Читать онлайн Электрический бал бесплатно

Иллюстрация на переплете художника PANDA Иллюстрация на форзацах художника hokori.tana

Глава I
Machiniste

Милая М., ангел мой, как давно не писал я вам! За это не корите: переезд вытянул из меня все жилы. Как хочу, чтоб вы оказались здесь и осветили улыбкою то место, в котором мне волею злой судьбы приходится доживать век.

Со дня моего прибытия в Москву минул уже месяц. Не передать словами, как паршиво чувствую я себя в этом балаганном городе, который и городом-то назвать можно лишь с известною натяжкой.

Взглянешь на него с Кремлёвских стен и диву даёшься: будто кто-то бисер рассыпал да ручеёк пустил посередине. Ручеёк, это я, конечно, о Москве-реке. Скверная река, не чета нашей одетой в мраморный мундир красавице Неве.

А какие тут дороги! Хотя можно ли назвать дорогами эти ухабистые вместилища вечно не просыхающей жижи?

Ползёшь, бывало, по какому-нибудь переулку, и подбрасывает тебя на каждой кочке до самых облаков. Да так, что желудок пускается в отчаянный краковяк. Подлинное истязание.

Шутка ли, на прошлой неделе один титулярный советник вылетел из коляски и натурально убился об мостовую. Но тут этому прискорбному событию никто даже не удивился.

А какие тут лужи! Вы таких, право, не видали. Разольются на всю улицу, блестят водами зловонными. Въедешь, да так и увязнешь по самое брюхо. Спасибо предприимчивым мужичкам с ломами, которые только тем, представьте себе, и зарабатывают, что вызволяют подобных простофиль, чтобы срубить дармовой полтинник.

И ни в чём здесь нет ни логики, ни порядка. Глядишь, желтеют казённые здания, пестрят крышами барские особняки, благоухают садами, шелестят фонтанами. А рядом что? Гнилые лачуги, бараки зловонные, дома с завалинками, куры да свиньи бегают. И над всем этим возвышаются колокольни бесчисленных церквушек. Да и те осаждены торговками, разносчиками, шарманщиками, точильщиками, старьёвщиками, попрошайками, непотребными девками, и, стыдно сказать, даже опустившимися представителями благородного сословия, утратившими от пьянства и кутежа человеческий облик.

Приличная публика и та не гнушается мимоходом завернуть за угол и справить нужду на святые, некогда белоснежные стены. И это при всей истовой богомольности москвичей!

И тянутся улочки кривенькие да худенькие, то срываясь вниз, как поток ручья, то вздыбливаясь в такую гору, что ни один экипаж не вскарабкается ни зимой, ни летом. И куда они ведут – предсказать решительно невозможно. Плетёшься по ним, словно в забытьи, как по проклятому лабиринту без входа и без выхода.

Вот в такое место забросило меня Отечество в эти смутные дни, когда я более всего нужен государю.

Но не для того пишу, чтобы излить стариковские жалобы, а для того, чтобы поведать престранную историю, которая произошла со мной в поезде по пути из Петербурга в Москву. Зная, как увлекают вас различные спиритизмы, столовращательства и прочие шарлатанства (уж простите вашего слугу за такие оценки), передаю этот случай во всех подробностях. Всё время вспоминаю ваши глаза, всегда чуть печальные от возложенного на вас бремени. Не собрались ли за границу, как настаивают доктора? Поезжайте, молю. Вам губителен сырой петербургский воздух.

Знайте, всякую минутку, всякую секундочку думаю я о вас.

С любовью, ваш П.

* * *

Победоносцев катился по чугунному пути, соединяющему две столицы, и дремал, укутавшись в английский плед. Изредка он приоткрывал веки и поглядывал в окно, за которым проносились сонные деревеньки, припорошенные последним снегом поля и заболоченные лесные гущи. Вагон степенно покачивался на рессорах, в абажуре мерцало газовое пламя, a в воздухе витал горьковатый запах угля. И чудилось Победоносцеву, что это не он несётся в брюхе извергающего копоть железного монстра, а кто-то совсем-совсем другой.

В этом полусне он, по обыкновению своему, видел хрупкий силуэт М., осторожность её якобы случайного взгляда и бледные тонкие пальцы, перебирающие голубую ленту. В душе его вдруг проскочила та божья искорка, которая время от времени пронзает сердце каждого из нас. Пронзает и наделяет великим смыслом всё, что было, что есть и что ещё предстоит. Хоть и понять смысл этот не представляется возможным – как зыбкий пух, разлетается он от прикосновения неуклюжих клешней разума. Ублажённый грёзами, Победоносцев наконец забылся сном в плену мягкого дивана.

Проспал, видимо, долго, потому что, когда открыл глаза, за окном совсем уж стемнело. И лишь какие-то белёсые тени скользили вдоль рельс за его одурманенным взглядом – осколки вмиг позабытого сна, не оставившего после себя ничего, кроме тревожного послевкусия.

Виктор Георгиевич зевнул, потянулся и почувствовал, что на него кто-то смотрит. И действительно, напротив сидел господин лет тридцати. Он барабанил тонкими пальцами по кожаному футляру из-под цилиндра и улыбался той счастливой улыбкой, на какую способны лишь дети, слабоумные и иностранцы, первый раз оказавшиеся в России.

– Bonjour, Monsieur! – улыбнулся господин.

Победоносцев выпрямился и поздоровался по-французски. На этом их беседа должна была бы кончиться, но, через пару минут безмолвия иностранец на чистейшем русском затараторил:

– Милостивый государь. Корю, бесконечно корю себя за то, что прерываю течение ваших в высшей степени благородных мыслей, но не поведаете ли, куда нас мчит этот обречённый поезд?

Победоносцев оторопел.

– Видите ли, – продолжил незнакомец, – обстоятельства вынудили меня прыгнуть в первый попавшийся состав, и я не успел узнать, куда он, собственно, следует.

«Очень странно…» – подумал Победоносцев, рассматривая попутчика.

Тёмные волосы незнакомца были зализаны назад. Бледный лоб покрывали мелкие капельки пота. Зубы, острые и хищные, всё время что-то перетирали. Глаза подрагивали, а верхнюю губу обрамляли усики настолько тонкие, что, казалось, с их помощью можно пришивать пуговицы.

Господин вытянул из кармана пиджака портсигар, на котором Победоносцев заметил гравировку в виде орла, раскинувшего крылья. Странно однако было то, что вместо головы орлиной красовалась голова будто бы натурального тульского мужика с окладистой бородой и нахлобученной мурмолкой.

– Угоститесь?

– Не курю, – соврал Победоносцев, создавая, по привычке, про себя досье на странного господина.

– А я себе позволю!

Незнакомец прикурил чёрную папироску, таких раньше Виктор Георгиевич не видел, и по купе распространился аромат настолько чудный и крепкий, что источником его, без сомнения, мог быть табак только наивысшего качества.

Последний раз Победоносцев прикасался к трубке ещё на перроне перед посадкой, и душу его от этого запаха буквально пронзило жало взыгравшего желания.

– Ах! – воскликнул господин и хлопнул себя по бледному лбу. – Какая бестактность! Я забыл поинтересоваться, не имеете ли вы чего против.

– Отнюдь, сделайте себе удовольствие…

– Вы сняли камень с моей души!

Незнакомец затянулся и выпустил несколько ароматных колец Победоносцеву в лицо. Виктор Георгиевич невольно втянул ноздрями одно из них. Кольцо причудливо вытянулось и исчезло в глубинах носа. По телу прошлась волна мимолётного блаженства.

– Отчего ж в некурящее не сели? – спросил незнакомец, щурясь.

– Мест не было… – соврал Победоносцев.

– Это положительно странно! Положительно!

– Чего же здесь, простите, странного?

Победоносцева уже очень тяготила эта вынужденная компания.

– А то, что я обошёл состав и не нашёл с кем и словом перекинуться! Хорошо, что нашёл хотя бы вас. А то что же, помирать прикажете со скуки в этом железном гробике? Смотрите, как отделали: стены бархатные, дерево, позолота. Ей-богу, гроб на колёсах.

Он откинулся на спинку дивана и расхохотался. У Виктора Георгиевича дёрнулась щека. Негодяй только что поймал его на лжи. А в том, что перед ним негодяй, Победоносцев не сомневался. За годы работы в Третьем отделении он безупречно научился выявлять неблагонадёжный элемент. Там он насмотрелся и на горе-студентиков, помутившихся рассудком под влиянием западных идей; и на сектантов, закапывающих себя в землю целыми деревнями; но более всего на разномастных жуликов, выглядящих и ведущих себя ровно так, как это делал навязчивый господин.

Купе заполнилось дымом настолько, что Победоносцев едва различал уже физиономию напротив.

– Ужасная привычка, ужасная! – посетовал незнакомец и вдавил окурок в хрустальную пепельницу. – А ведь как распространилось его употребление в высшем обществе! Знаете почему?

– Просветите меня…

Господин довольно цокнул и наклонился поближе:

– Некоторые утверждают, руководствуясь, видимо, собственным опытом, что этот злосчастный табак, – он отогнал руками дым и поморщился, – ослабляет детородную функцию. Не выходит ли из этого, что правящий класс стремится, подсознательно конечно, к купированию репродукции, дабы форсировать собственный катагенез, или, если угодно, вырождение?

Беседа принимала престранный оборот.

– Зачем же это кому-то может понадобиться?

– А затем, что чувство вины за угнетение других классов отравляет жизнь несравнимо сильнее, чем измельчённые листья какого-то американского растения.

«Подозрительно, – размышлял Победоносцев. – Очень подозрительно».

– Отчего же вы сами курите, раз осознаёте такие материи?

Господин повернулся к овальному зеркальцу в простенке и некоторое время рассматривал себя.

– Смерть, – наконец ответил он, – нагоняет нас слишком быстро. И, чтобы суметь оторваться от неё, нужно предпринять нечто более смелое, чем отказ от невинных привычек.

«Сумасшедший, – догадался Победоносцев, подмечая про себя идиотскую улыбку и дёрганые манеры. – Форменный идиот».

– Вы ко мне, собственно, за каким делом?

Незнакомец завертел головой, словно в купе мог быть кто-то ещё.

– Сударь милостивый… Состояние вашей памяти вызывает у меня опасение. Мне, собственно, только и нужно от вас, что узнать, куда несётся этот обречённый поезд… О чём я у вас первым же делом и справился.

В голосе господина прозвучала неподдельная обида. Он набрал полные щёки дыма и уставился в окно блестящими от слёз глазами.

– Что же у вас в билете не написано?

– Да был бы у меня билет, разве стал бы я отвлекать вас и прятаться здесь от обер-кондуктора. Да и какая разница, что там написано! Неужто вы, мудрый человек, да ещё и с такими завидными усами, полагаете, что буквы на листочке действительно влияют на то, куда несёт нас эта железная махина? Ведь, напиши я «Константинополь», не уверуете же вы, что мы умчимся туда?

– Но зачем же нам в Константинополь? Что вы комедию ломаете!

– Вот и я считаю, что незачем! А вот многие думают по-другому. Ирония в том, что, куда бы ни нёс нас этот обречённый состав, окажемся мы в месте ну совершенно неожиданном.

– Что-то вы меня, право, запутали…

Незнакомец перегнулся через стол, вперился дрожащими зрачками в Победоносцева и зашептал:

– Поезд этот никогда не поедет по прямым, проложенным западом, рельсам. Он мчится задом наперед по витиеватым изгибам, подобным спирали, которая закручена и изломана самым трагичным, самым ужасающим образом. Шире, шире русская колея!

Остатки волос зашевелились на голове Победоносцева.

– И кто эти рельсы изломал?

– Виктор Георгиевич, ну а что вы хотите от дороги, которую испокон веков строили мертвецы?

Господин хлопнул по столу и снова расхохотался.

Победоносцев почувствовал, как кровь отливает от органов. Негодяй знал, как его зовут.

«Нет, он не сумасшедший. Все эти разговоры про табак, про Константинополь и про рельсы неспроста…»

– И куда же мы прибудем по-вашему? – спросил он с наигранным примирением в голосе.

– Этого никто не знает.

– Но машинист-то, пожалуй, должен знать…

– Машинист как раз знает меньше всего, – отмахнулся незнакомец. – К тому же его скоро убьют.

Повисла тишина, прерываемая лишь стуком колёс и поскрипыванием вагонов.

Т-Е-Р-Р-О-Р-И-С-Т. Слово сложилось в голове Победоносцева буква за буквой, как направление на вокзальном табло.

«Но как вырядился, подлец! Жилет шёлковый, запонки золочёные. Папироска эта чёртова…»

Виктор Георгиевич почувствовал, как накаляются кончики ушей. Он откинул полу сюртука и потянулся к наградному смит-вессону.

– Извольте уточнить, не послышалось ли мне то, что вы сейчас сказали? – спросил, он, заглушая словами звук расстёгиваемой кобуры.

– Машиниста убьют. Это я вижу так же ясно, как вас перед собой, – подтвердил незнакомец.

– Может, вы знаете, кто убьёт, в каких вагонах едут?

– Во всех вагонах, Виктор Георгиевич. От первого класса до самого что ни на есть, хм, третьего. Такой машинист разве кого устроит? Разве можно это, когда ведёшь такой большой поезд? И не известно ли ему, что поезду должно ехать только вперёд и никак не назад и уж точно не туда-сюда! Так никому не угодишь.

«Всё это тщательно спланированный спектакль, – крутилось в голове Победоносцева. – Пока негодяй отвлекает меня пространными речами, его пособники, должно быть, уже захватили состав!»

– Но, позвольте узнать, откуда это известно вам?

– А разве вам это не известно? – округлил глаза незнакомец. – Всё к этому идёт. К тому же у прошлого и будущего есть одна общая черта. Впрочем, вы не поймёте…

Господин не успел закончить фразу, дуло револьвера уже смотрело ему в голову.

– Поднимите руки, – процедил Победоносцев.

Незнакомец повиновался. Бархатный жилет его задрался до подбородка.

– Если хоть один ваш мускул двинется к этой чёртовой коробке, я вас пристрелю.

Террорист кивнул. На физиономии его расцвело нечто среднее между изумлением и восторгом.

Победоносцев откинулся на диване, не спуская с негодяя глаз:

– Могу ли я впредь рассчитывать на вашу откровенность?

Виктор Георгиевич взвёл курок, давая понять, что действительно очень рассчитывает.

– Всецело, господин Победоносцев!

– Вы из социалистов, надо полагать?

– О, забота об общественном строе – не мой конёк. Видите ли, общественная мораль предлагает слишком узкую рубашку, чтобы я мог в неё влезть. И уж тем более я не из тех, кто полагает что достаточно сбросить социальные оковы и всё само собой наладится. Единственное общество, частью которого я хочу стать, – это небесное общество. И, как вы можете полагать, туда не так-то просто получить приглашение.

– Вы, я погляжу, фанатик. Ни тени страха, ни тени сомнения… Но знайте, что и моя рука в случае чего не дрогнет. Отвечайте, что в футляре?

– Вам правда интересно? – поднял брови террорист. – Там очень деликатное устройство. Даже тряска в этом поезде может нанести вред его механизмам.

– Значит, я правильно подумал, что бомба…

– Мне нравится, как вы мыслите! – воскликнул негодяй так, что Победоносцев чуть не спустил курок. – О, машинист, пожалуй, достоин именно бомбы. Не из рогатки же в него палить вишнёвыми косточками!

– Вы хотите подорвать поезд, это я понял. Но зачем вам его разворачивать?

Незнакомец зажмурился, бледная физиономия его пошла красными пятнами, и через мгновение тело его сотряс приступ хохота.

Победоносцеву отчего-то начало казаться, будто он сам находится под дулом невидимого пистолета.

– Отвечайте тотчас, или, клянусь, я выстрелю!

– Грядёт конец мира, Виктор Георгиевич. Стоит ли беспокоиться о таких мелочах?

Негодяй опустил руки и взялся за крышку футляра.

– Не сметь! – крикнул Победоносцев, но террорист уже рылся в тёмных внутренностях коробки.

Победоносцев нажал на спусковой крючок. Револьвер щёлкнул, но выстрела не последовало. Виктор Георгиевич вопросительно посмотрел на оружие.

Господин вытащил руку из футляра. В кулаке у него было что-то зажато.

– Во всяком процессе, мсье Победоносцев, надобно соблюсти правильный набор ингредиентов. И у меня есть кое-что, чего вам недостаёт, чтобы осуществить ваше желание.

Он раскрыл ладонь и высыпал на столик шесть блестящих патронов.

– Теперь вы обладаете всем необходимым и можете со спокойной совестью меня пристрелить.

Победоносцев надломил револьвер и заглянул в барабан. Тот был пуст.

Руки его затряслись так, что он вряд ли смог бы зарядить хоть одну пулю.

– А говорили, не дрогнет, – улыбнулся незнакомец.

– Что, чёрт побери, происходит?! – крикнул Победоносцев так, что в пустой кружке зазвенела ложечка.

– Простите великодушно меня за этот дурацкий розыгрыш, – расплылся в улыбке попутчик. – Порой от скуки я просто не могу найти себе места. Ну что вы скуксились! Небольшой невинный трюк. Разрешите наконец представиться. Жак Дюпре. Медиум, алхимик, прорицатель, целитель, оккультист, спирит. Как меня только не называют! Еду в Москву по приглашению спиритического общества давать сеансы.

Победоносцев почувствовал, как глаза застилает гнев. Он питал особую ненависть к возвращающейся моде на столовращательство. До сих пор он не мог забыть приезда ко двору шотландского шарлатана Юма. С тех пор прошло тридцать лет, но зараза лишь плотнее обосновалась в гостиных и салонах высшего света.

– Но более всего, – продолжил иностранец, – я прославился талантом исполнять чужие желания. Ах, желания-желания! Шаткая лестница, подъём по которой ведёт на самое дно бездны. Последнее время я, признаться, поиздержался и отправился в Россию, так как жизнь у вас стоит не в пример дешевле, чем в иных развитых странах. Ах, Россия! Словно широченная река Стикс, текущая между двумя берегами – Европой и Азией. Да и во времена сумятицы в головах люди, за неимением чего иного, всё чаще начинают тянуться к помощи потусторонних сил.

– Но как, чёрт побери, вам удалось завладеть моими патронами?

– Не в моих правилах рассказывать секреты фокусов, но отчего-то мне кажется, что я вам должен. Итак, когда я нашёл вас, вы только отходили ото сна. Одно это дало мне преимущество. L’élément de surprise, как говорится. По жёлтым пальцам я сразу опознал в вас курильщика и поспешил предложить ароматную папироску, от которой вы, к удивлению моему, отказались. Это всё усложнило, ведь займи вы руки… Впрочем, дым и так не давал вам покоя, укрывая, вдобавок, от взгляда мои действия под вашим услужливо распахнутым сюртуком. Потом эта чепуха про поезд, в которую вы не только с удовольствием уверовали, но и сами себе выдумали заговор с террористами и бомбой. Мне лишь оставалось подкидывать время от времени поленья в костёр, который разгорался в вашей голове. Да и к тому же нет ничего проще обдурить излишне самоуверенного человека.

– Не верю! – проревел басом Победоносцев. – Ни единому слову не верю! Должно быть, вы обобрали меня, пока я спал!

– Я не только ссыпал патроны себе в ладонь, но и прощупал инициалы, выгравированные на револьвере. И тут меня осенило, не тот ли вы Победоносцев. Нет, не обер-прокурор Синода, конечно. Но его однофамилец, столичный назначенец, приезда которого ожидает вся Москва? Случалось мне недавно поправлять финансы в Карлсбаде, где как вам известно, скучает пол-империи. Так там все москвичи были очень уж обеспокоены вашим назначением на пост отбывшего в столицу и всеми нежно любимого генерал-майора Козлова. Только о том и судачили, представьте себе.

Краска залила лицо Победоносцева. Он почувствовал невыносимую слабость и размяк на диване. Револьвер лежал теперь на столике, чернея пустым барабаном.

– Что же их так беспокоит?

– Принципиальность ваша. Неподкупность. Честность. Даже трезвость ваша им кажется чуждой. Но более всего их интересовало, за что же вы так впали в немилость, что вас отправили подальше от императорской семьи. И на этот счёт, смею заметить, предположения высказывались самые разные.

– И какие же?

– О, это вы в скорейшем времени узнаете сами. Я же более всего не хочу прослыть распространителем слухов.

– Я не могу отделаться от чувства, что вы продолжаете копаться внутри меня своими бледными пальцами, – процедил Победоносцев. – Вы шарлатан и карманник. Вас арестовать следует!

– О, как мы хотим, чтобы всё было в нашей власти! – проговорил Дюпре, ничуть не смутившись. – Хотя не можем порой уследить и за собственной подмышкой.

Виктор Георгиевич до боли сжал челюсти. Парировать было нечем. Можно было только представить, какой позор может ждать его в столице, если там узнают, что какой-то проходимец обезоружил его ещё на подъезде.

– Вынужден просить вас, – выдавил Победоносцев, преодолевая гордость, – чтобы всё произошедшее осталось между нами.

– Извольте на сей счёт не беспокоиться. Я забуду обо всём, как только выйду из купе. А между тем мне действительно пора. Утром в Москве меня ждут важные дела. К тому же не хочу нарушать границы вашего гостеприимства. Надеюсь, мы с вами ещё встретимся!

Господин поднялся, накрыл крышкой футляр, подхватил его и покинул купе.

Победоносцев просидел остаток ночи, почти не двигаясь. Его тошнило. В голове крутились тревожные мысли.

Поезд всё пёр и пёр вперёд, пока за окном наконец не рассвело.

Вошёл обер-кондуктор, чтобы прикрыть окна. Несмотря на это, зловоние от пригородных свалок всё равно просочилось в вагон и щекотало Победоносцеву нос.

Когда из тумана выплыл вокзал, обер-полицмейстера взяла оторопь. Двухэтажное здание с башенками было будто бы тем же, от которого он отъехал двадцать часов назад. В памяти всплыли слова негодяя о том, что поезд движется в противоположном направлении. Но потом он припомнил, что два вокзала были построены как братья-близнецы с натянутой между ними чугунной николаевской пуповиной.

«Вот же, – подумал Победоносцев, – всегда знал, а внимания не обращал».

На промёрзшей платформе Виктор Георгиевич с удовольствием задымил трубку, но не почувствовал никакого облегчения. Ещё долго вглядывался в лица сонных пассажиров в надежде увидеть шарлатана с футляром. Но тот, видимо, сошёл раньше.

Победоносцев вышел на Каланчёвскую и тогда только заметил, что не может найти часы. Нагрудный кармашек, в котором он их носил, был пуст. Навалилась невыносимая усталость. Полицейский кучер уже дожидался его, скукожившись на козлах. Виктор Георгиевич сел в холодную карету и сразу уснул, терзаемый смутным и нехорошим предчувствием.

* * *

Князь Поль Бобоедов глотнул шампанского, но вредный напиток отказался заливаться в горло. Вместо этого он, шипя и пенясь, растекался по щекам и шейному платку. Когда бокал опустел, князь полюбовался его искрящимися гранями и швырнул за спину. Бокал звонко разбился о вишнёвого дерева секретер. Князь уставился в окно и неопределённое время разглядывал жиденькую февральскую метель – одну из последних попыток хваткой московской зимы удержаться на месте.

– Чёрт тебя дери! – наконец крикнул он.

На его зов тут же явился сгорбленный слуга. «Престарелый мальчуга», как называл его Поль за небольшой рост и огромные уши.

– Слушаю, барин.

– Шампанского ещё подай.

Слуга почесал в затылке:

– Так нету больше. Последнее докушали.

Поль закатил глаза:

– Зови приказчика!

Слуга скрылся в дверном проёме.

Минут через пять явился приказчик с книгами под мышкой – дородный детина в овечьем тулупе и с глазами, посаженными так близко, что казалось, будто это две слипшиеся икринки.

Князь сглотнул от резкого приступа голода.

– Звали, барин? – спросил приказчик.

– Ещё как звал! Что ж ты шампанского не заказал, как я тебе приказывал? И ананасы, сволочь, где? Что я тебе, репой закусывать должен?

Приказчик моргнул:

– Так Ваша светлость, должно быть, запамятовали. А мы между тем уже не единожды обсуждали. На что заказывать-то?

– Опять ты про деньги… – закатил Поль глаза. – Так ты же у меня ими распоряжаешься. Вот ты мне их и разыщи. Или я зря плачу тебе?

Приказчик принялся переминаться с ноги на ногу и перелистывать расходные книги:

– Так откуда им взяться-то? Вот, взгляните на записи, тут всё до копеечки.

От негодования князь вскочил на ноги:

– Что ты мне в лицо ими тычешь? Я в них разве понимаю что? А ты, чёрт плешивый, признавайся, ты всё и растратил!

– Вот те крест, барин, – перекрестился приказчик. – Ни рублика не прикарманил.

– Так где же они?

– Всё, что с залога выручили, так Ваша светлость всё уж и протранжирили. А мне между тем двор и скотину уж нечем кормить. А вы про ананасы…

– А дачи! – крикнул князь, не очень ровно рассекая на ватных ногах вдоль комнаты. – Дачи ведь есть.

– Так это, – смутился приказчик. – Дачи вы изволили давеча мсье Чебоксарову в карты срезать.

– Че-бо-кса-ров! – вскрикнул князь и, будто подстреленный этим неприятным воспоминанием, рухнул в кресло.

Несколько минут прошли молча. Лишь паркет слегка поскрипывал под переминающимися ногами приказчика.

– А мануфактура? – спросил князь без особой надежды.

– Убыток один, барин, одни растраты. Кредиторы ещё всю плешь мне истерзали, когда, мол, барин выплатит дивиденды обещанные.

Поль глубоко задумался. Без шампанского это давалось ему плохо. Наконец решение появилось в его голове.

– Анисовую неси!

– Так анисовку тоже скушали всю, – моргнул приказчик. – Только зверобойская и осталась.

– Неси какая есть, – поморщился Поль.

Принесли водки. Князь усадил приказчика напротив. Они выпили по три, отчего-то не чокаясь, и закусили кисловатой брюквой.

– Видать, время усадьбу закладывать, – сказал князь дрожащим голосом.

– Да бог с вами, Ваша светлость, она уж три года как заложена-перезаложена! И там тоже проценты залоговые накапали.

Князь почесал кудрявый затылок:

– Что же тогда делать?

– Продавать её надо, барин. Вон купец Ананьев шибко интересуется.

– Не бывать этому! – топнул князь. – Чтобы я фамильную усадьбу этим торгашам безродным продал? Не бывать!

Повисла тишина. Метель подвывала за окном. Потрескивали ходики.

– А впрочем продавай, братец, продавай, – сказал князь и хлопнул ещё рюмку. – К чертям собачьим продавай эту рухлядь. Возьму эти деньги, махну в Париж. Заведу там себе кокотку и такая жизнь пойдёт! У-ух!

Тут неожиданно для себя, Поль вдрызг разрыдался.

– Чего вы, барин? – испугался приказчик. – Али водка не пошла?

Князь поднял мокрые глаза:

– Или женюсь на купчихе! А чего не жениться? Приданое, папенькины деньги. Да и ей хорошо, титул как-никак, а? А там уж и до Парижа недалеко.

Поль хлопнул себя по коленям и налил ещё по одной.

– Вот это, барин, дело хорошее! – Обрадовался приказчик то ли идее, то ли очередной рюмке.

Выпили.

– А чего плут этот? Всё у баронессы?

– Гошка-то? Да хрен его оттедова выгонишь теперь. Пьёт и жрёт, говорят, чрезмерно, в спальне с баронессой милуются.

– Мерзавец! – Князь стукнул по столу так, что подпрыгнули пустые рюмки. – Предатель! Я, значит, из него человека делаю, а он!

Князь почувствовал, как гнев вихрем беснуется у него внутри.

– Немедля прикажи запрягать, едем к баронессе! Я уж выведу его на чистую воду!

– Но как можно, пьяны-с. Да и вьюга.

– Запрягать! – крикнул князь, и голос его сорвался на фальцет.

В санях было холодно. Возница хлестанул лошадь, и та лениво потащила сани по липкому снегу. Князь укрылся овчиной и тут же задремал. Ему приснилась огромная брюква в корсете, которую он ведёт под руку по улицам Парижа.

Сани подпрыгнули на кочке, и Поль разлепил глаза. Они еле-еле плелись по размотанной дороге. Князь уже протрезвел и пожалел обо всей затее. Заявляться к баронессе, конечно же, было нельзя. Это разрушило бы весь его хитроумный план по возвращению той чудной вещицы, которую он имел неосторожность проиграть старушке в карты. Поль уже было хотел крикнуть вознице поворачивать, как в небе что-то вспыхнуло. Вспышка эта была ярче, чем что-либо, что он видел в жизни. Будто сам рай разверзся над его головой. Князь на мгновение ослеп, а потом увидел кривую ветку молнии, которая вонзилась в спину пегой лошадки. Затем молния исчезла, и мир потемнел обратно. Лошадь дёрнулась и рухнула в липкую слякоть.

Весь хмель вышел из Поля. Он откинул овчину, спрыгнул с саней и подбежал к вознице. Тот склонился над телом лошади и рыдал.

– Бедная, ох, бедная, – причитал он, мотая головой. – Это кто ж поверит? Молния зимой!

Князь склонился над мелко дрожащей лошадкой и положил руку ей на голову. Пасть лошади открылась, но ни звука не вышло из неё. Глаз животного, как показалось князю, удивительно мудрый глаз, внимательно следил ним.

Поль поднял глаза в сероватое небо:

– Да уж, свезло так свезло…

Глава II
Fortune

Радуюсь, что снова наступил тот час, когда я могу, отвлёкшись от дел суетных, написать вам, дорогая М.

Расстояние, которое нас разъединяет, делает мою жизнь невыносимой каторгой. Порой закрываю глаза и представляю, как мы вальсируем в пустой зале под немыми взглядами портретов. Ваше невесомое тело, поддерживаемое моей рукой, скользит по мраморному полу, голубая лента переливается в лучах солнца. Уготовил ли нам Бог хотя б ещё одно робкое свидание? Вечно храню у сердца открытку с вашим фотографическим изображением.

Обустройство моё проходит хорошо. Так хорошо, что застрелиться хочется. Приезд мой – здесь что-то вроде события. Все вокруг исполнены ко мне притворным почтением, граничащим с самым нахальным лизоблюдством. Разве что из пушек не палят в мою честь. Но при этом ни на секунду не дают забыть, что я чужак.

На днях граф Шереметев пригнал к участку отличнейших гнедых рысаков. Превосходных, скажу вам, рысаков. Такие целое состояние стоят. Не откажите, говорит, Виктор Георгиевич, принять. Я на него уставился в неверии. А он как ни в чём не бывало: не лично же вам, а только министерству в пользу. А сам левым глазом подмигивает. Чего это вы мне, говорю, подмигиваете? А он: не гневите Бога, примите подарок. При чём тут Бог, спрашиваю. Отвечает, грех ведь таких коней не взять! Грех, представляете?

Наследник, говорит, у меня родился – радость великая. В общем, так меня заболтал, что не успел я опомниться, как кони уже оказались в стойлах. Что поделать? Передал в пожарную службу, там такие скакуны нужнее. Уж что-что, а пожары в Москве случаются почаще, чем преступления. Чувствую, пропадёт здесь даром мой следственный опыт.

В делах царит такое запустение, что хоть вешайся. В Москве решительно не принято ничего записывать. Даже простейшие учёты ведут нехотя и из-под палки. Протоколы обрываются на полуслове. Отчёты пестрят ошибками, неточностями и необоснованными суждениями. Мне это, как человеку столичному, мерзко и противно. Лень властвует надо всем. Город будто скован древним сном. Будто пьяненькая ведьма повесила на москвичей шуточное проклятие, от которого те не могут и не хотят избавиться. Столько безалаберных и ленивых людей просто не могло собраться в одном месте без чьего-то злого умысла!

Будочники расшатались от безделья и пьянства настолько, что уже мало походят на представителей рода людского. Поймал тут одного бутаря [1]за руку. Что ж ты, служба, средь бела дня берёшь, спрашиваю. А он мне: «Что же, вашбродь, ночью прикажете брать? Ограбють! Пошаливают здесь ночью-то». А сам лыка не вяжет. Как я влепил ему по шее за то, что мундир позорит!

Воистину, Москва – третий Рим! Берут и дают все.

Да и как не брать при таких нищенских окладах? На какие скудные средства вынужден существовать здесь полицейский чин! Тотчас распорядился увеличить жалованье, переодеть личный состав и обновить оружие. А также уволил почти всех частных и квартальных. Тех, что привыкли к плачевному положению дел настолько, что исправить их уже не было никакой возможности. Повсеместно велел окрасить ветхие дома и расчистить гниющие помойки.

Всё это, конечно, с позволения его светлости генерал-губернатора. Тот отбыл на отдых и дал полнейший карт-бланш на мою деятельность.

«Смотри мне, Виктор Георгиевич, – сказал он, отъезжая на вокзал. – Как бы не вышло в Москве в моё отсутствие какого качества».

Я его, конечно, заверил, что не допущу «качества». Но, по правде говоря, я был бы и рад, случись хоть что-нибудь. Гложет меня здесь тоска болотная. Ощущаю, как сам погружаюсь в этот обуявший всех предсмертный сон. Будто я лягушка, барахтающаяся в ведре и не понимающая ещё, что басня лжёт и молоко под моими лапками никогда не превратится в масло.

И как вы думаете благодарит меня Москва за такие, безусловно, благие свершения? Молчаливое презрение! Неисполнение постановлений. Удивлённые взгляды. Шёпот за спиной.

Хорошо хоть весна пришла и всё преобразила. Грязные улицы укутались в изумруд распустившихся лип и рябин. Покосившиеся здания спрятались за душистые шары сирени и белые облака черёмухи. Зловоние канав уступило место карамельному аромату цветов и свежести молодой травы. Грязь повсеместно подсохла. Пустынные склоны заросли зеленью. Топкие берега рек укрылись шапками плакучих ив. Как горит, как сияет в лучах майского солнца золото куполов! Как радуют душу поутру ликующие переливы бесчисленных колоколен! Как сладко поют в ветвях птицы! Знаете, а весной в этом городе очень даже можно жить!

С любовью, ваш П.

* * *

Когда князь Поль Бобоедов покидал «апартаменты на Мясницкой» – а именно так он называл тот меблированный клоповник, который снимал в доходном доме, – нагретая майским солнцем Москва уже погружалась в сумерки.

Если бы именитые предки князя узрели наследника в тот момент, чего бы они точно не сделали, так это не попадали бы от радости с пушистых облаков.

В руке последний представитель фамилии нёс саквояж, в котором с запасом умещалось то последнее, что осталось от накопленных веками богатств. Может, поэтому Поль и предпочитал не думать о длинной очереди предшественников, которая выстроится к нему с претензиями, вздумай он сыграть в ящик.

Князь оставил за спиной тёмную пасть поросшего бурьяном переулка, переступил через труп кошки, от которого за зиму остался только вшивый скелетик, и вышел на Лубянку. Площадь благоухала так, что правый глаз князя заслезился, а левый задёргался.

Экипажи всех пошибов облепили периметр. Лихачи в ливреях брезгливо поглядывали то на опухших ванек, то на водовозов, присосавшихся к центральному фонтану. Из-под его чаши боязливо выглядывали голозадые каменные амурчики. И казалось, что не одухотворённый гений архитектора загнал их туда, а окружившая – и с бог весть какими намерениями – бородатая, матерящаяся и не очень трезвая толпа. Вокруг этого драматического действа шныряла публика, равнодушная к страданиям каменных человечков, но с интересом поглядывающая на пухлый саквояж. Князь прижал его покрепче к груди и направился к первой же пролётке.

В ней восседал косматый мужик в изжёванном цилиндре с кокардою. Как только мужик заметил Поля, он блеснул из-под козырька мутными глазами и гаркнул: «Ага!» Князь не понял, что значит это «ага», но вздрогнул и попятился, выталкиваемый облаком почти осязаемого лукового перегара. Косматый с необычайной для его комплекции лёгкостью выпрыгнул, схватил князя за плечи, и через мгновение Поль, сам не понимая как, сидел уже в пролётке.

– Свезём, барин! Ух, свезём! – взревел извозчик, запрыгнул на козлы, хлестанул кобылу по рёбрам и причмокнул. – Н-н-н-н-о! Пошла, родимая!

Лошадка заржала, замотала головой, но тронулась.

– В Грузины, – уточнил князь дрогнувшим голосом.

– Целковый! – уточнил мужик.

Князь стиснул зубы от жадности, но торговаться в его ситуации было смешно и даже низко. Повозка заскрипела, дёрнулась и, подпрыгивая на ухабах, покатилась в сторону Театрального проезда.

– Матвей! – сказал извозчик куда-то в темноту перед собой.

Представляется – понял князь:

– Поль.

Мужик обернулся и смерил пассажира подозрительным взглядом:

– Жид, штоль?

– Помилуйте, с чего же сразу жид? Имя на французский манер.

– Ах ты ж! Тпру! – взревел косматый, выправляя повозку, которая чуть не налетела на встречный экипаж. В нём гоготала и размахивала бутылками подвыпившая компания. Князь испытал жгучую ностальгию по своей прошлой беззаботной жизни.

– Аглицкое, говоришь?

Князю потребовалось время, чтобы понять, о чём спрашивает извозчик:

– А, имя? Поль. Французское. Бабка настояла.

– Благородие, значит?

– Да, – отчего-то смутился Поль, – самый что ни на есть.

Мужик погрозил Полю шершавым пальцем и залился сиплым, похожим на свист самовара, смехом.

Свернули в какой-то переулок. Не то чтобы князь хорошо представлял себе дорогу, но поворот показался ему вовсе не обязательным.

– Увязнем, – сообщил мужик.

– Увязнем… – согласился князь, поняв, что это именно то, чего мужик и пытался избежать, свернув с заболоченной Поварской.

Пролётка нырнула в темноту и замедлила ход. Князь вжался в сиденье. Вокруг, как назло, не было ни души.

– Слыхали, барин? Скоро брату вашему каюк, – сказал извозчик нараспев.

– Какой такой каюк?

– Говорят, прознал царь-батюшка, что помещики крестьян обманули. Землю не отдали. Государь разгневался и разрешил земли брать, скока хошь, мужикам жить в усадьбах, жениться на барынях, а господ на фонарях вешать.

– Что-то ты, братец, заврался, – ответил князь, и голос его предательски взвился в сопрано. – Где ж они тебе в усадьбах столько фонарей найдут?

– И то верно, барин! И то верно, – расхохотался Матвей.

В середине переулка сделалось совсем темно.

– Чего в сундучке-то везёшь, вашество?

«Вот так вот просто спросил, – подумал князь. – Завёз в безлюдное место и спросил. Не зря говорят: простота хуже воровства. А тут и то и другое сразу. Пришьёт он меня. И глазом не моргнёт».

– Деньги! – выпалил Поль, и во рту от собственного безрассудства у него пересохло.

Матвей дёрнул вожжи, и пролётка остановилась.

Он обернулся, осмотрел князя с ног до головы хмельными глазами, пошевелил усами, подёргал лопатой бороды, потом морщины на лбу извозчика разгладились, уголки рта поползли вверх, и он хрипло расхохотался.

– Шутить изволишь! У тебя, поди, и портков-то запасных нет.

Матвей хлестнул кобылку. Та встрепенулась, прижала уши и тронулась. Вскоре переулок кончился, они выехали на освещённую узкую улицу.

По лбу князя катились крупные капли пота.

«Пронесло, – думал он. – Ворочусь, непременно поставлю свечу Иверской, непременно».

Он испытал вселенскую благодарность к этому мужику, просто за то, что тот не убил его и не оставил коченеть в сыром переулке. Князь даже почувствовал ту самую мистическую силу русского народа, о которой так любили размышлять русские писатели. Но пока никто из них не смог подобрать правильных слов – всё выходила какая-то вымученная пошлость.

– Эх, барин, в рот тебе малина! – крикнул Матвей и завёл невыносимо грустную песню. В ней лирический герой обращался к некой Маньке. Ясно из песни было то, что жизнь простого народа полна суровых лишений и первобытного ужаса. А вот совершенно неясно было то, кем эта Манька лирическому герою приходится. Из каких-то строк можно было заключить, что речь идёт о лошади. Из каких-то – что о матери, жене или даже дочери.

Князь припомнил историю о греческой нимфе Ио, которую Зевс превратил в корову, чтобы сокрыть их роковую связь, и ещё раз убедился, что русский мужик по сути своей остался глубоко обманувшимся язычником. Причём именно факт этого самообмана – о котором мужик, конечно же, догадывается, – и является источником его непоколебимой веры.

Но песня была хорошая, искренняя.

Вот уже и Живодёрка.

Улица встретила их непроглядной тьмой, глухими заборами и кислой вонью винных погребов. Кобыла вжала голову и поплелась мелким шагом. Даже Матвей примолк и осунулся.

– В подъезд не сиганёшь? – спросил он через плечо. – А то я вашего брата знаю.

– Как можно-с… – произнёс князь с обидой в голосе.

Вскоре из темноты выплыл нужный дом. Князь сунул синенькую ассигнацию в шершавую ладонь и соскочил со ступеньки.

– Много благодарны, вашество. Бог даст, свидимся, – кивнул Матвей и укатил по ухабам в темноту.

* * *

Особняк представлял из себя одноэтажное здание с угрожающе нависающим мезонином. Построенное когда-то, что называется с претензией, сейчас оно горбилось под тяжестью чёрного неба, щетинилось рельефом кирпичей и грустно улыбалось горизонталями поплывшей кладки. Поль прокрался вдоль тёмных окон и остановился напротив облупившейся двери.

«Отчего ж в халупе такой поселился… а не в Дюсо или Национале?» – подумал князь, выдохнул и дёрнул за шнурок звонка. Колокольчик глухо брякнул с другой стороны. Послышалось шевеление, и глухой голос произнёс:

– Кого черти принесли?

– Князь Бобоедов. По личной инвитации.

– Милости прошу, входите, – просипел голос.

Князь нажал на ручку, толкнул дверь и вошёл в образовавшуюся полоску света.

Его взору открылась пыльная прихожая, продолжавшаяся тёмным, казавшимся бесконечным, коридором. Закопчённая керосинка на полу едва освещала пространство вокруг себя. Пахло сыростью, перегаром и канифолью.

Романтический образ встречи с мистическими силами, который князь построил в голове, продолжал рушиться.

– Эй, слуга! – крикнул князь, силясь найти взглядом того, с кем только что разговаривал, но в каморке никого не было. Вдруг сзади раздался голос:

– Вот вы и пожаловали!

Князь вздрогнул, обернулся и увидел высокого человека в длинном, расшитом галунами пальто. Из-под надвинутой на лоб шляпы с позументом блестели угольки глаз. Они были будто бы насильно вставлены в жёлтое неприятное лицо, закрытое до подбородка клетчатым шарфом. Судя по тому, как человек подпирал собой дверь, он был безбожно пьян.

– Князь Бобоедов, – сказал Поль с едва скрываемым презрением. – У меня назначено.

– Ужели не различаем господ! – воскликнул привратник, причудливо растягивая слова. – Однако не один вы, с позволения сказать, хаживаете. Давеча генерал Спиридонов визит наносил. Так у него и награды, и родственники-с во дворце-с, с позволения сказать… Положение-с…

– Не знаком-с, – дёрнул князь шеей, чувствуя к привратнику необъяснимое отторжение. – При чём тут какой-то генерал?

– Как это при чём? Человек денежный. Не то что вы, как я погляжу.

– Не извольте беспокоиться, оговоренная сумма при мне, – сказал князь и постучал по саквояжу.

– Вижу-вижу! – протянул привратник. – А вот я, сударь, в последнее время поиздержался чрезвычайно и имею неудовольствие пребывать в состоянии омерзительной, бесчеловечной нужды… Не займёте ли вы мне в долг несколько денег в счёт нашего уговора? А уж я за вами сохраню первостепенность…

Человек вдруг сделал такие жалостливые глаза, что Поль едва поборол желание сунуть руку в карман за мелочью.

– Сдаётся мне, ты пьян в стельку! – крикнул князь, сбрасывая с себя наваждение.

– Так точно-с, нетрезв-с, – вздохнул человек.

– А ну веди меня к хозяину!

На лице привратника растянулась грустная улыбка:

– Да как же я вас поведу, ежели у меня ног нет?

Князь опустил взгляд и только сейчас понял, что смущало его с первых секунд. Это было на самом виду, но ускользнуло от разума по причине совершенной невозможности увиденного.

Пальто привратника обрывалось чернотой. Внизу, на полу, сияли новенькие, но совершенно пустые сапоги. Понятна стала Полю и противоестественная поза. Калека, должно быть, висел на каком-нибудь крючке на двери. И именно это вкупе с сапогами и окружавшей Поля тьмой создавало иллюзию, что человек стоит.

– Господь всемогущий! – перекрестился князь.

Ему вдруг сделалось душно и тошно. Хотелось поскорее выскочить обратно на улицу, но выход теперь преграждал этот страшный человек.

Привратник захохотал. Звук его скрипучего, как кирза, голоса многократно отразился от стен и ударил по ушам Поля.

– Обнажатся дела ваши, – зашептал человек. – Обнажатся. Но придёт бессмертный, принесёт источник смерти и помилует вас.

Князь подметил, как мелко и противоестественно дрожит голова привратника, как с уголков его губ на клетчатый шарф стекает зеленоватая пена.

Полю сделалось совсем уж не по себе. Безотчётный ужас овладел им. Он развернулся и побежал вперёд по коридору, более всего боясь, что безногий каким-то образом кинется за ним. Ухватит за пятки. Пробежав несколько метров, князь запутался в ногах и начал было падать. Но коридор резко оборвался, и Поль врезался плечом в то, что оказалось дверью. Дверь распахнулась, и он ввалился внутрь.

* * *

Некоторое время он стоял, оцепенев от картины, которую увидел в пыльной и захламлённой комнате. На разбитом паркете посреди полутьмы стоял небольшой грубый стол. За ним сидел и скрипел пером по бумаге безупречный господин в бархатном жилете. Внезапное появление гостя, казалось, никак не нарушило его сосредоточения.

Князь прикрыл дверь, отряхнул сюртук и издал ртом неопределённый звук, тем самым как бы обозначая ещё раз своё появление.

– Un instant[2], – поднял палец господин, потом указал этим пальцем на стул по его правую руку.

Поль присел, поставил саквояж на колени и стал рассматривать знаменитого иностранца. Тот выглядел в точности так, как князь его себе представлял:денди с безупречным видом и манерами. Лицо его могло бы считаться весьма красивым, если бы не портящий всё неприятный широкий рот с мелкими острыми зубами.

Поль осмотрел комнату и приметил множество интересных деталей. Помимо склянок с разноцветными жидкостями, причудливо спаянных стеклянных сосудов, обрезок резиновых трубок и сломанных шестерёнок, он также разглядел неприятного вида зажимы, чрезмерно большие шприцы и комки окровавленного войлока.

Наконец господин отложил перо и поднял на князя блестящие глаза:

– Жак Дюпре. Всецело к вашим услугам. Извините, извините сердечно, что приходится принимать столь высокую персону в таком désordre [3], – всплеснул он руками. – Я в Москве недавно и не успел обзавестись ещё приличным кабинетом.

– Князь Поль Феликсович Бобоедов. Но какая я персона, что вы, право…

– Но титул ваш требует особого к вам почтения.

Он вскочил со стула, схватил руку князя и принялся трясти так, что у князя заходили ходуном все его три подбородка.

– Ах, как рад я, Ваше сиятельство, какая честь!

Князь почувствовал, как приятный жар приливает к лицу, и в очередной раз убедился, что русских и иностранцев разделяет пропасть в отношении манер. Здесь, на Родине, титул его считается чуть ли не исторической нелепицей. И вот он, француз, подданный страны – колыбели всех революций, а жмёт руку ему, жмёт и восхищается. Впрочем, господин восхищался уж очень усердно. Полю пришлось вытащить свою пухлую горячую ладонь из его узкой и ледяной.

– Ах, как приятно иметь дело с высокородным человеком! – воскликнул Дюпре и плюхнулся обратно на стул. – Но отчего вы так бледны? Надеюсь, Бернард не доставил вам неудобств?

– Бернард?

– Да, мой слуга, – сказал иностранец и поднял брови так, как будто это всё объясняло. – Признаться, для калеки у него прескверный характер и уверяю, чёрная, чёрная душа.

В голове князя воскрес образ пустых сапог, и ему снова чуть не сделалось дурно.

– Не гневитесь на него, – рассмеялся Дюпре. – Да, Бернард лишён некоторых частей тела, но не обделён странноватым чувством юмора. Сам попросил подвесить его на дверь, чтобы он мог, говоря его словами, «встречать клиентуру». Не любит, видите ли, сидеть сложа руки. – Дюпре в голос рассмеялся.

– А я уж, грешным делом, подумал, что теряю рассудок, – ответил князь, не в силах не улыбаться сам. – Настолько необычная картина.

– Надеюсь, он хотя бы не клянчил у вас деньги?

– Не припоминаю…

– Ах, несносный! – вскрикнул иностранец и ударил ладонью по крышке стола. – Сколько вы дали ему?

– Нисколько, – сказал князь, решив не врать больше проницательному господину, который с такой лёгкостью раскрыл его обман. – Я, признаться, сам не в том положении, чтобы подавать.

Тонкие губы Дюпре искривились в отвращении.

– Мерзавец! Плут! Преступник! – От его криков полупустая комната зазвенела. – Приношу свои глубочайшие извинения за это безобразие. Что уж там, он даже меня в своё время умудрился обокрасть! Впрочем, Ваша светлость не должны держать зла на бедного калеку. Боюсь, долго он не протянет… Маловато оказалось в нём жизненной энергии.

– Бог с вами. Я оттого и не сказал вам сразу, чтобы не навести на него поневоле ваш гнев.

– Однако хорош! Верите ли, когда-то он был отменным попрошайкой. И сейчас не успели бы вы моргнуть, как он обобрал бы вас до нитки.

Последнее замечание совсем не понравилось Полю. Он хотел было возразить, что сам обберёт кого хочешь, но подумал, что это будет неуместно.

Дюпре достал из портсигара чёрную папиросу и закурил.

– Мы, конечно же, перейдём через мгновение к вашему делу. Но не хотите ли для начала узнать преинтереснейшую историю о том, как Бернард сделался таким?

Поль, конечно, ничего такого знать не хотел, но из вежливости кивнул.

– О, вы не пожалеете! Не пожалеете! – улыбнулся иностранец и выдохнул в лицо Поля целое облако ароматного дыма.

История Бернарда

Большинству людей свойственно мечтать о всякой ерунде. Деньги, власть, женщины, безделушки, смерть других людей, на худой конец… Бернард же мечту имел самую чистую. Ни золотые горы, ни держава со скипетром, ни хорошенький женский зад не способны были взволновать его душу по-настоящему.

Чего он хотел, так это стать лучшим в том, что делает. А делал он вот что…

Каждое утро он покидал свой особняк в западной части Сен-Луи и отправлялся на север Парижа. Там, в небольшой съёмной квартирке, он наконец мог позволить себе стать тем, кем он являлся.

Он вешал на крючок цилиндр, скидывал фрак, расстёгивал алмазные запонки, вынимал из кармана золотые часы, снимал шёлковую сорочку. Словом, разоблачался. Сдёргивал личину, которую на него навесило общество, семья и происхождение.

Вместо этого он надевал дырявую шинель с подшитым изнутри тряпичным горбом. Взъерошивал волосы, уложенные цирюльником только полчаса назад, мазал лицо отборной парижской грязью, которую имел при себе в коробке из-под монпансье. И во всём этом облачении спускался на площадь Клиши к десяткам таких же, как он, попрошаек.

И да, не удивляйтесь, некоторые из тех, кому вы подаёте у церкви, сами в состоянии подать кому угодно. Но Бернард отличался от них всех. Будучи наследником крупной оружейной мануфактуры, он, очевидно, в деньгах нуждался ещё меньше остальных. Его интересовало другое.

Ещё юношей он узрел иллюзорность окружающего мира. Понял бессмысленность светских ритуалов и фальшь общественных правил. Молодость он посвятил следованию пылким политическим учениям. А к тридцати годам, разочаровавшись и в них, осознал, что ничего из себя так и не представляет.

И тут ему пришла стоящая мысль – стать лучшим хоть в чём-то. И не ради славы. Он просто захотел попробовать, какое оно на вкус – совершенство.

Одного желания мало, говорят они. Какая отвратительная ложь! Её проповедуют неудачники, которые только и умеют ходить протоптанными тропами. «Невозможно!» – кричат они и трясут пыльными аргументами. Но одного желания, мсье, одного горячего и искреннего желания, более чем достаточно! Ведь именно желания крутят жернова этого мира. И наш Бернард догадался об этом.

Когда он облачился в ветошь, он впервые в жизни почувствовал, что находится на своём месте.

Площадь с ним делили настоящие профессионалы. Липовые священники с бездонными запасами проповедей. Вечно беременные проститутки с провалившимися от сифилиса носами. Безумные старухи, держащие в сучковатых руках свёртки с полуживыми младенцами, покупаемыми у тех же проституток, когда те разрешались от бремени за ближайшей помойкой. Обезображенные неведомыми болезнями старики. Голые дети со съеденными оспой лицами – те самые, которые чудом выживали в свёртках безумных старух. Ветераны всех войн и революций, потерявшие части тел, но не где-нибудь на высотах Шпихерн-Форбах, а уснув зимой в осквернённом ими же сугробе. Всем находилось место под монументом маршалу Монсею.

По сравнению с ними Бернард был белым лебедем, приземлившимся на поверхность пруда, покрытого трупами и фекалиями. Как он ни пачкал грязью лицо, как ни сгибался под тяжестью своего мнимого горба, ничто не могло скрыть от прохожих его стать, его не знавшие труда руки и не замутнённый выпивкой взгляд. Внимание всегда доставалось другим. Более тщедушным, жалким и изувеченным.

Долгое время он клял судьбу, что ему довелось родиться в богатстве и достатке. Но потом понял, что дело в другом. Что достичь совершенства невозможно, действуя вполсилы. Необходимо чем-то пожертвовать.

И решение пришло внезапно. Так бывает со всеми стоящими идеями. Долгое время идеи зреют в сознании и существуют лишь аморфными призвуками будущей сути. Потом они конденсируются в светящееся озарение и пробивают толстую кожу предрассудков, являя своё пугающее великолепие миру!

* * *

Дюпре оглядел стены комнаты, будто узрев это самое великолепие, о котором говорил. Поль повернул голову, но не увидел ничего, кроме грязноватых обоев.

Иностранец стряхнул наросший пепел и заговорил низким голосом, поворачивая гипнотические глаза на Поля:

– Так, тёплым осенним вечером, Бернард Мармонтель, богатый промышленник и завидный холостяк, закрылся в кабинете один на один с раскалённой в пламени камина пилой.

Перепуганная страшными криками прислуга долго не могла выбить подпёртую секретером дубовую дверь. А когда им это всё-таки удалось, внутри их ждали лишь окровавленное лезвие пилы, обгоревшая в камине конечность и распахнутое настежь окно, занавески которого трепал пахнущий гнилыми листьями ветер.

Наутро Бернард гордо демонстрировал населению площади кровоточащий обрубок на том месте, где ещё вчера была его правая рука. Он больше никогда не вернулся в поместье. Презрев компромисс, он наконец стал тем, кем всегда хотел быть. Так началось его шествие на вершину этой сломанной лестницы.

Дюпре надолго задумался, попыхивая сигарой. Поль почувствовал, что это его шанс перейти побыстрее к делу. Но как только он раскрыл рот, иностранец выдохнул ему в лицо гигантское облако дыма. Отчего Поль до слёз закашлялся.

Дюпре с улыбкой наблюдал за страданиями князя. Глаза его как-то нехорошо блестели. Наконец он продолжил:

– Когда через пару лет я встретил его у подножия церкви Мадлен, он передвигался на деревянной дощечке с колёсиками, отталкиваясь левой рукой – единственной оставшейся конечностью, – и умолял перепуганных прохожих отрезать и её. Вот как сильно манил его вкус совершенства! Я единственный, кто понял его замысел, проникся к нему уважением и исполнил его желание. Бернард сделался самым несчастным из всех калек, которыми кишел, да и сейчас кишит, Париж.

Однако поддерживать в себе жизнь в таком состоянии, как вы понимаете, ему стало проблематично, поэтому я взял его в услужение. Тогда же он стал именоваться Бернард I. И пусть тело его ждало ещё множество болезненных перерождений, а к имени всё прибавлялись и прибавлялись палочки, это не изменило сути его стремлений.

* * *

Несколько минут прошли в тишине, разрезаемой лишь тиканьем часов. Комната заполнилась дымом настолько, что Поль едва различал иностранца напротив. Дюпре с влажной улыбкой наблюдал за его реакцией, и совсем уже не казался князю ни приятным, ни привлекательным. Была в нём черта, которая более всего встречается в людях надменного нрава, когда через каждый жест, пусть даже самый благородный и вежливый, сквозит насмешка и ощущение собственного превосходства.

– Простите, – начал Поль, тщательно подбирая слова. – Не могу похвастаться тем, что я понял всё, что вы рассказали. Но не показалось ли мне из вашей истории, что вы изволили отрезать несчастному руку?

– Да. – Дюпре кинул окурок на пол и придушил туфлей. – И со временем я зашёл несколько дальше. С этого и началось моё нежное увлечение анатомией и первые эксперименты. Вас это удивляет?

– Меня удивляет, что кто-то отказался от хорошенькой мануфактурки и переехал попрошайничать на сырую площадь. А ещё я ни за что не поверю, что проходимец, который встретил меня в коридоре, – французский аристократ.

Дюпре взорвался хрустальным смехом:

– Вы, князь, смотрите на мир под удивительным углом. Что до Бернарда, то мы прошлись только по самому началу этой истории. И чтобы рассказать её всю, боюсь, у вас не будет…

– Не будет, – перебил князь. – Хотелось бы побыстрее, как говорится, revenons à nos moutons [4].

Повисла неловкая пауза. Поль уже жалел про себя, что так грубо оборвал иностранца. Тот сверлил его увлажнившимися, будто от обиды, глазами.

– Приношу глубочайшие извинения. – произнёс Дюпре. – Потратил ваше драгоценное время на пустые, хоть и приятные, воспоминания. Так с каким желанием пожаловали вы? Вам тоже нужно что-нибудь отрезать?

– Бог с вами, – перекрестился Поль.

– Ну так что же тогда? Не томите.

– Господин Дюпре, – начал Поль, – учитывая усилия, которые я потратил, чтобы достать инвитацию, а также сумму компенсации, могу ли я рассчитывать на вашу конфиденциальность?

– О, всецело! – заверил господин.

Поль слизнул пот с верхней губы и зашептал:

– Шесть месяцев назад я имел неосторожность утратить один важный предмет.

– Предмет?

– Сущая безделушка, казалось бы. Старый перстень. Грошовый к тому же. Но теперь, в его отсутствие, от меня начисто отвернулась удача.

Дюпре как-то весь сразу выпрямился в кресле и наклонился к князю:

– Так вы из тех, кто верит в удачу?

– Поймите, я не из суеверных, и сам рассмеялся бы в лицо первому, кто рассказал бы нечто подобное. Но, оказавшись в том положении, в котором я оказался, поневоле начинаешь верить в сверхъестественное. Сперва перестало везти в карты. За месяц я проиграл всю наличность. За следующий – нажил прилично долгов. А ещё через два мои попытки отыграться сделали меня полнейшим банкротом и посмешищем для всей Москвы. У меня даже появилось обидное прозвище – бедный князь. Я ведь я побогаче многих был! Прадед мой при Бородине погиб, и на стене храма Христа Спасителя пропечатан, между прочим. Можете пойти посмотреть.

– Всенепременно схожу, – заверил Дюпре.

– Мануфактурка моя железноделательная, батюшкой ещё построенная, ни с того ни с сего лопнула. Три деревни, фамильная усадьба – всё с молотка ушло в счёт долгов! А недавно, в конце зимы, в мой экипаж ударила молния! Я чуть не лишился жизни – последнего, что имею. Вот тут я и понял, что сама смерть охотится за мной… Вот буквально только что меня чуть не придушил извозчик!

Дюпре внимательно смотрел на князя, обхватив тонкими пальцами острый подбородок.

– Но как же вы умудрились утратить столь ценный предмет?

– Глупость, сущая глупость, – замотал головой Поль. – В тот вечер я гостил на скучнейшем балу и почти всё время, по обыкновению, провёл за карточным столом. Мне чертовски везло. Я пустился в браваду и даже позволял себе прикуривать от сотенных ассигнаций, чем очаровал нескольких хорошеньких дам. Часу в третьем за столом появилась баронесса Армфельт. Она в Москве фигура авторитетная, как иногда неизвестно почему бывает с московскими старушками. Она ни с того ни с сего обозвала меня шулером. Оскорбление в наших кругах смертельное. Я попросил её объясниться. На это баронесса заявила, что ей не к чести объясняться перед лентяем и франтиком, проматывающим папино наследство. А ещё, что удачу мне приносит мой фамильный перстень. И что сними я его, то тут же проиграюсь в пух и прах.

– Фамильный, говорите…

– Да, колечко от бабки досталось, царствие ей небесное. Храни его, Полюшка, говаривала она, он защитит тебя от бед и принесёт удачу. Я всегда думал, что это сказки.

Иногда Полю удавалось врать очень проникновенно. Это был один из тех моментов.

– Занимательно, – сказал Дюпре. – Ну и что же было дальше?

– В общем, я и поднял баронессу на смех. Шутка вышла на славу. Особенно смеялись дамы, которым я, уже не стесняясь, подмигивал. Не смеялась только старая баронесса. Она предложила мне поставить перстень на кон и проверить её предположение. Тут бы мне забрать барышень и уехать кутить в «Яр», но я, на свою беду, предложение принял… Успех. Чёртов успех вскружил мне голову. Распечатали колоды для «Фараончика» [5]. Я поставил бубнового валета. Старушка принялась метать. И… на втором же круге на её сторону приземлилась такая же карта. Уж если кто и был из нас шулер, так это она! Вскоре я уже наблюдал, как баронесса нанизывает на свой упитанный пальчик мой перстень. Как только это произошло, я будто бы почувствовал какую-то глубокую утрату. Я просидел до утра, наблюдая, как один за другим расходятся гости. Более всего мне запомнились взгляды тех барышень. Презрительные взгляды. Как никогда, я чувствовал себя слабым и одиноким.

Князь откинулся на стуле, вымотанный собственным рассказом.

– Что ж, выходит, перстень действительно наделён некой таинственной силой… – прошептал иностранец, – Но вы же, наверное, пытались вернуть его?

– Пытался, – кивнул Поль. – Перед тем, как обратиться к вам я перепробовал всё. Хотел выкупить, требовал, угрожал, просил, умолял, унижался. И четверговую свечу домой носил, и освящённую вату в уши закладывал, всё без проку. Когда ничего не помогло, я решил найти у моего vis-à-vis[6] слабость.

– И какая же слабость у баронессы?

– Старушка всегда была падка на молодых красивых мужчин. Следующий ход напрашивался сам собой, но злая природа, как вы сами можете лицезреть, наградила меня рыхлым задом и поросячьими глазками. Нужен был кто-то, на кого она точно клюнет. И тут сама судьба подкинула шанс.

Сидел я как-то в трактире и горевал о потерянной удаче за графинчиком зубровки. Как вдруг ко мне подсел один оборванец. «Отставной унтер-офицер карабинерного полка, председатель советов, благодетель, содержатель лошадей и тарантасов Жорж Селиванович Безобразов», – так он представился.

Одет «председатель советов» был в грязные кальсоны и изорванный мундир. Благоухал Жорж Селиванович в высшей степени mauvais [7]. По обритому наполовину черепу я сразу заключил, что он беглец с каторги, и уже хотел отослать его к такой-то матери. Но, помилуйте, он так ловко раскрутил меня на ужин с водкой, что всю оставшуюся ночь я прослушал, открыв рот, небылицы о его военных приключениях и любовных подвигах. Жорж называл себя то тайным сыном самого Наполеона, то прямым потомком Чингисхана, а двигался и говорил, несмотря на свинское опьянение, с таким изяществом, что даже в своём рванье мог потягаться с любым придворным кавалером. А как красив чертовски! Тогда-то в моей голове и созрел план. Я немедленно предложил ему работать на меня. Он поклялся в вечной преданности и остаток ночи искал, кому набить морду, лишь бы эту свою преданность доказать. Когда силы его покинули, я отвёз его в усадьбу, бросил в подвал, приставил ко входу приказчика с ружьём и две недели держал на хлебе и воде, ограждая всячески от водки, к которой он, как я догадывался, был чертовски пристрастен.

После того как хмельной бред покинул его голову, а сама голова заросла густыми кудрявыми волосами, я отвёл его к лучшему цирюльнику и заказал недурной фрак. Ба! Это был другой человек. Настоящее совершенство. Как раз то, о чём вы говорили ранее. Я уже представлял, как влюблённая старуха отдаст ему всё, что он пожелает, включая, само собой, мой перстень.

– Но, судя по тому, что вы сидите теперь передо мной, что-то не заладилось?

– Поначалу всё шло великолепно. Я организовал Жоржу приглашение на бал, который устраивала баронесса. Перекрестив и поцеловав, я отправил его на извозчике, строго наказав не пить. Мерзавец вернулся под утро мертвейше пьяным и не смог ничего толком объяснить. Проспавшись, он сообщил, что старуха влюблена в него до безумия и попросил водки на опохмел. Я был в восторге: баронесса таки не устояла перед остроумным красавцем. Зная не понаслышке женскую душу, я решил потомить влюблённую. В этом мне помог ящик вина, которым я наградил Жоржа за отличную службу. Через несколько дней, когда офицер был уже в тяжелейшем запое, я прознал через свои источники, что баронесса не находит себе места и чуть ли не с жандармами разыскивает бравого офицера, который завладел её сердцем. Всё шло как нельзя лучше. Пора было приводить соблазнителя в чувство. Пришлось окунуть его в прорубь, но вскоре обольститель был так же свеж, как и в день первого свидания. Я отправил его к особняку баронессы и принялся ждать с лёгким сердцем и большими надеждами.

В эту ночь Жорж не вернулся. Как не вернулся и на следующий день. Он заявился лишь через неделю, и вид имел совершенно измождённый. Он рассказал, что баронесса поселила его у себя в спальне и ни на мгновение больше не собирается с ним расставаться. Далее он с дрожью в голосе поведал о любовном аппетите старушки, который, как он смел выразиться, был чрезмерно конский.

Я смотрел на своего подельника и не мог узнать. Лицо его осунулось, под глазами чернели мешки, а руки дрожали так, как не дрожали даже после двухнедельного запоя.

– Так-так… – пропел Дюпре. По напряжению его лица и отсутствующим глазам, уставленным вдаль, было заметно, что ум его занят чрезвычайно напряжённой деятельностью. – А что же кольцо? Удалось ли достать его?

– Тут судьба нанесла очередной удар. Оказалось, что старушка ни за что не готова была расстаться с перстнем, даже ради нового возлюбленного. В последнюю ночь Жорж решил бежать из любовного плена и попытался стянуть перстень с пальца спящей баронессы. Но тот так плотно засел на упитанном пальчике, что снять его, даже с маслицем, не представилось возможным. Так мой подельник вернулся ни с чем.

– Занимательно, – протянул Дюпре, глаза его дрожали. – А вы не пробовали отнять?

– Что отнять?

– Палец. Чик – и перстень бы слетел.

Князь уставился на собеседника в непонимании:

– Скажете тоже… Она же проснётся.

Дюпре хлопнул в ладоши и залился смехом.

– Удивительный вы человек, князь! Ради своего желания не готовы даже нарушить чей-то благостный сон. Ну-с, что было дальше?

– Собственно, ничего. Подельник мой имел неосторожность прогуливаться в рядах, где его отловили слуги баронессы, и теперь он, надо полагать находится с ней в сожительстве, в любовном плену. И теперь, только вы можете помочь мне вернуть перстень. Зная ваши таланты…

Дюпре сузил глаза:

– Что вам известно о моих талантах?

– Простите великодушно, но слышал от людей, достойнейших, между прочим, людей, что на ваших сеансах у присутствующих пропадают с тела разные безделушки. Крестики, кулончики… Вот я и подумал…

С губ Дюпре слетела улыбка. Глаза его сощурились. Тонкие усики поднялись вверх, как две чёрные рапиры. Поль понял, что ступил на тонкий лёд.

– Ах вот как оценивает меня общество! – прошептал Дюпре. Поль заметил, что глаза его едва заметно увлажнились.

– Во всём виноваты расшалившиеся духи, я это понимаю, понимаю, – затараторил Поль. – Я и сам, как вы можете судить, верю во что-то подобное. Но не могли бы вы нашептать этим духам сорвать колечко с пальца баронессы? Ведая, что старушка теперь только и ищет встречи с вами. Я и подумал, что это неплохой шанс.

Дюпре мрачно рассматривал собеседника. Желваки на его скулах ходили ходуном.

– Желания-желания… – произнёс Дюпре отвлеченно. – Шаткая лестница, шаги по которой ведут в самую бездну. Мы стремимся удовлетворить их и одновременно страшимся, так как знаем, что исполнение их не принесёт желаемого облегчения, а лишь породит новые, ещё более извращённые, ещё более опасные. Ещё более смертельные…

Поль отчего-то поёжился.

– Не дрейфьте, мой друг! – расхохотался Дюпре. – Я помогу вам. Однако вам предстоит сложный и неприятный ритуал. Вам придётся познать таинство, которое может не уложиться в вашей кудрявой меркантильной голове.

– Ритуал? Но к чему же ритуал? Мы же поняли друг друга.

– Без ритуала, князь, никак не обойтись. Видите ли, универсум устроен так, что всему необходим правильный набор ингредиентов и действий с ними. Ошибись хоть в одном шаге, и всё пойдет прахом. И, если вы хотите обратно свой перстень, действия эти придётся выполнить.

Дюпре резко поднялся, взял со стола абажур и пошёл сквозь клубы папиросного дыма в глубь комнаты, унося с собой зеленоватый свет.

Поль отчего-то очень не хотел следовать за иностранцем. Он знал, что там, в смердящей глубине комнаты, его не ждёт ничего хорошего. Всё ещё можно было отказать, всё бросить. Но встречаться снова с жутковатым калекой, висящим на двери, не хотелось ещё больше. Поэтому князь поднялся на слабых ногах и последовал за Дюпре.

Иностранец выхватил у него саквояж и отбросил в тёмный угол:

– Это нам будет только мешать. Там, куда вам предстоит отправится, мсье, деньги не имеют никакой силы. Сюда, прошу.

* * *

Взору Поля открылся длинный стол, на котором лежало нечто продолговатое, накрытое грязной рогожей.

Дюпре одним движением сорвал ткань. Сильный запах гниющей плоти ворвался в ноздри Поля. Взору предстало то, во что мозг сначала отказался поверить. На столе лежал труп довольно упитанного человека лет пятидесяти. У человека не было головы. Полная жёлтая шея заканчивалась аккуратным почерневшим срезом.

Князь почувствовал тошноту и попятился, но Дюпре крепко схватил его за шиворот.

– Этот человек никому больше не сможет причинить зла. Не причинит он его и вам. Он мёртв, как вы можете судить. Чего же тут пугаться?

Князь не мог отвести взгляда от трупа.

– Но кто он?

– Вам совершенно не стоит переживать по этому поводу. Что вас должно волновать, так это то, что этот человек может послужить напоследок вашей цели.

– Но как? – наконец вымолвил князь, стараясь поменьше дышать. – Простите, не могу взять в толк.

– Дело в том, что то место, где можно дотронуться до своего желания, находится не где-нибудь в Патагонии, оно находится здесь.

Маг поднял указательный палец и прислонил князю ко лбу.

– Вот здесь. Здесь находится самое далёкое и страшное место из всех, которые только можно представить. Путь туда полон опасностей и преград, поэтому и добраться туда без посторонней помощи – или правильней сказать «потусторонней»? – никак не получится.

– В моей голове? – удивился Поль, потирая место прикосновения.

– Да, там, в вашей голове, находится самая сложная машина из существующих, и, чтобы проникнуть в неё и не быть перемолотыми острыми шестернями подсознания, нам понадобится этот, хм, человек. А теперь подумайте, зачем же Всевышний запрятал это место так далеко?

– Наверное, чтобы туда никто не добрался…

– Вот! Вы уже начали всё понимать…

Поль хотел бы закричать, что ничего не понимает. И что в словах Дюпре нет никакой логики. Что если это место, чем бы оно ни было, находится в его голове, то тогда совершенно непонятно, как там окажется чёртов перстень. Но в этот момент что-то едва заметно ужалило его в шею. Он попробовал схватиться за это место, но Дюпре удержал его руку.

– Не стоит мешать процессу, – сказал он на ухо. – Видите ли, любое чудо, а исполнение вашего желания и будет сродни чуду, это набор определённых действий, выполненных в определённой последовательности.

Поль почувствовал, как немеют ноги и что только благодаря железной хватке Дюпре он ещё не повалился на пол.

– Мне нехорошо, – признался князь. Комната начала легонько покачиваться вокруг него. Всё вокруг было нечётким, будто было соткано из плотной дымки.

– То, что произойдёт далее, может показаться вам странным, иррациональным, даже невозможным, – шептал иностранец на ухо, и голос его доходил до Поля будто бы издалека и со всех сторон.

– Но позвольте, как всё-таки ко мне вернётся перстень? – произнёс князь и не узнал собственного голоса.

– Перстень вернётся к вам, будьте покойны. Причём вернется образом самым неожиданным. Для серого вещества в вашей черепушке нет ничего невозможного. Просто отдайтесь потоку, который подхватит вас через три, два…

Предметы перед взором князя принялись закручиваться в магическом хороводе. Труп на столе тоже принялся извиваться, подобно обезглавленной змее.

– Вы видите? – сказал Дюпре. Но голос этот казался князю бесконечно далёким, будто крик с другой стороны лавандового поля.

Мир скрутило в сероватую спираль. Князю казалось, что он и сам непостижимым образом вращается на рукавах этой спирали и одновременно видит её со стороны. Но тут в смазанных узорах начало что-то проступать.

Это что-то застыло перед мысленным взором Поля на неопределённое время.

На какое именно, Поль не понимал. И ослепительное мгновение, и тягучая бесконечность одинаково подходили под эту роль. В сознании не произошло никаких изменений, по которым можно было бы заключить, что та пресловутая стрела, символизирующая путешествие от былого к ещё не свершившемуся, не остановилась. Или вовсе не исчезла, проткнув тонкую грань, за которой её самонаправленная непрерывность не теряет смысл.

Теперь же, когда он пришёл в себя, первым, что он почувствовал, был холод.

Он распахнул веки, и в его зрачки впился непроглядный ледяной мрак. Поль почувствовал внутренностями, что оказался в месте худом и враждебном.

– Где я?! – крикнул он, хватая озябшими ладонями пустоту перед собой.

Никто не ответил. Лишь собственный голос, отразившись от невидимых препятствий, рассыпался на десятки осколков и вернулся искажённым пугающим эхом.

Мрак был осязаемым и затекал в глаза, уши и ноздри. При каждом вздохе чёрный холод бесновался в лёгких колючим водоворотом. Князь таращился по сторонам, пытаясь найти хоть какой-нибудь источник света, и чувствовал, что если не будет моргать почаще, то у него, пожалуй, замёрзнут глаза.

Вдруг он услышал неподалёку шаги. Шаги приблизились вплотную и затихли.

Сверкнули искры, и появившийся следом огонь развеял густую тьму.

Перед Полем стоял безголовый полноватый мужчина в бархатном фраке и со свечой в руке. Свет, исходивший от неё, прогнал мрак и холод.

Князь разглядел вокруг себя что-то вроде пещеры. От того места, где они стояли, во все стороны лучами расходились десятки тёмных тоннелей.

Мертвец поклонился Полю и жестом пригласил проследовать за ним. Безголовый пугал Поля менее всего. Невыносимая ледяная тьма, которую мертвец изгнал своим появлением, казалась теперь куда страшнее. Князь встал на ноги и последовал за кадавром, который зацокал каблучками в сторону одного из тоннелей.

Князь едва успевал перебирать ногами. Порванный штиблет цеплялся за пол пещеры и мешал идти. Свеча отбрасывала на стены пещеры страшные тени, на которые Поль старался не смотреть.

Они вошли в неприметный коридор. В нём гудел и тревожил пламя свечи ветер.

Тоннель становился шире и шире. Под ногами появился ковёр. Стены выровнялись. На них выросли газовые фонари. По бокам засверкали лаком двери. Они оказались будто в средней руки отеле. Из-под дверей струился приветливый свет, слышались человеческие голоса и смутно знакомые запахи.

Мертвец остановился и указал синим скрюченным пальцем на одну из дверей. Князь с опаской подошёл ближе, нагнулся и заглянул в замочную скважину.

Внутри было темно, и он смог различить лишь чей-то силуэт.

Силуэт тряс головой и говорил зычным тенором, который Поль сразу же узнал.

– Мадам! – рапортовал его подельник. – Отныне и навеки тело моё и моя бессмертная душа находятся исключительно в ваших белых благоухающих ручках.

– Ах, лгунишка! – отвечал игривый женский голос.

Несмотря на то, что говорящая нарочито и не слишком удачно завышала тон, князь тут же узнал баронессу Армфельт.

– Не слишком ли большую драгоценность доверяете вы такой простушке, как я?

– Отнюдь! – взревел Безобразов, покачиваясь. – Прекрасней вас нет никого и на целом свете! А ведь где я только не был. Слыхали ли у вас в Москве, как я охотился на львов в Боливии?

– Ах, Жорж, полно небылиц! Поведайте лучше, что привлекло вас в бедной крестьянской дочери, которой я, по повелению злой судьбы, являюсь? – протянула баронесса настолько кокетливо, насколько позволял преклонный возраст.

– П-р-р-ротестую! – запротестовал Жорж. – Ни одна, даже самая знатная, бургундская принцесса не сравнится с вашей дивной красотой!

Баронесса утробно загоготала:

– Ну хватит вздора, mon cher! [8] Что там у вас вздыбилось в панталонах?

– И смерть, и жизнь, и бешенство желанья! – задекламировал Жорж. – Бегут по вспыхнувшей крови. И разрывается дыханье!

Влюблённого мотало из стороны в сторону.

– Баронесса, козочка, мне бы жахнуть ещё рюмашку для порядку. Чтоб легче было впиться, так скать, в ваши красы, как жадная пчела в листок весенней розы.

– Вы выпили сполна, гусар. А теперь прыгайте уже на свой цветок, да и жальте меня, жальте!

Жорж зарычал и замотал головой, будто храбрясь перед нырком в ледяную прорубь. Князь отстранился с отвращением от замочной скважины. В этот момент мертвец схватил его за шкирку, поднял над землёй, распахнул дверь и метнул, будто он был не тяжелее котёнка, в проём.

Поль больно рухнул на пол, а когда поднялся, то увидел за собой лишь стену, увенчанную большим и не очень правдивым портретом хозяйки. Никакой двери, чтобы вернуться назад, не было.

– На что вы там уставились? – спросила баронесса. – Долго ли мне быть ещё съедаемой желанием?

Поль испуганно развернулся. Баронесса лежала в ворохе простыней, раздвинув белые ноги. На правой руке её в свете луны поблёскивал перстень.

Князь почувствовал, что в паху у него пульсирует что-то тяжёлое. Он опустил глаза и вскрикнул. То, что он увидел, никак, никак не могло принадлежать ему.

– Ну хватит дурачиться, мой жеребец, – прорычала баронесса томно, приподнимаясь на кровати. При этом ночнушка спала с её плеча и оголила бледную тяжёлую грудь.

Князь дёрнулся было назад, но баронесса протянула руку и схватила князя за то, что никак, никак не могло ему принадлежать, но, как выяснилось, имело наикрепчайшую связь с его телом и ощущениям.

Князь понял, что безбожно пьян. Тело его повело, и он завалился на победно улюлюкающую баронессу.

Остальное виделось ему сквозь пелену хмельного тумана. Стоны, вздохи, поцелуи, объятия. Тошнота. Тошнота. Поль несколько раз проваливался в небытие, но снова просыпался от криков баронессы.

Когда истязания кончились, князь завернулся во влажные простыни и, дрожа, провалился в беспробудный сон. В нём Поля мотало по бесконечной спирали разрозненных больных мыслей.

Глава III
Cadavre

(начало письма обгорело)

… что до того примечательного иностранца, о встрече с которым я поведал в прошлом письме, история его получила на днях неожиданное продолжение.

Заявилась ко мне на приём одна купеческая мамаша с дочуркой. Требую, говорит, разыскать англицкого колдуна. (У них, по старой традиции, все иностранцы либо англичане, либо немцы.) «Попался, голубчик!» – думаю. Зло, оно не может таиться. Так убийца всегда возвращается на место преступления, так вор за раз спускает ночную добычу, чтобы снова выйти на ходку!

«Выкладывайте, – говорю, – мамаша, что он у вас украл».

А она: «Да ничего он не украл. Младшенькая вот в девках сидит. Выдать бы за достойного человека. А люди добрые поведали, что иностранец объявился, который что ни попросишь, всё исполнит. Только денег давай. Денег у нас сколько хошь. А вот благородные господа в женихи всё не просятся».

Я ей: «Что вам, милочка, от меня-то надо?»

«Так где ж мне его разыскать-то? – говорит. – Вся из сил выбилась. Вы уж, – говорит, – его схватите и в участке держите, чтобы каждый, кто желанием располагает, найти его мог и желание енто исполнить». И сидит улыбается чёрными своими купчихинскими зубами. Вот такой в Москве народец!

Так вот я и решил справиться, где сейчас мой случайный знакомый и чем занят. Приезд его тоже привёл город в движение. Я уже некоторое время подмечал, как о нём возбуждённо судачат московские языки без костей. Один весьма уважаемый статский советник клялся, что, мол, на днях вышеуказанный иностранный маг по просьбе родственников поднял из мёртвых купца первой гильдии Матвеева. Тот подписал духовную и свалился обратно в гроб замертво. И тут в этот анекдот, который я слышал, кажется, несколько лет тому назад ещё в Петербурге, верят безоговорочно! Я ему: как же вы клясться Богом можете, когда сами не видели. А он аж побелел и заявил со звенящей в голосе обидой, что «люди врать не будут». Представьте себе!

Так вот послал я хожалых по всем гостиницам, полагая найти в одной из них объект своего интереса. И тут – ба! С первого раза попадание – иностранец снял номер в «Шевалье». Я кинулся по адресу, но оказалось, что негодяй так в номер и не въехал, в чём я собственными глазами и убедился.

Каково же было моё удивление, когда из других гостиниц стали поступать похожие сведения: иностранец забронировал номера и у них и точно так же не явился. Метрдотели как один волновались, не приключилось ли с иностранцем чего худого, и просили разобраться.

На что можно списать подобное поведение, как не на злой умысел и попытку запутать следы? Причём преступление, побудившее его действовать подобным образом, судя по всему, ещё не совершено! Своим интересом мне как бы удалось заглянуть за шторку будущего, и в моей власти теперь это будущее предотвратить!

Приволокли студента из художественной академии, и вместе мы составили портрет негодяя, благо лицо его я запомнил превосходно. Оттиски развесили во всех участках и на всех будках. Людей, похожих на него, приказано было ловить и везти ко мне. Из личных средств я назначил награду двадцать пять рублей серебром. И, когда этого проходимца приволокут в отделение, посмотрим, какие ещё фокусы таит он в рукаве.

С любовью, Ваш П.

* * *

Жорж Безобразов зевнул, причмокнул и потянулся, чтобы ухватиться за рыхлую талию баронессы, но рука его нашла только пустоту. Сознание царапнула неприятная мысль. Он отбросил её и готов был уже нырнуть глубже в медовую дрёму, как вдруг отвергнутая мысль вернулась и воткнулась в мозг острой иглой. Он вздрогнул и понял, что никакой он не Жорж, а князь Поль Бобоедов. И что находится он не в спальне баронессы Армфельт, а на холодном деревянном столе в той же самой пыльной комнате, где его вчера мучил иностранец.

Князя прошиб пот. Он вскочил со стола и заметался по комнате. Ни Дюпре, ни саквояжа в ней не было.

Князь завыл, схватил себя за кудри и, гремя каблуками, кинулся в коридор. Керосиновая лампа стояла погашенной. Пальто с галунами валялось на полу, придавленное сапогами. Из двери одиноко торчал гвоздь, на котором вчера, по-видимому, и висел слуга-калека.

Одной рукой Поль схватился за стену, чтобы не упасть, другой за сердце. Грудь его сдавило. По щекам предательски заструились обжигающие слёзы.

«Провели, как мальчишку! – прошипел он. – Оболванили». Ему вдруг сделалось совершенно, совершенно невыносимо. Сначала он закричал что есть мочи, потом разрыдался, а потом принялся хохотать, пока в бессилии не опустился на пол.

Когда он вышел из особняка, уже рассвело. По улицам ещё носился смрад проехавших недавно ассенизационных обозов. Две тощие кошки шныряли вдоль заборов, вызывая ленивый лай заключённых за ними собак.

Князь поднял глаза к небу. Горячие слёзы струились по его щекам. Невесомые перистые облака плыли в голубой вышине, равнодушные к его беде. Он вдруг захотел присоединиться, вклиниться в их величественный строй. Раствориться в небе, в щебете соловьёв, в запахе свежей листвы. Стать ветром, запертым в глухих переулках. Стать солнечным зайчиком на осыпавшейся стене. Стать отражением солнца в лужах нечистот, оставленных проехавшими недавно золотарями. Стать всем и ничем. Он вытер слёзы и заковылял по глинистой колее. Тёплые лучи падали на его кожу, ветерок поднимался от земли и забирался под сюртук, отчего тело подрагивало.

Из переулков уже начал вылезать припухший фабричный люд. Мимо проехала подвода с курами.

«Может, я уже умер? Может, я теперь призрак?»

Князь брёл по оживляющимся улицам и пытался представить себя мёртвым. Но у него ничего не получалось. Видел ли он себя парящим над своим окаменевшим телом или наблюдающим с небес за собственной траурной процессией, везде так или иначе присутствовал кто-то, кого он мог помыслить собой. Того, кто вмещал в себя его сознание. Со всеми его неприглядными атрибутами. А если так, то где же обещанное избавление?

Нет никакого после, осознал Поль. Никакого потом. Ведь если по ту сторону что-то есть, значит, никак нельзя закончить эти страдания. Эти зудящие мысли. Эти обиды. Этот стыд.

«То есть все, конечно, согласятся, что господин такой-то де почил. Но сам господин, пожалуй, никогда этого не осознает. Он просто перестанет быть. А что же в этом страшного?»

Он ослабил шейный платок. Ему вдруг стало необычайно легко от этой мысли. Мимо пронеслись первые экипажи, в окнах домов начинала кипеть простая человеческая жизнь, полная простых человеческих радостей.

«Если смерть – окончательная точка, – продолжал рассуждать князь, шаркая расслоившимся штиблетом по мостовой, – то самим этим фактом она как бы исключает себя из реальности существа, эту смерть испытывающего… Получается, что смерти нет».

Совсем запутавшись в мыслях, князь остановил какого-то скукоженного лысенького чиновника с узелком и спросил, что тот думает по этому поводу. Тот кивнул, скукожился ещё сильнее и, ничего не ответив, перебежал на противоположную улицу. «Смерти нет!» – крикнул Поль ему вдогонку.

– Смерти нет! – сообщил князь сонному булочнику, который открывал лавку.

– Ничего не дам, – рявкнул тот, прикрывая товар рукой.

– Смерти нет! – закричал Поль на всю улицу.

Чалая псина, которая уже некоторое время преследовала князя, прижала рваные уши и сиганула в подворотню.

В голове Поля родилось решение всех проблем. Решение всегда было рядом, но князь боялся обратить на него внимание, когда дождливыми вечерами оно скреблось в окно. Теперь же Поль сам бежал ему навстречу, не обращая внимания на изорванный штиблет.

* * *

Когда ноги донесли его до Мясницкой, голые амуры смотрели уже не так затравленно, как накануне. Воспарившее солнце успело стереть с их детских физиономий драматические тени. Из кабаков на свет божий выползали нагулявшиеся господа. Попав под животворящие утренние лучи, они как один слепли и теряли способность передвигаться самостоятельно. Вездесущие извозчики тут же подхватывали их под локоток и уводили к своим экипажам.

Одна из жертв отдыха – прилизанный и вне всякого сомнения нализавшийся купеческий сынок, завидев Поля, хищно улыбнулся и, засучив рукава, безумно пошлого канареечного фрака с искрой, двинулся на князя. Но площадь под его ногами, видимо, накренилась и он, высоко поднимая колени, попятился назад, пока не упал в объятия сопровождавших его престарелых кокоток. Те развратно загоготали и кинули на князя несколько издевательских, замутнённых опиумом взглядов.

Князь прошёл мимо, не чувствуя ничего к этим людям. Он вдруг понял, что всё вокруг ненастоящее. И площадь с её амурами, и опухшие извозчики, и особенно этот господин с прямым пробором. Что за этой плоской ширмой, за которую все боятся заглянуть, возможно, всё же есть что-то иное. Что-то выпуклое и неподдельное.

Он свернул в переулок, думая о том, что написать в предсмертной записке. Но строчки, которые приходили в голову, отдавали то глупостью, то жалостью к себе, то убогим пафосом, которым так выделяется этот подвид genre épistolaire [9].

Смяв в голове листок с очередной попыткой, которая начиналась словами «Ни в чём себя не вините. Я повесил себя за шею по велению собственной отчаявшейся души», князь распахнул дверь и шагнул в подъезд.

Его обдало привычным зловонием уборной и не менее привычными утренними криками. Но ничего из этого сегодня не раздражало Поля. Во всём он видел теперь биение, которое не замечал раньше, – бессмысленное и прекрасное биение жизни, которую Поль в ближайшее время собирался покинуть.

Поднимаясь по лестнице, князь понял, почему не выходит записка – её попросту некому адресовать. А обращаться к миру, надеясь, что мир заметит его исчезновение, казалось и вовсе слабоумным. «Если бы бабка была жива, – подумал он, – пожалуй, ей бы я черканул пару строк». От этих мыслей сердце его защемило жалостью к самому себе.

Он представил, как дворники снимают с верёвки его синее тело, а молодой следователь, бледный от запаха смерти, разворачивает дрожащими пальцами записку только для того, чтобы понять, что в ней ничего нет.

Эта мысль немного подняла князю настроение, и он твёрдо решил ничего не писать. «Ах, какая простая всё-таки штука жизнь! – думал он, считая ступеньки. – Всего-то и надо прожить её так, чтобы было к кому обратиться в предсмертной записке. А если это так, то, может, и помирать не стоит?» Князю подумалось, что все самоубийцы либо эгоисты, либо люди безмерно одинокие.

Восхождение по лестнице почти закончилось, когда на её вершине возникла пузатая фигура приказчика. Полосатый жилет и маленькая усатая голова с широко расставленными крошечными глазами делали его похожим на огромного жука, лишь прикидывающегося человеком.

– Ба! Ваша светлость, пожаловали! Утро доброе-с, – прошипел жук. Физиономия его излучала премерзкое веселье.

Князь кивнул и завернул в коридор, в конце которого была его квартира. Но приказчик прыгнул в сторону, обогнул князя и перекрыл проход.

– Дома не ночевали-с?

– Вас не касается, – отрезал князь и попытался протиснуться между ним и стеной.

– Лицо чрезвычайно отдохнувшее. В картишки дулись? – Приказчик снова перегородил путь.

– Да если даже и дулся, вам-то что? Не мешайте проходу.

– Вам туда, князь, совершенно нельзя. Высшее указание! – Приказчик многозначительно поднял тонкий кривой палец с бородавкой на первой фаланге.

– Отчего ж мне в свою квартиру нельзя, любезный? – спросил князь, рассматривая мерзкий нарост.

– Да была бы она ваша, разговору бы не было! А так ведь дом доходный. А от вас третий месяц никакого доходу.

– Ах это… – поморщился князь. – Сказал же – завтра. Так завтра, значит. Пусти.

– Завтра вы обещали вчера, – зашевелил усами пузатый, будто вынюхивая, что у князя на уме. – Впрочем, как и позавчера. Как и днём ранее. А пропади вы? С кого взыскивать прикажете? Со святого Серафима Саровского? Так и тот, знаете ли, давно умер.

– Куда же я, батюшка, по-вашему, пропасть должен?

– Сбежите. Или упекут вас. Или в подворотне чикнут. Почём мне знать?

– Чикнут? Да ты с кем разговариваешь!

– Да и с кем же, потрудитесь объяснить! – залепетал жук. – Князей, графьёв да баронов у нас тут цельный этаж! Одного вон нашли недавно. С голодухи помер! Так при нём только дворянская грамота и была. Он, представьте себе, съесть её пытался. Думал, что с титулом бумага сытнее. Да так и преставился с гербом во рту. А вы говорите…

Приказчик мерзко захихикал.

«Какое жестокое, несправедливое время, – подумал князь. – Ведь и повеситься спокойно не дадут». Но тут весь философский покой враз ушёл из него. Поль взял негодяя за грудки и принялся трясти, да так, что у того из причёски выбился клок, а туфли заскользили по полу.

– Я ж тебя, зараза!

– Евсей! – пропищал жук куда-то за спину.

Из-за угла явилась громадная фигура. Фигура жевала что-то квадратной челюстью, остатки трапезы свисали с рыжей бороды. Руки висели по бокам, как две волосатые кувалды.

«Этот прибьёт и не перекрестится, – подумал князь, вглядываясь в болезненную желтизну опухших глаз, – и вешаться не надо будет».

– Хулиганють? – спросил мужик и глупо моргнул.

– Нисколько! Их светлость лишь расстроены, что вынуждены съезжать.

Князь опустил приказчика на землю. Тот поправил волосы, прищурился, видимо, от удовольствия, которое ему доставляла сцена, и принялся раскачиваться взад-вперёд на каблуках, сцепив на груди пальцы.

– Евсей, неси вещи. И помоги господину их светлости дойти до выхода.

– Ага, – кивнул мужик и скрылся в одной из комнат.

– Куда же мне идти теперь? – спросил князь, совсем обессилев. Бить морду приказчику больше не хотелось.

– А мне почём знать? – развёл тот руками и продолжил, как показалось князю, даже с участием: – В ночлежку за пятак или к Ляпину. Да хоть на скамейке в парке или на кладбище ночуйте, благо погодка позволяет.

Громила вернулся и вручил князю ситцевый кулёк. В этом кульке уместилось всё имущество Поля: залоговые векселя, долговые расписки, жалостливые письма, которые не хватило духу отправить; протёртые панталоны, старая сорочка и пара изношенных галстуков. Словом, всё то, что негоже тащить с собой на тот свет.

– Оставьте себе, – сказал князь и спустился по лестнице. В том месте, куда он собирался отправиться, эти бумажки не имели никакого значения.

Он вышел из подъезда и прислонился к стене, не зная, что делать дальше.

«Какой прекрасный день, чтобы помереть», – думал он, втягивая тёплый воздух.

Старик дворник шуршал метлой в углу.

– Ух! Зашибу, морда блохастая! Чёрт шершавый! – кричал он на вьющегося вокруг его ног пса.

Пара любопытных женских голов мелькнула в оконных проёмах.

Князь испытал зависть к их невзрачным, пахнущим луком жизням. С их маленькими радостями и такими же крошечными проблемами.

«Утоплюсь, – решил он. – Только привяжу что-нибудь потяжелее, чтобы не всплыть и не болтаться на поверхности, как Икар, на радость жестоким богам».

До Чистых было рукой подать, но топиться в пруду показалось чем-то до безобразия мещанским. Всё равно что умереть с перепою, захлебнувшись в луже собственной рвоты. Другое дело, океан или, на худой конец, море. Смерть в больших водах имеет оттенок благородный, даже героический. Поскольку моря, а тем более океана, поблизости предусмотрено не было, Поль твёрдо решил утопиться в Москве-реке.

Выбор его странным образом пал на Крымский мост, до которого надо было ещё ехать. Махина, растянутая на перекрестиях металлических жил, казалась ему такой же бессмысленной, как и мутные воды, протекавшие под ней неизвестно с какой целью. «Мышеловка» – как прозвали мост в народе – должна была сегодня захлопнуться и послужить идеальной метафорой его печальной судьбы.

Он уже направился было к площади, чтобы взять извозчика, как дворник обернулся, бросил метлу и подбежал к нему.

– Бог в помощь, Поль Феликсович.

– Чего вам, Фёдор Степаныч?

– Так это, – заморгал багровыми глазёнками старик. – Вас уже не было. Вчерась. Искал, значит. Депешу передать.

Последние несколько лет корреспонденция к Полю приходила сплошь скверная. Стоило ли портить настроение очередным канцелярским извещением? Но Поль захотел напоследок посмеяться в лицо бестолковым закорючкам, которые по чьему-то злому умыслу давно уже определяют всю жизнь человеческую.

– Ну.

– Я ему говорю, нет их, значит. По делам, значит, того, уехали, значит. Получается. Сам тощий, пальтишко коричневое. Вроде как аблокат.

– Аблокат не аблокат, – зевнул Поль. – Давай депешу. А то мне повеситься надо успеть.

– Это уж дело хозяйское. А моё дело передать. – Дворник достал из-за пазухи жёлтый конверт. – Очень уж, говорит, барыня строго-настрого наказала лично в ихние руки передать.

– Постой-постой. Какая барыня?

– Мне почём знать? Главное, уговорил я аблоката-то депешу мне вручить, чтобы я Вашей светлости в руки и отдал, когда тот, то есть вы, вернётся. Мне бы только копеечку бы, барин. Здоровье поправить.

– Давай-давай сюда. – Поль выдернул письмо из коричневых пальцев, разорвал конверт и вгляделся в хитросплетение букв.

Вдруг правый глаз у него задёргался, а левый заслезился: он узнал не по годам игривый почерк баронессы.

Письмо баронессы

Несравненный князь, дорогой Поль Феликсович, душа моя! Как странно вам, наверное, что я вот так обращаюсь после происшествия тех событий, которые послужили причиной разрушения наших добрых отношений. И вам должно, должно знать, что пишу я из глубочайшего чувства сожаления, которое разбивает моё сердце на части каждый раз, когда я вспоминаю, как жестоко обходилась с вами.

Жизнь моя до недавнего времени представляла из себя игру, в которую играла я, впрочем, без всякого удовольствия. Страшно представить, сколько скверных дел совершила я в поисках сомнительных для душевной чистоты увеселений. Вот и вы были для меня лишь очередной игрушкой, которая наскучила так же быстро, как и все прочие.

Поняв тогда, какой эффект возымели на вас эти небылицы про перстень, как задорого вам его впарили нечистые на руку обнищавшие аристократы (не будем называть имён), мне в голову пришла мысль развеселиться за ваш счёт.

Как ловко я обошла вас тогда в карты и завладела этой вещицей. Как наивно было думать с вашей стороны, что у такой женщины, как у меня, не найдётся лишних козырей в рукаве.

Сначала я даже хотела вернуть вам эту безделушку просто так. Но увидев, как готовы вы вертеться, чтобы его получить, во мне взыграл азарт. Ах, как приятно было тянуть из вас жилы! Как неумело вы пытались задобрить меня, даже соблазнить! Ах, не стыдно ли вам теперь, жеребец?

Когда же я довела до вашего сведения, что вы не в моём вкусе, вы принялись сводить меня со свету нелепыми слухами, оговорами и быстро превратились в посмешище для всей Москвы. Как звонко смеялась я порой над вашими бестолковыми поползновениями, которые видела за версту. Ах, не обижайтесь хоть сейчас, бога ради!

Но по осени, когда я пребывала в Карлсбаде и лечила своё больное сердце вниманием сердец здоровых и юных – ох, не за солёной водичкой едут туда московские барыни, – я повстречала одного примечательного джентльмена. Натуральный волшебник, скажу я вам. Сперва он показался мне обычным проходимцем. Мало того что он представлялся французом, хотя выговор и манеры выдавали в нём польского еврея, так ещё и проводил сомнительные спиритические сеансы, после которых у людей пропадали часы и кошельки.

О, я всегда любила авантюристов! Есть у них особый аппетит к жизни вместе с одновременным пониманием того, что жизнь – всего лишь игра, в которой побеждает только тот, кто этот факт в полной мере осознаёт.

Так вот, этот господин – весьма обаятельной, между прочим, наружности, – лишил и меня одного камешка из колье.

На следующий же день он лежал, связанный, перед моими ногами и молил не сдавать его в полицию. Что же он может дать мне взамен на эту услугу, поинтересовалась я. И тут он задал один вопрос: чего на свете я желаю больше всего?

Сказал, что исполнит любое моё желание, стоит только мне его назвать. Я хотела было рассмеяться ему в лицо, но вдруг поняла, что совершенно не знаю, что ответить. Какое бы желание ни приходило мне в голову, оно оказывалось сиюминутным, пустышкой. Какой мелочной показалась я тогда самой себе!

Три ночи я не могла я уснуть, думая, каким должен быть ответ. Как ненавидела я его за то, что он поставил меня в такое положение! Но когда я уже отчаялась и хотела послать за жандармами, ответ пришёл сам собой. И был он таким же простым, как и сам вопрос.

Не постесняюсь поделиться им и с вами, дорогой князь, в надежде, что и вы примете мою точку зрения. Самое важное, самое дорогое, самое труднодостижимое. Это любовь, князь. Настоящая человеческая любовь. Которую познала я только сейчас, на склоне лет. «Любить и быть любимой хоть раз по-настоящему!» – вот какое желание сорвалось с моих уст.

Господин заметил, что желание моё горячее и большое, но одного его освобождения будет недостаточно и посмел запросить «небольшое вознаграждение». Которое оказалось весьма внушительной суммой денег. Не знаю, что двигало мной тогда, но я согласилась! Но разве пожалели бы вы денег на исполнение самого пылкого, самого сокровенного желания?

Не буду утомлять вас деталями довольно абсурдного обряда, в котором мсье склонил меня участвовать. Скажу лишь, что более дешёвого представления я в жизни не видывала. Я едва могла сдержать смех, когда он кружил вокруг меня со свечкой, нашёптывая какие-то несуразные латинизмы. Слава богу, всё наскоро кончилось.

Мсье довёл до моего сведения, что теперь духи благоволят мне и что скоро заветное желание исполнится. «Заклинаю, поверьте, – целовал он мою руку. – Вы найдёте любовь и умрёте вы чрезвычайно счастливой!»

Надо ли говорить, что следующим же утром он отбыл с моими деньгами из Богемии. И довольно своевременно, потому что местные власти вовсю кинулись его разыскивать. Он так запудрил им головы, что его назначили распорядителем городской казны. Представьте себе, какой, однако, мужчина!

Так он обокрал меня во второй раз.

Я вернулась в Москву. Пусть с опустевшим кошельком, но обогащённая опытом незабываемой встречи. А главное, с ясным представлением, чего на самом деле хочу. Согласитесь, в наше время смятения в душах и головах это кое-чего да стоит!

Долгое время ничего не происходило, и я уж и надеяться перестала. Но вдруг на одном из балов появился один обворожительный, пускай и незнатный, отставной офицер, которого раньше я никогда не встречала. Все барышни, казалось, потеряли голову от его красоты и обаяния, но звёзды сошлись так, что он проявил внимание ко мне. Он развлекал меня небылицами, всё время целовал ручку и рассказывал дрянные любовные стихи. А я хохотала до упаду. От одного взгляда на него сердце моё потеряло всяческую надежду на покой. И теперь мечется оно, как голубка на розовых крылах, желая только одного: каждый день видеть взаимность в его вострых сверкающих глазах.

Не знаю, любили ли вы когда-нибудь, милейший друг. Но если да, то вы знаете, что чувство это сродни опьянению, которое заполняет душу нежностью и счастьем до совершенной невозможности. И в ней не остаётся места больше ни для чего.

Вряд ли Господь отвёл мне много времени на то, чтобы побыть счастливой. Но, даруя великое благо, он возложил также и обязательства. Главное из которых – изгнать зло из помыслов и поступков, чтобы предстать перед ним, когда придёт срок, с чистой душою.

Не буду более утомлять вас бреднями влюблённой старухи – пусть они покажутся вам глупыми, пусть! – но я хочу делиться радостью, что струится из меня безо всякой меры. Оттого и прошу вас, милый князь, примите в подарок перстень, который так желаете. И не держите зла на старую грешницу! Пусть удача, в которую вы так беззаветно веруете, воротится к вам.

Я же советую уверовать в любовь – да, князь, в любовь! – и, конечно же, в Господа нашего, который эта самая любовь и есть.

Жду вас в любое время дня и ночи для возвращения перстня и для того, чтобы пригласить на нашу с Жоржем Селивановичем свадьбу!

С пламенным приветом,

баронесса Армфельт.

* * *

Руки князя дрожали. Слова спрыгивали со строчек, теряли очертания и смешивались в один мутный кисель из чернил.

Он перечитал письмо несколько раз. Смысл послания наконец дошёл до него. Глаза налились горячей влагой. В носу защипало. Князь запрокинул голову и прокричал в высокое майское небо:

– Дура!

Дворник, который всё стоял рядом в надежде на магарыч, вздрогнул и попятился. Князь схватил его за рукав:

– В каком часу принесли письмо?

Старик почесал голову под картузом:

– Вспомнить бы, барин! Я с утра как не выпью, так совсем памятью не богат. Мне бы опрокинуть для прояснения рассудка…

Поль вынул горсть мелочи и сунул в коричневую угловатую ладонь.

– Говори, говори, добрый человек!

– Дык давеча, часов в десять, – затараторил дворник, пересчитывая пальцами медяки. – Как только ваша светлость ушли. Так и явился. Аблокат этот. Накинуть бы, барин за такую мне работу.

– Заткнись, Фёдор Степаныч, заткнись! – вскрикнул князь и поцеловал мужика в щёку. – Деньгами тебя обсыпем! В золоте у меня ходить будешь! Ха-ха!

Дворник, причитая матерными молитвами, попятился к подъезду. Князь полетел на площадь, похохатывая, спотыкаясь. Он пнул скелет кошки, который уже давно раздражал его. Тот отлетел в кусты. «И чего он валялся тут?» – подумал князь невпопад. Счастье, долгожданное счастье его было так близко.

* * *

Победоносцев ворвался в дверь особняка и устремился вперёд по вестибюлю. Внутри него бурлило нетерпение. От жиденького сна, из которого полчаса назад его выдернул стук в дверь, не осталось и следа.

Он пронёсся мимо бледной прислуги, которая выстроилась, будто на расстрел, и взлетел по ступеням золочёной мраморной лестницы. Затем повернул направо, как указал ему кивком дежурящий жандарм, и распахнул двери залитой солнцем спальни.

Запах пота, мускуса и перегара врезался ему в нос. По углам валялось несколько пузатых бутылок из-под шампанского. В центре, на ступенчатом возвышении, стояла широченная кровать, окружённая четырьмя задрапированными колоннами, выполненными в виде статуй греческих богинь.

Задрав одну из секций балдахина и вглядываясь внутрь, застыли подчинённые. Брейстер, выпучив глаза, сопел. Зыбкин прижимал к груди блокнот и был похож на проповедника. На лице его читался страх и отвращение. Вдовин смотрел в окно и как ни в чём не бывало жевал сайку.

Завидев Победоносцева, все трое вытянулись: «Ваше превосходительство».

Победоносцев кивнул им и поднялся по усыпанным лепестками ступенькам.

На белоснежных простынях, утопая в перине, лежала полуголая полная женщина. Обер-полицмейстер сразу узнал баронессу Армфельт, с которой имел честь познакомиться на одном из приёмов. В тот день она упрекнула его в том, что он, мол, никак не одарит её честью нанести визит. Победоносцев пообещал, и вот он здесь. Правда, не при тех обстоятельствах, на которые оба рассчитывали.

Баронесса была, бесспорно, мертва. Ее остекленелые глаза смотрели в потолок. Под обрубком правого безымянного пальца чернело пятно запёкшейся крови. Но не это напугало Зыбкина. Победоносцев и сам вздрогнул, увидев улыбку, которая была натянута на её посиневшее лицо. Улыбка эта казалась противоестественной и отталкивающей.

«Как странно, – подумал не к месту Победоносцев, переведя взгляд на вязь потолочной лепнины и пытаясь понять, что такого захватывающего увидели там глаза покойницы, – ведь сколько страдальцев так живо, так неподдельно взирают на нас с полотен – от древних икон до современных поделок, вроде бурлаков, – но удалось ли хоть какому-то столь же искусно изобразить счастье, подобное тому, которым светится теперь лицо этой мёртвой женщины. По-видимому, счастье – субстанция более загадочная и неуловимая, нежели страдание».

Зыбкин тихонько всхлипнул и вывел Победоносцева из раздумий. По изумрудному оттенку физиономии было видно, что молодой человек борется с приступом тошноты.

– Как живая улыбается, – сказал Брейстер. – И с чего это она?

– Вас рада видеть, Нестор Игнатьич, – пошутил Вдовин.

– Сколько служу, первый раз такое, – ответил Брейстер, непонятно что имея в виду.

Победоносцев посмотрел на своих подчинённых, как на детей. Затем вынул из нагрудного кармана платок, приложил к носу и, нагнувшись, принялся осматривать труп.

– Палец отделили уже после смерти, – продекламировал с места Вдовин. – Иначе крови было бы больше. Ни ссадин, ни синяков. Нет следов на запястьях. Никаких признаков борьбы. Да, одеяла и простыни разворошены, но тут, надо полагать, имела место борьба другого рода.

По зелёному лицу Зыбкина пошли красные пятна, отчего он сразу сделался похож на рождественскую ель. Он раскрыл блокнот и зарылся в нём с карандашиком. Брейстер надул щёки.

– Отчего же она, по-вашему, умерла? – спросил Победоносцев.

– Яд, – предположил Брейстер и тут же на всякий случай улыбнулся, видимо, чтобы, если вдруг что, перевести всё в шутку. И тут же сделался серьёзным, видимо, понимая, что никакие шутки не уместны. Затем побагровел, на этот раз, очевидно, от стыда. Победоносцев пробыл в Москве всего три месяца, но уже во всех подробностях изучил бесхитростную сущность своих подчинённых.

– Наверняка говорить рано, – отозвался Вдовин. – Баронесса умерла мгновенно. Или почти мгновенно. Иначе как объяснить её ликование? Ни один яд не убил бы так безболезненно. Смею предположить, что убийства и вовсе не было.

– То есть как это не было? – замахал бровями Брейстер, будто пытаясь с их помощью взлететь. Ему явно хотелось кого-нибудь повесить, да поскорей. – Что же она сама себе палец… того?

– Если бы вы внимательно слушали меня, то припомнили бы, что эту возможность я уже исключил, – вздохнул Вдовин. – И да, кощунственный акт, последствия которого мы наблюдаем, требует скорейшего объяснения. Но, касаемо самой смерти, я почти уверен, что имел место сердечный приступ.

Брейстер втянул голову в плечи и протёр платком усыпанный удивительно симметричными каплями пота лоб. Победоносцев даже пожалел, что не сможет наблюдать более это геометрическое великолепие.

– Но зачем кому-то понадобился её палец? – спросил Зыбкин, скрипя в блокноте. Одинокий тоненький клок качнулся на его высоком лбу. Несмотря на юный возраст Зыбкина, волосы его были редкие и скользкие, видимо, от плохого питания.

Победоносцев нагнулся и, превозмогая отвращение, понюхал раскрытый в полуулыбке рот покойницы. От неё сильно пахло спиртным.

– Очень правильный вопрос, юноша! В преступлении надобно первым делом искать мотив. Если мы, конечно, не имеем дело с человеком крайней степени помешательства. Но даже у того найдётся мотив, хоть и непонятный большинству из нас.

Победоносцев аккуратно приподнял изувеченную руку и продемонстрировал всем фалангу с торчащим из него осколком кости.

– Обратите внимание, как истерзана плоть. Видите эти маленькие зарубки на кости?

Все, кроме Вдовина, поморщились. Вдовин с аппетитом откусил сайку.

– Это говорит о том, – продолжил обер-полицмейстер, – что преступник действовал спонтанно. Иначе бы он подготовился и имел при себе ножик поострее. Негодяй долго возился, пытаясь перепилить кость. Посмотрите на эти кровавые отпечатки на кисти. Но, сдавшись, преступник просто сломал кость.

– Совершенно согласен, – сказал Вдовин.

Зыбкин издал высокий звук, похожий не то на вздох, не то на приглушённый вскрик. Победоносцев всерьёз побеспокоился, что юношу сейчас вывернет.

– Наконец злодей получил то, что хотел, и покинул место преступления. А вот что он хотел?

– Палец, – предположил Брейстер. – Очевидно, что мы имеем дело с человеком нездоровым. Кому в здравом уме могло бы это понадобиться?

Победоносцев повернулся к Зыбкину:

– Ваша версия?

– Преступнику нужен был не сам палец, а то, что было на пальце, – ответил тот. В его глазах впервые за всё это время появился живой огонёк.

– Совершенно верно!

Победоносцев наклонился к телу, проследил глазами путь крошечных багровых капелек, бегущих по простыне.

– Помилуйте, – запротестовал Брейстер, – но у баронессы все руки в перстнях! Отчего же их не сняли?

Виктор Георгиевич поднял простынь, заглянул под кровать и через мгновение извлёк оттуда кровавый кусок плоти, который некогда был частью покойницы.

Присутствующие, кроме Вдовина, шумно выдохнули. Вдовин улыбнулся. Победоносцев принялся рассматривать находку в лучах солнца.

– Сам палец, конечно, не имел значения. Видите эту вмятину, которая огибает его по окружности? Слава богу, преступник оставил нам что-то для подтверждения наших мыслей.

– Пётр, – обратился он к адъютанту. – В качестве эксперимента выберите любой перстень на руке покойницы и снимите.

Зыбкин сглотнул и огляделся, будто не веря, что обращаются к нему.

– Смелее, смелее, – приказал Победоносцев. – Вы думали, работа в полиции – это бумажки перебирать?

Зыбкин убрал блокнот за пазуху, обошёл труп с другой стороны и выбрал большой рубиновый перстень на среднем пальце.

– Но можно ли, Виктор Георгиевич? – спросил Брейстер. – Снимать украшения с покойницы… Дурной тон-с.

– Мы не в богадельне, господин полицмейстер. В нашей работе нет места для сентиментальных суеверий. Приступайте.

Юноша сжал челюсти, звучно выдохнул через нос и, стараясь не встретиться глазами со счастливым взглядом баронессы, положил дрожащие пальцы на пухлую белую кисть.

– Действуйте же! Мы так до вечера просидим.

Юноша зажмурился, обхватил пальцами перстень и, удерживая свободной рукой кисть покойницы, принялся тянуть. Кожа съёжилась на суставе, не давая кольцу хода. Зыбкин тянул, поворачивал кольцо так и сяк, но у него ничего не выходило.

– Полюбуйтесь, Нестор Игнатьич, – обратился Победоносцев к Брейстеру. – Как видите, баронесса была женщина в теле, и некоторые перстни буквально вросли в её пальцы.

Зыбкин всё кряхтел над рукой, и Виктор Георгиевич уже хотел приказать ему остановиться, как вдруг кольцо соскочило с пальца, вылетело из рук отброшенного назад собственными усилиями юноши, стукнуло о паркет и куда-то покатилось.

В этот же миг тело баронессы будто напряглось и из него вырвался сиплый потусторонний вздох, который тут же с булькающим хрипом оборвался.

Зыбкин рухнул со ступеней и отполз в ужасе от кровати.

– Мать честная! – всплеснул руками Брейстер и принялся медленно и неуклюже спускаться.

– Успокойтесь, господа. Газы, – лениво сказал со своего места Вдовин.

– Земля пухом, – выдохнул Брейстер.

Все присутствующие перекрестились. Обер-полицмейстер передал палец Вдовину. Тот взял его, завернул в платок и убрал в нагрудный карман.

– Дело громкое… – нахмурился Победоносцев. – Это вам не какой-нибудь фартовый придушил маруху. Представьте, какой шум подымется. Необходимо всё сохранить в секрете.

– Да уж как тут удержишь? – запротестовал Брейстер. – Дворня первая всем растреплет. Да и родственников надо оповестить.

Обер-полицмейстер знал, что Брейстер прав. Что то «качество», которого он не должен был допустить, было допущено. В его руках теперь было лишь поскорее раскрыть преступление и найти виновных.

– Тогда думайте, господа, – приказал Победоносцев. – Неизвестному нужен был перстень. Но не какой-то перстень, а именно тот, что был на повреждённом пальце. Остальные его интересовали мало, иначе бы он снял их так же ловко, как сейчас наш бесстрашный юноша.

Зыбкин в смущении отвёл глаза.

– А значит, только та вещица, которая сейчас отсутствует в этой комнате, была его единственной целью. Осталось выяснить, что в ней такого особенного и кто этот ужасный изувер, что пошёл на такое кощунство.

– Это как раз нам известно, – сказал Брейстер не без гордости в голосе. – Некий Жорж Безобразов. Он был сожителем баронессы.

– Откуда известно?

– Служанка Прасковья нашла труп, – сказал Брейстер. – Она же, видимо, и больше всех знает, кто есть этот самый мерзавец.

– Это она причитает? – спросил Победоносцев, который уже некоторое время улавливал из-за стены чей-то плач.

Брейстер кивнул.

– Надеюсь, сможем добиться от нее чего-то, кроме ведра слёз. Пётр, за мной. Нестор Игнатьич, останьтесь здесь, задёрните шторы и никого не впускайте. И достаньте перстень из-под кровати, бога ради. Не хватало ещё, чтобы кто-нибудь его прикарманил. Из наших.

Обер-полицмейстер ещё раз обвёл грозным взглядом место преступления и пошёл к выходу. Зыбкин понёсся вслед, явно довольный тем, что ему не придётся оставаться более в этой комнате. Брейстер остался в комнате, явно довольный тем, что ему не придётся ничего более делать. Вдовин продолжил есть сайку и листать газету. Он и так был всем доволен.

* * *

Время тянулось бесконечно. Пролётка еле плелась и подпрыгивала на каждом камешке. Поль не мог более этого выносить и спрыгнул с извозчика в начале Пречистенки. Тряска, однако, никуда не делась. Вибрировал, как оказалось, он сам. Князь спрятал мокрые ладони в карманы сюртука и зашатался вперёд по улице, глотая c жадностью сладкий майский воздух.

Особняки нависали с обеих сторон и таращились окнами. Вороны выглядывали с крыш и каркали, будто прогоняя чужака.

«Вороны – умные птицы, – подумал Поль, ускоряя шаг. – А я что? Неужто не зря денег отдал? Ведь обещал же Дюпре, что желание исполнится образом самым неожиданным… Вот оно и исполняется. Или пули отливал? [10] Ведь письмо пришло до того, как я ему всё рассказал. И не его ли упоминает в письме баронесса? Странно всё».

В раздумьях он налетел на лакея, сопровождавшего хорошенькую даму. Когда-то давно, ещё в прошлой жизни, Поль, кажется, танцевал с ней на балу. Ах, как мило она тогда краснела. Сейчас же она оглядела его дурной галстук, рваную обувь и отвернулась. Лакей закрыл даму спиной и смерил князя надменным взглядом.

Князь поспешил прочь, ещё долго чувствуя на себе их полные презрения взгляды. Душу больно скрутило, будто её, как тряпку, выжимали нежные, но сильные девичьи руки.

«Как только я получу перстень, как только я…» – думал князь и всё глубже погружался в обычные свои фантазии. В них женщины падали в обморок от одного его взгляда, а мужчины с уважением жали руку и называли по имени-отчеству.

Колокол пробил третий час и осыпал пустую улицу призрачными отзвуками. Князь вынул часы и подвёл вечно отстающую стрелку до девяти.

Особняк баронессы уже виднелся впереди. Он возвышался над остальными постройками и занимал, как помнил Поль, целый квартал между двумя переулками.

Горло пережало от волнения. Князь ослабил галстук и сбавил шаг. «Что, если всё это ловушка? – подумал он. – С чего старухе отдавать кольцо? Что, если и Дюпре, и письмо – лишь звенья одного бесчеловечного розыгрыша?»

У ворот стояли несколько экипажей. Поль подошёл ближе и увидел, что экипажи эти полицейские. Один из них выделялся особо. Эту коляску на дутых шинах, запряжённую гнедой парой, в Москве знал каждый. В ней разъезжал не кто иной, как сам обер-полицмейстер.

Князь припомнил, что должность эту недавно занял столичный генерал-майор, и весь свет теперь находится в смятении, чего ждать от чопорного назначенца. Сходились на том, что ничего хорошего. Вот и у князя при виде казённого экипажа в животе забродило скверное предчувствие.

Полицейские кучеры дремали на козлах и не обратили на появления князя внимания. Он открыл кованую калитку и вошёл в сад. Его накрыло прохладой и пьянящим запахом гиацинтов. К дому, видневшемуся вдалеке, вела кудрявая липовая аллея. Князь прошёл по ней до конца и оказался в парадном дворе, в центре которого выплёвывал блестящие струйки сахарно-белый фонтан, исполненный в виде изящного журавля.

Поль обошёл фонтан и направился ко входу. Особняк, как и в первый раз, поражал масштабом. Два крыла расходились вправо и влево широким полукругом. Фасад поддерживали четыре витые колонны, заканчивающиеся кудрявыми капителями. В центре мезонина располагалось арочное окно, похожее более всего на половинку гигантской лимонной дольки.

Поль пригладил рукой кудри. Он чувствовал себя будто перед экзаменом. В памяти пронеслась вся его бесславная студенческая жизнь, проведённая в стенах Земледельческой академии. Отвратительная тогда, теперь она казалась ему счастливой и беззаботной, полной солнечных дней и бесцельного шатания по кривым московским улицам.

Поль тряхнул головой и хотел было дёрнуть за шнурок звонка, как услышал приглушённый плач. Звук шёл из одного из соседних окон.

Поль прокрался вдоль стены и заглянул внутрь распахнутой рамы.

На стуле, скукожившись, сидела невероятно полная горничная и рыдала в передник. Накрахмаленный чепчик её дрожал. Напротив сиял бронзовой лысиной преклонных лет мужчина в мундире с генеральскими погонами. Несмотря на то, что мужчина сидел к Полю спиной, князь видел, как лихо закручиваются вверх его громадные усы. Без сомнений, это был обер-полицмейстер. Неподалёку долговязый юноша строчил что-то в блокноте.

Князь пригнулся, чтобы его не заметили.

– Выпейте воды, – сказал бархатным голосом обер-полицмейстер. – От того, как быстро вы нам всё поведаете, зависит, как быстро мы схватим преступника.

В глазах у князя от этих слов потемнело. «Жорж, собака, что же ты натворил?»

Служанка оторвала от передника красное лицо.

– Ой! Да что же это делается, батюшка! – вскрикнула она басовито. – Как же нам жить-то теперь!

– Рассказывайте поскорей, как дело было.

– Говорила, говорила же я ей… Но разве ж барыня послушает…

– Что говорили?

– Да что дурной он. Что меня, а особливо Глашку-повариху в колидоре тискает. Да ночами, когда барыня спит, в людскую бегает. А она говорит, будете врать – иссеку. Ей-богу, иссеку. Да и иссекла бы. Барыня-то. Норов у неё крутой был.

Горничную снова сотрясли конвульсии. Щека Поля задёргалась в такт: «Что значит “был”?»

– Кто этот он, про кого говорите?

– Да, Гошка треклятый! Я ей и говорила, Христом Богом, барыня. Обтащит он вас, обкрадёт. Проходимец, чёрт. Деньгами прельстился. А она – венчаться буду, а ты, мол, девка дворовая, в любви ничего не понимаешь, так не завидуй. А то, говорит, отведу в участок-то тебя, так там тебе розгами-то всыплют, чтоб не смела поклёп наводить.

Обер-полицмейстер наклонился вперёд и взял служанку за руку:

– Прасковья Фёдоровна, Христом Богом, ближе к делу, что вы видели с утра?

– Они рано встают обычно. А тут припозднились. Не слышу колокольчика. В дверь стучусь. Справиться, подавать ли кофий. Сильно барыня кофий кушать любила, особливо по утрам. Как сердцем чуяла, как сердцем! Запереживалась. Дверь толкнула. Так я и увидела, лежит барыня наша… Бедная, ох, бедная…

Женщина взвыла зверем и погрузила лицо в передник.

По лбу Поля заструился пот. «О чём говорит эта сумасшедшая?!»

– Вы считаете, тот самый, хм, Гошка, убил барыню?

Служанка перестала вдруг плакать и подняла мокрые от слёз глаза:

– Ну а кто же ещё, батюшка?

Сердце подпрыгнуло князю в глотку. Комната поплыла куда-то вправо. Князь уже не слушал, что говорят эти люди. Он смотрел на рисунок обоев, и до его сознания доносились лишь отдельные слова: палец, перстень. Одновременно с ними в памяти всплывали события ночного сна. Он вдруг понял, что каким-то непостижимым образом всё это связано воедино. Но может ли это быть?

Пошатнувшееся сознание его вернулось в тело. Все три человека в комнате теперь молча смотрели на него.

Служанка раскрыла свой некрасивый рот. Через мгновение её крик заполнил уши Поля. Он оттолкнулся от стены и побежал прочь, лишь бы скрыться от этого пронзительного звука. Какая-то древняя, животная часть его мозга приказала ему сделать это.

Он нёсся по аллее, спотыкался, падал, вставал и бежал вновь.

Ему на миг представилось, что он несётся по удушающе ароматному лавандовому полю. Жёсткие стебельки царапают его маленькие ножки. Солнце печёт кудрявую макушку, и зуд насекомых почти заглушает смех няньки, которая догоняет сзади. Маленький князь улепётывает от неё, но не слишком быстро, чтобы дать шанс почти догнать себя, но как только рука старушки коснётся плеча – убежать ещё дальше.

Князь обернулся, но увидел совсем другое. За ним вприпрыжку неслись несколько людей, среди которых он узнал худого писаря. Сам обер-полицмейстер стоял у входной двери и нацеливал в спину князя револьвер.

Князь нырнул в одну сторону, потом в другую, чтобы уйти с линии выстрела. С мгновения на мгновение он ждал, что горячая пуля ужалит его между лопаток. Сердце стучало в ушах. Наконец ворота пронеслись мимо и остались позади.

Полицейские кучера встрепенулись, но Поль пролетел мимо и завернул за угол, чтобы затем скрыться в непредсказуемых московских переулках.

После погони ухало в висках и ломило затылок. Лёгкие пылали огнём. Каждый вдох казался пыткой. Князь не помнил, где и как нашёл извозчика. Не помнил и самой дороги. Дома, кареты, лошади, люди – всё слилось для него в одно размазанное пятно. В голове гудели разрозненные, рваные мысли.

Если бы он не отправился вчера к Дюпре. Если бы вовремя получил письмо. Если бы треклятый Жорж не убил баронессу. И ещё десятки, сотни «если бы», которые всё дальше уносили Поля от событий текущих к событиям давно минувшим. Он уже копался в обидах детства, когда пролётка встала у «Эрмитажа». У подъезда, несмотря на ранний час, находилось несколько экипажей. Поль вспомнил, как и сам он когда-то начинал субботний день с фужера-другого шампанского и стерляди «брезе о шампань» в этих просторных залах.

Князь расплатился с извозчиком, втянул голову в плечи и, озираясь, пошёл к зданию напротив. Площадь, как назло, кишела народом.

«И чего они все смотрят на меня?» – думал Поль, встречая на себе внимательные, как казалось ему, взгляды.

Ему на секунду почудилось, что всем всё известно. И про погоню, и про Дюпре, и про его ночной сон. И стоит лишь оступиться, как они оставят притворство, и набросятся, и схватят его.

«Но я же ничего не сделал, – скулил про себя князь. – Чего-чего, а смерти старухи я точно не желал. Ведь я первейший от этого проиграл! Я просто хотел заполучить перстень».

Площадь кончилась, и Поль упёрся в угол жёлтого здания. Рядом курили две припухшие проститутки. Они, видимо, только что закончили смену, и Поль их не интересовал. Князь обошёл их и нырнул в неприметный подвал с синей вывеской. Там располагался трактир, в котором князь и встретил впервые «председателя всех обществ» и по совместительству своего подельника Жоржа Безобразова.

Князь, как никто другой, понимал, что если полиция найдёт Жоржа быстрее него, то не видать князю ни перстня, ни, возможно, собственной свободы. В показаниях первым делом всплывёт его имя. А теперь, когда его видели на месте преступления… Но всё ещё можно было повернуть в свою пользу.

Поль спустился по двум расплывшимся ступенькам и отворил узкую дверь.

Изнутри на него вместе с хохотом, криками и звуками музыки вывалились два пьяных попа, которые, вцепившись друг другу в седые волоса, спорили, как понял князь, о том, кому из них милее некая Манька.

Поль шагнул внутрь. Его окутал знакомый сложносочинённый аромат, основу которого составлял сладковатый кирзовый перегар, подпитанный могильной сыростью и человеческой вонью. В центре аромата витал прогорклый кухонный чад, а по верхам гуляли табак и приторно-сладкое амбре копеечных духов.

Место это недаром называлось в народе «адом». В прокуренной полутьме, за длинными деревянными столами сидели, казалось, настоящие черти. Они гоготали, били кружками об стол, перекрикивались и били друг друга. Сквозь этот хохот, ор и грохот прорезался мерзкий стон фальшивого оркестриона. В противоположном углу пели под аккомпанемент рваного бубна несколько расхлёстанных солдат. В углу два старичка, явно сиделых, смиренно играли в кости.

В глубине зала блестели глазами длинноволосые студенты с щучьими лицами и в серых шинелях. Они молча выпивали, не чокаясь, будто за чей-то упокой.

Появления Поля никто из присутствующих не заметил. Лишь два мужика недобро посветили на него свежими фингалами. Судя по тому, как задушевно они обнимались, именно они их друг другу и поставили.

Князь продрался сквозь дым и столпотворение к стойке.

Дородный ярославец с битой рожей, похожий больше на мясника, чем на полового, узнал князя и кивком головы пригласил за шторку.

Поль спустился во внутренний зал трактира, который здесь звался «преисподней». «Преисподняя» представляла из себя закопчённый узкий коридор, по бокам которого светились отдельные комнатушки.

По сравнению с основным залом здесь было почти тихо. Внутри комнатушек усталые воры и жулики метали банк на ночную добычу. Лишь марухи, сидящие у них на коленях, изредка обозначали гоготом победу своего фартового.

Поль прошёл по вытертому коврику, усыпанному опилками, и услышал знакомый смех. Он завернул в последнюю слева комнатушку и нашёл его.

Жорж Безобразов, с лохматой, как разворошённый вилами стог, головой покачивался на лавке и рассказывал что-то пивной кружке. Кружка, по-видимому, не отвечала, потому что Жорж зарычал и вдарил ею со всей силы об стол. Пена выпрыгнула через край и залила грязные доски.

Князь, ни слова не говоря, опустился на лавку напротив.

Жорж поднял мутный, ничего не понимающий взгляд. Из-под распахнутой женской шубы виднелась сорочка. Поль, к неудовольствию своему, заметил на ней следы кровавых отпечатков.

– Князь! – взревел Жорж. – Какая честь! Челаэк! Челаэк!

У стола появился половой, причём куда более утончённый, чем мясник наверху.

– Графин водки за счёт вашей светлости. И огурцов! Непременно огурчиков!

Половой кивнул и скрылся, но уже через мгновение появился вновь. На этот раз с потным графином, двумя хрустальными рюмками и блюдечком солёных огурцов на подносе. Он проворно налил и молча удалился.

Жорж выдохнул и опрокинул одну рюмку, потом вторую, крякнул, занюхал рукавом шубы, запил пивом и заел крючковатым толстозадым огурцом.

– Огурцы советую, – сказал он, оплёвывая Поля рассолом. – Не пожалеете.

– Где перстень, скотина ты пьяная? – прошипел князь, озираясь.

Жорж перестал жевать, вздохнул, выплюнул остатки огурца в полупустую пивную кружку, отлил из графина щедро водки и залпом выпил получившуюся смесь. Некоторое время он сидел, склонившись над столом. Тело его неровно содрогалось.

– Где перстень? Тебя или нет я спрашиваю!

– Позвольте! Позвольте! – запротестовал Жорж перехваченным голосом. – Не будет ли лишним узнать для начала, где мои, так сказать, честно заработанные? Вы мне, сударь, денег должны. По договору!

– Ты зачем старуху убил, мерзавец? Ни о чём таком мы не договаривались!

Поль старался говорить тише, но краем глаза уже заметил, что из-за соседних клетушек на них начали глазеть.

Жорж прыснул смехом, затрясся и пьяно расхохотался. Но затем голос его надломился, сам он рухнул лицом вниз на стол, и смех превратился в рыдания.

– Не убивал, клянусь! Христом Богом Спасителем, сыном Божьим клянусь. Пальцем не тронул!

Князь поморщился:

– По дороге на каторгу расскажешь. И про сына Божьего, и про палец.

Жорж поднял на князя заплаканное лицо, выпрямился и вытер сопли рукавом.

– Вечно вы, князь, портите праздник. Я тут без вас лучше время проводил. Вон, шубу выиграл! – Он похлопал грязными руками по шубе. – Везло сегодня чрезвычайно, хоть и выпимши. Вот и ещё давайте выпьем! Выпьем за упокой души.

Он наполнил рюмки. Не чокаясь, выпили. Водка обожгла горло и огнём пролилась по пищеводу Поля.

Жорж перегнулся через стол и зашептал, обжигая лицо князя перегаром:

– Не убивал я старуху, князь. Не убивал. Проснулся с утра, а она уже мертва. Только я вот что скажу, князь, чертовщина тут замешана.

– Какая такая чертовщина?

– Будто сам не свой я был. Помню, холод собачий, а я на себя будто со стороны смотрю. И этот запах. Такой запах, князь, ни с чем не перепутаешь. Запах смерти. Мы на каторге, князь, этим запахом дышали.

Поль ослабил галстук. Ему вдруг стало дурно.

– Расскажешь тоже…

Жорж вдруг схватил князя за запястье и притянул к себе:

– Ни в чём я не был уверен так, как в том, что сейчас рассказываю. Бес в моём теле был этой ночью с баронессой, князь. А когда я очнулся и взял её за запястье, вот как вас сейчас, то рука её была уже ледяная.

Князь вырвал руку и дёрнул щекой.

– Но главное, эта улыбка… – продолжил Жорж. – Будто сам дьявол перед смертью поцеловал её. Как вспомню, так озноб прошибает. Выпьем для согреву!

Он разлил водку, но больше по столу, чем по рюмкам. Руки его дрожали.

«А ведь негодяй, может быть, впервые в жизни говорит мне правду», – понял князь, и его тоже начало лихорадить. Каким-то непостижимым образом рассказ Жоржа перекликался с его собственным ночными сновидениями. И никаких разумных объяснений этому быть не могло. Но объяснения можно было поискать потом, сейчас главное было – заполучить кольцо.

– Перстень тоже дьявол забрал?

Жорж посмотрел отсутствующим взглядом.

– Нет. Колечко я сам решил срезать, оно ведь ей мёртвой ни к чему. А в смерти всё равно обвинят меня. А даже если не обвинят, мне путь один – обратно на каторгу. А на каторгу я, князь, не вернусь. Лучше здесь умереть. Вот и рассудил я, что за енто колечко вы мне шибко много деньжат обещали. И с деньжатами этими я легко схоронюсь. Поэтому и ждал вас здесь. Знал, что прибежите… Только торопиться нам надо. Найдут нас здесь.

1 Бутарь – ироническое прозвище будочника. Будочник – низший полицейский чин, постовой полицейский.

2 Одну минуту (фр.)

3 Беспорядок, бардак (фр.).

4 Вернемся к нашим баранам (фр.).

5 Фараон (штосс) – простая карточная игра, не требующая знаний и мастерства, а только везения. Состояла, в общих чертах, в том, что один игрок загадывал карту, а второй метал из колоды направо и налево. В зависимости от того, на какую сторону упадёт загаданная карта, выигрывал тот или иной игрок.

6 Собеседник (фр.)

7 Нехорошо, дурно (фр.).

8 Мой дорогой (фр.).

9 Genre épistolaire – эпистолярный жанр (жанр литературы, в котором произведение представлено в виде писем или корреспонденции между персонажами).

10 Отливать пули – лгать, вешать лапшу на уши.

Вход для пользователей

Меню

Читать онлайн Электрический бал бесплатно

Глава IMachiniste

* * *

* * *

Глава IIFortune

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Глава IIICadavre

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Вход для пользователей

Глава I
Machiniste

Глава II
Fortune

Глава III
Cadavre