хозяйской кошке, и он с трудом справился с приступом нервного смеха. Брайс, дрожа от бессильного гнева, с неожиданной силой стиснул ему руку, тыча пальцем в крюк, словно брал на себя часть вины Сетона. Теперь, когда на него нахлынули воспоминания о гибели Арабеллы, шансов вытянуть из него сведения о смерти Дороти Сетон было мало. Дэлглиш сочувствовал Брайсу. Он тоже любил кошек, пусть и не так громогласно. Если Сетон действительно убил грациозное животное из злобы и чувства мести, то по нему трудно было горевать. Такой человек должен был наделать себе врагов.

На вопрос Дэлглиша, кто нашел Арабеллу, Брайс ответил:

– Сильвия Кедж. Она пришла ко мне для диктовки, но я припозднился из Лондона и примчался на пять минут позже обещанного. Она успела вызвать по телефону Селию, и они сняли Арабеллу. Сама она не могла до нее дотянуться. Естественно, обе были страшно расстроены, Сильвию даже стошнило. Мы оттолкали ее инвалидное кресло к раковине, и ее вырвало на мою посуду. О своем горе я распространяться не стану. Думаю, вам известны все подробности, я просил мисс Дэлглиш написать вам. Надеялся, что вы приедете и изобличите Сетона в этой подлости. От местной полиции не было толку. Представьте, сколько бесполезной суеты возникло бы, если бы речь шла о человеке! Взять хотя бы того же Сетона. Поразительно! Я не отношусь к сентиментальным чудакам, считающим, что люди важнее всех остальных существ. Нас ведь слишком много, и большинство не умеет быть счастливыми, не говоря о том, чтобы осчастливить других. А какие мы уроды! Вы знали Арабеллу, Адам. Разве она не воплощение красоты? Разве вы сами не считали наградой возможность любоваться ею? Она была украшением жизни!

Дэлглиш, морщась от пафоса Брайса, наговорил похвал Арабелле, безусловной красавице, явно сознававшей свои чары. Тетя Джейн поведала ему об участи кошки в очередном своем письме, но, как ни странно, не упомянула просьбу Брайса, чтобы Дэлглиш занялся расследованием. Сейчас он поостерегся напоминать, что никаких изобличающих Сетона улик тогда не нашли. Негодования и подозрений хватало, однако участникам событий явно не доставало рационального мышления. Расследовать убийство кошки сейчас у него не было ни малейшего желания. Он увел Брайса в гостиную и спросил об обстоятельствах гибели Дороти Сетон.

– Дороти? Она отправилась на осенние каникулы в Ле-Туке с Эллис Керрисон. К тому времени они с Сетоном уже сильно не ладили. Дороти сильно зависела от Эллис, и Сетон, наверное, решил, что будет неплохо, если за ней присмотрят. После ее недельного отсутствия до него дошло, что снова жить с ней он не сможет, и он написал ей письмо о своем желании развестись. Никто не знает толком, что содержалось в письме, но Эллис Керрисон находилась с Дороти, когда та его открыла, и сказала на дознании, что миссис Сетон была убита горем и захотела немедленно вернуться домой. Сетон написал ей из клуба «Кадавр», и они нашли дом пустым. Эллис сообщила, что Дороти была спокойной, даже веселее обычного. Эллис стала готовить ужин для них двоих, а Дороти присела за письменный стол и что-то писала. Потом сказала, что хочет прогуляться по пляжу и полюбоваться луной. Она спустилась по Таннерс-лейн, разделась догола, аккуратно сложила одежду на камне и вошла в море. Тело выловили через неделю. Это было несомненное самоубийство. В найденной под камнем записке говорилось, что она не нужна ни самой себе, ни кому-либо еще и решила покончить с собой. Очень четкая и понятная записка. Помнится, я тогда подумал, что большинство самоубийц толкует о том, чтобы покончить с жизнью вообще, а Дороти написала, что хочет убить конкретно себя.

– Что стало с тем письмом Сетона?

– Его так и не нашли. Среди вещей Дороти письма не оказалось, Эллис не видела, чтобы она порвала его или сожгла. Сетон горевал, но утверждал, что хотел как лучше. Жить дальше по-прежнему стало невозможно. Мне было невдомек, как на него действовала жизнь с Дороти, пока я не посмотрел через два года его пьесу. Она про брак с неврастеничкой, только в пьесе руки на себя накладывает муж. Естественно, Сетону хотелось сыграть главную роль – не в буквальном смысле, конечно. Хотя он недурно смотрелся бы на сцене. Сыграть хуже, чем злосчастный Барри, трудно. Не собираюсь обвинять актеров: пьеса из рук вон плоха, Адам, она буквально сочится честностью и болью.

– Вы на ней побывали? – спросил Дэлглиш.

– Застрял посередине третьего ряда партера и не знал, куда деваться от смущения. Сетон сидел в ложе. Он привел Селию, и было видно, как Сетон гордится спутницей: почти голый торс, весь увешанный фальшивыми побрякушками, как рождественская елка! Думаете, Сетону хотелось выдать ее за свою любовницу? По-моему, нашему Морису нравилось слыть плохим мальчиком. Боже, они выглядели как парочка несовершеннолетних беглых монархов. Сетон даже награду нацепил: медаль ополченца или нечто подобное. Со мной был Пол Мархэм, а он сентиментален: к концу первого акта залился слезами. Рыдала треть зала – полагаю, большинство все же от смеха. Мы сбежали в первом антракте и отправились выпить в «Молониз». Я могу вытерпеть много страданий, если они чужие, но публичная казнь – для меня перебор. Селия молодец, дотерпела до конца, они даже пировали потом в «Айви». Вспоминаю тот вечер с мыслью: о, Арабелла, ты отомщена!

– Лэтэм написал рецензию в своем стиле, изощряясь в язвительности? У вас не создалось впечатления, что у него был свой интерес очернить пьесу?

– Я бы так не сказал… – Большие глаза смотрели на Дэлглиша с детской непосредственностью, но тот уважал скрывавшийся за ними интеллект. – Оливер не переносит халтуру в литературе и на сцене, а их слияние приводит его в бешенство. Если бы самого Оливера нашли мертвым с отрубленными руками, я бы не удивился. Половина неграмотных посредственностей, выдающих себя за актрис и заполонивших Лондон, с радостью сделали бы это!

– Лэтэм был знаком с Дороти Сетон?

– О, Адам, от вас я подобного не ожидал! Где ваша тонкость? Да, он был с ней знаком. Как и все мы. Она любила заглянуть на огонек. То пьяная, то трезвая, но всегда утомительная.

– Они с Лэтэмом были любовниками?

Как Дэлглиш и ожидал, вопрос Брайса не смутил и не удивил. Как все неисправимые болтуны, он питал интерес к людям. Сам не замедлил бы задаться тем же самым вопросом относительно всякой женщины и любого мужчины в их круге, проявлявших интерес к обществу друг друга.

– Селия всегда это твердила, но чего еще от нее ожидать? Никакой иной вид отношений между гетеросексуальным мужчиной и хорошенькой женщиной ей и в голову не придет. Насчет Лэтэма она была скорее всего права. Дороти же, запертую в стеклянном доме с тоскливым Сетоном, трудно осуждать. Она была обречена искать и найти утешение – разве что не со мной…

– Но вам не кажется, что Лэтэм был к ней по-настоящему неравнодушен?

– Не знаю. Бедняга Лэтэм не любит самого себя. Сначала он преследует женщину, а потом, стоит той в него влюбиться, начинает презирать ее за неразборчивость. Бедняжки обречены на поражение. Как же тяжело до такой степени не выносить себя самого! То ли дело я, счастливчик: я от себя в восторге!

Восторг Брайса уже начал раздражать Дэлглиша. Он посмотрел на часы, сказал, что уже без четверти час, его обед может остыть, и поднялся, чтобы уйти.

– Подождите, а фотография Дороти? Она должна у меня быть. Вот взглянете – и поймете, как она была хороша.

Брайс отодвинул крышку письменного стола и порылся в груде бумаг. На взгляд Дэлглиша, найти что-либо там было бессмысленной затеей. Но нет, этот хаос был, видимо, упорядоченным, иначе Брайс не нашел бы желаемое через минуту. Вручая Дэлглишу фотографию, пояснил:

– Сильвия Кедж сделала этот снимок на июльском пляжном пикнике. Она увлекается любительской фотографией.

И верно, в снимке не было ни малейшего профессионализма. На нем красовалась собравшаяся вокруг шлюпки «Пеганка» компания. Здесь находились все: Морис и Дигби Сетоны, Селия Колтроп с надутой девочкой, в которой легко было узнать Элизабет Марли, Оливер Лэтэм и сам Брайс. Дороти Сетон в купальнике опиралась о борт шлюпки и улыбалась в камеру. Изображение было достаточно четкое, но не подсказывало Дэлглишу ничего сверх того, что у нее была хорошая фигура и она умела показать ее. Хорошенькая мордашка, не более. Брайс любовался фотографией через его плечо. Словно пораженный этим новым доказательством коварства времени и памяти, он печально протянул:

– Занятно… Но не дает о ней ни малейшего представления… А я-то думал…

Он проводил Дэлглиша до калитки. Тот уже хотел уйти, когда снизу подлетела и резко остановилась перед калиткой машина. Из нее вышла крепкая черноволосая особа с ногами-окороками, в белых носочках и сандалиях, как у школьницы. Брайс при виде ее заблеял от восторга:

– Миссис Бейн-Портер! Неужели вы привезли их? Вы меня осчастливили!

У миссис Бейн-Портер оказался выразительный басовитый голос представительницы правящего класса, привыкшей повергать в трепет невольников империи и, подхваченный ветром, преодолевать поле для хоккея на траве любой ширины. От его звука Дэлглишу захотелось зажать уши.

– Получив вчера ваше письмо, я подумала, что это настоящее везение. Я привезла лучшую троицу помета. Лучше вы сами, у себя дома, выберете, который понравится вам больше. Им, думаю, так тоже лучше.

И миссис Бейн-Портер при помощи Брайса осторожно вынула из распахнутого багажника три кошачьи корзинки, откуда немедленно раздался тройной возмущенный визг – вопиющий диссонанс с басом миссис Бейн-Портер и с радостным чириканьем Брайса. После того как все пятеро исполнителей скрылись в доме, Дэлглиш побрел домой, погруженный в задумчивость. Его взору предстала как раз та мелочь, которая могла значить все или ничего. Миссис Бейн-Портер получила письмо от Джастина Брайса в четверг, следовательно, оно было отправлено не позже среды. Это означало одно из двух: либо Брайс, зная о склонности Сетона убивать кошек, все же решил рискнуть, либо был уверен, что бояться больше нечего.

13

В пятницу днем подозреваемые пришли пешком, приехали или были доставлены в маленькую гостиницу на окраине Данвича, превращенную Реклессом в штаб для дачи показаний. Они всегда считали паб «Зеленый человечек» своей домашней поилкой и полагали само собой разумеющимся, что Джордж Прайк ориентируется в своей деятельности на них, поэтому теперь осуждали выбор инспектора, видя в нем черствость и безразличие к чувствам других. Особенно убивалась Селия Колтроп, хотя посещала «Зеленый человечек» реже остальных: она обвиняла Джорджа в безумной опрометчивости – как его угораздило нанести им всем такое оскорбление? Теперь у нее не было уверенности, что ей захочется и впредь покупать у Джорджа шерри, ведь будет опасность вспоминать инспектора Реклесса при каждом глотке, а посещение бара и вовсе станет нестерпимо травмирующим. Лэтэм и Брайс разделяли ее мнение об инспекторе. Их первое впечатление о нем было неблагоприятным, и позже, анализируя его, они поняли причину. Брайс предположил, что слишком близкое знакомство с инспектором Бриггсом, придуманным Сетоном, испортило им вкус и теперь не позволяет смотреть в глаза действительности. Бриггс, которого достопочтенный Мартин в приступе фальшивого панибратства мог назвать «Бриггси», был застенчив – качество, которого инспектор Реклесс был начисто лишен. Несмотря на свое высокое положение в Скотланд-Ярде, Бриггси всегда с удовольствием играл вторую скрипку при Каррутерсе, не возражал против вмешательства в расследование достопочтенного Мартина и даже охотно обращался к нему за бесценным советом. Поскольку Каррутерс являлся знатоком вин, женщин, геральдики, мелкопоместного дворянства, экзотических ядов и достоинств малоизвестных поэтов елизаветинских времен, его суждение зачастую было трудно переоценить. По словам Брайса, инспектор Бриггс не выдворял людей из их излюбленного паба и не смотрел на них угрюмым немигающим взглядом, создающим впечатление, будто он слышит только половину сказанного ими и не верит ни единому слову. К тому же Бриггс не производил впечатление человека, не видящего разницы между писателями и простыми смертными, кроме способности первых изобретать изощренные алиби. Подозреваемые Бриггса при необходимости дать показания – каковая необходимость возникала нечасто – давали их в уюте собственных жилищ, перед подобострастными полицейскими и в присутствии Каррутерса, служившем приятным доказательством того, что инспектор по-прежнему стоит на страже закона.

Они постарались не заявиться в гостиницу все вместе; безыскусные откровения четверга оставили у всех малоприятное послевкусие. До середины пятницы было время поразмыслить и взглянуть на смерть Сетона не как на причудливое вторжение вымысла в реальную жизнь, а как на чрезвычайно неудобный факт. Пришлось смириться с некоторыми неудобоваримыми истинами. Сетона вроде бы последний раз видели живым в Лондоне, а его изуродованное тело отправили в плавание по волнам с пляжа Монксмира. Чтобы убедиться в этом, не нужны сложные вычисления силы ветра и скорости прилива. В своих наивных поисках материала для книги он мог попасть в беду в Лондоне, но поддельные рукописи, отрубленные кисти, телефонный звонок в «Сетон-Хаус» – все это имело более местный оттенок. Даже Селия Колтроп, убежденная сторонница версии о лондонской банде злоумышленников, не могла убедительно объяснить, как преступники сумели узнать, где находится «Пеганка» и зачем им понадобилось возвращать труп в Суффолк. «Ясное дело, для того, чтобы под подозрением оказались мы», – думали все, но эта мысль порождала больше вопросов, чем давала ответов.

После показаний начались телефонные переговоры. Осторожно, будто опасаясь прослушивания, маленькое общество обменивалось сведениями, слухами и догадками, которые, сведенные воедино, могли бы многое поведать. Встречаться они теперь побаивались: мало ли что они услышат или, того хуже, скажут! Однако все жаждали информации.

В «Пентландсе» на звонки неизменно отвечала Джейн Дэлглиш – вежливая, но необщительная. Выудить из нее хоть что-нибудь было невозможно. Никто не хотел выдать себя и попросить к телефону Адама, исключение составляла Селия Колтроп, но и она добилась так мало, что сочла более удобным для себя объяснение, что ему просто нечего ей ответить. Зато друг с другом они беседовали подолгу, постепенно забывая об осторожности, так им важно было откровенничать, так велик был их голод на новости. Огрызки информации, по большей части менявшиеся при передаче и чаще основывающиеся на надеждах, а не на фактах, складывались в неполную и противоречивую картину. Никто не поменял своей версии, и алиби на вечер вторника, предъявлявшиеся с такой уверенностью, подлежали самой тщательной проверке, ограничение для которой могло быть одно – время.

Выяснилось, что гостья Лэтэма не намерена опровергать его рассказ, но Реклесс молчал как рыба, а сам Лэтэм скрытничал, как и подобает в подобной ситуации джентльмену, поэтому всеобщее любопытство к ее имени грозило так и остаться неудовлетворенным. Известие, что Элизабет Марли призналась, что осталась во вторник ночевать в Лондоне, вызвало приятное возбуждение, поощряемое повторяющимися, но совершенно неубедительными объяснениями Селии насчет такого необходимого племяннице посещения Лондонской библиотеки. Как сказал Лэтэму Брайс, бедной девушке можно было бы поверить, если бы она училась в каком-нибудь второразрядном университете, но уж в Кембридже, как ему помнится, никогда не было недостатка в книгах!

Полиция осмотрела автомобили Брайса и Лэтэма, но владельцы мало возмущались по данному поводу, и возникло мнение, что им нечего бояться. Рассказывали, что доктор Форбс-Денби не ударил в грязь лицом и наговорил инспектору Реклессу дерзостей по телефону, когда Брайс находился в «Зеленом человечке»: доктор настаивал, что звонок Брайса – священная тайна врача и пациента. Но почти истерическая настойчивость Брайса сработала, и врач признался, что звонок имел место. Слова Селии, что это она подсказала Сетону идею плавающего трупа, поддержал старый рыбак из Уолберсуика, позвонивший в «Зеленый человечек» и сказавший, что помнит, как мистер Сетон спрашивал несколько месяцев назад, прибьет ли шлюпку к берегу, если спустить ее на воду на пляже Монксмира. Поскольку показания Селии ни у кого не вызвали сомнений, к ним отнеслись как к заслуживающим интереса. При коллективном желании найти основания для версии о лондонской банде огорчительно было, что никто, кроме Брайса, не видел в Монксмире чужаков вечером в среду. Сам он вышел в семь часов, чтобы принести дрова из сарая, когда мотоциклист, съехавший вниз, развернулся прямо перед его коттеджем, чтобы попасть на дорогу. Джастин терпеть не мог мотоциклы из-за их нестерпимого рева. Он возмутился нарушением его покоя, в наказание за что мотоциклист несколько минут выписывал круги перед его коттеджем, сопровождая это безобразие непристойными жестами, пока не умчался, рявкнув напоследок выхлопной трубой. Было неизвестно, как отнесся к этому рассказу Реклесс, попросивший, впрочем, Брайса подробно описать мотоциклиста. Увы, на мотоциклисте был черный синтетический комбинезон, шлем и защитные очки, поэтому Брайс мог сказать только, что он, вероятно, молод и имеет отвратительные манеры – последнее безусловно! Селия не сомневалась, что мотоциклист состоит в той самой банде – иначе что ему понадобилось на Монксмире?

К полудню субботы слухи разрослись и размножились. Дигби унаследовал сто тысяч, двести тысяч, полмиллиона; вскрытие затягивается, потому что доктор Сиденхэм никак не определит причину смерти; причина смерти – утопление, удавление, яд, удушье, потеря крови; Форбс-Денби заявил Реклессу, что Сетон мог бы прожить еще лет двадцать; сердце Сетона могло в любой момент отказать; Адам Дэлглиш и инспектор почти не разговаривают; Реклесс арестовал бы Джейн Дэлглиш, если бы обнаружил мотив; Сильвия Кедж капризничает и не соглашается принять предложенные Дигби триста фунтов, положенные ей по завещанию; Реклесс побывал поздно вечером в пятницу в «Прайори-Хаусе», его видели с фонарями на тропе, ведущей к обрыву; дознание назначено на 14.30 в среду. Единодушие существовало только по последнему пункту: дознание действительно назначили на среду. На него вызвали Дигби Сетона и Сильвию Кедж. Те, кто мог выбрать, прийти или нет, гадали, вызовет ли их появление любопытство, смягчит ли подозрение, будет ли расценено как осторожность или как положенное уважение к смерти.

В субботу стало известно, что вечером в пятницу инспектор Реклесс уехал на машине с Монксмира в Лондон и не вернется до воскресного утра. Видимо, он отправился проверять лондонские алиби и клуб «Кадавр». То, что Реклесс собирался так скоро вернуться, никого не удивило. Он ведь был знатоком своего дела. Но даже временное отсутствие детектива принесло облегчение. Казалось, приподнялась туча, придавливавшая мыс Монксмир, как крышка. Мрачный, молчаливый, осуждающий всех субъект убрался, пусть ненадолго, и атмосфера разрядилась. После себя он оставил беспокойство, требовавшее действий. Всем срочно понадобилось покинуть Монксмир. Даже Джейн Дэлглиш и ее племянник, на которых Реклесс влиял меньше всего, с утра пораньше отправились вдоль берега в сторону Сейзуэлла, нагруженные этюдными принадлежностями, биноклями и рюкзаками. Видевшим их было ясно, что они не вернутся до темноты. Лэтэм вскоре укатил и пронесся мимо коттеджа «Розмари» со скоростью шестьдесят пять миль в час, заставив Селию ядовито заметить, что Оливер снова пытается свернуть себе шею. Они с племянницей хотели взять Сильвию Кедж на пикник в Альдерберг, но Элизабет перед уходом передумала и одна отправилась на прогулку в Уолберсуик. О планах Дигби Сетона никто ничего не знал. Мисс Колтроп позвонила в «Сетон-Хаус» в надежде заманить его на пикник, но трубку не сняли. Брайс сообщил, что едет на распродажу имущества богатого дома под Саксмундхэмом, где надеется побороться за фарфор семнадцатого века. К половине десятого он тоже был далеко от Монксмира, оставшегося во власти полудюжины осенних туристов, приехавших в течение дня и поставивших машины на Таннерс-лейн, а также случайной пары гуляющих, двигавшихся из Данвича или из Уолберсуика вдоль песчаных дюн к птичьему заповеднику.

Реклесс, видимо, прикатил обратно на Монксмир в субботу вечером. На заре его автомобиль уже стоял перед пабом «Зеленый человечек», а в десятом часу утра сержант Кортни уже обзвонил большинство свидетелей и потребовал, чтобы они явились в гостиницу. Это было вполне вежливое приглашение, однако никто не заблуждался: выбора, идти или нет, не было. Все молча согласились не являться одновременно. Сильвию Кедж сержант Кортни привез, как обычно, в полицейской машине. Возникло ощущение, будто Сильвия наслаждается вниманием к себе.

В гостинице их ждала портативная пишущая машинка Мориса Сетона, сиявшая на краю дубового столика в баре. Внимание, проявленное специалистами по снятию отпечатков пальцев и экспертами по пишущим машинкам, придало ей, казалось, дополнительного блеска. Она выглядела обыкновенной и угрожающей, невинной и опасной. Казалось, это был самый интимный предмет из имущества Сетона. Глядя на лучезарную клавиатуру, нельзя было не вспомнить с отвращением кровавые обрубки, не начать гадать, куда девались отрубленные кисти. Все сразу поняли, зачем она здесь: им предстояло печатать два отрывка, описания посещения Каррутерсом ночного клуба и безрукого трупа в море.

Сержант Кортни, отвечавший за упражнения с машинкой, уже ощущал себя исследователем людских характеров: реакция подозреваемых оказалась богатейшим материалом. Сильвия Кедж долго усаживалась, но стоило ей начать – и сильные, как у мужчины, костлявые пальцы заплясали по клавишам и за короткое время выдали две безупречные копии. Отлично выполненная работа любого порадует; сержант Кортни отреагировал на старания мисс Кедж почтительным молчанием. Мисс Дэлглиш, пришедшая в гостиницу с двадцатиминутным опозданием, тоже продемонстрировала неожиданное умение. Недаром она перепечатывала отцовские проповеди и церковный журнал, познавая машинописную премудрость по учебнику. Джейн печатала десятью пальцами, но скорость развила весьма умеренную и в отличие от мисс Кедж работала, не спуская глаз с клавиш. Мисс Колтроп, таращась на машинку так, словно впервые увидела ее, сначала заявила, что не умеет печатать, поскольку работает, диктуя на магнитофон, и не возьмет в толк, зачем тратить время на бесполезные попытки. Когда ее уговорили перестать упираться, после получаса стараний она предъявила две отвратительные страницы, помахав ими перед носом у сержанта с видом отомщенной жертвы. Оценив длину ногтей мисс Колтроп, Кортни удивился, как она вообще умудрялась стучать по клавишам. Брайс, уговорив себя прикоснуться к пишущей машинке, застучал с удивительной скоростью и точностью, считая при этом необходимым отпускать уничтожающие комментарии о стиле текста. Лэтэм почти не уступал в профессионализме мисс Кедж и отбарабанил свое в оскорбленном молчании. Мисс Марли сообщила, что печатать не умеет, но не прочь попробовать. Она отвергла помощь Кортни, минут пять изучала клавиатуру и каретку, а потом взялась за трудоемкое дело – перепечатывание отрывка слово за словом. Результат вышел приемлемым, и сержант Кортни, оставшись наедине с мисс Марли, похвалил ее ум и усердие, разойдясь во мнении с ее теткой, бросившей: «Могла бы лучше, если бы постаралась!» Дигби Сетон был безнадежен, и даже Кортни не поверил бы, что он притворяется. Вскоре бедняге, ко всеобщему облегчению, позволили прекратить жалкие потуги. Как и следовало предполагать, ни один текст, включая строчки, которые успел вымучить Дигби, не походил на оригиналы. Сержант Кортни, считавший, что второй, а может, и первый были напечатаны самим Морисом Сетоном, удивился бы, обнаружив сходство. Но окончательный вывод делал не он. Странички с машинописным текстом предстояло отправить экспертам, они проверят их на более тонкое сходство. Он не сказал об этом подозреваемым, но в этом не было нужды: они не зря читали Мориса Сетона.

Перед уходом из гостиницы у них взяли отпечатки пальцев. Когда настала очередь мисс Колтроп сдавать отпечатки, она возмутилась. Впервые она пожалела о своем желании сэкономить, которым было вызвано ее решение обойтись без адвоката. Теперь Селия оперировала его именем, а также именем своего депутата парламента и начальника полиции графства. Однако сержант умело подбадривал ее, хорошо понимал ее чувства и стремился помочь ей, то есть так сильно отличался от неотесанного инспектора, что она успокоилась. «Глупая старая стерва! – думал сержант, прикладывая ее пухлые пальцы к подушечке. – Если остальные будут упираться даже в половину ее силы, то мне повезет, если я закончу к возвращению шефа».

Но остальные проявили покладистость. Дигби Сетон утомлял шутками обо всей процедуре, пряча волнение за преувеличенным интересом к ее технической стороне. Элизабет Марли позволяла себе капризничать, а Джейн Дэлглиш была рассеянна. Брайсу сдавать отпечатки пальцев не понравилось. Он усмотрел нечто зловещее и безвозвратное в расставании с этим символом, отмечающим именно его неповторимую личность. Теперь понятно, заявил Брайс, почему первобытные племена так щепетильны к тому, чтобы в руки врага не попал ни один их волосок. Прикладывая с брезгливой гримасой пальцы к подушечке, он, дескать, чувствует, что расстается с целомудрием.

Оливер Лэтэм тыкал пальцами в подушечку с таким злорадством, словно метил в глаз Реклессу. Вскоре он обнаружил, что вошедший инспектор наблюдает за ним. Сержант Кортни вскочил.

– Добрый вечер, сэр, – обратился Реклесс к Лэтэму. – Это простая формальность.

– Я в курсе дела, благодарю. Сержант заверил, что не будет больно. Я все думал, куда вы подадитесь, съездив в Лондон. Надеюсь, вам понравился допрос моей, как вы ее обозначили, «подруги». А как вам привратник Данкомб? Полагаю, он тоже вас не подвел?

– Все были рады помочь, спасибо, сэр.

– Я не сомневался! Уверен, они тоже получили удовольствие. Сейчас в Лондоне тишь да гладь. Я дал лучший повод для сплетен за несколько недель. Раз все мы так рады сотрудничать, то как насчет кое-какого сотрудничества с вашей стороны? Может, вы сообщите о причине смерти Сетона?

– В свое время, сэр. Мы пока не располагаем заключением патологоанатома.

– Какой-то он у вас медлительный…

– Напротив, сэр, доктор Сиденхэм очень энергичный. Но предстоит серия анализов. Дело не из простых.

– Это ваше замечание, инспектор, претендует на победу в конкурсе преуменьшений года. – И Лэтэм, достав из кармана платок, тщательно вытер уже чистые пальцы.

Инспектор тихо проговорил:

– Раз вам так не терпится, мистер Лэтэм, отчего бы не задать вопрос кому-то из ваших друзей? Вы знаете не хуже меня, что кое-кто на мысе Монксмир может точно назвать причину смерти Мориса Сетона.

14

Со времени гибели сводного брата Дигби завел привычку заезжать поесть в коттедж «Розмари», и соседи с насмешливым удивлением обращали внимание на то, как часто его «воксхолл» приминает траву перед коттеджем. Они понимали, почему Селия ценит общество богатого молодого человека, но мотивы самого Дигби были не так очевидны. Никто не рисковал предположить, что его манят прелести Элизабет или он усматривает в ее нарочитой, капризной небрежности способ наложить лапу на капиталы Мориса. В общем, люди сходились во мнении, что Дигби предпочитает стряпню Селии, при всей ее банальности, езде дважды в день в Саутвуд или попыткам готовить самому; не последнюю роль играло и стремление сбежать от Сильвии Кедж. После убийства Сильвия не оставляла «Сетон-Хаус» в покое, совсем как статистка на похоронах, торопящая свою очередь залиться ритуальными рыданиями. Ее навязчивый интерес к трудам Мориса теперь распространился на его дом: она все в нем мыла, чистила, полировала, считала простыни и всюду слонялась на своих костылях, не выпуская из рук тряпку, словно с минуты на минуту ждала, что покойный владелец влезет в окно. Дигби твердил Элизабет Марли, что его это нервирует. Ему никогда не нравился «Сетон-Хаус», который он при всем кричащем модерне считал мрачным и вгоняющим в тоску. Теперь, когда черные глаза, грозящие ожогом, следили за ним из каждого угла, из-за каждого шкафа, Дигби ощущал себя персонажем греческой трагедии, в которой ожидается выход на сцену богинь мщения.

Это сравнение заинтересовало Элизабет, ведь оно указывало на то, что Дигби гораздо восприимчивее и чувствительнее, чем было принято считать. Он не привлекал ее физически, но она уже находила его интересным, даже немного загадочным. Удивительно, как влияют на человека двести тысяч фунтов стерлингов за пазухой! Элизабет замечала легкую патину успеха, уверенности и самодовольства, неминуемо накладываемую властью или деньгами. После ангины у нее был упадок сил. В таком состоянии, когда нет энергии работать и преследует тоска, лучше любая компания, чем никакой. Презирая тетку за стремительную капитуляцию перед корыстью – за одну ночь Дигби превратился в ее глазах из проблемного брата Мориса в очаровательного молодого человека, – Элизабет признавала, что Дигби Сетон интереснее, чем кажется на первый взгляд.

Он не принял приглашение мисс Колтроп на воскресный ужин, но все равно заявился в коттедж «Розмари» в девять часов и не изъявлял готовности удалиться. Дело близилось к одиннадцати, а Дигби вращался на табурете перед фортепьяно, наигрывая нечто как собственного, так и чужого сочинения. Элизабет, устроившаяся в кресле у камина, не торопила его. Играл он неплохо. Настоящим талантом Дигби, конечно, не обладал, но когда старался, то проявлял достойное уважения умение. Она припоминала, что однажды Морис обмолвился о мечте сделать из Дигби пианиста. Бедный Морис! Тогда он пытался убедить себя, будто единственный его оставшийся в живых родственник обладает некими качествами, позволяющими гордиться родством с ним. Еще в школьные годы Дигби его скромные успехи, как, например, победа в соревнованиях по боксу, превращались усилиями Мориса в великие свершения. Нельзя было вообразить, чтобы сводный брат Мориса Сетона не наделен вообще никакими талантами! Кое-какими способностями тот и впрямь обладал: сконструировал и смастерил шлюпку «Пеганка» и ходил на ней под парусом с завидной сноровкой, вот только его энтузиазм продержался всего два сезона. Моряцкий энтузиазм, такой неожиданный для Дигби, вряд ли мог порадовать Мориса, этого интеллектуального сноба. В конце концов он устал притворяться, как Селия устала притворяться, что ее племянница – красотка, которую ждет громкий женский успех. Сейчас Элизабет невольно косилась на свою большую цветную фотографию, свидетельство былых унизительных и нелепых амбиций Селии. Девочке было на ней одиннадцать лет; за три года до этого она лишилась родителей. Густые темные волосы с ленточками были зачем-то завиты, белое кисейное платье с розовым пояском вопиюще диссонировало с крупными чертами лица и детской неуклюжестью. Что ж, тетку быстро постигло разочарование. Но первая иллюзия быстро сменилась другой: раз ненаглядная Элиза проигрывает во внешности, то она должна брать умом. Теперь тема звучала так: «У моей племянницы редкая голова! Она, знаете ли, учится в Кембридже». Бедная тетя Селия! Упрекать ее за это косвенное интеллектуальное подавление было бы мелочностью. Она расплачивалась за него звонкой монетой. Но Дигби Сетону Элизабет не могла не симпатизировать. Они пострадали от чужого давления, в обоих хотели видеть несуществующие достоинства, их списали как неудачное приобретение.

– Кто из нас убил вашего брата? – вдруг спросила Элизабет.

Дигби подбирал мелодию из свежего лондонского мюзикла, неуклюже и слишком громко.

– А вы как считаете? Умница здесь – вы.

– Не такая уж я умница, как меня выставляет тетка. Но мне хватает ума, чтобы задуматься, почему вы позвонили именно мне с просьбой встретить вас в Саксмундхэме. Мы же никогда особенно не дружили.

– Наверное, решил, что это упущение пора исправить. И вообще, раз мне понадобилось, чтобы меня бесплатно подбросили в Саксмундхэм, то кому было звонить?

– Допустим. А еще вам требовалось алиби на время поездки на поезде.

– Алиби у меня было. Меня узнал билетный контролер, у меня завязался в вагоне любопытный разговор об испорченности нынешнего поколения с пожилым джентльменом. Надо полагать, он меня тоже запомнил. Я смогу доказать, что ехал в том поезде, и без вашей помощи, моя дорогая.

– А как насчет доказательства того, где вы сели в поезд?

– На станции «Ливерпуль-стрит». Но там была такая толпа, что вряд ли кто-нибудь заметил меня. Пусть Реклесс доказывает, что меня там не было. Откуда у вас вдруг такая подозрительность?

– Никакой подозрительности. Я не понимаю, как это могло бы у вас получиться.

– Спасибо – хотя за что вас благодарить? Полиция недоумевает вместе с вами.

Элизабет поежилась и неожиданно выпалила:

– Эти руки – какой ужас! Кошмар! Вам так не кажется? Особенно для писателя… Кошмар – и очень многозначительный. Вряд ли вы его так сильно ненавидели.

Дигби снял руки с клавиш и крутанулся на табурете, чтобы оказаться к ней лицом.

– Я его вообще не ненавидел. Разве я похож на убийцу?

– Вы единственный, у кого был мотив. Целых двести тысяч!

– Только когда я женюсь. Как вы насчет того, чтобы предложить свою кандидатуру?

– Нет, благодарю. Мне нравятся мужчины с IQ примерно как у меня. Мы друг другу не подойдем. Для клуба вам нужна совсем другая: яркая блондинка с бюстом сорок дюймов, сердцем из золота низкой пробы и счетной машинкой вместо мозгов.

– О нет! – возразил Дигби. – Что мне необходимо для клуба, я сам знаю. Теперь, когда у меня завелись деньги, я могу это оплатить. Мне подавай класс.

Дверь кабинета приоткрылась, мисс Колтроп просунула в щель голову и окинула их удивленным взглядом.

– Я потеряла одну из своих новых записей. Ты, случайно, не видела ее?

Племянница с безразличным видом пожала плечами, а Дигби вскочил и стал добросовестно озираться, словно надеялся, что магнитная пленка материализуется на пианино или высунется из-под подушки. Элизабет, наблюдая его бесполезное рвение, подумала: «Прямо безупречный джентльмен! Раньше он не выказывал к тетушке подобной предупредительности. Что за игры, черт бы его побрал?»

Поиски, разумеется, не увенчались успехом, и Дигби уставился на мисс Колтроп с умоляющей улыбкой.

– Мне очень жаль. Здесь ее вроде нет.

Селия, ждавшая с плохо скрываемым нетерпением, поблагодарила его и вернулась к работе. Как только за ней закрылась дверь, Дигби сказал:

– Она приняла это спокойно, не правда ли?

– Что именно?

– Завещание Мориса. Ведь если бы не я, она стала бы очень состоятельной женщиной.

Уж не воображает ли он, что им самим этого не постичь и они не знакомы с правилами арифметики? Элизабет покосилась на него и поймала его взгляд, свидетельствовавший о тайном удовлетворении и о самодовольстве. Дигби явно забавлялся. Ей вдруг пришла в голову мысль, что он должен кое-что знать о смерти Мориса, а его улыбочка означает нечто большее, чем злорадство при виде ее разочарования и от осознания собственной удачи. Элизабет так и подмывало предостеречь Дигби. Если он действительно что-нибудь обнаружил, то ему может грозить опасность. Он же типичный простак, наткнувшийся на правду и не соображающий, что лучше промолчать… Но она опомнилась, раздраженная его плохо скрываемым удовлетворением. Вероятно, все это ее фантазии. Вдруг Дигби ни о чем не догадывается? А если догадывается? Что ж, ему придется самому позаботиться о себе, рискнуть, как все остальные.

15

Обед в столовой «Прайори-Хауса» подходил к концу. Дэлглиш получил удовольствие от еды. Придя сюда, он не знал, чего ждать. Он был готов и к шести переменам блюд на севрском фарфоре, и к котлете на деревянной тарелке с последующим коллективным мытьем посуды. То и другое его не удивило бы. В действительности угощение состояло из вкусного куриного рагу с травами в горшочке, салата и сыра. Вино представляло собой дешевое терпкое бордо, зато его было много, а Дэлглиш, далеко не сноб по винной части, никогда не придерживался мнения, что единственная альтернатива хорошему вину – полная трезвость. Поэтому теперь он сидел, довольный и почти счастливый, в легком подпитии, и разглядывал столовую, такую огромную, что они вчетвером выглядели за простым дубовым столом карликовыми куклами.

Здесь нетрудно было понять, что дом – то, что осталось от монастыря, а комната когда-то служила в нем трапезной. Это был сильно увеличенный вариант гостиной в «Пентландсе», только тут закопченные от времени дубовые балки под крышей изгибались, как живые деревья, и терялись на высоте двадцати футов, над колеблющейся сферой, образованной шестью высокими свечами, зажженными на столе. Камин тоже представлял собой каменный очаг, как в «Пентландсе», только вшестеро больше, поэтому смахивал на небольшую пещеру, в которой толстые поленья горели ровно, как уголья. Шесть арочных окон, выходящих на море, были закрыты ставнями, но Дэлглиш слышал проникавший сквозь них рокот волн, а иногда и тихий стон – свидетельство крепчающего ветра.

Эллис Керрисон, сидевшая напротив Синклера, была спокойной полной особой, отлично владевшей собой, уверенной в себе и озабоченной, на взгляд Дэлглиша, только тем, чтобы накормить Синклера досыта. Когда их знакомили, у него возникло ощущение, будто они уже встречались и он хорошо знает ее. Причина этого стала ясна ему сразу. Эллис являлась живым воплощением миссис Ной из его детской книжки «Ноев ковчег»: такие же прямые волосы, гладкие, как масляная краска, собранные от середины назад и завязанные на затылке в маленький аккуратный узел, та же коренастая фигура, неожиданно узкая талия и запоминающееся лицо: круглое, краснощекое, с горящими глазками-бусинками. Даже одежда на ней была знакомая: простое черное платье с длинными рукавами и узкими полосками кружев на вороте и манжетах. Все вместе напоминало о дурном настроении, которое в детстве охватывало Адама в доме отца-викария от звука церковных колоколов и от запаха чистого шерстяного белья…

Глядя, как она разливает кофе, он размышлял, какие отношения связывают ее с Синклером. Догадаться было непросто. Судя по обращению, она не считала его гением, а он ее служанкой. Видимо, ей нравилось за ним приглядывать, но в ее манере было нечто сродни неуважению. Иногда, вместе принося еду на стол, что, очевидно, было у них привычкой, и немного споря из-за вина, они выглядели неразлучными, как два заговорщика. Дэлглиш мог только гадать, что побудило ее собрать шесть лет назад свои вещи и поменять Мориса Сетона на Синклера. Удивляло то, что Эллис Керрисон, вероятно, знала о Морисе Сетоне и об его отношениях с женой больше других. О чем еще она осведомлена?

Адам перевел взгляд на Синклера, сидевшего спиной к камину. Писатель оказался меньше, чем можно было судить по фотографиям, но широкие плечи и длинные, почти обезьяньи руки все еще производили впечатление внушительной силы. Лицо с возрастом округлилось, черты смазались, стали нечеткими, как на снимке с низкой экспозицией. Лицо обрамляли свисающие складки кожи, усталые глаза смотрели из глубоких пещер, образованных нависшими бровями, и были почти невидимыми, зато посадка головы была горделивой, а шапка седых волос сияла в отблесках камина, как горящая купина, усиливая его сходство с допотопным патриархом. Дэлглиш попытался вспомнить его возраст. Последний из трех крупных романов Синклера увидел свет свыше тридцати лет тому назад, когда он уже находился в средних летах. Три книги служили непрочным фундаментом для столь мощной репутации. Селия Колтроп, обиженная отказом Синклера принять участие в литературном фестивале на Монксмире, согласиться на посвящение ему одного из своих романов, любила повторять, что его переоценивают и величие создается не только качеством, но и количеством труда. Иногда Дэлглиш соглашался с ней. Но, возвращаясь к романам Синклера, нельзя было не испытывать восторженный трепет. Они высились, как несокрушимые скалы над полосой прибоя, среди рушащихся от прилива моды, как песчаные замки, литературных репутаций. «Прайори-Хаус» рано или поздно исчезнет среди волн, но репутация самого Синклера непременно выстоит.

Дэлглиш был не настолько наивен, чтобы ждать от большого писателя также мастерского поддержания застольной беседы, и не настолько высокомерен, чтобы воображать, будто Синклер станет его развлекать. Но хозяин дома не всю трапезу провел в молчании. Он со знанием дела и в одобрительном тоне отзывался о двух стихотворных книгах Дэлглиша, причем – и гость уловил это – не из одного желания сказать приятное. Синклер был прям и поглощен собой, как ребенок. Как только тема переставала занимать его, он ее менял. Разговор был посвящен главным образом книгам, хотя к собственным писаниям Синклер, похоже, уже не проявлял интереса и его любимым легким чтением стали детективы. К мировым делам он был равнодушен.

– Людям, дорогой Дэлглиш, придется научиться любви друг к другу в самом практическом, несентиментальном смысле слова, иначе они уничтожат себя. Ни на то ни на другое я уже не могу повлиять, – высказался он.

Однако у Дэлглиша создалось впечатление, что он не разочарован и не циничен. Синклер отошел от мира, но не в отвращении и не в отчаянии; просто, находясь в преклонном возрасте, перестал волноваться о его судьбах.

Теперь он обсуждал с Джейн Дэлглиш животрепещущую тему: будет ли шилоклювка гнездиться в заповеднике на следующий год. Оба уделяли этому вопросу живейшее внимание. Дэлглиш пригляделся к своей тете, сидевшей на противоположном конце стола. Она была в вишневой блузке из тонкой шерсти с высоким воротом и с рукавами, застегнутыми на пуговицы почти до локтей. Это была подходящая одежда для походов в гости на холодном восточном побережье, и тетя носила ее очень часто. Теперь блузка неожиданно снова вошла в моду, и к элегантности тети Джейн добавился современный шик, какого Дэлглиш от нее не ожидал.

Джейн сидела, подперев щеку левой рукой. Длинные загорелые пальцы были унизаны семейными кольцами, которые она надевала для вечерних выходов. Рубины и бриллианты искрились в свете камина. Разговор зашел о черепе, недавно подобранном Синклером на пляже. Затонувшие кладбища часто пугали всплывшими костями, и после шторма гуляющим нужно было быть готовыми к тому, что у них под ногами забелеет готовая рассыпаться от старости бедренная или лопаточная кость. Но целый череп – редкая находка. Синклера интересовал его примерный возраст, и в разговоре об этом он проявлял внушительные познания. Недавно выловленный труп пока не упоминался. Дэлглиш подумал, что ошибся, предполагая причину, по которой его пригласили сюда. Вероятно, Синклеру не было дела до убийства Сетона. Правда, трудно было поверить, что ему просто захотелось познакомиться с племянником Джейн Дэлглиш. Внезапно хозяин повернулся к нему и произнес:

– Наверное, многие спрашивают вас, почему вы выбрали детективную стезю?

– Среди них мало таких, кому мне хочется отвечать… Мне нравится моя работа; я умею выполнять ее хорошо; с ее помощью я утоляю свое любопытство к людям; и чаще всего она не нагоняет на меня скуку.

– О да, скука! Невыносимое состояние для любого писателя. Но разве это все? Разве служба в полиции не бережет вашу приватность? У вас есть профессиональное оправдание, чтобы оставаться в стороне. Полицейские отделены от остальных людей. Мы относимся к ним как к священникам: на поверхности дружелюбие, внутри неприязнь. В их обществе нам становится не по себе. Видимо, вы человек, ценящий свой внутренний мир.

– Раз так, мы с вами похожи, – улыбнулся Дэлглиш. – У меня моя работа, у вас «Прайори-Хаус».

– Сегодня днем он не смог защитить меня. Нас посетил ваш коллега, инспектор Стэнли Джеральд Реклесс. Расскажите мистеру Дэлглишу об этом, Эллис.

Дэлглишу уже надоело повторять, что он не несет ответственности за Реклесса, но ему было любопытно, как Синклер узнал полное имя инспектора. Скорее всего просто спросил…

– Реклесс – не суффолкская фамилия, – начала Эллис Керрисон. – На мой взгляд, он нездоров. Похоже на язву. Наверное, волнения.

Вероятно, она права насчет язвы, подумал Дэлглиш, вспоминая бледность инспектора, боль в его взгляде, глубокие складки между носом и ртом.

– Он явился спросить, не мы ли убили мистера Сетона, – продолжила Эллис.

– Надеюсь, вопрос прозвучал более тактично? – предположил Дэлглиш.

– Он задавал вопросы настолько тактично, насколько ему хотелось, – сказал Синклер. – Но пришел он именно за этим. Я объяснил, что даже не был знаком с Сетоном, хотя пытался прочесть одну из его книг. Здесь он ни разу не бывал. Поскольку сам я больше писать не могу, то больше не считаю своей обязанностью проводить время с теми, кто не мог этого делать никогда. К счастью, мы с Эллис предоставляем друг другу алиби на вечера вторника и среды, а это, как мы поняли, ключевое время. Я сообщил инспектору, что ни она, ни я не выходили из дому. Не уверен, что он поверил мне на слово. Между прочим, Джейн, он интересовался, не одалживали ли мы у вас топорик. Из этого вопроса я заключил, что вы случайно предоставили злоумышленнику орудие убийства. Мы продемонстрировали инспектору два наших топора, оба, к моей гордости, в великолепном состоянии, и он убедился, что ни один, ни другой не использовали для отсечения рук бедного Мориса Сетона.

– Он был дурным человеком и заслужил смерть! – вдруг выпалила Эллис Керрисон. – Но убийство непростительно.

– В каком смысле «дурным человеком»? – спросил Дэлглиш.

Вопрос был чистой формальностью. Они все равно независимо от его желания выложили бы ему это. Он чувствовал на себе любопытный взгляд Синклера, старавшегося встретиться с ним глазами. Вот и одна из причин приглашения: Синклер надеялся не только что-то выведать, но и кое-что поведать.

Эллис Керрисон сидела прямо, с красным от волнения лицом, со стиснутыми под столом руками, глядя на Адама воинственно и в то же время умоляюще, как смущенный ребенок.

– Это его письмо к ней… – забормотала она. – Письмо нечестивца, мистер Дэлглиш. Он довел ее до смерти, не обязательно было заталкивать ее в воду и держать ее голову под водой, пока она не захлебнется.

– Так вы читали письмо?

– Не полностью. Она сунула его мне, не подумав, и отобрала, опомнившись. Никакая женщина не захочет, чтобы подобное письмо прочитала другая женщина. В нем содержались подробности, в которых я не смогла бы признаться ни одной живой душе. События, которые я предпочла бы забыть. Он обрек ее на смерть. Это было настоящее убийство.

– Откуда вы знаете, что письмо написал он? – спросил Дэлглиш.

– Почерк его, мистер Дэлглиш. Все пять страниц. Он только напечатал наверху ее имя. Почерк Сетона я бы ни с чем не спутала.

Конечно, подумал Дэлглиш. Жена Сетона тем более не совершила бы подобной ошибки. Итак, Сетон умышленно довел жену до самоубийства. Если так, то речь идет о невероятно жестоком поступке, более серьезном, но по сути аналогичном убийству кошки Брайса. Но почему-то Дэлглишу трудно было представить Сетона расчетливым садистом. Он встречал его дважды и не почувствовал, что перед ним чудовище. Возможно ли, чтобы этот издерганный, но самоуверенный маленький педант с неоправданно высокой самооценкой, заслуживавший лишь жалости, жил с ненавистью в душе? Или этот скепсис – высокомерие сыщика, уже мнящего себя диагностом зла? Ведь даже если сомневаться в виновности самого Криппена[2], то хватает других беспомощных мужей-неврастеников, успешно избавляющихся от своих жен… Разве двух коротких встреч достаточно, чтобы разобраться в Сетоне так, как в нем разбиралась Эллис Керрисон? И куда девать злосчастное письмо, которое Сетон позаботился написать собственноручно в отличие от остальной переписки, хранившейся в «Сетон-Хаусе» в машинописном виде?

Адам хотел спросить, что именно сделала с письмом Дороти Сетон, когда прозвучал телефонный звонок – неуместно пронзительный в тишине огромной комнаты, озаренной свечами. Он вздрогнул и сообразил, что только что готов был поверить в отсутствие в «Прайори-Хаусе» электричества. Адам стал озираться, ища телефонный аппарат. Резкие звуки доносились из книжного шкафа, спрятанного в темную нишу в глубине комнаты. Ни Синклер, ни Эллис Керрисон даже не шелохнулись.

– Наверняка ошиблись номером, – объяснил Синклер. – Нам никто никогда не звонит. Телефон у нас на всякий случай, номер не занесен в справочник. – Он покосился в сторону надоедливого звонка, словно одобряя исправность телефона.

Дэлглиш поднялся.

– Прошу меня извинить. Звонят, наверное, мне.

Он успел схватить гладкую трубку, затерявшуюся среди вещей на верхней полке шкафа. Раздражающий звук прекратился. В тишине создавалось впечатление, будто голос инспектора Реклесса разносится по всей комнате.

– Мистер Дэлглиш? Я звоню из «Пентландса». Кое-что произошло, и, думаю, вам следует быть в курсе дела. Вам удобно прийти прямо сейчас? – Дэлглиш не торопился с ответом, поэтому Реклесс добавил: – Я получил заключение о вскрытии. Уверен, оно заинтересует вас.

Дэлглиш подумал, что это выглядит как попытка подкупа. Но ему, безусловно, придется идти. Бесстрастный тон, преобладавший на дознании, не обманул обоих полицейских. Если бы они вели расследование вместе, то старший инспектор Дэлглиш вызывал бы инспектора Реклесса, а не наоборот.

Но расследование не являлось совместным. Если Реклесс желает допросить подозреваемого – или даже племянника подозреваемой, – то ему решать, когда и где этим заниматься. Но что ему понадобилось в «Пентландсе»? Мисс Дэлглиш, уходя в «Прайори-Хаус», оставила свой коттедж незапертым. Двери на Монксмире не закрывали, и даже убийство соседа не заставило тетю Джейн изменить своим привычкам. Правда, хозяйничать в чужом доме вроде бы было не в натуре Реклесса…

Он извинился перед хозяином, который почти не выказал сожаления, что гость уходит. Дэлглиш заподозрил, что Синклер, отвыкший от общества, только рад сокращению компании до привычной троицы. По каким-то своим причинам он хотел, чтобы Дэлглиш услышал рассказ Эллис Керрисон. После этого мог с удовлетворением и даже с облегчением выпроводить гостя. Синклер всего лишь напомнил Дэлглишу о фонаре и разрешил ему не возвращаться за тетей, пообещав, что они с Эллис сами проводят ее домой. Джейн Дэлглиш не возражала. Адам предположил, что это простой такт: Реклесс приглашал только его, и тетя не хотела оказаться третьей лишней, даже в собственном доме.

Он вышел один. Снаружи была непроницаемая темнота, и сначала Адам не мог различить ничего, кроме светлой полоски – тропы под ногами. Потом облака раздвинулись, выглянула луна, и ночь стала прозрачной, наполнившись загадочными тенями и запахом моря. Дэлглиш подумал, что в Лондоне невозможно насладиться ночью, там этому мешают огни и люди. Здесь она была почти осязаемой, внушала первобытный страх темноты и неведомого. Даже сами жители Суффолка, привычные к потемкам, неуверенно чувствовали бы себя тут, среди прибрежных скал. Понятно, откуда берутся местные легенды! Дэлглиш представил стук неподкованных копыт, контрабандистов, везущих свои бочки и тюки от мыса Сейзуэлл к болотному тайнику или на запад, в безлюдные пустоши Уэслтона… В такую ночь можно услышать колокола давно затонувших церквей! Самое подходящее время отпевать в подводных храмах души умерших! Теперь рождались новые, октябрьские легенды, из-за которых местные жители будут еще больше бояться выходить из дому в темноте: о белеющей в ночи нагой женщине, гибнущей в волнах, и о безруком мертвеце в полосе прибоя…

Всем страхам назло Дэлглиш решил идти домой по краю скалы. Это удлиняло путь на четверть часа, но Реклесса, удобно расположившегося в «Пентландсе», было полезно заставить немного подождать. С помощью фонаря Адам нашел тропинку и зашагал за пятнышком света, заскользившим перед ним, как привидение. Когда он оглянулся, дом уже превратился на фоне ночного неба в бесформенную черную массу без признаков жизни, не считая горизонтальных полосок света в окнах столовой и одного круглого окна под крышей, похожего на глаз циклопа. Дэлглиш стал свидетелем того, как свет погас. Кто-то, вероятно Эллис Керрисон, поднялся наверх.

До края обрыва оставалось несколько шагов. Шум волн становился все громче, откуда-то донесся истошный крик ночной птицы. Ветер усиливался, хотя это еще был терпимый бриз. Здесь, на открытом мысу, казалось, будто земля и небо сливаются в непрекращающемся буйстве. Тропа заросла, превратившись в сплошную полосу препятствий – сомкнувшихся колючих побегов, цепляющихся за штанины. Решение идти вдоль берега было опрометчивым. Повод – желание заставить Реклесса подождать – представлялся Адаму дурацким ребячеством, не оправдывавшим риск порвать отличные брюки. Если тело Сетона волокли по этим густым зарослям, то должны были остаться следы. Реклесс наверняка не пренебрег поисками; любопытно, что он обнаружил? Что уж говорить о четырех десятках шатких ступенек до пляжа! Синклер был, невзирая на возраст, сильным мужчиной, Эллис Керрисон – крепкой сельской жительницей; но Сетон, пусть и не вышедший ростом, был бы для них в буквальном смысле мертвой тяжестью. Справиться с подобной – сродни подвигу.

Слева от тропы что-то забелело. Это был один из немногих уцелевших здесь могильных камней. Почти все памятники уже обрушились от старости или ушли под воду, чтобы море рано или поздно выбросило на берег покоившиеся под ними человеческие останки. Но этот устоял, и Дэлглиш не смог побороть соблазн подойти и рассмотреть его. Памятник оказался выше, чем он предполагал, высеченная на камне надпись читалась ясно. Он нагнулся и направил луч фонаря на надпись:

«ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ

ГЕНРИ УИЛЬЯМУ КРАЙВЕНЕРУ,

убитому в седле шайкой контрабандистов

24 сент. 1786

Бедный Генри Крайвенер! Какой злой рок принудил его отправиться безлюдным путем в Данвич? Наверное, он был не последним человеком, об этом свидетельствовало качество надгробия. Сколько лет пройдет, прежде чем оно вместе с благочестивой эпитафией тоже канет во влажную бездну забвения?

Когда Дэлглиш выпрямлялся, фонарь осветил могилу. Оказалось, что ее кто-то потревожил. Дерн вернули на место и утоптали, но было видно, что это произошло совсем недавно. Адам присел на корточки и потрогал руками в перчатках землю. Она была свежей, сыпучей. Кто-то повозился здесь незадолго до него. Хватило нескольких секунд, чтобы он извлек из-под дерна бедренную кость, сломанную лопаточную, а потом и череп. У Генри Крайвенера появился компаньон! Дэлглиш сразу смекнул, в чем дело. Синклер или Эллис Керрисон предавали тут земле найденные на пляже кости. Все они были очень старые, отбеленные морем. Кто-то, скорее всего Эллис, решил перезахоронить их в освященной земле.

Вертя в руках череп, Адам осваивался с новым представлением о странной парочке из «Прайори-Хауса», как вдруг услышал осторожные приближающиеся шаги. Зашуршали раздвигаемые ветви, и над ним нависла темная фигура, загородившая ночное небо. Раздался беззаботный насмешливый голос Оливера Лэтэма:

– Все вынюхиваете, старший инспектор? Вы смахиваете на Первого Могильщика, мало репетировавшего свою роль. Вы – настоящий трудяга! Неужели нельзя было не тревожить прах бедняги Генри Крайвенера? Не поздновато ли затевать расследование его убийства? К тому же вы вторгаетесь в чужие владения.

– Вы и подавно, – буркнул Дэлглиш.

– Итак, вы отужинали у Синклера! – констатировал Лэтэм со смехом. – Надеюсь, оценили предоставленную вам честь. Что же сказал наш апостол всеобщей любви о неприятном завершении земной юдоли Сетона?

– Немного. – Дэлглиш вырыл в мягкой земле отверстие, опустил в него череп и принялся засыпать его землей, начав со лба, глазниц, дыр между зубами. Не глядя вверх, он произнес: – Не знал, что вы любитель ночных прогулок.

– Эту привычку я приобрел недавно. Чрезвычайно полезно! Замечаешь много интересного.

Он дождался, пока Дэлглиш вернет на место пласт дерна, а потом молча развернулся и стал удаляться. Адам негромко окликнул его:

– Дороти Сетон не присылала вам незадолго до смерти письмо?

Темная фигура замерла, затем медленно повернулась.

– Разве это вас касается? – тихо промолвил Лэтэм. Дэлглиш колебался, поэтому он добавил: – Тогда зачем спрашивать? – И, не сказав больше ни слова, он канул во тьму.

16

Крыльцо коттеджа освещалось, но в гостиной было совсем темно. Инспектор Реклесс сидел в одиночестве перед затухающим камином, как гость, неуверенный, что ему рады, и примирительно экономящий на электричестве. При появлении Дэлглиша он встал и включил маленькую настольную лампу. Мужчины уставились друг на друга.

– Вы пришли один, мистер Дэлглиш? Было трудно вырваться?

Голос инспектора звучал бесстрастно. Было непонятно, осуждение это или простая констатация.

– Вырвался, как видите. Просто решил пройтись по скале. Откуда вы знали, где меня искать?

– Не застав никого дома, я предположил, что вы с мисс Дэлглиш ужинаете у кого-либо из соседей, и начал с наиболее вероятного места. Хотелось уже сегодня вечером обсудить с вами кое-какие новости, только не по телефону.

– Выкладывайте! Не хотите промочить горло?

Дэлглишу было трудно скрыть радостное возбуждение. К своему стыду, он чувствовал воодушевление экзаменатора, готового испытать нервничающего, но многообещающего студента. Однако Реклесс не нервничал, в его темных глазах не было ни неуверенности, ни подобострастия. «Господи, что со мной? – мелькнуло в голове у Дэлглиша. – Почему я с ним сам не свой?»

– Пока воздержусь от выпивки, благодарю вас, мистер Дэлглиш, – произнес Реклесс. – Я подумал, что вас должно заинтересовать заключение вскрытия. Я получил его сегодня вечером. Похоже, доктор Сиденхэм работал вчера допоздна. Не хотите угадать причину смерти?

«Нет, – подумал Дэлглиш. – Это ваше расследование, и я желаю вам успеха. У меня нет настроения играть в угадайку».

– Асфиксия? – вслух предположил он.

– Смерть была естественной, Дэлглиш. Он скончался от сердечного приступа.

– Что?!

– Сомнений быть не может. У него была легкая стенокардия, осложненная дефектом левого предсердия. Слабое сердце, вот и все. Ни асфиксии, ни отравления, ни следов насилия – не считая отрубленных кистей… Он не истек кровью и не захлебнулся. Смерть наступила через три часа после последнего приема пищи. Причина смерти – сердечный приступ.

– Что он съел?

– Жареные креветки с соусом тартар, зеленый салат с французской заправкой, ржаной хлеб с маслом, датский голубой сыр с крекерами. Запивал все это кьянти.

– Я бы удивился, если бы подобная трапеза имела место на Монксмире, – сказал Дэлглиш. – Типичное меню лондонского ресторана. Кстати, что насчет его кистей?

– Их отрубили через несколько часов после смерти. Доктор Сиденхэм считает, что это произошло вечером в среду, и это вполне логично. Роль мясницкой тумбы сыграла банка в шлюпке. Крови было не много, а ту, что натекла, легко было смыть – воды в море хватило бы. История отвратительная, и я найду того, кто это сделал, только это не убийство, а естественная смерть.

– Надо полагать, сильного потрясения должно было хватить, чтобы угробить его?

– Но насколько сильного? Сами знаете, как происходит с сердечными больными. Один из моих помощников побывал у этого доктора Форбса-Денби, и тот говорит, что Сетон мог бы при должном уходе протянуть еще не один год. Причем он был осторожен. Ни лишнего напряжения, ни авиаперелетов, умеренная диета, все удобства… Порой люди доживают до глубокой старости и с худшими сердечными проблемами, чем у него. У меня была тетка-сердечница, пережившая две бомбежки. Напугать человека до смерти – ненадежный способ укокошить его. Сердечники, случается, продолжают жить даже после самых невероятных потрясений.

– А потом умирают от банального несварения желудка. Я знаю. Последняя его трапеза вряд ли годилась при его болезни, но не можем же мы всерьез допустить, что кто-то повел Сетона кормить с намерением вызвать смертельное несварение?

– Никто его не кормил, мистер Дэлглиш. Он поужинал именно там, где мы ожидали, – в Сохо, в клубе «Кортес», у Льюкера. Отправился туда прямо из клуба «Кадавр», пришел один.

– Ушел тоже один?

– Нет. Гостей там принимает белокурая Лили Кумбс, правая рука Льюкера. Приглядывает за девочками и за выпивкой, успокаивает нервных клиентов. Уверен, вы ее знаете, если она уже была у Льюкера в пятьдесят девятом, когда он застрелил Мартина. Она говорит, что Сетон подозвал ее к своему столику и сказал, что ее рекомендовал ему знакомый. Он, дескать, хочет кое-что узнать про наркотики и слышал, что она может помочь.

– Лили, конечно, не учительница воскресной школы, но, насколько мне известно, никогда не была замешана в наркоторговле. Льюкер тоже не был – пока еще… Наверное, Сетон не назвал ей имени своего знакомого?

– Она будто бы спросила, но он промолчал. В общем, Лили решила подзаработать, и они вдвоем ушли из клуба в девять тридцать. Сетон сказал, что вернуться для разговора в его клуб не получится, туда женщин не пускают. Это соответствует действительности. Минут сорок они кружили в такси вокруг Гайд-парка и по Уэст-Энду. Сетон заплатил ей за информацию пять фунтов – не знаю уж, что она ему наплела… Он сошел у станции подземки «Паддингтон», позволив ей вернуться в «Кортес» на такси. Она приехала в половине одиннадцатого и оставалась там на виду у трех десятков посетителей до часу ночи.

– Зачем вообще было уезжать? Почему бы не запудрить ему мозги прямо за столиком?

– По ее словам, ему не терпелось уйти. Официант подтверждает, что вид у него был нервный, издерганный. И потом, Льюкеру не по нраву, когда Лили уделяет слишком много времени одному клиенту.

– Насколько я знаю Льюкера, ему должна была прийтись еще больше не по нраву ее отлучка из клуба на сорок минут для катания вокруг Гайд-парка. Хотя звучит все очень респектабельно: Лили, наверное, изменилась по сравнению с былыми временами. Вы считаете, данная история заслуживает доверия?

– Я провинциальный полицейский, Дэлглиш. По-моему, не любая шлюха из Сохо – лгунья. Я счел ее рассказ правдивым, хотя, вероятно, это не вся правда. К тому же мы нашли водителя такси, он подтвердил, что увез их из клуба в девять тридцать и высадил Сетона у входа на ту станцию подземки примерно через сорок минут. Говорит, у его пассажиров всю дорогу была очень серьезная беседа, мужчина время от времени делал записи в блокноте. Если это так, я бы не прочь заглянуть в блокнот. Когда я увидел тело, блокнота на нем не было.

– Быстро работаете! – одобрил Дэлглиш. – Получается, время, когда Сетона видели в последний раз, – десять минут одиннадцатого. Менее чем через два часа он умер.

– Естественной смертью!

– Полагаю, он должен был умереть.

– Возможно. Но с фактами не поспоришь. Сетон умер в полночь во вторник, потому что у него было слабое сердце и оно перестало биться. Так считает доктор Сиденхэм, и я не намерен транжирить общественные деньги на доказательство его неправоты. Вы утверждаете, что сердечный приступ кто-то спровоцировал. Не спорю, подобная вероятность существует. Но учтите, доказательства этой версии пока отсутствуют. В данном деле я ничего не исключаю. Многое мы пока не знаем.

Эта реплика показалась Дэлглишу сильным преуменьшением. Большинство фактов, еще остававшихся неизвестными Реклессу, были, без сомнения, не менее важны, чем причина смерти. У него в голове уже выстроился список вопросов, остававшихся без ответа. Зачем Сетон попросил высадить его у станции «Паддингтон»? С кем собирался встретиться – если собирался? Где он умер? Где находилось тело с полуночи вторника? Кто переправил его на Монксмир и зачем? Если смерть Сетона действительно была запланирована, то как убийца сумел так успешно замаскировать ее под естественную? Отсюда вытекал вопрос, интриговавший Дэлглиша больше всего: почему преступник не оставил труп в Лондоне, не бросил где-нибудь на обочине? Пусть бы в умершем опознали потом автора заурядных детективов, прогуливавшегося в Лондоне по своим неведомым делам и сваленного сердечным приступом… Зачем было тащить тело назад на Монксмир и разыгрывать сложную шараду, которая не могла не вызвать подозрений и не поставить на уши всю полицию Суффолка?

Реклесс, словно читая мысли Дэлглиша, произнес:

– У нас нет доказательств прямой связи между смертью Сетона и надругательством над его трупом. Смерть наступила по естественным причинам. Рано или поздно мы выясним, где именно это произошло. А потом выйдем на того, кто несет ответственность за последующие события: отрубание рук, фальшивый телефонный звонок Дигби Сетону – если он имел место, две отправленные мисс Кедж рукописи – если их отправляли… В этой колоде засел джокер, и мне не нравится его чувство юмора; но не думаю, что он – убийца.

– Полагаете, это изощренный трюк? С какой целью?

– Злоба, Дэлглиш. Злоба против умершего или кого-либо из живых. Надежда навести на кого-то подозрение. Потребность создать проблемы. Например, для мисс Колтроп. Она не отрицает, что безрукий труп в шлюпке – ее литературная находка. Или для Дигби Сетона. Он – главный приобретатель от смерти сводного брата. Для мисс Дэлглиш. В конце концов, топорик-то ее…

– Это все догадки, не более. Топорик пропал – вот и все, что мы знаем. Нет никаких доказательств, что орудием послужил он.

– Теперь есть, Дэлглиш. Его вернули. Включите свет – увидите.

Топорик действительно вернулся домой. В дальнем конце комнаты стоял диванный столик восемнадцатого века, изящное изделие, памятное Дэлглишу с детства – тогда он был предметом обстановки в гостиной бабушки. Топорик всадили ровно посередине крышки, расколов полированную древесину пополам. Топорище торчало почти вертикально, как наглый восклицательный знак. В ярком свете люстры, залившем комнату, Дэлглиш ясно разглядел бурые пятна крови на металле. Без анализа, конечно, не обойтись, но он не сомневался, что это кровь Мориса Сетона.

– Я пришел сообщить вам результаты вскрытия. Подумал, что вам будет интересно. Я нашел дверь приоткрытой, вошел и позвал вас. И почти сразу увидел топорик. При данных обстоятельствах я позволил себе дождаться вашего прихода.

Если Реклессу и доставлял удовольствие успех его собственного маленького розыгрыша, он никак этого не показывал. Дэлглиш был далек от того, чтобы наделять его вкусом к драме. Однако мизансцена была приготовлена мастерски: тихая беседа в полутьме, внезапная вспышка света, шок при виде подло и безвозвратно испорченной красивой вещи. Ему потребовалось усилие, чтобы не спросить: стал бы Реклесс сообщать свои новости с такими вывертами, если бы дома находилась мисс Дэлглиш? А почему нет? Реклесс отлично знал, что с Джейн Дэлглиш сталось бы всадить топорик в крышку стола перед тем, как отправиться вместе с племянником в «Прайори-Хаус». Женщина, способная оттяпать ради своего удовольствия кисти трупу, легко пожертвовала с той же высокой целью семейной реликвией. Свою попытку разыграть маленький спектакль инспектор предпринял тщательно. Сейчас он уставился подозреваемому прямо в глаза в надежде, что в них не будет ни удивления, ни потрясения. Но Дэлглиш не доставил ему удовольствия. Решив, что уже может управлять своим голосом, он отчеканил:

– Завтра я поеду в Лондон. Я был бы вам признателен, если бы вы приглядели за домом. Вряд ли я буду отсутствовать более суток.

– Я наблюдаю за всеми на Монксмире, Дэлглиш. У меня уже готовы для них кое-какие вопросы. Во сколько вы с тетушкой покинули коттедж?

– Примерно без пятнадцати семь.

– Вы уходили вместе?

– Да. Если вам любопытно, не спохватилась ли моя тетка, выйдя из дому, что не взяла чистый носовой платок, то вынужден вас разочаровать. И главное: когда мы уходили, этой штуковины здесь еще не было.

Провоцировать Реклесса было бесполезно. Он спокойно парировал:

– Я пришел сюда около девяти часов. У него было в запасе целых два часа. Вы говорили кому-нибудь о приглашении на ужин, Дэлглиш?

– Нет, никому. Уверен, тетя тоже. Но это вряд ли существенно. Мы на Монксмире всегда знаем, дома ли хозяева: достаточно увидеть, горит ли свет.

– А запирать двери у вас не принято – очень удобно! Если в этом деле все идет по шаблону, то либо алиби обнаружится у всех, либо ни у кого.

Инспектор приблизился к диванному столику, извлек из кармана огромный белый платок и, обмотав им топорище, вырвал топорик из древесины. Подойдя с ним к двери, он обернулся.

– Он умер в полночь, Дэлглиш. В полночь. Когда Дигби Сетон уже час находился под арестом; когда Оливер Лэтэм веселился на театральном банкете на виду у двух рыцарей и трех рыцарственных леди Британской империи, не говоря о половине завсегдатаев всех культурных событий Лондона; когда мисс Марли, насколько известно мне и всем остальным, нежилась в гостиничной постели; и когда Джастин Брайс сражался с первым по счету за ту ночь приступом астмы. По крайней мере у двоих из них есть твердое алиби, а остальные двое вроде бы не очень-то переживают… Да, запамятовал: пока я вас ждал, сюда звонили. Некий Макс Герни. Просил вас перезвонить. Сказал, что вы знаете номер его телефона.

Дэлглиш удивился. Из всех его знакомых Макс Герни был последним, кто стал бы ему звонить, когда он в отпуске. Важнее то, что Герни был старшим партнером в издательстве, публиковавшем Мориса Сетона. Известно ли это Реклессу? Похоже, нет, иначе он бы как-то это прокомментировал. Инспектор развил колоссальную скорость и не обошел вниманием почти никого из тех, кто был как-то связан с Сетоном. Но до его издателя он пока не добрался, а может, счел это направление недостойным внимания.

Реклесс взялся наконец за дверную ручку.

– Спокойной ночи, Дэлглиш. Передайте тете мои соболезнования по поводу столика… Если вы все-таки правы и это убийство, то мы знаем о преступнике одно: он слишком увлекается детективами. – И он удалился.

Когда стих шум мотора машины, Дэлглиш позвонил Максу Герни. Тот, видимо, сидел и ждал звонка, потому что ответил сразу:

– Адам! Хорошо, что быстро перезвонили! Скотланд-Ярд уперся и отказывался сообщить, где вас искать, но я догадался, что вы в Суффолке. Когда вернетесь? Мы могли бы увидеться?

Дэлглиш сказал, что будет в Лондоне уже завтра, и услышал в голосе Макса облегчение.

– Пообедаем вместе? Отлично! Вас устроит в час дня? Где предпочитаете?

– Кажется, Макс, в свое время вы состояли членом клуба «Кадавр»?

– И сейчас состою. Хотите туда? Планты ради вас расстараются. Значит, в час дня в «Кадавре»?

Дэлглиш заверил его, что это прекрасный выбор.

17

Сидя в гостиной на первом этаже кукольного домика на Таннерс-лейн, Сильвия Кедж слушала завывание ветра и ежилась от страха. Она всегда ненавидела штормовые ночи, контраст между буйством стихии снаружи и глубоким покоем внутри коттеджа, спрятавшегося за скалой. Даже в бурю он оставался в коконе неподвижного воздуха, будто испускал испарения, против которых ничего не могли поделать внешние силы. Мало какая буря могла заставить дрожать окна коттеджа «Дубильщик», скрипеть его двери и бревна. Даже в самый сильный ветер ветки бузины за черным окном всего лишь вяло шевелились, словно им не хватало духу постучаться в стекло. Ее мать, нежась в кресле перед камином, часто повторяла: «Мне нет дела, кто что говорит, главное, что нам здесь очень уютно. Не хотелось бы мне в такую ночь оказаться в “Пентландсе” или в “Сетон-Хаусе”». Любимой фразой матери была: «Мне нет дела, кто что говорит». Она всегда произносила ее с безапелляционностью вдовы, ополчившейся на весь мир. Мать испытывала маниакальную потребность в уюте, ей хотелось забиться в тесную безопасную раковину. Природу она воспринимала как оскорбление, и безмятежность коттеджа «Дубильщик» служила ей убежищем скорее от мыслей, чем от ветров. Но Сильвия была бы только рада натиску холодного морского ветра, от которого двери и окна заходили бы ходуном. Это по крайней мере подтвердило бы существование внешнего мира и ее включенности в него. Она боялась этого гораздо меньше, чем здешнего противоестественного покоя, ощущения полной изоляции, когда сама природа пренебрегает ею, считает недостойной внимания…

Нынче ее страх был острее, неудержимее привычной тоски – плода одиночества и отрезанности от мира. Она боялась, что ее убьют. Начиналось это как заигрывание со страхом, сознательное, взвешенное пренебрежение приятными мурашками, сопровождающими чувство опасности. Но воображение сыграло с ней злую шутку: оно вдруг вышло из-под контроля. Придуманный страх превратился в настоящий. Теперь Сильвия, сидя одна в коттедже, была беспомощна и очень боялась. Она представляла мягкий песок на улице, огражденной высокой живой изгородью, чернеющей в ночи. Если убийца явится ночью, то она не услышит, как он будет приближаться, ступая по песку. Инспектор Реклесс получал от нее один и тот же ответ на свой навязчивый вопрос: можно ли, ступая с осторожностью, миновать коттедж так, чтобы остаться неуслышанным и незамеченным? А если тащить труп? Здесь судить было труднее, но все равно возможность прошмыгнуть мимо оставалась. Спала она крепко, с закрытыми окнами и задернутыми шторами. Только нынче он не будет тащить труп, а придет за ней, придет один – с топориком, с ножом, с веревкой в руках… Сильвия попыталась представить его лицо. Это будет знакомое лицо; даже без настойчивых вопросов инспектора она знала, что убийца Мориса Сетона живет на Монксмире. Но ночью его лицо будет белым и неподвижным от напряжения, лицом хищника, подкрадывающегося к жертве. Возможно, он уже стоит у калитки и гадает, заскрипят ли петли, если ее толкнуть… Хотя ему следовало бы знать, что без скрипа не обойдется. Это знает весь Монксмир. Только зачем ему об этом тревожиться? Если Сильвия закричит, поблизости не будет никого, чтобы услышать ее. Убежать она не сможет – это ему тем более известно.

От отчаяния она озиралась, взгляд скользил по тяжелой темной мебели, привезенной сюда матерью, вышедшей замуж. И резной книжный шкаф, и угловой буфет послужили бы хорошей баррикадой для двери, если бы она смогла сдвинуть их с места. Но Сильвия была беспомощна. Встав с узкой кровати и взяв костыли, она потащилась в кухню. В стекле кухонного буфета отразилось ее лицо – белая луна с темными провалами глаз, тяжелые и сырые, как у утопленницы, волосы. Лицо ведьмы! «Триста лет назад меня сожгли бы живьем, – подумала Сильвия. – А теперь даже не боятся».

Что хуже, когда тебя боятся или когда жалеют? Распахнув дверцу кухонного шкафа, она набрала ложек и вилок, чтобы разложить их на узком подоконнике. В тишине слышала свое хриплое дыхание. Немного подумав, Сильвия поставила на подоконник два стакана. Если он полезет в кухонное окно, то ее предупредит о вторжении звон падающих приборов и бьющегося стекла. Она оглядела кухню в поисках оружия. Нож для разделки мяса? Великоват, да и тупой. Кухонные ножницы? Сильвия взяла их и попыталась разнять надвое, но это оказалось не под силу даже ее тренированным рукам. Потом она вспомнила про сломанный нож, которым обычно чистила овощи. Коническое лезвие имело всего шесть дюймов в длину, зато нож был острый и удобный. Сильвия поточила лезвие о каменный край кухонной раковины и проверила пальцем. Лучше, чем ничего! С этим оружием она почувствовала себя увереннее. Убедившись в прочности петель входной двери, расставила маленькие стеклянные украшения из углового буфета на подоконнике гостиной. Не снимая с ног протезов, уселась на кровати прямо, положив на подушку рядом с собой тяжелое стеклянное пресс-папье и сжимая в руке нож. Так она застыла, дожидаясь, когда пройдет приступ страха, сотрясаясь всем телом от сердцебиения и напрягая слух, чтобы уловить сквозь вой ветра скрип садовой калитки и звон падающего стекла.

Книга вторая. Лондон

1

Дэлглиш выехал следующим утром, после раннего одинокого завтрака и звонка Реклессу. Надо было узнать лондонский адрес Дигби Сетона и название отеля, где ночевала Элизабет Марли. Он не объяснил, зачем это, а Реклесс не спрашивал: он сообщил требуемые сведения и пожелал Дэлглишу безопасного, приятного пути. Адам усомнился в том, что оба пожелания осуществятся, однако поблагодарил инспектора за помощь. Оба не старались скрыть иронию в голосе. От взаимной неприязни искрились, казалось, телефонные провода.

Тревожить Джастина Брайса в такую рань было не очень вежливо, но Дэлглишу понадобилась фотография компании на пляже. Ее сделали несколько лет назад, но Сетоны, Оливер Лэтэм и сам Брайс были на ней очень похожи на себя, что должно было помочь опознанию.

В ответ на стук в дверь Брайс спустился. В этот ранний час он плохо соображал и с трудом ворочал языком. Смысл просьбы Дэлглиша дошел до него не сразу, но вскоре он достал фотографию. Мысль, что отдавать ее неразумно, возникла позднее, когда Дэлглиш уходил. Брайс двинулся за ним по дорожке, взволнованно блея:

– Только не говорите Оливеру, что я вам ее одолжил, хорошо, Адам? Он взбесится, если узнает о моем сотрудничестве с полицией. Оливер, боюсь, не вполне вам доверяет. Умоляю, сохраните это в тайне!

Дэлглиш пробурчал что-то в знак согласия и жестом отправил Джастина обратно, хотя слишком хорошо его знал, чтобы понадеяться, что тот угомонится. После завтрака, набравшись сил для дневных проделок, он непременно позвонит Селии Колтроп, и они вместе станут гадать, что затеял Адам Дэлглиш на сей раз. К полудню весь Монксмир, включая Оливера Лэтэма, будет знать, что он покатил в Лондон, забрав с собой фотографию.

Дорога оказалась нетрудной. Адам поехал кратчайшим путем и к половине двенадцатого прибыл в город. Он не ожидал, что так скоро вернется сюда. У него возникло ощущение преждевременного прерывания испорченного отпуска. Утешая себя надеждой, что это не совсем так, Адам поборол искушение заехать домой, в квартиру, расположенную высоко над Темзой, близ Куинхита, и направился в Уэст-Энд. Перед полуднем он поставил «купер-бристоль» на Лексингтон-стрит и зашагал в Блумсбери, в клуб «Кадавр».

Это было типичное английское заведение, его основал в 1892 году некий барристер как место встречи людей с интересом к убийствам и перед смертью завещал клубу свой приятный дом на Тейвисток-сквер. Клуб был сугубо мужским, женщин не зачисляли в его члены и даже не пускали внутрь. Крепкий членский костяк составляли авторы детективных романов, избиравшиеся по принципу престижности их издателей, а не величины продаж, пара отставных офицеров полиции, дюжина практикующих барристеров, трое судей в отставке и большинство известных криминалистов-любителей и уголовных репортеров. От остальных членов клуба требовалось вовремя платить взносы, с умным видом обсуждая вероятную вину Уильяма Уоллеса[3] и достоинства защиты Мадлен Смит[4]. Исключение женщин означало неучастие в дебатах ряда лучших писательниц криминального жанра, но это никого не волновало: с точки зрения комитета их допуск вряд ли компенсировал бы расходы на установку женских туалетов. Сантехника в «Кадавре» и впрямь не менялась с 1900 года, когда клуб водворился по своему нынешнему адресу, хотя ходили слухи, будто ванны приобретал сам Джордж Джозеф Смит[5]. Старомодными были в клубе не только водопровод и канализация. Оправданием эксклюзивности выступало также утверждение, что неприлично обсуждать убийства в присутствии женщин. Само убийство становилось в «Кадавре» цивилизованной архаикой, отгороженной от реальности временем и доспехами закона и не имевшей ни малейшей связи с теми мрачными и жалкими преступлениями, которыми занимался почти всю свою профессиональную жизнь Дэлглиш. Само слово «убийство» здесь ассоциировалось с викторианской служанкой в крахмальном чепце с лентами, наблюдающей через дверь спальни, как Аделаида Бартлетт готовит мужу снадобье; с изящной рукой жительницы Эдинбурга, подающей чашку какао – возможно, с мышьяком; с доктором Лемсоном, подсунувшим шурину за чаем отравленный кусок пирога; с Лиззи Борден, крадущейся с топором по безмолвному дому в Фолл-Ривер в разгаре лета…

У каждого клуба есть своя изюминка. В клубе «Кадавр» их было целых две, и звались они Плантами. У членов клуба была присказка: «Что мы будем делать, если лишимся Плантов?», звучавшая как: «Что мы будем делать, если на Англию сбросят бомбу?» Оба вопроса имели зачатки смысла, но усматривали его только лица, склонные к болезненной меланхолии. Мистер Плант подарил жизнь – верность клубу заставляла в это верить – пяти полногрудым и умелым дочерям. Три старшие, Роз, Мэриголд и Вайолет, вышли замуж, но иногда заглядывали в клуб, чтобы помочь родне. Обе младшие, Хизер и Примроуз, работали там официантками. Сам Плант являлся бессменным дворецким и мастером на все руки, а его жена пользовалась славой лучшего во всем Лондоне кулинара. Плантам клуб был обязан атмосферой загородного особняка, где преданные, умелые и деликатные слуги обеспечивают воистину домашний комфорт. Члены клуба, хоть раз его вкусившие, пребывали в приятной иллюзии, будто вернулись во времена своей молодости, а те, кто внимал их восторгам, начинали сознавать, чего лишаются. Даже причуды Плантов придавали им интерес, не делая менее профессиональными, что можно сказать о слугах немногих клубов.

Дэлглиш не был членом клуба, но иногда тут обедал, и Планты его запомнили. Благодаря причудливой алхимии, царящей в подобных сферах, его здесь скорее привечали. Теперь Плант охотно водил его по заведению и отвечал на вопросы, не вынуждая Адама уточнять, что в данном случае он выступает как любитель. Оба по большей части молчали, однако отлично понимали друг друга. Плант отвел гостя в маленькую спальню на втором этаже, которую всегда предоставляли Сетону, и ждал в дверях, пока Дэлглиш осматривал комнату. Адам привык работать под надзором, иначе такое пристальное наблюдение сбило бы его с толку.

Плант был редкостным персонажем. В нем было шесть футов три дюйма росту, плечи имели богатырский размах, бледное лицо было пластичным, как воск, на левой скуле красовался длинный узкий шрам. Этот результат малопочтенного инцидента – падения с велосипеда при наезде на железную ограду – так сильно смахивал на дуэльный шрам, что Плант поддался соблазну усугубить эффект ношением пенсне и стрижкой «ежик», чтобы еще больше походить на зловещего немецкого офицера из антинацистского фильма. Его рабочая форма была под стать месту: темно-синий саржевый костюм с маленькими черепами на лацканах. Эта вульгарность, придуманная еще основателем клуба в 1896 году, с тех пор стала, как потом и сам Плант, освященной временем традицией. Члены клуба даже недоумевали, когда их гости удивлялись необычной внешности Планта.

В спальне оказалось мало интересного. Териленовые шторы, несмотря на тонкость, плохо пропускали серый октябрьский свет. Ящики шкафа и полки были пусты. На светлом дубовом столике у окна лежали чистый блокнот и пачки писчей бумаги с эмблемой клуба. Свежезастеленная односпальная кровать ждала следующего клиента.

– Пишущую машинку и одежду забрали сотрудники полиции Суффолка, сэр, – напомнил Плант. – Они искали бумаги, но практически ничего не нашли, только пачку коричневых конвертов, полсотни чистых листов большого формата и пару неиспользованных копирок. Мистер Сетон был очень аккуратным джентльменом.

– Он ведь регулярно останавливался здесь в октябре?

– В последние две недели месяца, сэр. И так каждый год. Всегда в этой комнате. У нас на этом этаже всего одна спальня, а выше он подняться не мог из-за слабого сердца. Можно было бы на лифте, но мистер Сетон говорил, что не доверяет лифтам. Поэтому комната была единственным вариантом.

– Он здесь работал?

– Да, сэр. Утром, с девяти до половины первого. Потом ленч. И снова работа, с половины третьего до половины пятого. Это если мистер Сетон печатал. А если читал или делал заметки, то в библиотеке. Там печатать нельзя, чтобы не тревожить других.

– То есть во вторник он тоже здесь печатал?

– Мы с женой слышали стук машинки и, естественно, предположили, что это мистер Сетон. На двери висела табличка «не беспокоить», хотя мы и без нее не стали бы входить. Когда член клуба работает, его не беспокоят. У инспектора, кажется, возникло подозрение, будто тут находился кто-то другой.

– Неужели? А вы как думаете?

– Могло быть и так. Жена услышала стук пишущей машинки в одиннадцать часов утра, потом и я – часа в четыре. Но мы не могли знать точно, мистер Сетон это или нет. Стучали быстро и умело, но что с того? Инспектор спрашивал, мог ли сюда войти кто-либо еще. Мы чужих не видели, но в обеденное время оба были очень заняты и вообще весь день провели внизу. Как вам известно, сэр, люди свободно входят сюда и выходят отсюда. Вот дама обратила бы на себя внимание. Кто-нибудь из членов клуба непременно заявил бы о женщине. Но в целом – что ж, я не могу утверждать, что заведение тщательно охраняется… Я видел, что инспектор невысокого мнения о нашей охране. Но я сказал ему, что это клуб, а не полицейский участок.

– Вы прождали два дня, прежде чем заявить об исчезновении клиента?

– И очень об этом сожалею, сэр! Причем я и тогда не вызвал полицию, а позвонил мистеру Сетону домой и предупредил его секретаря, мисс Кедж. Она попросила ничего пока не предпринимать, потому что попробует найти сводного брата мистера Сетона. Сам я никогда не встречал этого джентльмена, но однажды мистер Сетон упоминал о нем. Не припомню, чтобы он бывал в клубе. Инспектор очень настойчиво спрашивал меня об этом.

– Полагаю, его вопросы касались также Оливера Лэтэма и Джастина Брайса?

– Именно так, сэр. Оба джентльмена – члены клуба, о чем я его уведомил. Но в последнее время я их у нас не видел. Вряд ли эти джентльмены вошли и вышли, ничего не сказав мне и моей жене. Извольте, здесь ванная и туалет второго этажа. Мистер Сетон пользовался ими. Инспектор даже заглянул в сливной бачок.

– Он нашел то, что искал?

– Да, поплавковый кран, сэр. Очень надеюсь, что он не вывел его из строя. У этого туалета бурный темперамент… Полагаю, вы желаете побывать в библиотеке? Там мистер Сетон находился, когда не печатал. Она расположена на следующем этаже.

Очевидно, посещение библиотеки входило в план экскурсии. Инспектор Реклесс был дотошен, а Плант был не такой человек, чтобы позволить своему теперешнему протеже увидеть меньше его. Когда они втиснулись вдвоем в крохотную кабинку лифта, способную вызвать приступ клаустрофобии, Дэлглиш задал последние вопросы. Плант ответил, что ни он, ни кто-либо другой из персонала ничего не отправляли по почте по поручению Сетона. В комнате не убирались, никаких его бумаг не уничтожали. Насколько было известно Планту, уничтожать там было нечего. Если не считать пишущей машинки и одежды Сетона, в комнате осталось все то же, что в ней находилось в вечер его исчезновения.

Библиотека, окна которой выходили на юг, на площадь, была, наверное, самым привлекательным помещением в доме. Первоначально здесь была гостиная, и с тех пор добавились только полки на западной стене, в остальном все осталось как в момент образования клуба. Шторы являлись копиями оригиналов, потускневшие обои были выполнены в стиле прерафаэлитов, между четырьмя высокими окнами стояли викторианские столы. Небольшая, но внушавшая уважение библиотека была посвящена преступлениям. Здесь находились тома «Британских судебных процессов» и «Знаменитых процессов», учебники по судебной медицине, токсикологии, патологоанатомии, мемуары судей, адвокатов, патологоанатомов и офицеров полиции; всевозможные сочинения криминологов-любителей о громких и противоречивых преступлениях, учебники по уголовному праву и полицейской процедуре, а также трактаты о социологических и психологических аспектах насильственных преступлений, судя по их виду, ни разу не открывавшиеся. На полках с беллетристикой стояли немногочисленные первые издания По, Ле Фаню и Конан Дойла, которыми клуб очень гордился, а также книги британских и американских представителей криминального жанра. Было очевидно, что те из них, кто являлся членом клуба, дарили ему свои произведения. Дэлглиш с интересом повертел в руках книгу Мориса Сетона в подарочном переплете, с золотой монограммой. Он заметил, что хотя членство в клубе женщин исключалось, на их книги запрет не распространялся, и библиотека давала убедительное представление обо всей криминальной литературе за последние сто пятьдесят лет.

На противоположной стороне комнаты стояли две стеклянные витрины, представлявшие собой небольшой музей убийств. Поскольку экспонаты дарились и завещались членами клуба на протяжении многих лет и принимались с одной и той же некритичной признательностью, они сильно разнились по интересу и, как определил Дэлглиш, по подлинности. Попыток хронологической классификации не предпринималось, таблички грешили по части точности, а размещение экспонатов свидетельствовало о стремлении к изяществу подачи, а не к соблюдению логики. Взять хотя бы фитильный дуэльный пистолет с дулом на серебряном ложе, с золочеными затворами, принадлежащий, если верить табличке, преподобному Джеймсу Хэкману, казненному в Тимбурне в 1779 году за убийство Маргарет Рэй, любовницы графа Сэндвича. Дэлглиш счел это сомнительным: на его взгляд, пистолет изготовили лет на пятнадцать позже. Но он поверил, что у этой красивой блестящей штуковины была зловещая судьба. Зато повода усомниться в подлинности соседнего экспоната не нашлось. Это было побуревшее, готовое рассыпаться от дряхлости письмо Мэри Блэнди к возлюбленному с благодарностью за подарок – «порошок для чистки шотландских камешков-агатов», то есть мышьяк, с помощью которого данная особа умертвила собственного отца и завершила жизнь на эшафоте. В той же витрине красовались Библия с надписью «Констанс Кент»[6] на форзаце, обрывки пижамы, якобы обматывавшие тело миссис Криппен, маленькая матерчатая перчатка, принадлежавшая, как утверждалось, Мадлен Смит, и флакон с белым порошком – «мышьяком, найденным у майора Герберта Армстронга». Если принимать последнее за чистую монету, то обедающим в столовой грозили судороги и смерть, ведь витрины не удосуживались запирать.

Плант, улыбаясь, объяснил:

– Это не мышьяк, сэр. Сэр Чарльз Уинкуорт сказал девять месяцев назад то же, что и вы: «Плант, если это мышьяк, то надо от него избавиться или по крайней мере все тут запереть». Мы взяли образец и потихоньку отправили на анализ. Оказалось, что это всего лишь бикарбонат натрия. Я не говорю, что майор Армстронг не имеет к этому отношения, и не отрицаю, что его жену убила не сода. Но данный порошок безвреден. Мы оставили его тут и ничего никому не сказали. Раз порошок в последние тридцать лет фигурировал как мышьяк, то пусть мышьяком и остается. Как сказал сэр Чарльз, если слишком тщательно приглядываться к музейным экспонатам, то у нас не останется музеев. А теперь, сэр, прошу меня извинить, мне пора в столовую. Если, конечно, вы не попросите показать вам что-нибудь еще.

Дэлглиш поблагодарил его и отпустил, но сам провел в библиотеке несколько минут. Его не отпускало иррациональное ощущение, будто совсем недавно ему где-то уже попался на глаза ключ к разгадке смерти Сетона, легкий намек, который уловило его подсознание, но упорно отверг рассудок. Такое происходило с ним не первый раз в жизни. Как любой хороший сыщик, Адам давно познакомился с этим чувством. Бывало, именно оно приводило к тому внешне интуитивному успеху, на каком отчасти зиждилась его репутация. Но чаще мимолетное впечатление не выдерживало анализа и отвергалось. Однако подсознание есть подсознание: силе оно не подвластно. Если ключ существовал, пока что он ему не давался. Тем временем бой часов над камином напомнил, что Адама ждет друг.

Камин в столовой клуба, казалось, почти погас – такой эффект вызвал косой луч осеннего солнца на столах и на ковре. Помещение было простое и удобное, предназначенное для серьезного занятия – еды. Прочные столы расставлены не тесно, цветов на них не было, льняные скатерти слепили глаза белизной. Стены были увешаны оригиналами иллюстраций Физа[7] к «Мартину Чезлвиту» – видимо, это был недавний дар кого-то из членов клуба. Дэлглиш решил, что лучше эти картинки, чем сцены старого Тайберна[8], висевшие на этих стенах раньше, хотя комитет, приверженный былому, наверняка испытывал сожаление, меняя оформление.

На обед и на ужин в клубе «Кадавр» всегда подавалось какое-то одно блюдо: миссис Плант исходила из того, что при ограниченном персонале совершенство несовместимо с разнообразием. Желающие могли довольствоваться салатом и холодным мясом, тем же, кто отвергал и их, и главное блюдо, оставалось попытать счастья в другом месте. Сегодня, согласно меню на доске объявлений клуба, голодным предлагались дыня, пудинг с говядиной и почками и лимонное суфле. В столовую уже вносили первые порции пудинга.

Макс Герни ждал Дэлглиша за угловым столиком, обсуждая с Плантом выбор вина. При виде Адама он приподнял пухлую руку в епископальном приветствии, будто одновременно с приветствием своего гостя благословлял еду. При виде его Дэлглиш обрадовался. Макс Герни неизменно вызывал у него именно это чувство, будучи человеком, чье общество очень редко оказывалось некстати. Учтивый, культурный и великодушный, он источал довольство жизнью и людьми – заразительное свойство натуры. Крупный человек, Макс Герни производил впечатление легкости, передвигался вприпрыжку, руки у него порхали, черные глаза под очками в толстой роговой оправе сияли.

– Я так рад, Адам! – воскликнул он. – Мы с Плантом пришли к выводу, что Johannisberger Auslese 1959 года будет в самый раз, если вы не предпочтете что-нибудь полегче. Терпеть не могу обсуждать вино дольше, чем это необходимо. Иначе мне начинает казаться, будто я уподобляюсь досточтимому Мартину Каррутерсу.

Герни рассказал Дэлглишу, что Сетон знал толк в винах.

– Нет, сам бедный Морис в винах не очень разбирался и был к ним равнодушен. Считал, что спиртное вредно для его сердца. Подробности он черпал из книг. Следовательно, у его Каррутерса был плачевно традиционный вкус. Отлично выглядите, Адам! Я боялся, что необходимость наблюдать за чужим расследованием выбьет вас из колеи.

Дэлглиш серьезно ответил, что пострадало не столько его здоровье, сколько гордость, хотя напряжение дает о себе знать. Обед с Максом, как обычно, должен был принести ему облегчение.

Следующие двадцать минут смерть Сетона за столом не упоминалась: для обоих все затмила еда. Но после того как подали пудинг и налили вино, Макс не вытерпел:

– Перейдем к истории с Морисом Сетоном, Адам. Признаться, весть о его гибели шокировала меня и… – он выбрал кусок говядины посочнее и присовокупил к нему гриб и половину почки, – разозлила. В нашей компании все со мной согласны. Мы против того, чтобы лишаться таким скандальным образом наших авторов.

– Однако это подстегивает продажи, – усмехнулся Дэлглиш.

– Если бы, дружище! Это распространенное заблуждение. Даже если бы смерть Сетона была рекламным трюком, что, согласитесь, предполагало бы чрезмерное усердие со стороны бедняги Мориса, она вряд ли привела бы к продаже хотя бы одного лишнего экземпляра. Пара десятков пожилых леди добавят его последнюю книгу к своему библиотечному списку, но это все же не то. Кстати, вы читали его последний опус? Называется «Чертик из горшка», посвящен отравлению мышьяком на гончарном производстве. В апреле Сетон три месяца учился гончарному делу, чтобы написать книгу. Он всегда был очень добросовестным. Но нет, вы вряд ли принадлежите к читателям детективной литературы.

– Я не изображаю знатока и кое в чем завидую книжным сыщикам, – сказал Дэлглиш. – Они производят арест и добиваются полного признания на основании улик, которых мне не хватило бы даже для получения ордера на обыск. Хотелось бы мне, чтобы настоящие убийцы так легко поддавались панике! И еще одна мелочь: книжные сыщики, похоже, не слышали о «правилах судей»…

– О, достопочтенный Мартин – безупречный джентльмен, у него многому можно научиться. У него всегда наготове уместная цитата, он умел обращаться с женщинами. При всей его респектабельности женщинам не терпится прыгнуть к нему в постель. Бедный Морис! Думаю, это то, чего недоставало в жизни ему самому.

– Как насчет стиля? – поинтересовался Дэлглиш, уже решивший, что напрасно ограничивал себя в чтении.

– Напыщенный, но правильный. Кто я такой, чтобы в наши дни, когда любая малограмотная дебютантка мнит себя романисткой, судить о его стиле? Как я понимаю, он писал с Фаулером[9] по левую руку и Роджетом[10] по правую. Это было избито, плоско и в конце концов, увы, перестало продаваться. Я не хотел его печатать, когда он пять лет назад расстался с издательством «Максвелл Доусон», но остался в меньшинстве. Сетон уже тогда почти совсем исписался. Но в нашем списке всегда есть парочка авторов криминальных романов, и вот мы его и купили. Обе стороны, полагаю, сожалели об этом, но наши дорожки не успели разойтись.

– Каким он был человеком? – спросил Дэлглиш.

– Трудным. Очень трудным! Педантичный, самонадеянный, нервный человечек, вечно тревожившийся из-за продаж своих книг, рекламы, обложек. Сетон переоценивал свой талант и недооценивал чужие, а это не очень совместимо с популярностью.

– То есть он являлся, в сущности, типичным писателем?

– Не вредничайте, Адам. Вы же сам писатель, не предавайте свою братию. Вам отлично известно, что эта публика такая же работящая, симпатичная и талантливая, как любая другая, что с того, что многим место в психбольнице? Нет, типичным его не назовешь. Сетон был несчастливее и беспокойнее многих. Иногда я жалел его, но в его обществе побуждение к милосердию длилось не более десяти минут.

Дэлглиш осведомился, упоминал ли Сетон о своем намерении сменить жанр.

– Да. В нашу последнюю встречу, два с половиной месяца назад, мне пришлось слушать неизбежное обличение падения стандартов и эксплуатации секса и садизма, после чего Сетон заявил, что намерен написать триллер. Теоретически мне следовало бы приветствовать подобное изменение, но не верилось, что у него получится. Он не владел соответствующим жаргоном и не имел опыта. Это высокопрофессиональная игра, а Сетон терялся всякий раз, когда выходил из узкого круга собственного опыта.

– Видимо, для автора детективов это большой недостаток?

– Насколько мне известно, до убийства он не дошел – во всяком случае, с литературными целями. Но Сетон был привержен знакомым персонажам и антуражу. Ну, вы же знаете: уютная английская деревушка или маленький городок… Местные персонажи перемещаются по шахматной доске в строгом соответствии с рангом и положением. Удобная иллюзия исключительности насилия, честности всех полицейских, неизменности английской классовой системы в последние двадцать лет и того, что убийцы – не джентльмены. При этом Сетон был чрезвычайно придирчив к подробностям. Убийства при помощи огнестрельного оружия вы у него не найдете, потому что он совершенно не разбирался в данном вопросе. Другое дело – токсикология, судебная медицина. Сетон подробно описывал трупное окоченение и прочее. Его раздражало, что рецензенты этого не замечали, а читателям было безразлично.

– Вы виделись два с половиной месяца назад, – произнес Дэлглиш. – При каких обстоятельствах?

– Он прислал письмо с просьбой встретиться. Специально приехал в Лондон и навестил меня в офисе после шести пятнадцати, когда большинство сотрудников уже разошлись. Потом мы пришли сюда и поужинали. Об этом я и собирался вам рассказать, Адам. Сетон хотел изменить свое завещание. В письме объясняется почему.

Макс Герни вынул из бумажника сложенный лист бумаги и протянул Дэлглишу. Вверху листа было написано: «“Сетон-Хаус”, Монксмир, Суффолк». Письмо, датированное 30 июля, было напечатано на машинке, достаточно аккуратно, но неумело: пробелы между словами и переносы свидетельствовали о том, что работал непрофессионал. Дэлглиш сразу понял, что недавно видел текст, отпечатанный той же самой рукой. Он стал читать:

«Дорогой Герни!

Я все время думаю о нашем разговоре в прошлую пятницу – здесь я должен сделать отступление и снова поблагодарить вас за замечательный ужин – и пришел к заключению, что мое первое побуждение было верным. Нет ни малейшего смысла останавливаться на полпути. Если литературная премия имени Мориса Сетона будет служить той цели, какую я предполагаю, то необходимо позаботиться о расходах, чтобы денежное наполнение премии соответствовало ее важности, причем навсегда. У меня нет иждивенцев с правом претендовать на мое наследство. Есть люди, могущие вообразить, будто у них есть подобное право, но это разные вещи. Единственному моему живущему родственнику перейдет сумма, которая может быть умножена трудом и осторожностью в случае, если он пожелает проявить эти достоинства. На большее я уже не готов. После выполнения этого и ряда более мелких обязательств на премию останется капитал порядка ста двадцати тысяч фунтов стерлингов. Я сообщаю это для того, чтобы дать вам представление о своих намерениях. Как вам известно, у меня слабое здоровье, и хотя я вполне могу прожить много лет, мне хочется поскорее запустить процесс. Вы знаете мои взгляды. Премия должна присуждаться раз в два года за крупное беллетристическое произведение. Специального интереса к поощрению молодежи у меня нет. Мы достаточно пострадали в последние годы из-за чувствительности незрелого читателя и его жалости к себе. Реализм я тоже недолюбливаю. Роман должен быть произведением мастера с воображением, а не скучным материалом из папки социального работника. Награждаться может не только детективная литература, потому что то, что я называю детективной литературой, больше не пишется.