Читать онлайн УБЫР. Проклятье колдуна бесплатно

Западная Сибирь: июнь 1981 года; 1970-е годы

Московская область: ДМБ 77-79 (осень)

Глава 1. Смерть Ворона

Ложбина между гаражным кооперативом и подъездными путями кирпичного завода густо поросла корявой пыльной зеленью. Чистоплотные автолюбители прилежно сносили в кусты, подальше от родной железной коробки, всякую дрянь: промасленную ветошь, негодные детали, изодранные кресла, а то и целые кузова. В первые годы деревья скрывали свалку, но впоследствии она разрослась, и стало казаться, что и сама растительность выброшена на помойку. Это неприятное место лежало к тому же далеко от жилья, магазинов и прочих центров человеческого притяжения, и сюда мало кто забредал.

Кое-кто, однако, наведывался в эти бесприютные края, и наведывался частенько. В дальнем конце ложбины, там, где ветви клёнов, сомкнувшись, образовали что-то вроде грота, обосновалось становище. На двух кряжистых чурбаках, вкопанных в землю, покоилась толстая шершавая доска. Рядом с этой незатейливой скамьёй, образуя кружок, валялось ещё пять чурбаков. Середина круга сплошь покрывалась слежавшейся золой, со слоем свежего пепла поверху. Трава окрест была вытоптана и густо усеяна окурками, пустыми бутылками и теми душистыми кучками, без которых подобные рощицы как-то и представить трудно.

И ещё на траве лежал человек.

Майор Василий Степанович Сысоев стоял несколько поодаль, дымил третьей подряд «беломориной» и задумчиво разглядывал узоры на руках человека, уже тронутых желтизною. Без труда, как «Луша мала», майор прочитал, что покойник принадлежал к мелкой уголовной шатии, «не так блатной, как голодной». Ясно, как «мама мыла раму», что погибший страсть как любил внушать страх, но, к тайному его страданию, при жизни это получалось не всегда удачно. Зато сейчас… Руки-ноги раскинуты, лицо – под маской запёкшейся крови, рот широко раскрыт и перекошен, и – бр-р-р – прямо в глаз по самую рукоятку вбит нож, простецкий кухонный нож. Вот уж точно – зрелище не для слабонервных, но со слабонервными в округе было туговато. Люди, что копошились вокруг трупа и скрупулёзно обшаривали окрестности, не выказывали особо сильных чувств. Перебрасываясь деловитыми репликами, а то и шутками, они привычно исполняли свою повседневную работу. К тому же обезображенное тело как-то очень естественно вписывалось в общую картину загаженного закутка, где, казалось, не может быть места для других человеческих ощущений, кроме брезгливости.

В который раз подивившись тому, как мирно и скучно смерть может соседствовать с жизнью, майор вернулся к мыслям о том, что появление этого жмура, возможно, основательно спутает его прежние расчёты. Но возможно и то, что это преступление и не имеет касательства к тому особо важному делу, расследование которого уже несколько недель курировал Сысоев. («Вот работа, – мелькнуло у него в голове. – Уже и не всякое убийство важно…») Собственно, между этим эпизодом и предыдущей серией пока что и не проглядывало иной связи, кроме неимоверной жестокости преступника и страшной твёрдости его руки, но Василию настойчиво казалось, что в этом «кроме» заключается общий знаменатель.

Неподалёку послышалось сопение и хруст: к поляне продирался кто-то толстый и неловкий. Густая стена лебеды заколыхалась, и на сцене возник здешний участковый, пожилой старший лейтенант Кузьменко, давний знакомый майора. Похоже, он пёр, не разбирая дороги, и проторил в кустах новую тропу. Кузьменко подошёл к телу, наклонился и назидательно цокнул языком:

– Ну вот, допрыгался Воронцов…

– Что, Семёныч, – без удивления спросил Сысоев, – из твоих? Айда перетолкуем.

Старлей суетливо подбежал к Сысоеву. Вид у Семёныча был сокрушённый, но не чрезмерно: вот, мол, черти, опять набедокурили…

– Из моих, из моих. Андрюха Воронцов, по кличке Ворон. Месяц как откинулся, баклуши бил да вот с малолетками якшался.

– Законник? – на всякий случай осведомился майор.

– Не смеши, Васёк. Шантрапа двести шестая. Два года по бакланке оттянул, вот перед пацанами гоголем и ходил. То ли ты эту публику не знаешь?

– Я-то знаю, да при чём тут я? Ты-то куда смотрел?

– А что я? Заходил! На работу он обещался устроиться, я бы проконтролировал. Ну и предупреждал, чтоб малолеток не втягивал. И с пацанами профилактические беседы проводил!

– Толку-то с твоих бесед… С кем этот Воронцов вертелся, знаешь, как я понял?

– А то! Небось пятнадцать лет на участке! – ответствовал старлей, разом с гордостью и с упрёком.

Бригада начала собирать пожитки. Два милиционера погрузили труп на носилки и скрылись в кустах. К Сысоеву и Кузьменко подошёл следователь прокуратуры Сергей Егорович Ливенцев.

– Похоже, Василий Степанович, дело ясное, – высказался следователь. – Раз участковый эту компашку знает, то сейчас поедем с ним, выцепим эту салажню, да, наверное, сегодня всё и выясним.

Майор задумчиво кивнул, не выражая ни согласия, ни возражения. Дай-то Бог, чтоб сегодня. Может, и в самом деле кто-то из малолеток так Ворона приголубил? В этом, собственно, ничего невероятного нет: рассорились по пьянке – и всадил с размаху перо, случайно попав в самый глаз.

Сысоев, Ливенцев и Кузьменко сели в УАЗик.

– Ну что, веди, Сусанин! – бодро гаркнул следователь. – С кого начнём?

– С кого поближе, – ответил участковый. – Так, дай Бог памяти, кто там вокруг покойничка кучковался? Ближе всех Ерёменко живёт. К нему для начала и двинем.

Машина запрыгала по колдобинам городской окраины.

– Что за персонаж? – осведомился майор.

– Персонаж как персонаж. Отца нет, подался лет десять назад на калым да новую зазнобу нашёл. Мать на кирпичном работает, то ли табельщицей, то ли нормировщицей. Петька у неё один. В фазанке на токаря учится, второй, кажись, год.

– Попадал?

– Да как… на учёте не состоял, пару раз в опорный подметали с компанией, когда по ночам профилактику проводили. Пацан как пацан, ну, курит, конечно, попивает. Я уже профилактическую беседу проводил.

– Конечно, попивает, делов-то, – хмыкнул Ливенцев.

Сысоев промолчал. Участковый обиженно насупился.

УАЗик затормозил. Мужчины выбрались из машины и вошли во двор. Из будки выскочил здоровенный пёс и залился хриплым лаем.

– Извини, Матрос, дело до хозяина есть, – сказал Кузьменко и осторожно, но с уверенностью протиснулся вдоль забора: явно в точности знал, каков радиус поражающего действия кобеля. – Эй, хозяева! Есть кто живой?

В приземистом домишке скрипнула входная дверь. Из проёма выглянуло испуганное женское лицо.

– Здоров, Наталья! – бодро приветствовал хозяйку участковый. – Ты нынче во вторую?

– На бюллетене я, – пролопотала хозяйка. – Вы к моему?

– Так точно. Дома?

Лицо женщины страдальчески сморщилось. Бросив дверь настежь открытой, она метнулась в дом, и оттуда тотчас донеслись истерические крики:

– Петька, вставай! К тебе с милиции пришли! Чё опять натворил, идиотина?!

Кузьменко настолько привык ощущать себя на этом подворье начальством, что напрочь забыл о следователе и майоре. Участковый величаво скрылся в доме. Ливенцев с Сысоевым переглянулись, и, деловито кивнув беснующейся собаке, один за другим бочком просочились к крыльцу. Миновав сени, посетители попали в маленькую кухню, соединявшуюся с единственной жилой комнатой. Дверной проём был завешен старой ситцевой занавеской.

Сысоев огляделся. На всей обстановке дома лежала печать скромного достатка и нелёгкой жизни. Конечно, призрак голодной смерти у порога не маячил – не при капитализме, чай, живём, – но чувствовалось, что лишней копейки здесь не водится, как не водится ни лишних чувств, ни сложных стремлений. Дотянуть до получки, справить одёжку на зиму, завезти дрова, посадить картошку, выкопать картошку – и так год за годом, пока сын в люди не выйдет. А потом… а что потом? Как все – стареть потихоньку. И, опять же, дрова завозить.

Сысоева кольнула жалость к хозяйке, бабе совсем не старой, но заезженной и потухшей. Отчего так часто встречается на Руси эта странная уверенность в том, что жизнь непременно должна простого человека бить, уверенность настолько глубинная, что и сама жизнь, поначалу таких планов и не имевшая, в конце концов проникается чувством ответственности, и, насупив брови, и впрямь начинает прижимать и притеснять бедолагу? А бедолага – вроде и покорный, и серый, и вообще из себя ни рыба ни мясо – оказывается на диво силён, и год за годом тянет груз своей жизни, что бурлак. И невдомёк ему: приложи он хоть малую часть той силы, что вся на лямку вышла, к тому, чтобы выбраться из привычного круга покорности и серости – глядь, и повеселее заживётся. Отчего не приходит эта мысль? Кто-то в детстве её придавил, или вовремя не подсказал, или просто она, мысль, в некоторых головах от природы не предусмотрена?

Занавеска вздрогнула. Из комнаты вылетел, явно не без стороннего импульса, тощий подросток с длинными светлыми волосами, давненько немытыми. На плече его синела расплывчатая татуировка, похоже, один из первых опытов недостоверно трезвого самодеятельного художника. Припухшее, как пить дать с похмелья, Петькино лицо испуганно хлопало неожиданно красивыми глазами, огромными и синими-пресиними. Петька тревожно оглянулся на мать, что всхлипывала у него за спиною, потом затравленно посмотрел на представителей власти, присутствующих в количестве аж трёх человек. Юнец часто заморгал, но всё же совладал с собою и от слёз удержался.

– Ну… – начал было Кузьменко, но пацан его прервал.

– Он… он сам! – выпалил он, губы его тряслись. – Мы его не трогали! Мы просто так сидели!

– Кто это – он? Чего – сам? – поинтересовался Ливенцев. – Мы тебя пока ещё ни о чём не спрашивали…

– Дед – сам! – Петька всё-таки захлюпал носом.

Ливенцев и Сысоев быстро переглянулись.

– Какой ещё дед? – удивился участковый, но майор жестом остановил его и внимательно посмотрел на юношу.

– Ну-ка, ну-ка, Петруха, расскажи всё по порядку. Да не трясись, разберёмся. Давайте-ка присядем. Мамаша, стульчики бы нам.

Мать суетливо бросилась расставлять табуретки, а Петька метнулся в комнату, откуда принёс два стула. Похоже, посадочных мест в доме только на то и хватало, чтоб разместить, помимо хозяев, ещё троих гостей.

– Ну, мы, значит, вечером сидели…

– Кто да кто?

– Ну, Ворон… то есть Воронцов… Андрей. Васильевич…

– Отчества пока не нужны. Давай по делу.

– Ну, я, потом Серёга Боркин, Витька Хвалёный, Витька Соколов…

– Стоп. Фамилия у этого Хвалёного есть?

– Так это и есть фамилия. Значит, ещё Толян Фокин… и вроде из пацанов всё. Ещё Зинка была Брянцева, а потом… потом Танька прибежала.

– Выпивали? – деловито вступил в беседу участковый.

– Ну… маленько, – замялся Петька и виновато посмотрел на мать.

– Самогоночкой, небось, у Склюихи разжились?

– Не знаю, – Петька слегка приободрился. Чувствовалось, что на вопросы о том, сколько пили да где взяли, отвечать ему не впервой. – Когда я пришёл, уже было. Да мы только по стопарю!

Участковый с видом знатока оглядел помятую Петькину физиономию и скептически крякнул.

– Так, так. Прибежала Танька. Фамилия?

– Симакова.

– Больше никого не было?

– Никого, – подумав, ответил Петька.

– Значит, этот ваш Ворон – раз, вас, пацанов – пять и две девчонки. Семёныч, всех знаешь?

– А то! За пятнадцать-то лет…

– Значит, сидели, никого не трогали. И что дальше?

– Я ж вам говорю, Танька прибежала к нам. Этот дед, он… – Петька беспомощно похлопал прекрасными своими очами, собрался с духом и доложил: – Он её вы…ть хотел.

Мать коршуном метнулась к отпрыску и хорошо отработанным движением отвесила ему подзатыльник. Петька втянул голову в плечи и сконфуженно посмотрел на ментов. Он, конечно, понимал, что так говорить неловко, но что ж поделаешь, раз дело обстояло именно таким образом.

– По-ку-шался на из-на-си-ло-ва-ние, – выговорил Ливенцев терпеливым тоном народного просветителя. – Вот оно как! И что дальше?

Петька снова заволновался.

– Ну, мы хотели его поймать… а он сам к нам выскочил… – Петька затрясся и, глотая слова, кое-как закончил: – Мы его хотели поймать… а он Ворона… Андрея… ножом сразу… потом ушёл…

Мальчишка разрыдался.

Мужики переглянулись. Врал пацан или не врал, одно было ясно: он присутствовал на месте трагедии и пережил сильное потрясение. Легко поверить: когда на твоих глазах так зверски убивают человека, тут и матёрый опер маму вспомнит, а этот-то сопляк…

Заголосила мать. Сысоев повернулся к женщине, положил ей руку на плечо и сказал:

– Ну, будет, будет… Никуда твой Петька не денется, – майор не имел привычки «тыкать» гражданам, но чувствовал, что сейчас так будет лучше. – Сейчас мы его возьмём с собой, оформим показания и отпустим.

– Хорош ныть! – Ливенцев хлопнул разнюнившегося подростка по плечу. – Это тебе впредь наука: меньше будешь со всякими Воронами-Сороками шляться. Пойдём, мы тебя на машинке прокатим. Сухарей пока не надо.

Майор позвонил в областное УВД и вызвал наряд, чтобы собрать и доставить под руководством старшего лейтенанта Кузьменко всех парней и всех девушек, названных Петькой. Подбросив Семёныча до «опорного», майор, следователь и Петька поехали к «серому дому» – большому строгому зданию, где квартировали областные УВД, КГБ и прокуратура. Мужики молчали – отчасти затем, чтобы лоботряс проникся, отчасти потому, что очень устали за последнее время.

А Петька дрожал и глотал слёзы. И невдомёк было ментам, что страшит его не милиция, не допрос и даже не убийство Ворона, которого он, Петька, в сумятице и не видел. К подростку вновь и вновь возвращалось воспоминание о другом происшествии, необъяснимом и жутком.

Петька уже основательно поддал; откуда-то сбоку, откуда-то сзади, с визгом и с воплями, наползает невнятная кутерьма. Петьке весело и совсем не боязно: сейчас, чувствует он, они с друзьями кого-то проучат.

Вдруг хрипло и странно кричит Ворон. Петька, с колом в руках, оказывается за плечами какого-то борзого старикашки, размахивается и с пьяной дурью опускает тяжёлую палку на седую голову. «Бля, укокошу», – поскрипывает в голове мысль, оставляя лёгкую озабоченность. Но кол проваливается в пустоту, а старикашка стоит на том же месте. Юнец теряет равновесие и валится вслед за своей дубиною, тупо глядя, как нос его приближается к спине старика, упирается в серый пиджак… и вдруг летит себе дальше. Вслед за носом летит и Петька, а старик непостижимым образом стоит, где стоял. Петька шмякается оземь, неведомо как, оказывается уже перед стариком, и…

Рука – одна! – берёт Петьку за шиворот и со страшною, неправдоподобной лёгкостью отрывает его от земли. Петька яростно сучит ногами, холодея от чувства жуткого, только во сне возможного бессилия. Но это – не сон. Чудовищная рука разворачивает юнца лицом к старику. Два тусклых глаза разглядывают Петьку только мгновение – и рука швыряет его прочь. Петька кубарем летит в тёмную траву, вскакивает и похрюкивает от ужаса. Какая неловкость, штаны его, кажется, намокли. Следующий кадр – Петька уже дома, скулит и трясётся под одеялом.

Что это были за глаза, двоечник Петька не умел рассказать. Но он твёрдо знал, что не забудет их до самой смерти.

Глава 2. Скучная сказка

Взрослому, с высоты величия возраста, радости и горести маленького человека представляются такими же, как и сам человечек, маленькими и трогательными. «Мне б твои заботы», – ностальгически вздыхают отцы, поглаживая мальчуганов по вихрам. «Мальчуган, – струится далее взрослая мысль, – живёт в своём свежем, наполовину сказочном мире, где так ярки краски, так пронзительны радости, ну и… так мимолётны огорчения. А тут… производственный план, семейный бюджет, и наверняка завтра на планёрке – начальственная выволочка. Эх, да что там говорить!»

По большому счёту, взрослые правы, но поговорить всё ж таки есть о чём. Например, как бы им понравилось такое мимолётное огорчение: по результатам планёрки им присуждается не моральное страдание, а сугубо реалистическая порка, вполне натуральным ремнём по столь же материальной заднице. И ещё: в сказочном мире водятся не только добрые, но и злые герои.

Его злой герой звался просто и не страшно – Витя. На самом деле того дважды второгодника, что учился в параллельном классе, звали Сергеем; но славился он под прозвищем, нехитрым образом произошедшим от фамилии, – Витин.

Всякого мальчишку нет-нет да и обижают те, кто постарше и посильнее. Одни ребята легко выбрасывают эти огорчения из души, другим они основательно отравляют детство; бывают и такие, что проносят отпечаток пережитых унижений и страхов через всю жизнь.

В первые свои школьные годы он принадлежал к первой, безмятежной мальчишеской разновидности. Хотя он, щуплый книгочей, мечтатель и отличник, притягивал к себе чуть больше неприятных приключений, чем его товарищи, всё же друзей у него куда больше, чем неприятелей, и он не знал горькой участи белой вороны.

Но когда в их смене, в соседнем четвёртом «бэ», объявился этот самый Витя, всё изменилось. Два года – разница в этом возрасте внушительная, и Витя сразу стал некоронованным королём четвероклашек. Витя с удовольствием шпынял своих подданных. Те, в свою очередь, не только побаивались главаря, но и вполне бескорыстно к нему тянулись. Конечно, Витя сразу приметил тощего очкарика и сделал его главной мишенью насмешек, щелчков и пинков.

Тощий очкарик беспомощно сопел и всё чаще задумывался над странным жизненным законом. Отчего пацаны так равнодушны к правильным учительским наставлениям и так податливы к влиянию двоечников и хулиганов? Почему – чем больше его, отличника, хвалят на школьных линейках, тем насмешливее относятся к нему ровесники? Да и ровесники ли только? Как раз в это время он запоем прочитал «Тома Сойера» и поразился простой мысли: а ведь и взрослый автор отдал свои симпатии Тому, прогульщику и проказнику, а не его примерному братцу, пай-мальчику Сиду. Да и папа… и папа, приведя как-то в гости своего школьного товарища, толковал вовсе не об отличных оценках и почётных грамотах. Нет же, папа с другом вспоминали, как их чуть не выгнали из школы за взрыв, учинённый на уроке химии, – и взахлёб хохотали: знай, мол, наших!

Витя вскорости оброс целой свитой сподвижников и подхалимов, каждый из которых старательно показывал свою неприязнь к учительскому любимчику. У него оставалось всё меньше друзей, да и те предпочитали дружить с ним во дворе, а в школе заметно стеснялись этого компрометирующего знакомства.

И сама природа, похоже, не слишком жалует чересчур послушных мальчиков. Одарив отличников способностью магнетически притягивать нелюбовь нормальных пацанов, она словно нарочно позаботилась о том, чтобы примерные ученики в большинстве своём не обладали ни крепкими кулаками, ни бойцовским задором. Ему тоже судьба, увы, отказала в этих качествах. Поэтому, когда раз-другой, потеряв терпение, он пробовал дать обидчикам отпор, торжествующие соперники легко уклонялись от его неуклюжих ударов. Мальчик въявь испытал ощущения, знакомые по страшным снам: в душе кипит отчаяние, непослушное тело изо всех сил пыжится что-то сделать и ничего, совершенно ничего не может. Эти поражения дались ему тяжело: парнишка остро переживал свою мужскую никчёмность и замкнулся в недоверии к враждебному миру. Всё чаще он видел себя в мечтах бесшабашным задирой, и всё более жалким казался себе наяву.

Так продолжалось около двух лет.

Глава 3. Сергеевича что-то не видно

Старший лейтенант Клепиков со слесарем из домоуправления поднялись на второй этаж. На площадке толпились соседи, в основном пожилые люди.

– Уже три дня Виктора Сергеевича не вижу, – оживлённо кудахтала Ольга Егоровна из девятнадцатой квартиры, большая охотница до всяких слухов и происшествий, желательно скандальных. – Сколько себя помню, такого не было. Каждый день хоть в магазине, хоть во дворе, хоть ишшо где, а встречу… Да я так переживаю, так переживаю, прям места себе не нахожу! Уж не случилось ли чего?

Сердобольная старушка тревожилась искренне, однако не без тайного приятного предвкушения; чувствовалось – если причиной переполоха окажется какое-нибудь будничное недоразумение, Егоровна будет разочарована.

– Ну, что, приступай, – деловито велел участковый слесарю.

Слесарь наклонился к замку, с минуту поковырялся и уверенно толкнул дверь, но та не подалась.

– Чего ты там возишься? – недовольно пробурчал Клепиков. – То ли швейцарская система у деда стоит?

Слесарь недоумённо пожал плечами и вновь повертел ключом. Дверь не открывалась.

– Замок точно открыл, – сообщил слесарь. – Значит, изнутри закрыто, на задвижку.

Старший лейтенант нахмурился и несколько раз решительно нажал на кнопку звонка. Изнутри никто не отозвался. Словно не вполне полагаясь на писклявое несолидное треньканье, участковый требовательно постучал и опять не получил ответа.

– Ох, чуяло моё сердце… – со вкусом охнула Ольга Егоровна.

– Прекратите, гражданка! – раздражённо бросил милиционер, и соседи невольно поёжились.

До этой минуты им не особенно верилось в то, что произошло нечто чрезвычайное, и даже было немного боязно: а ну как выяснится, что из-за пустяка оторвали должностное лицо от важных дел? С превращением Егоровны, сто лет знакомой участковому, в «гражданку», повышалась в чине и вся история: прежде были досужие бабьи домыслы, теперь – официальное расследование.

– Та-а-к, – протянул Клепиков, – придётся ломать. – И со зловещей торжественностью провозгласил: – Понятые! Внимание!

Женщины охнули, а мужчины машинально приняли строевую стойку.

Старший лейтенант прикинул, как бы ловчей приняться за дело, отступил на два шага, чуть присел и что есть мочи ударил ногой в замок. Преграда оказалась хлипкой. Хрустнули доски косяка, полетели щепки, и тощая дверь распахнулась настежь.

Из квартиры потянуло тяжёлым нехорошим запахом.

Соседи робко жались у входа. Участковый шагнул через порог и огляделся.

Обычная однокомнатная квартира. Тесная прихожая, впереди по коридору кухня, справа ванная со своим постылым суженым – унитазом, слева – комната. Когда-то это жилище знало ласку доброй хозяюшки, обладавшей, может, незатейливым вкусом, но старательной и домовитой. Хозяюшка давно покинула дом, оставив на память о себе пёстрые половики и вязаные коврики на полу, фотографии кошачьих мордочек на стенах, стадо фарфоровых слонов на буфете и огромную перину на широкой кровати с блестящими никелированными спинками.

Оставленное на попечение мужской руки, привыкшей наводить порядок, но не уют, пушистое царство хозяюшки постепенно скудело и всё дальше отступало перед суровой казарменной простотой. Покинула обеденный стол и сгинула в чулане золотистая скатерть с густой бахромой, которую хозяину надоело стирать, и на смену ей явилась самая простецкая клеёнка. Давно разбилась изящная стеклянная конструкция, что служила вместилищем для соли и перца. Теперь солонкой служила маленькая пиала со слегка щербатыми краями, геометрически безукоризненно размещённая в центре стола. Та же окрошка из разных стилей воцарилась и на кровати. Добродушная толстуха-перина на старости лет угодила в неуклюжие объятия синего солдатского одеяла. По армейской привычке одеяло подвернулось под края перины, обнажив металлический остов сетки. Ещё сохранилось кружевная накидка, когда-то венчавшая классическую пирамиду из трёх могучих подушек. Но сама триада исчезла, и под накидкой покоилось что-то плоское и жёсткое.

Клепиков шагнул в комнату и вздрогнул, встретившись взглядом с глазами хозяина.

Хозяин устало сидел на диване, привалившись к его высокой спинке и оборотив залитое кровью лицо к старлею. Участковый замер у входа: даже с расстояния нескольких метров он различил, что череп Прохорчука, покрытый слипшимися от крови волосами, основательно разбит, а чуть повыше лба явно проломлен насквозь. Остекленевшие глаза словно изучали незваного гостя с выражением недовольства и высокомерия.

«Как живой…» – подумал Клепиков, вдруг покрылся холодным потом – и понял, почему. Нет, ничего живого не чудилось в хозяине: настоящим и несомненным мертвецом смотрелся он, и всё же мерещилась в холодном взгляде его какая-то мёртвая же осмысленность, иная, не человеческая. Рассердившись на себя за мимолётную слабость, милиционер резко повернулся и решительно вышел из квартиры.

Площадка встретила его напряжённой тишиной.

– У кого телефон есть? – хрипловато, но твёрдо спросил старший лейтенант. – Спецгруппу вызываем.

Глава 4. Ой-ой-ой!

Ему было двенадцать лет. Он стал вытягиваться ввысь, но не похорошел. Наоборот, его природная нескладность обрисовалась ещё резче, и выглядел он совершенным гадким утёнком.

Однажды в пустынном сквере он столкнулся с ватагой мальчишек примерно его лет, но под предводительством довольно уже великовозрастного балбеса. Лихие ребята – само собой, с выражением уверенности и презрения на лицах – окружили очкарика. Кто-то небрежно двинул его по скуле, но это, похоже, была только разминка, вроде лёгкого салатика перед обедом. Сам главарь, стоя чуть поодаль, до хлюпика не снизошёл; к пареньку вразвалочку направилось, судя по всему, второе по значению лицо банды. Лицо упивалось затравленным видом мальчика и явно предвкушало, как будет получать удовольствие не спеша, со смаком. Вице-главарь, нагло улыбаясь, встал перед жертвой и задумался, с чего бы начать потеху.

И тут случилось то, чего и сам гадкий утёнок не ожидал. Вспышка ярости вдруг заглушила страх; рука как-то сама собой, не советуясь с головой и не целясь, на удивление скоро и точно ударила в самый центр ухмыляющейся рожи, и…

– Ой-ой-ой! – тонко, с неожиданным, прямо-таки детским испугом заверещал потерпевший.

В это мгновение ока с глаз отличника словно спала пелена. Он не убедился, а именно ощутил каждой клеточкой своей души, что перед ним жалкие тру́сы, вся сила которых – в их количестве. «Банда»… Много чести. Однако пелена упала, а количество-то оставалось. Парнишка оттолкнул развенчанного «атамана» и стремглав помчался на длинных своих ходулях в сторону людных мест. Сзади слышался топот и хриплые мужественные крики: шантрапа отчаянно пыталась хоть как-то сгладить конфуз, но отставала всё сильнее, а у беглеца точно крылья на ногах выросли. Конечно, его гнал страх. Но это был уже не тот мертвящий ужас, что сковывал его всего минуту назад, то было здоровое чувство самосохранения, чувство, ведущее к правильному действию. Чувство мгновенно оценивало всякое изменение обстановки и выжимало все возможности из тела. Мальчишка только диву давался – сколько, оказывается, этих возможностей можно выжать. Вскоре страх развеялся, уступив место твёрдой уверенности: преследователи его уже не догонят. На радостях мелькнула и вовсе уж шальная мысль: если вдруг какой-то козёл окажется шибко резвым, то можно будет и ещё раз вмазать.

Позже, когда возбуждение улеглось, ликование мальчика несколько поутихло. Торжество, по здравому разумению, выходило не таким уж и блистательным: всего-то и удалось, что разик стукнуть зазевавшегося наглеца, после чего всё же пришлось драпать, хоть и в приподнятом настроении. Но ценность его первой боевой удачи заключалась не в скромной её величине, а в том, что он впервые поверил: он тоже может, может оказаться победителем!

Глава 5. Особое дело

Первая девушка погибла за месяц до убийства Воронцова; впоследствии неуловимый изверг загубил ещё четыре жизни. Вернее сказать, пять смертей достоверно установило следствие; и кто его знает – может, иная мама живёт себе спокойно, уверенная, что дочь бодро размахивает мастерком в строительном отряде, а девочка…

Преступления совершались ночью, что не удивительно, и в глухих местах, что также не вызывало возражений, рационального мотива не просматривалось. Ни одна из погибших не подверглась изнасилованию. Ограбление тоже не вытанцовывалось: на одной из девушек остались золотые серёжки, при другой – кошелёк с суммой в шестнадцать рублей сорок четыре копейки. Добыча, конечно, невеликая, да и на какие крупные капиталы мог рассчитывать грабитель, подстерегая в поздний час одиноких девушек? У всех погибших перерезано горло, причём перерезано одним уверенным движением, ни на одном теле не обнаружено других ран. Следователи не сомневались: охотится один и тот же персонаж, патологический тип, давно описанный в специальной литературе, но никак не отмеченный в материалах съездов и пленумов. Поскольку в социалистическом обществе нет места ни самим маньякам, ни безответственным о них слухам, особое дело возглавил особый куратор – майор Сысоев.

Преступник, хладнокровный и осторожный, какими обычно и бывают деятели этого редкостного профиля, ни разу не оставил каких-либо внятных следов. За месяц сито розыскных мероприятий просеяло неимоверное количество мужчин и даже женщин, что имели неосторожность оказаться хоть в тридесятой связи с этими мрачными эпизодами, но всё впустую. Не обошлось без того, чтобы кто-то смекалистый из следственной бригады не предложил: с объектами следует поработать решительнее… и проще. Сысоев, по своему положению, имел полномочия действовать размашисто, пренебрегая для пользы дела иными юридическими тонкостями. Но майор недвусмысленно осадил рационализаторов: он всегда думал именно о пользе дела, то есть о том, чтобы найти настоящего преступника, а не о том, чтобы быстрее рапортовать о победном завершении следствия. А рапорт, увы, во внятной перспективе не просвечивался… Багаж следствия составляли пока что лишь рассыпчатые сведения и расплывчатые версии. Одной из нитей была информация о неизвестном человеке, который, похоже, засветился дважды!

Одна пожилая дама, проживающая в частном доме, как-то около одиннадцати часов вечера вышла по хозяйственной надобности во двор и обратила внимание на то, что по направлению к близлежащему пустырю быстро прошёл какой-то немолодой человек в тюбетейке. В другой раз другой свидетель, средних лет фрезеровщик, мельком увидел из окна своей квартиры, как некий мужчина, опять же в годах и опять же в тюбетейке, около полуночи шёл в сторону гаражного кооператива. Эта тюбетейка так приковала внимание свидетелей, что ни одна, ни другой не смогли даже уверенно запомнить, был ли мужчина в пиджаке или в одной рубахе. Оттого не могло считаться особенно надёжным и единодушное утверждение свидетелей о том, что мужчина имел внешность восточного типа. Вполне могло статься, что, отталкиваясь от необычного головного убора, воображение очевидцев придало восточные черты и лицу человека. Поведение человека и старушке, и фрезеровщику показалось подозрительным. Разными словами свидетели описали сходное впечатление: неизвестный мужчина явно не хотел привлекать к себе внимания, однако скрытность его была хорошо рассчитанной и не выдавала себя. Владелец тюбетейки не крался, не замирал, не озирался, он шёл твёрдым шагом, не очень быстрым и не очень медленным, и как будто что-то высматривал. В его коротком и цепком взгляде сквозила настороженность, но без суетливости, и что-то очень недоброе.

Конечно, было более чем вероятно: только фантазия свидетелей окрасила облик прохожего в этакие смутно зловещие, не лишённые известной романтичности тона. Уже то, что незнакомцем интересуется настоящий следователь, настраивает свидетеля на определённый лад, и свидетель вдохновенно повествует, как своими глазами видел сущего разбойника – и при том не умеет сказать, какого цвета на том были штаны. Однако какой-то призрак факта маячил: дважды рядом с преступлениями прошёл немолодой человек предположительно азиатской национальности. Следствие пыталось потянуть за эту тонкую нить, но, увы, ничего не выудило.

Дело буксовало. По городу грозной тенью бродил особо опасный преступник, а город, вовлечённый в круговерть житейских дел и убаюканный прессой, жил обычной своей жизнью. Уносились в небо и затихали страшные материнские крики; тревожный шёпот народа терялся в шуме дорожного движения, глох в плотной вате лжи: преступность у нас только и делает, что снижается, снижается так давно и неотвратимо, что иной раз становится непонятно, как она, горемычная, и дотянула-то до нынешних времён? Но, как и встарь, до великого Октября, кипели людские страсти и взрывалось человеческое горе; не проходило дня, чтоб преступная рука – по злобе, по расчёту, а всего чаще по дурости – не обрывала чью-то жизнь.

Все эти дни Сысоев внимательно следил за происшествиями в городе. Горожане по-прежнему исправно резали своих ближних, и в этих происшествиях трагичность сплошь и рядом сплеталась с примитивностью: сели, выпили, поругались, вот – труп, вот – автор. И, как по ГОСТу – множественные ножевые ранения, нанесённые возбуждённой, но неопытной рукою. Убийство Воронцова – пока ещё «неизвестного мужчины» – сразу выделялось дикой, нехарактерной деталью – ножом, вонзённым прямо в лицо. Об этом, трясясь, только и твердил случайный путник, сообщивший милиции о трупе.

Неуловимый подопечный Сысоева пока что обнаруживал совсем другие привычки. Он не нападал на мужчин и – зачем лишний раз детализировать – резал иначе. Вовсе не было похоже, что это преступление связано с убийствами девушек, но всё же Василий решил познакомиться с этим случаем поближе. И на тебе: снова наткнулся на того ли, не того ли, но – на старика.

Подростки, подавленные ночными событиями и последующим своим задержанием, плакали, мямлили, елозили; но эти сопливые хитрости выкристаллизовались наконец в крупицы надёжных сведений. Слова Петьки Ерёменко подтверждались. Татьяна Симакова, 1965 года рождения, около половины двенадцатого вечера направлялась на посиделки. Идя безлюдной тропой, она заметила, что её преследует какой-то человек, и бросилась бежать. Так старик столкнулся с пьяной компанией. Старик оказался ужасающе силён и ловок; он вмиг прирезал главаря, и, что сложнее, шутя разметал всю компанию. А в компании, считая покойника, было шесть парней и две девицы!

Маловероятно, чтобы юнцы сумели соврать так слаженно; а если бы и врали, выбор версии выглядел бы странно. Зачем плести о старике? Куда убедительнее выглядел бы молодой здоровяк. Впрочем, они в принципе могли прослышать о старике в тюбетейке. Следствие по особому делу велось, конечно, со всей возможной секретностью. Но информация, как известно, обладает свойством просачиваться через самые микроскопические щели, после чего возникать в самом неожиданном месте в самой причудливой форме. Однако Сысоев, человек опытный, чувствовал, что подростки не договаривались и не репетировали. Особенно явственно это проступало в том неподдельном страхе, с которым они рассказывали о старике. Они даже не пытались скрыть, что их товарищу Серёге удалось-таки ударить преступника железным прутом по голове. Простодушно поведал о том и сам Сергей Боркин, 1966 года рождения. Было видно, старик представляется ему таким чудовищем, что у Боркина не возникает и мысли: как бы со своим прутом ненароком на статью не нарваться.

Итак, на сцену выступил неизвестный дедок с хорошо выраженными криминальными наклонностями, дерзкий и сильный – выступил с тем, чтобы тут же исчезнуть, не дав сыщикам понять: двинулось ли дело вперёд или ещё больше запуталось. Тот ли это человек, что попался на глаза фрезеровщику и старухе? Тот ли это человек, на чьей чёрной совести смерти девушек?

Подростки не сказали ничего определённого о внешности и одежде старика, только то, что был он среднего роста, плотный, седой, в сероватого цвета простом костюме, без галстука (ясное дело, не на светский приём собирался). Будь на нём пресловутая тюбетейка, ребята непременно бы её отметили, но ни один не указал ни на тюбетейку, ни на восточный тип лица. Сысоев велел прочесать местность вокруг поляны. Тюбетейки в округе не обнаружилось; зато обломки стальной арматуры, по своим тактико-техническим характеристикам пригодные к употреблению в драке, валялись в захламленной рощице на каждом шагу. Однако ни на одном пруте не нашлось ни отпечатков пальцев Боркина, ни следов того, что прут основательно прикасался к человеческой голове.

В распоряжении сыщиков остался только один материальный след – нож, погубивший Ворона, самый обыкновенный кухонный нож, имевший, однако, хоть какую-то индивидуальность: с правой стороны его деревянная рукоятка была обломана примерно на треть. Отпечатки пальцев убийцы получить не удалось – возбуждённые подростки той ночью густо залапали улику.

Глава 6. Книжица из развала

После приключения в сквере прошло несколько дней. В школе объявили сбор макулатуры. Он, примерный пионер, принёс свою охапку в школьный вестибюль, вывалил её в общую кучу – и надолго застрял у подножия бумажной горы. Подстрекаемый любопытством книголюба, мальчик рылся и рылся в пыльном развале, покуда не извлёк на божий свет старую брошюру, на обложке которой был изображён мужчина не самого обычного облика.

Мальчику, по его полу, возрасту и интересам, не полагалось разбираться в стилях одежды, он и не разбирался. Но даже он сразу понял, что костюм мужчины более чем старомоден. Сверх того, мужчина обладал ещё тростью и густыми, подвёрнутыми кверху усами. Лицо мужчины также имело некое чрезвычайно несовременное выражение; на нём лежала печать педантичности, благонамеренности и природного добродушия – отчего его настойчиво хотелось именовать «дядечкой». Такой дядечка не мог нигде «работать»: он – служил, и служил не в районном отделе, а – в департаменте. Дядечка никогда бы не сказал: «Куда прёшься?» – он бы с достоинством обронил: «Извольте посторониться, милостивый государь». Однако было похоже на то, что милостивый государь не собирался сторониться, ибо дядечка стоял в боевой позиции, умудряясь при этом оставаться всё тем же добропорядочным чиновником средней руки. Вид его был немного забавен, но при том внушал уважение. Дядечка явно не испытывал никакого страха, он ощущал только праведное возмущение – с примесью неловкости за поведение своего обидчика. Чувствовалось, что и невежливого милостивого государя дядечка вздует с огорчением, но скрупулёзно – с той скрупулёзностью, к которой всегда и везде стремилась его немного ограниченная канцелярская душа. «Ух ты! Дореволюционная?!» – осторожно подумал мальчик, словно боялся спугнуть удачу неосторожным шорохом мысли.

Книжица оказалась вдвойне интересной. Мало того, что это было и впрямь дореволюционное, с «ятями», издание, – это был учебник по приёмам обороны! Во времена его детства, не в пример годам, наступившим позднее, таких изданий в свободной продаже не водилось. Он отнёс книжку домой и листал её весь остаток дня.

В брошюре содержалось около сотни различных приёмов, кулачных и борцовских, доступных обычному человеку, не наделённому медвежьей силой и обезьяньим проворством. Назавтра мальчик соорудил из старого диванного валика некоторое подобие боксёрской груши и приступил к практическим занятиям. Пользу кратких, но дельных советов он почувствовал сразу. Выяснилось, что он не знал самых простых правил: как расставить ноги, чтобы тело обрело нужную устойчивость; как расположить руки, чтобы было удобно и атаковать, и обороняться; как должен обернуться в полёте кулак, чтобы сам бьющий не повредил себе руку. Мальчишка не на шутку увлёкся. За неделю он методично проштудировал всю брошюру. Кроме того, он вытащил на свет божий старые гантели, что с незапамятных времён ржавели в сарае, и, со свойственным отличникам усердием, принялся развивать мускулы. Мускулы оценили его заботу и заметно отвердели. В душе парнишки набухали почки, из которых вот-вот должна была проклюнуться уверенность в себе, но его очень огорчало одно обстоятельство. Все его успехи могли существовать только в уюте родных стен, в сражениях с нестрашным валиком; стоило ему выйти на вольный воздух – и достижения, нежные, как мимозы, тут же увядали. По школьным коридорам он, как и прежде, ходил с робостью.

Так прошёл месяц.

Глава 7. Айболит, Бармалей и странный труп

Когда-то, в конце сороковых годов, Константин Васильевич Руденко и Игорь Николаевич Бредихин учились на одном курсе медицинского института, но вскоре их пути разошлись. Бредихин кое-как протянул первый курс, а перед летней сессией заявил, что официальное образование только портит природный дар врачевателя, оставил вуз и подался в народ. Руденко же благополучно получил диплом хирурга. В институте парни были едва знакомы, потом долгие годы не встречались и легко забыли друг о друге. Однако ближе к старости их жизненные пути, неожиданно для обоих, вновь пересеклись.

В поисках то ли призвания, то ли признания Бредихин прожил не столько бурную, сколько бестолковую жизнь. Что-то всё ездил, плавал, строил, сеял, терял голову от любви и вновь соединялся с потерянной головою – и нигде долго не задерживался, и ничего путного не добивался. На шестом десятке Игорь Николаевич окончательно понял, что достойного применения его широкой натуре уже не найдётся, и, погрустив, встал, наконец, на якорь. Для неслучившегося героя эта гавань была вполне подходящим местом. Отсюда особенно явственно виделась вся суетность и случайность жизненных взлётов и пролётов, так как гавань представляла собою не что иное, как морг судебно-медицинской экспертизы. Здесь, в роли человека битого, испытавшего и познавшего всю тщетность, Бредихин коротал остаток своего века, иронически наблюдая за людским мельтешением и прогрессивно спиваясь. В его внешности ещё угадывалось богатое прошлое. Волнистая шевелюра, когда-то чёрная, как вороново крыло, теперь основательно осеребрилась, но притом оставалась густою. Нос, от природы хищно крючковатый, после случившегося как-то перелома приобрёл совершенно пиратский вид; правую щёку наискось пересекал багровый шрам. Узковатые карие глаза Бредихина уже не сверкали так, как в молодости, однако ж в них иной раз нет-нет да и вспыхивало что-то не до конца укрощённое.

Если Бредихин сознательно отказался от того, чего сроду не имел, то история Константина Васильевича Руденко была совершенно иной. Он прожил обычную трудовую жизнь, не особенно богатую мятежными ветрами и приключениями. Это не значит, однако, что Константин Васильевич скоротал век в мещанском болоте. И в обычной трудовой жизни достаточно простора для исканий, сомнений, для побед над собою и над обстоятельствами. С годами Константин Васильевич стал одним из лучших хирургов города. Он вполне прилично обеспечивал семью – эта ячейка общества располагала просторной квартирой, машиной, гаражом, дачей. Руденко ощущал себя вполне успешным человеком – и редко когда мог отделаться от ощущения, что всю жизнь исполняет какой-то долг, справедливый, но самому ему не нужный. Его мало интересовала дача, ещё меньше – гараж, и совсем никак – машина. То обстоятельство, что дети выросли и стали самостоятельными, Константин Васильевич воспринимал как возможность сбавить скорость житейского марафона. Эти настроения, однако, совершенно не разделялись его супругой. По её мнению, семье столько всего не хватало до планки «всё, как у людей», что возникал чисто научный интерес – и где это она таких людей видала? Завершилось это противостояние тем, что Руденко понял: или он так и будет всю жизнь скакать, повинуясь известному закону возвышения потребностей, или… не будет. Константин Васильевич выбрал второе. Подобно тому, как другие из узкого мирка с боем вырываются на широкие жизненные просторы, Руденко с боем вырвался из просторов в мирок: развёлся с супругой и оставил хлопотливую работу врача. Впрочем, он не изменил медицине окончательно – только перешёл в ту её область, где уже некуда спешить и незачем нервничать. Так, в роли простого санитара, добровольный отставник пришёл в равновесие с окружающей действительностью. Он неспешно смаковал жизнь, полёживал с интересной книгой под уютной лампой, умеренно попивал водочку и любил покалякать о том о сём со своим бывшим сокурсником – нынешним напарником.

В противоположность товарищу, Константин Васильевич обладал самой мирной внешностью: невысоким ростом, жидким венчиком седины вокруг блестящей лысины, небольшой всклокоченной бородкой и близоруким взглядом из-под толстых стёкол очков. Если Бредихин смахивал на Бармалея, то Руденко походил на Айболита, немного обрюзгшего и, говоря по правде, слегка опустившегося, но при том не утратившего наивности и добродушия.

Однако нужно заметить, что сами по себе биографии двух приятелей не имеют прямого касательства к основному течению этой истории. Они, биографии, только поясняют, отчего составление заключения о смерти Прохорчука было отдано на откуп простым санитарам, которые, увы, основательно схалтурили. Не будь этой беспечности, может быть, события развивались бы иначе, и один из этих Диогенов не поплатился бы жизнью. Но – если бы да кабы…

Айболит с Бармалеем стояли перед анатомическим столом и озадаченно смотрели на мёртвое тело. На столе лежал сухой и крепкий старик с раздробленной головой. Веки покойника закрылись неплотно. Форточка в окне была приотворена, ветер поигрывал занавесками и раскачивал лампочку под потолком. Мощный светильник над столом ещё не включали; на лице трупа плясали изменчивые пятна света и тени, и оттого застывшие глаза время от времени жутковато поблескивали. Но, конечно, не эта иллюзия околдовала санитаров, и не вид изувеченного черепа приковал их к месту. Они давно привыкли к подобным зрелищам, к тому же сейчас их защищали бесплотные, но надёжные облачка – облачка винных паров. Картина, страшная для другого человека, Айболиту с Бармалеем говорила только о том, что дела в подлунном мире идут своим порядком: продолжается обычная жизнь, продолжается обычная смерть. Что нарушало естественный ход вещей, так это странная дырка под мышкой у старика.

Отверстие, сантиметров семи-восьми в диаметре, имело правильную, словно циркулем очерченную форму; кожа по краям его аккуратно подворачивалась вовнутрь, будто обёрточная бумага, наклеенная опытным упаковщиком. Нигде ни шрама, ни складки, но самое дикое заключалось в том, что за отверстием темнела пустота, словно бы эту дыру пробили не в человеческой груди, а в барабане.

– Вот тебе и нате, хрен из-под кровати, – пробормотал Бредихин. – Как это его угораздило?

– Что тут думать? Прыгать надо, – отозвался Руденко цитатой из бородатого анекдота. – Давай быстрей вскрывать, ещё же заключение писать надо!

Составлять заключение о причинах смерти санитару никак не положено, это дело эксперта. Но у эксперта нынче выдался юбилей тёщи. Пропускать это мероприятие было нежелательно – по дипломатическим соображениям, а также по причине большого кулинарного мастерства именинницы. Поэтому эксперт, выкатив бутылочку отличного коньяка, попросил Константина Васильевича, квалифицированного медика, выручить – произвести вскрытие и написать черновик заключения. Эксперт, в ясных случаях, уже не раз прибегал к помощи Руденко. Нынешний случай не обещал никаких сложностей, ибо и без вскрытия было понятно, что погибший отнюдь не отравился.

Прохорчук Виктор Сергеевич, 1916 года рождения, и без дурацкой дыры имел веские причины для того, чтобы расстаться с жизнью: множественные открытые черепно-мозговые травмы, обширное кровоизлияние в мозг, травмы мозга осколками костей черепа. В административном кабинете, проявляя признаки нетерпения, товарищей дожидался коньячок – лишнего геморроя совершенно не хотелось. Быстренько проделав для очистки совести положенные действия, Руденко зашил тело. Покуда он набрасывал заключение, где ни словом не упоминалось о загадочном отверстии, Бредихин порезал батон и открыл банку с кабачковой икрою.

Глава 8. Совсем обнаглел

По школьным коридорам он, как и прежде, ходил с робостью, и однажды мальчик понял: если он, в самом близком времени, не отважится на настоящий поступок, то робость возьмёт верх, и все его занятия окажутся бесполезными, а надежды – тщетными. «Завтра!» – сказал он себе… и всей душой прочувствовал мудрость английской пословицы: завтра – не наступает. Или сегодня, или…

От мысли об этом «или» ему стало так горько, что на следующей перемене он бегом выбежал из класса и помчался по школе, высматривая Витю. Второгодник – куда б ему деваться – обнаружился очень скоро. Витя не спеша прогуливался по коридору, и лицо его выражало всегдашнюю наглость и отсутствие определённых планов. Навстречу ему, с поджатыми губами, выступал отличник. Чем ближе подходили они друг к другу, тем больше таяла решимость отличника, и тем назойливее звучал в душе его шепоток: «Давай как-нибудь в другой раз…» Не обрати в ту минуту Витя на него внимания – и, может быть, вся жизнь отличника сложилась бы иначе; но, ни сном ни духом того не ведая, двоечник оставил в тот день свой след в страшных событиях, что свершились спустя многие годы.

Отсутствие планов начинало тяготить лоботряса, и он, только затем, чтоб хоть как-то заполнить пустоту существования, с ленцой отвесил пай-мальчику подзатыльник.

Пай-мальчик побелел от ужаса, но всё же нашёл в себе силы выставить левую ногу вперёд, слегка присесть, и, отведя правую руку чуть назад, резко, с выдохом, направить кулак прямо в нос Вити. В этот миг отличнику до зарезу нужно было хоть какое-то, пусть малюсенькое, чувство успеха, промахнись он – пиши пропало. И – ура! – под костяшками кулака что-то невыразимо приятно смялось и хлюпнуло.

По физиономии грозы школы в два ручья побежала кровь. Сказать, что Витя опешил, значит ничего не сказать. Воспользовавшись замешательством, гордость школы ударила его в грудь – правой, а затем левой рукою, и оба раза – очень больно. Растерялся, испугался хулиган, и сладким, невыразимо сладким был этот испуг для хорошего мальчика. Витя попытался врезать наглецу, вложив в удар всю свою ярость… и отчаяние. Но отличник легко отбил выпад, и лицо его вытянулось от изумления: «Да Витя-то… оказывается, совсем не умеет драться?!»

Потрясённые ученики жались к стенам; встревоженные шумом, из учительской сбегались учителя. На глазах у всей школы Витя, великий и ужасный Витя, размазывал кулаком по лицу кровь… и слёзы. Рядом, с торжествующим и вместе растерянным видом, столбом застыл примерный пионер. И даже на улице слышны были негодующие женские крики: «Витин, Витин! Совсем обнаглел, идиот! Педсовет! Родители! Бандит!»

Глава 9. Девушка и секретарь

Сквозь многолюдный город брела безумная девушка.

Тело её в одну страшную ночь чудом уцелело; а душа, юная доверчивая душа её навеки умерла, растоптанная зверем в человеческом облике и отравленная смрадным его дыханием.

Девушка шла против течения суетливой человеческой реки, словно не видя потока: не ускоряла, не замедляла свой шаг и ни на пядь не уклонялась от прямого пути. Река удивлённо расступалась перед нею. Прохожие отшатывались, освобождая путь, оглядывались вслед тонкой фигуре в странном одеянии и покачивали головами.

Девушка была безумна много дней. Когда-то прекрасное лицо её исхудало и приобрело мертвенный землистый цвет, и без того большие глаза распахнулись во всю ширь, да так и застыли, превратившись в два чёрных колодца. В глубине этих колодцев не виделось ничего: ни страдания, ни мысли, ни надежды. Девушка не узнавала ни отца, ни мать, и ни единого звука много дней не слетало с бескровных губ её.

Девушка брела вдаль, и взгляд чёрных колодцев, сосредоточенный и пустой одновременно, падал на лица встречных мужчин, заставляя их вздрагивать. Но взгляд не задерживался нигде дольше одного мгновения и, едва коснувшись чьих-то черт, скользил дальше. Человек, которого она искала, был уже близко.

Человек не боялся встречи. Он не просто не верил в это событие – он точно знал, что такое невозможно. Статный мужчина с профессорской бородкой твёрдо шагал по улице, с небрежной элегантностью неся дорогой портфель, и вид его выражал интеллигентность, положительность и деловитую озабоченность. Это вполне соответствовало действительности: мало ли забот у примерного мужа, строгого отца, заместителя заведующего кафедрой и секретаря партийной организации факультета.

До начала лекции оставалось двадцать минут, и этого времени обладателю всех вышеперечисленных качеств хватало для того, чтобы не спеша добраться до университета и попутно ещё раз обдумать план занятия. Предстояло повернуть направо; деревья небольшого сквера, подступившие здесь к самому тротуару, не давали видеть то, что происходит за углом. Впрочем, что там особенное может происходить? Кандидат наук миновал поворот и вскользь отметил, что навстречу ему идёт девушка в непривычной для здешних мест одежде: в пёстром халате и в зелёных шароварах. «Наверное, узбечка с базара», – без особого интереса отметил мужчина и вернулся к своим размышлениям. Девушка вдруг остановилась и пристально посмотрела в лицо встречного. Мужчина уловил её взгляд, сбавил шаг и вопросительно глянул на прохожую. Чёрные колодцы полыхнули ненавистью и надеждой; тонкие губы разжались, тихо слетели с них грозные слова – побледнел и затрясся партийный организатор. Узнавание обвалом рухнуло в его душу и, казалось, расплющило и размазало её, как мокрицу. Но чёрные колодцы вновь опустели, вновь замкнулись девичьи уста. Безумная отвела взор – и побрела дальше.

Заместитель заведующего кафедрой вытер испарину со лба. Его всегдашнее самообладание, оглушённое, но не сломленное, с ожесточением выбиралось из-под завала. Брови сошлись на переносице кандидата; на лице его растаяли остатки испуга, и на место их явилось выражение жёсткости, сочетавшейся, как ни странно, с каким-то подобием научного интереса. Преподаватель незаметно огляделся вокруг и пошёл вслед за девушкой.

Глава 10. Тюбетейка

Странная смерть Виктора Сергеевича Прохорчука, 1916 года рождения, произошла, по данным экспертизы, примерно в то же время, что и смерть Воронцова.

Травмы Прохорчука были такими тяжёлыми, что он, по всем медицинским законам, должен был скончаться тотчас после того, как их получил. Однако в квартире погибшего не обнаружилось ни орудия убийства, ни следов борьбы; никакого подозрительного шума соседи тоже не слышали. Предполагаемый убийца вполне, конечно, мог уничтожить следы; но он никак не мог исчезнуть из квартиры, оставив за собой закрытыми все шпингалеты и задвижки – на двери, на окнах, на форточках. Приходилось выбирать между тремя чудесами. Первое: преступник, перейдя в газообразное состояние, улетучился через вентиляционную решётку в туалете. Второе: погибший поскользнулся, крайне неудачно ударился обо что-то твёрдое – например, о батарею – тщательно вымыл роковой предмет, навёл в комнате порядок и только тогда уже, со спокойною совестью, помер. Третье: погибший был невероятно живуч и сумел донести свою изувеченную голову до дома. Более вероятным – точней сказать, не столь невероятным – выглядело последнее предположение, особенно – в сочетании с данными о том, что в ту же ночь неизвестный пожилой человек действительно получил ранения головы.

Следствию предстояло проверить два предположения: Прохорчук убил Воронцова; Прохорчук – тот страшноватый старик, что попался на глаза случайным свидетелям. В деле, и без того секретном, возникло новое неудобство. Прохорчук при жизни имел хорошую репутацию. Если бы выяснилось, что он оказался преступником, то надлежало принять все меры против огласки этого факта. Преступления желательно было раскрыть, не привлекая опасно большого числа свидетелей. Оттого следствие двинулось бочком и криво: начало́ не с подростков, а со старухи и фрезеровщика.

Бабка вошла в морг с заметным воодушевлением, однако перед столом принялась кокетничать: закрыла лицо руками и заявила, что «не в жисть не глянет на такие страсти». Когда её наконец уговорили посмотреть на погибшего, свидетельница, с не вполне убедительным ужасом, взялась причитать: «Господи, что делается-то, что делается!» После чего заявила, что определённо видела другого человека.

Сысоев напомнил ей, что живого человека она видела лишь издалека и мельком, к тому же облик людей после смерти, особенно насильственной, зачастую сильно меняется. Но бабка стояла на своём: «Я ж вам говорю, тот был в тюбетейке!» Майор уведомил её, что тюбетейки, а равным образом и головные уборы всех прочих разновидностей, не относятся к числу особых примет. В это, конечно, непросто поверить, но бывали случаи, когда в один день человека видели в кепке, на другой – с непокрытой головою, а на третий – в ушанке. Свидетельница посмотрела на него с сожалением, как на непутёвое дитя: да тот же, другой – чурек, раз в тюбетейке. Майор потратил ещё некоторое время, выясняя, в самом ли деле неизвестный мужчина принадлежал к какой-то азиатской национальности, или же это впечатление сложилось у бабушки под магнетическим воздействием тюбетейки? Но старуха божилась: «Да, натуральный бабай узкоглазый». С тем её и отпустили.

Фрезеровщик явно чувствовал себя не в своей тарелке, но старался не подавать вида. Он деловито всматривался в лицо погибшего и наконец неуверенно покачал головой:

– По-моему, не он.

Сысоев осведомился, насколько свидетель уверен в своём отрицании. Мужчина также напирал на то, что предъявленное ему тело принадлежало человеку европейского происхождения, тогда как ранее свидетель видел человека иных кровей.

– Мне всё-таки показалось, что вы не очень уверены. Долговато всматривались…

Мужчина, кажется, смутился и, отчего-то немного виновато глядя на майора, сказал:

– Да я вижу, что не тот, только как-то…

– Как-то – что?

– Да вроде что-то есть похожее. – Свидетель помешкался и досадливо махнул рукой: – Да нет, что я людей путаю! Не он это. Тот азиат был. Точно!

Свидетели, особенно фрезеровщик с его колебаниями, не убедили Сысоева окончательно. Он не мог отделаться от мысли, что два попадания в одну воронку – то есть сведения о двух жутковатых старичках – это многовато. Даже если помнить о том, что часть попаданий представляет собою не твёрдые факты, а мимолётные впечатления и смутные предчувствия. Василий решил наведаться в жилище погибшего и побеседовать с его соседями.

Иногда кажется, что теория вероятности не так беспристрастна, как ей положено быть. Она втайне сочувствует тем, кто упорно ищет, и негласно подбрасывает им якобы случайные удачи. Едва Сысоев вошёл во двор, где жил покойный учитель, как услышал радостный детский крик:

– Мам, мам, смотри, что у меня!

Майор рассеянно, думая о своём, повёл глазами – и остановился как вкопанный.

Мальчишка бежал к лавочке, на которой с вязанием в руках сидела молодая женщина. На голове ребёнка, кое-как держась на самых ушах, покачивалась большая тюбетейка.

– Вовка! – всплеснула руками мамаша. – Где ты эту дрянь нашёл? Выброси сейчас же!

Майор быстро подошёл к скамейке.

– День добрый! – Василий с тренированной галантностью показал мамаше удостоверение. – Вы знаете, а ваш мальчик, кажется, интересную вещицу нашёл. Вовчик, где ж ты, правда, этот малахай откопал?

Парнишка задичился и прижался к маме. Та тоже насторожилась.

– А что такое? В чём дело?

– Нет-нет, ничего страшного, – лучезарно улыбнулся Сысоев. – Одно хулиганство тут… выясняем. Потерял один гражданин тюбетеечку.

Вовка воодушевился.

– А вон, я на крышу залез, – ребёнок показал на сарай, стоявший на другой стороне двора, – а она там лежала.

– Пойдём-ка, покажешь. Вы уж, девушка, извините, буквально на минуту. Вас как, кстати, зовут?

– Таня, – растерянно пробормотала женщина.

– Очень приятно! А я вообще-то Василий Степанович. Ну, да вам неинтересно. Молодая, красивая, а я…

Женщина смущённо улыбнулась.

– Мам, я на крышу с дяденькой милиционером пошёл, – деловито сообщил Вовка, шмыгнул носом и припустил в сторону сарая.

Когда майор подошёл к сооружению, мальчик уже стоял на крыше и преданно смотрел на милиционера. Сысоев с сомнением посмотрел на крышу и с сожалением – на брюки.

Сарай был невысок, в рост человека с поднятой рукою. Василий ухватился за край крыши и неожиданно ловко для своего уже грузноватого тела оказался наверху.

– И где, атаман, ты её нашёл?

– А вот тарелка лежит, – мальчик показал на старую алюминиевую миску, – я перевернул, а там шапка!

– Так, так… тарелка в этом месте и лежала, или ты её передвинул?

– Передвинул, только чуть-чуть!

Выходило, что до миски, прикрывающей тюбетейку, можно было дотянуться, не забираясь на крышу. Сысоев взял тюбетейку, спрыгнул вниз и спустил своего маленького помощника. Отечески потрепав Вовку по вихрам, майор приветливо махнул рукой Тане и направился к подъезду. Мальчуган, гордый выпавшей ему ролью, помчался к матери.

Сысоев вскрыл квартиру. Альбом с фотографиями лежал на виду, в книжном шкафу. Майор с комфортом расположился на диване и принялся неспешно перелистывать страницы.

Пухлый альбом вместил в себя всю жизнь Прохорчука. Вот он – карапуз, вот – школьник, солдат, жених… Всё это «преданья старины глубокой». Нужно что-нибудь ближе к современности. Вот покойный, уже пожилой, снялся для какой-то официальной надобности: слегка придушенный галстуком, строго смотрит в объектив. Здесь Прохорчук весело поднимает рюмку в дружеском застолье. Вот, кажется, здешний двор, мужики забивают «козла».

Стоп. А это что за действующее лицо? Вот этот, снятый в профиль, похожий на монгола, и явно местный – сидит по-домашнему, в трико и в майке. А где же хозяин альбома? Оба-на! Так это же он и есть! Но откуда это неожиданное впечатление?

Сысоев вновь вгляделся в официальную фотографию.

Глаза старика имели немного разную форму. Левый был круглым, а правый… правый слегка суживался ко внешней стороне лица. На снимке анфас эта неправильность не бросалась в глаза. Но, похоже, когда Прохорчук оборачивался правой стороной лица, то мог походить на нерусского.

Сысоев выбрал ещё несколько фотографий, на которых, где в большей, где в меньшей степени, отображалось это свойство покойного, и постучал в соседнюю квартиру. Там проживал Анатолий Олегович Свечников. Следствию было известно, что он общался с Прохорчуком чаще прочих соседей. Скучающий пенсионер явно обрадовался визиту майора. Жены дома не оказалось.

– Ну что, – деловито осведомился Свечников, – как двигается следствие? Это же надо, как зверски Виктора Сергеевича убили! Нет, раньше до такого не допускали. Порядок был!

Сысоев внутренне поморщился. Слухи об убийстве надо бы пригасить.

– Ну, такое, признаться, и раньше бывало. Но не о том речь. Перво-наперво попрошу вас не распространяться о выводах следствия. Вы же человек в годах. Опытный! – В голосе Сысоева попутно прозвучало: кому б другому не сказал, но вам…

Пенсионер подбоченился.

– Следствие склонно считать, что произошёл несчастный случай. Так сказать, совсем уж несчастный – такое редко случается. Но случается! Однако нужно выяснить некоторые детали… чтобы сделать правильные выводы. Итак, между нами.

Сысоев достал фотографию, запечатлевшую партию в домино.

– Скажите… я не вполне уверен, здесь снят Виктор Сергеевич или кто-то другой? Вроде он, а вроде… не похож на себя…

Пенсионер взглянул на фото и засмеялся.

– Он, он. Это было у него такое свойство: как боком повернётся, так на басурмана похож.

– А не можете сказать, многие ли это свойство примечали? Может, кто из своих его за то и подразнивал? По-дружески.

Свечников задумался.

– Да нет, такого не было. Не сказать, чтоб это у него прямо особая примета была. Я другой раз замечал… уж не знаю, при каких обстоятельствах угла зрения. Ну, может, другой раз и подкалывал. Точно не припомню.

– Значит, было такое свойство, но не сказать, чтоб прямо уж в глаза бросалось? – задумчиво спросил Сысоев.

– Да. В смысле нет. В смысле было, но не бросалось. А почему Вы спрашиваете?

– Порядок, Анатолий Олегович, порядок. Вот что ещё… вдруг припомните? Вам не доводилось… – майор с видом неисправимого бюрократа полез в портфель и продолжил: – Видеть этот нож?

– Так это ж Виктора Сергеевича нож! – воскликнул Свечников.

– Вы уверены?

– Конечно! Видно же, приметный. Он у него уже лет сто. А ручка года два как обломилась. Я ему всё говорил: купил бы ты себе новый ножик, дело-то копеечное. А он: да в моём холостяцком хозяйстве и этот сгодится!

Майор для проформы задал ещё несколько вопросов, попрощался со словоохотливым собеседником и поспешил в «серый дом».

Глава 11. Бедный Крамарь

Школа гудела, обсуждая из ряда вон выходящее событие. Народ роптал: Вите съездили в пятак, и Витя же оказался виноватым, а учительский любимчик, само собой, – белым и пушистым.

Конечно, на следующий день ему было страшновато идти на занятия. Но это уже была не та беспросветная робость, что угнетала его прежде. В нём свершился важный внутренний перелом: он поверил в свои силы. Он понимал, что воинское счастье переменчиво, и, может статься, в скором времени его поколотят. Но теперь он был уверен: это станет только его текущей неудачей, а не подтверждением того, что ему самой судьбой предназначено быть битым. И этой неудачи он своим обидчикам не спустит.

Неудачи, однако ж, не произошло. Витя, молодец против овец, перепугался до самого корня. Общественное мнение оставило ему лазейку, чтобы не отплачивать за неслыханное оскорбление – и при этом хоть как-то сохранить лицо. Витя поспешно юркнул в эту щель – давал понять, что, кабы б не учителя, то он бы! Ну, а раз уж в мире нет справедливости… «Х… ли связываться с говном, только вони будет», – с достоинством говорил хулиган своим приспешникам и презрительно сплёвывал. Приспешники согласно кивали, им тоже, после конфуза с главарём, не особенно хотелось связываться с очкариком. Нашёлся только один непонятливый юноша, который, что называется, «не просёк масть», – некий Жук. Этот Жук однажды вихляющейся походкой подошёл к пионерчику и заявил, что как он, Жук, поглядит, отличник что-то шибко блатной стал. Отличник спокойно посмотрел в лицо недалёкого приспешника, и приспешник не прочёл в этом взгляде ничего для себя вдохновляющего. Хороший мальчик равнодушно послал плохого по известному короткому адресу. В этом равнодушии заключалось нечто настолько обескураживающее, что плохой мальчик только и смог, что угрожающе буркнуть: «Ещё поговорим». Но обещанного разговора так и не состоялось.

Мальчик расправил плечи. Он не оставил своих занятий. Дома он постепенно соорудил небольшой спортивный уголок, а к заветной брошюрке добавил ещё вырезки из журнала «Советская милиция», который отец когда-то выписывал бог весть из каких побуждений. Время от времени он ввязывался в драки, и с каждым разом это становилось для него всё легче – как в физическом, так и в психологическом отношении. Случалось, он бывал и бит, но теперь редкие поражения не представляли для него трагедии. Его уверенность в себе всё крепла, и он, не без удивления, замечал: очень часто для того, чтобы осадить самого дерзкого на вид наглеца, вполне хватает одной этой уверенности. Такая простая развязка, однако, не всегда его радовала. Он полюбил то сладостное чувство, что возникает, когда врежешь по нахальной роже, ухмыляющейся в предвкушении твоего унижения, – и рожа, пуская кровавые сопли, только и сумеет, что в потрясении вытаращить тупые свои глазёнки. Иногда, когда долго не случалось драки, он сам искал её: крутился около хулиганистого вида типов, прикидываясь, что изрядно трусит, и, если тип клевал на удочку, – в мгновение ока сбрасывал маску и показывал свой острый оскал.

Конечно, авторитет его среди ребят вырос, особенно после одной схватки, стенка на стенку, с ватагой из неприятельского микрорайона. Ватагу вёл уже не какой-то там Витя, а известный на всю округу Крамарь, которому было аж семнадцать лет, и который побывал в самой настоящей колонии. Этому-то Крамарю он и вывихнул руку приёмом под светским названием «тур ле бра». Особенное впечатление на пацанов произвела мамаша, которая днём позже примчалась в их двор и истошно вопила, что этот бандит (отличник?!) покалечил… её мальчика (Крамаря!!).

Рост его дошёл до отметки среднего взрослого и на том остановился. Его внешность так и осталась неказистой, а сложение – на вид очень хилым. Но, хотя постоянные упражнения так и не дали ему красивых мускулов, его тощее тело стало твёрдым, как камень, и налилось силой. Он уже мог не особенно церемониться с общественным мнением: меньше, чем прежде, стеснялся своих очков, своих отличных оценок и гуманитарных интересов, сочетавшихся с полнейшим равнодушием к футболу и хоккею. Однако он до конца так и не избавился от подсознательного убеждения, что звание отличника близко соседствует со званием придурка. В своём будничном поведении – в манере держать себя, в построении речи, в жестах и ухватках – он старался походить на пацанов от мира сего. Свою душевную утончённость – а он и в самом деле обладал ею – он прятал подальше и открывал только тем, кому доверял. Впрочем, и в сём мире ему жилось неплохо. Грубоватая оболочка, за которой хороший мальчик прятал своё истинное «я», не особенно жала, и мало-помалу оболочка так приросла к подлинной его натуре, что превратилась в одну из действительных черт характера.

Глава 12. Чё косишься?

Время работы ресторана уже полчаса как истекло. Посетитель, которого кое-как уговорили освободить, наконец, помещение, курил подле крыльца, сопя и пошатываясь.

Посетитель был молод, кряжист и плотен. Круглая массивная голова его с желтоватыми волосами сидела на короткой бычьей шее, в грубоватых чертах лица не отражалось наклонности к лишней умственной деятельности. Из-под ярко-красной нейлоновой рубахи, расстёгнутой почти до пупка, выглядывал твёрдый волосатый торс. Чёрные, слегка расклешённые брюки поддерживались широким ремнём с тяжёлой квадратной пряжкою. На коротких пальцах увесистых кулаков синели наколки без претензии на оригинальность. «1954» – лаконично информировала левая рука. «Коля» – сдержанно представлялась правая.

Сдвинув косматые брови, Колян попыхивал «Примой» и думал, куда ему податься. Его усталый мозг напоминал неловкие руки, что выронили пригоршню гороха и теперь никак не могут собрать рассыпанное добро. Мозг вновь и вновь зачёрпывал причины и следствия, но те ловко выскальзывали, раскатывались по сторонам и перепутывались. Колян, было дело, пытался пригласить на танец одну чувиху, но муж не пустил. «А то муж был? Всё одно козёл! Плюнуть на всё или догнать и разобраться? А где догонять? Или пойти домой? Завтра на работу. Или завалиться к Питириму? Где он живёт? А зачем к Питириму?»

Мимо шлёпал какой-то тощий очкастый фраер в поношенной джинсе. Колян лениво повёл глазами в его сторону. Очкарик опасливо оглянулся, неодобрительно поморщился и ускорил шаг.

Глаза рождённого в пятьдесят четвёртом налились кровью. Стоишь тут, никого не трогаешь, а всякая овца ещё кривиться будет!

– Чё косишься? – рявкнул он.

Фраер – на безопасном, конечно, расстоянии – притормозил, обернулся и осуждающе покачал головою. Ну не наглость?

– Х… ли пялишься, сука! – припечатал Колян и вернулся к прежним своим размышлениям. Он был железно уверен, что фраерок бесследно растворился в летней тьме.

Однако прохожий развернулся и не спеша направился к ресторану. Коляну почудилось, что очки сами собою спрыгнули со вздёрнутого носа и привычно юркнули в карман джинсовой куртки.

Парнишка, довольно дохленький, близоруко щурился, и вид его казался так безобиден, что Коляну вдруг стало неудобно и расхотелось ссориться. Парень подошёл к Коляну. Серые глаза прохожего вдруг затвердели, и взгляд их оказался неожиданно тяжёл. Холодок пробежал под алой рубахой.

Незнакомец огляделся по сторонам, и Колян с неприятным удивлением понял: этот заморыш вовсе не думает о том, куда бы побежать или кого кликнуть на помощь, он удостоверяется, нет ли поблизости лишних глаз.

Серые ледышки впились в лицо Коляна, и незнакомец сухо, безо всякого волнения в голосе, спросил:

– Что ты сказал, козёл?

Задор Коляна уже основательно остыл, но после такого оскорбления отступить было нельзя.

– Кто козёл?! – заревел крепыш и угрожающе двинулся на наглеца.

Наглец, кажется, чуть попятился. Мелькнула надежда: Колян просто поддался какой-то странной иллюзии. Это создание всё-таки и есть именно такое чмо, каким попервоначалу виделось. Создание вдруг развело руками, словно сокрушаясь; пьяному показалось, что парнишка сейчас залопочет что-то мирное, норовя свести дело к шутке. Колян приободрился, но…

Маленькие каменные ладони слаженно и точно ударили его по ушам.

Оглушённый болью, Колян слегка откинул голову – его тут же ударили лбом в лицо. Перед глазами всё поплыло, рот наполнился кровью. Колян, не сдержав стона, накренился ещё сильнее, однако кое-как устоял ещё на ногах. Наземь его поверг третий удар, кулаком в грудь.

Глава 13. Тайный совет

Майор подходил к приёмной начальника областного управления внутренних дел. Навстречу вышел хозяин.

– А, Степаныч! – приветливо поздоровался полковник. – Яков Трофимович уже там, прокурор – на подходе. Я сейчас подойду.

Майор деловито поздоровался с полковником, вошёл в приёмную, кивнул секретарше и проследовал в кабинет.

В кабинете по-хозяйски расположился седой человек, толстый круглой уютной толстотою, с добродушным и чуть плутоватым лицом бывалого председателя колхоза. Яков Трофимович Сердюков действительно родился и вырос в деревне, долго работал в сельском хозяйстве, там и приобрёл тот стержень, на который нанизывался его жизненный опыт. Впрочем, хотя с молодых лет трудился он на руководящих должностях, всё ж председателем никогда не был. Со школьной скамьи он проявил склонность к комсомольской работе, и комсомольская, а позже партийная среда ответила на его чувства. Карьеристом Яков Трофимович не был. В юности он в самом деле хотел встать в первые ряды и строить светлое будущее, потому что любил народ искренней сыновней любовью. Конечно, с годами розовые очки поизносились, на их место явились обычные стёкла «на плюс», и Яков Трофимович привык поглядывать из-под этих стёкол с начальственным прищуром. Но любовь к народу не прошла; она только исподволь переросла из сыновней в отеческую – строгую и справедливую. Дитя у Якова Трофимовича было, конечно, в основе и в сути своей хорошее, но, положа руку на сердце, основательно непутёвое, и требовало неусыпного присмотра.

Последние годы Сердюков работал в обкоме партии. Должность его звалась тускло и серо – «начальник отдела административных органов». Взгляд непосвящённого человека, наткнувшись в телефонном справочнике на это неброское сочетание, равнодушно соскальзывал. И невдомёк было непосвящённому человеку, какую могущественную фигуру не удостоил он своим вниманием, ибо начальствовал Яков Трофимович над такими административными явлениями, как милиция, прокуратура, суд и отчасти – органы государственной безопасности.

Если подопечные Сердюкова следили за тем, чтобы соблюдался закон, то сам Яков Трофимович олицетворял собою иное, высшее качество власти. Он надзирал за тем, чтобы сам закон соответствовал высшим целям – революционному правосознанию и политической целесообразности. Органы руководствовались пусть и толковыми, но всё же ограниченными и разрозненными кусочками мудрости: пунктами, инструкциями и статьями. Планы и действия Сердюкова прямо, без промежуточных звеньев, опирались на конечную мудрость – мудрость партии.

Конечно, свои ответственные задачи Сердюков не мог решать в одиночку. Ему требовались помощники, люди, которых можно освободить от пут формального права, но при том быть уверенным, что они не станут этим освобождением злоупотреблять. Одним из самых посвящённых и надёжных помощников стал Сысоев. Этого толкового оперативника, тогда ещё капитана, Яков Тимофеевич приметил лет семь назад. Сердюкову приглянулись его честность, отвага, чёткий, несколько суховатый ум и не в последнюю очередь – самое правильное отношение к начальству. Капитан наилучшим образом сочетал в себе дисциплинированность и независимость, и независимость его была естественной, разумной, без примеси вызова или самолюбования. Кое-кого это свойство раздражало, но Сердюков, руководитель и впрямь неглупый, в угодниках не нуждался. Он постепенно приблизил Сысоева к себе – и не прогадал.

Формально имея над собою добрый взвод начальства, майор на самом деле подчинялся только Сердюкову. То же положение занимал и следователь прокуратуры Ливенцев, которого партийный куратор привлёк к особым своим делам года на два позднее. Ливенцев был помоложе Сысоева: сейчас Василию шёл сорок второй год, Сергею – тридцать пятый. Они работали чаще всего вместе, и первой скрипкой был не следователь, а оперативник – Сысоев. Так вышло не из-за разницы в возрасте, какое дело процессуальным нормам до возрастных амбиций? Но в их работе главным было разумное действие, стрела, пущенная прямо в цель; нормы же представляли собой канцелярские правила, которых желательно придерживаться для того, чтоб не вызывать лишних вопросов. Оттого Ливенцеву отводилась роль не главы следствия, а ловкого делопроизводителя, оформляющего бумаги так, как надо. Это не означало, впрочем, что Сергей превратился исключительно в писаря, он оставался хоть и подчинённым, но – следователем. Сверх того – раз уж товарищей не сковывали обычные правила – Ливенцев не только проводил допросы и писал протоколы, но занимался и живым делом: сиживал в засадах, участвовал в задержаниях, а иной раз – и в перестрелках.

– Как дела? – приветливо осведомился начальник отдела.

– Дела у прокурора. Подойдёт – расскажет, – ответил, усаживаясь, Сысоев, и оба рассмеялись

– Ну, как тебе новый? – доверительно спросил Сердюков.

Начальник управления работал здесь только месяц. Полковника перевели с такого же точно поста в соседней области. Должность там и сям была генеральской. Прежняя область была куда обширнее нынешней, нынешняя – слегка превосходила прежнюю по населению и экономическому развитию. Поэтому оставалось неясным, что означает эта рокировка: то ли последний шаг к штанам с лампасами, то ли намёк на то, что полковник достиг своего потолка.

– Нормальный вроде мужик. Честно сказать, мало ещё общались. – Пожал плечами Сысоев.

– Ну что ж… пока посмотрим. Кстати, пока все свои: поднял я тебе зарплату, на пятьдесят рубликов. Самого-то тебя повышать некуда, майором ты партии нужнее. Подкинем из одного фондика на организационные расходы. – Яков Трофимович подмигнул и шутливо продекламировал: – Как сказал Маяковский: «Стала величайшим коммунистом-организатором!»

«Даже сама Ильичёва смерть» – укоризненно шикнула память. Сердюков прикусил язык и на всякий случай строго посмотрел на майора. Но Сысоев, приятно удивлённый вестью, не заметил оплошности начальника.

Наконец подошли и прочие участники совещания: полковник и прокурор области.

– Ну что, – деловито начал Сердюков, – все, в общем-то, уже в курсе дела. Давай, Василий, ещё раз коротенько об итогах… да пора и решать.

Сысоев рассказал о результатах расследования. По убедительным косвенным данным, убийства девушек совершал некто Прохорчук, шестидесяти пяти лет, пенсионер, бывший школьный учитель, к глубочайшему прискорбию – коммунист и фронтовик. (Сердюков скривился, как от зубной боли). Преступник покушался на шестую девушку, но наткнулся на её приятелей. Завязалась драка. Преступник убил предводителя, ранее судимого Воронцова, но и сам получил, не установлено от кого конкретно, смертельные травмы. Однако сумел дойти до своего дома и скончался уже там. То, что именно Прохорчук убил Воронцова, подтверждается тем, что орудием убийства послужил простой кухонный нож, по характерным приметам уверенно опознанный соседом как нож Прохорчука. Обращает на себя внимание и почерк: жестокость, сила, уверенное владение холодным оружием. Если говорить о девушках, то свидетельства очевидцев, на первый взгляд, уводят в сторону от Прохорчука. Однако при дополнительном изучении они подтверждают версию. Сысоев рассказал о том, как очевидцы с невнятными, но вместе с тем схожими показаниями не признали в трупе Прохорчука того человека, которого видели около места преступления; о тюбетейке, найденной в укромном месте неподалёку от места жительства предполагаемого преступника; о том, что экспертиза обнаружила в ткани головного убора волосы Прохорчука; и, наконец, об особенностях лица покойного.

– Смотри ты, как ловко рассчитал, – хмыкнул полковник. – Выходит, этой шапкой усиливал ложное впечатление. Как раз, чтобы случайного свидетеля заморочить. Человек, он как? Взглядом скользнул – что в глаза бросилось, то в памяти и отложилось.

– Итак, вчерне у нас всё срастается. По-хорошему надо бы предъявить подросткам труп, а другим свидетелям – прижизненную фотографию. (Прокурор задумчиво кивнул). – Но… – Сысоев красноречиво умолк.

– Вот именно: «Но!» – раздражённо заговорил Сердюков. – По-хорошему… Дело тут не хорошее, а особое. Убийства на сексуальной почве! Да ещё этот… фронтовик хренов. Категорически нельзя разглашать! А опознание… сколько народу ещё вовлекается. Какие будут мнения: если без опознания, на чём можем проколоться?

– Ну, – ответил Сысоев, пожав плечами, – ещё и не такие совпадения бывают. И потом, при последнем покушении тюбетейки этой долбаной на нём не было…

Прокурор и полковник согласно кивнули.

– Я согласен, – нетерпеливо махнул рукой Яков Трофимович, – что в обычных условиях наша святая обязанность – все возможности, все нестыковки до упора раскапывать! Но в данном случае мы не имеем права мусолить – если, да кабы, да вдруг. Ну, не одел – и не одел. Может, кто-то возле гаража вертелся. А может, решил, что кепка-то его уже засветилась как следует. В общем, записывайте.

Собеседники придвинули блокноты.

– Начнём, с чего попроще. Прохорчук умер, – Сердюков сделал паузу и внятно выговорил, – от несчастного случая. Сергей, – руководитель повернулся к полковнику: – Это по твоей части. Сегодня же пошли участкового, пусть обойдёт соседей и проведёт разъяснительную работу. Мать его за ногу, что ж наплести-то? Ну, пусть от лица милиции попросит, чтоб пожилые люди… в общем, поосторожнее были. А то вон как один… хороший человек… поскользнулся. (Сука!) Это – раз. Второе. Бери всех малолеток и для профилактики закрывай в кэпэзуху. Незачем им знать, кого они кокнули. Отпустишь, когда закончим с похоронами. Заодно пусть и понюхают, что такое тюрьма, глядишь, задумаются, как оно по ночам шастать. – Виктор, – Сердюков оборотился к прокурору, – санкционируй. И передай Ливенцеву: пусть для проформы ещё раз подробно всех опросит – ничего, потрясутся, им полезно – а потом объявит: «Хулиган, которого вы избили, задержан и этапирован в другую область, там на нём серьёзное преступление». Их дальнейшее участие не требуется, брысь!

По похоронам… я сам, пожалуй, утрясу в исполкоме. Близких родственников у него, слава Богу, нет, дальние в других городах живут. Им сообщим, что похоронили за казённый счёт, как заслуженного человека. (Сука!) Зарыть сегодня же гада, как бича: неструганый гроб, на могилке – бирка, на бирке – Иванов И. И., чтоб и имени его поганого на земле не осталось. Кстати, Сергей, надо изъять все фотографии, документы, письма и прочее. Виктор, санкционируй. Чёрт, что ж соседям-то втереть, они ж наверняка будут интересоваться, кто хоронить будет да когда? Не будем мудрить. Пусть участковый скажет: мол, краем уха слышал, что какая-то родня хочет забрать тело, а наверняка не скажу. Будут вести – мол, сообщу. А там разберёмся.

Главное, по девушкам… По девушкам надо будет согласовать с Москвой. Это – мне. Ну что, товарищи, по коням.

Прохорчука зарыли через два часа. Зарёванных подростков отпустили восвояси на следующее утро. Через три дня родителям убитых девушек сообщили, что виновник смерти их дочерей установлен. Убийства совершил ранее не судимый Кузнецов Александр Васильевич, 1946 года рождения, шабашник из иногородней бригады. При задержании в далёком северном посёлке Кузнецов оказал вооружённое сопротивление сотрудникам милиции и был убит.

Покойный Александр Васильевич действительно был порядочной сволочью. Но ни сам Кузнецов, ни бригада, к которой он прибился в последние месяцы своей жизни, никогда не бывали в городе, где жили и умерли несчастные девчонки.

Глава 14. Юркина смерть

В час, когда погасли последние блики летнего заката, человек по имени Руслан вышел на охоту.

Сторонясь людских взоров, по безлюдным закоулкам, по заросшим пустырям, по заброшенным строительным площадкам Руслан пробирался к Северо-Восточному кладбищу. Свежело. Порывы прохладного ветра разогнали липкие остатки дневного жара, но не принесли облегчения. Духота отступила, но на место её вдруг явилось какое-то смутное, безликое беспокойство. Тревога истекала откуда-то из тайных глубин природы, струилась по округе и вползала в сердца. Редкие прохожие ёжились от непонятной маеты, озирались по сторонам и ускоряли шаг. Чёрная, как смоль, кошка, самая закадычная приятельница ночи, выбежала было на прогулку – и замерла на месте с выгнутой спиною. Придя к заключению, что сегодня лучше остаться на коврике в прихожей, кошка прошипела во тьму что-то неодобрительное и юркнула назад в дом.

Руслан задыхался от ощущения полноты жизни. Всё его существо трепетало от предчувствия опасности – той опасности, что нёс с собой Руслан, и той, что ежеминутно стерегла его самого. Казалось, предчувствие это витало в воздухе и сам воздух заряжало собою, превращая его в подобие электрического поля. Будто тысячи мелких иголок легко покалывали охотника. Но его нисколько не тяготил этот жутковатый массаж, наоборот, чудилось, что каждый клочок его кожи вот-вот начнёт поскуливать от наслаждения.