Читать онлайн Просто шли по дороге звери… бесплатно
© Наталья Захарцева, текст, 2023
© Алиса Ананьева, иллюстрации 2023
© Dream Management, 2023
* * *
Звери
Можешь верить или не верить, может, правда, а может, небыль.
Просто шли по дороге звери, по дороге, ведущей в небо.
Котик, мишенька и зайчатка. Вдоль дороги росла просянка, и слова у них не кончались, и болтали о разном-всяком звери плюшевые, живые, сны и ватное одеяло.
Даже волки на них не выли, даже солнце на них смеялось.
Бесконечно тянулись числа, города поднимались, страны.
Звери шли, и добром лучились, и несли в мягких лапах странность.
Был зайчатка пушистым, белым, с носом розовым и цветочным. И навстречу беда болела в каждой клеточке, в каждой точке.
К ним беда – как старуха в чёрном, выжигая остатки счастья.
«Я же смелый», – сказал зайчонок.
«Я же справлюсь», – сказал ушастый.
Словно он не зверёк, а ветер. Окна хлопали, как ладоши.
И не стало беды на свете, и нигде не болело больше.
Оставляли тираны троны, поджимали шпионы жала.
Просто шли по дороге трое, и усталость от них бежала. Падал с ветки созревший жёлудь. Звери шли и сочились мёдом: котик, зайка и медвежонок, три довольных весёлых морды.
И любовь к ним спустилась плавно на серебряном парашюте.
Косолапый сказал: «Ну ладно»,
«Я же сильный», – сказал мишутка.
И взвалил её на закорки, меж лопаток согрел ей норку. Холод треснул засохшей коркой, и любви сразу стало много.
Стало столько, что не измерить, не испить, не укрыть в застенках.
Просто шли по дороге звери: мишка, заинька и котейка. Понарошечные, смешные уши, души, хвосты и лапы.
Даже зубы у них не ныли, даже дождик на них не капал, деликатно вокруг мурашил.
Просто шли по дороге сказки. А потом повстречали в страшном, пустотелом и пустоглазом навьем царстве, в голодной бездне ту, что ходит бесцветной тенью. Ту, что в окна без спроса лезет.
И мурлыкнул друзьям котейка:
«Я ведь пуговка божьих судей. Оторвусь я – пришьют и вденут. У меня же их девять, судеб. А у вас вроде как не девять».
Стала шерсть у него из меди, стал он хтонью железной сборки. И не стало на свете смерти.
Просто шли по дороге боги.
А потом ты открыл им двери. Лунный луч был дрожащ и тонок. И вошли в нашу спальню звери, и сказали, что ты – ребёнок. Очень маленький, робкий, дивный.
Вот поэтому этой ночью они смерть твою победили
и беду твою победили,
всех-превсех они победили.
И любви теперь сколько хочешь.
Чудовище
Чудовище никто не превращал. Росло оно в любви,
на радость маме. Гуляло полутёмными дворами и отхватило пару раз леща, поскольку драться просто не могло. Оно же было страшным только с виду. По внешности угадывалась придурь, а из спины прорезалось крыло. Да, равных монстру не нашлось нигде.
Чудовище вышагивало в замок и думало: нельзя ли в замок зама для всяких скучных ежедневных дел.
До дрожи в лапах надоел дворец.
Плевался кучер: мне б твои проблемы!
В саду росли фиалки, хризантемы, пионы (не садовник, а творец). Чудовищу не нравились цветы.
Они, увы, не стоили мучений.
Чудовищу хотелось приключений, чтоб цеппелины, рычаги, винты, ночные песни, танцы при луне. Чтоб задушевный разговор с богами.
Хотя бы отражением в амальгаме довольствовалось чудище вполне.
Красавицу никто не заставлял.
Как ни крути, Красавица – оторва. По вечерам играла на валторне на пристани туземным кораблям.
Ругалась виртуозно, аки чёрт, рвалась вперёд, перегибала палку. Ещё, пожалуй, нравились фиалки, ромашки, гладиолусы, и чё. Тюльпаны не мешали ни на грош орать на крышах целыми ночами, и, гаечными бряцая ключами, носить за голенищем острый нож. Блестели звёзды – мятая фольга. Легко брала Красавица аккорды, косилась в зеркала: досталась морда, зато врагов ей здорово пугать.
Рассказу полагается финал, тем более пока герои в сборе. Красавица залезла в сад, проспорив. Она была, естественно, пьяна. Но шаг её был лёгок, глаз остёр. В саду благоухали апельсины. Водились в родословной ассасины, разбойники и даже мушкетёр, печально
не доживший до седин.
Но (провалиться в бездну – что я вижу) цветочек алый, штучный, краснокнижный, под колпаком блаженствовал один, бессовестно Красавицу дразня. Чудовище – почувствовало что-то – сидело рядом в позе Дон Кихота, которому не выдали коня.
* * *
Чудовище зовёт невесту «скво». К ним по утрам заглядывает солнце. В обнимку удивительно смеётся, грустится, впрочем, тоже ничего.
Он ей подарит бархат и поплин. Она ему – большой набор отвёрток. И чем не повод для последних сводок – Чудовище купило цеппелин. И поручни натёрты – прямо блеск (Чудовище к блестящему предвзято).
А замок арендуют поросята. Им до соседней сказки через лес.
Грета Джонсон
Грета Джонсон не верила в добрый финал историй с той поры, как задула на торте двенадцать свечек.
Промелькнуло вчера что-то странное в коридоре.
Засмеялся на кухне невидимый человечек.
Отдыхать нужно больше – сурово решила Джонсон. Взять обещанный отпуск, найти наконец-то мужа. Грета Джонсон покрасила волосы – медь и бронза.
Гретин быт удивительно держится, потому что закреплён на волшебную синюю изоленту.
По карманам у Греты – конфетных обёрток стая. Впереди ещё куча заказов, дела, клиенты. А она получила письмо и сидит, читает:
– Драгоценная Клара, как жаль, что теперь не лето. Хотя я бы сказал, что вовсю наслаждаюсь волей.
Иногда покупаю вино, иногда галеты.
Разрешаю себе чудеса. Привыкаю к вою.
И к зловещему шороху – город страшней, родная.
Надоела ненужная, глупая суматоха. Раньше небо казалось другим – без конца и края.
Раньше, Клара, умел рисовать, и весьма неплохо.
Дом недавно купил. Отдавали почти задаром.
Говорили, что жил в нём лесник, ненароком сгинул.
Перевёз сюда мебель. Болею. Дышу над паром. Да вдобавок, малыш, как назло, прихватило спину.
Впрочем, ладно. Короче, вернёмся к моим баранам.
Эх и лес тут дремучий, густой: кабаны, косули.
Дело двигалось к ночи, я помню, стемнело рано.
Спать пока не хотелось. Дай, думаю, порисую.
Сумрак крался, как вор.
Не скрипели под ним ступени. Тени тайно бродили, но нечего было брать им.
А потом пришёл лис, и стучал по стеклу, и пел мне:
выходи за порог, уведу тебя в чащу, братик.
У меня есть нора, и спокойней в норе, уютней. Пахнет шишками, мхами, кореньями, облепихой.
Иногда навещает дриада – сыграть на лютне. Далеко её слышно. Особенно если тихо.
У меня есть луна над сосной золотым орехом. Из следов астрономы сложили Кассиопею.
Приоткрыть бы окно – только что я, башкой поехал? Извини за отсрочку, безумие, – я успею.
Сон застал неожиданно, он опустил кулисы.
И во сне у меня – только лапы, и хвост, и уши.
Утром встал, целый день рисовал – получались лисы. Бесконечные лисы на нескольких метрах суши.
Ну, увлёкся, характер, не смог тормознуть на третьей. Ты ведь в курсе, курносая. Знаю тебя, чего ты.
Я ж сперва помышлял о банальном автопортрете.
А потом пришёл лис. Снова пел, попадая в ноты.
Не сочти меня грубым. Сейчас допишу и лягу. Дорогая кузина, а как там твоя диета?
Она держит письмо, как ребёнка: спасать беднягу.
Бьёт ладонью по лбу: да не Клара я. Я же Грета.
Адресат неизвестен. Спасать никого не надо.
Я счастливая женщина, ладно, хотя бы внешне.
А потом пришёл лис и клубочком свернулся рядом.
А потом пришёл лис.
А потом пришёл лис. Конечно.
Говорили – старик наблюдал: обогнув канаву, две лисы по тропинке бок о бок бежали, пели.
Лисий Бог, безусловно, гордится детьми по праву.
Дом в дремучем лесу исчезает, как снег в апреле.
Старая Берта
Старая Берта живёт на краю деревни, держит давно голубятню в своём сарае.
Всем говорит, что обычай довольно древний.
Птицы однажды её донесут до рая, дряхлую клячу, причём прямиком к обеду. Клячам в раю подают превосходный штрудель.
Люди в деревне, что странно, жалеют Берту. Берта теряет рассудок, считают люди.
Мир без чудес, несомненно, верней, понятней. Солнце лежит мармеладкой на взбитом креме.
Старая Берта заходит на голубятню. Птицы курлычут, а Берта меняет время,
крутит послушные стрелки, теряет возраст.
Пахнет изюмом. И яблоком. И корицей.
Берта – хозяйка чудес, укротитель монстров.
Рыжей насмешливой Берте слегка за тридцать.
Славная Берта живёт в карамельном доме, держит давно голубятню под самой крышей. Плавится осень, как сыр, в золотой истоме. Падают листья, и листья шуршат, как мыши.
В фартуке хлебные крошки – больная тема.
Берта бескрыла, но может возглавить стаю. Птицы доставят однажды к дверям Эдема, птицы ещё в одиночку туда летают. Берта освоила с ними полёт заочно. Знание это безвредно, оно плацебо.
Рыжая Берта следит за пернатой почтой. Разве иначе любовь донести до неба? Голуби белые, даже белей конверта. Им в тяготении нет никакого прока.
С каждым влюблённым становится больше света, с каждым любимым становится больше бога.
Лето цветами на скатерти-самобранке. Глупые птахи берут облака на приступ.
Берте шесть лет. Заурядный почтовый ангел.
Бог терпеливо её обучает свисту, но получается плохо, и бог расстроен. Берта кузнечика ловит в траве
за стогом.
Фейри, курносая фея, подружка тролля – справится Берта с отправкой молитв к чертогам?
Справится, прежний-то ангел сверх всякой меры был разговорчив, про птиц проболтался часом.
С каждым ребёнком становится больше веры, с каждой улыбкой становится больше счастья.
Старая Берта живёт на краю деревни. Голуби рвут коготками узор на блузке. Тыквы гордятся боками, шумят деревья.
Луч проникает в окно – деловитый, узкий. Щурится хитрая Берта: приятель, осень. Спать уже надо, с утра заварганю кашу. Птицы однажды летать перестанут вовсе. Но не сегодня. Сегодня нужны пока что.
Берта – застиранный фартук, принцесса пугал – смотрит на звёзды, теряется, как иголка.
Снова старея, небрежно бросает в угол: кстати, свистеть до сих пор не умею толком.
Дракона не убьют
Дракона не убьют, принцессу не похитят, закроется тюрьма, откроется музей. Красивые поля утонут в малахите, весёлые лучи в небесной бирюзе.
На этом кончен бал, комедия финита, –
сказал один дракон, прихлёбывая чай. Офонарела ночь, и дверь была открыта. Осенний крупный снег, как с барского плеча, захватывал скамьи, деревья и балконы.
Дракон решил пройтись, разведать, что почём.
На самом деле он не выглядел драконом, а выглядел худым нелепым скрипачом. И сказочником, да.
Вот ящером едва ли. Никто не норовил писать с него портрет.
Его большой роман нигде не издавали,
поскольку это чушь, утопия и бред, зелёная тоска, и чушь, и бред – по кругу.
Вздыхал дракон-отец, тайком жалела мать.
И шёл один дракон к единственному другу в пекарню
за углом на скрипке поиграть.
Конечно, с детских лет и дураку известно,
что, если взял смычок и скрипку, – то звучи.
От музыки пышней, великолепней тесто,
и, как по волшебству, пекутся калачи.
Пока лежал листок, распятый на асфальте, про лучшие шкафы, которые купе, какие пироги рождались под Вивальди. А к булочке вообще причастен был Шопен.
Чудесный пекарь прав – нельзя совсем без плюшек. И кто-то вдаль глядел на пятом этаже.
И таял мокрый снег, переливались лужи.
Обратно шёл дракон, обдумывал сюжет
для нового труда: кленовая аллея, отважный паладин
на боевом коне.
Дракона не убьют, планета уцелеет, принцесса
за шитьём. И сказка о весне.
Волшебник
Ничего не понял он. Ничего. Не сумел обычное волшебство: полетать над миром, придумать сны. Пару монстров вызвать из глубины. Позывными мавок забить эфир. А он взял и маме купил кефир. Улыбнулся бабушке на скамье. Помахал вахтёру: привет семье. Выгибалась радуга над рекой. Да какой он сказочник? Никакой.
Ничего не вытворил. Ни шиша. Рассмешил соседского малыша. На разбитый локоть ему подул, то есть делал разную ерунду. По дороге к дому купил кувшин –
из кувшина даже не вылез джинн, чтобы да, желания исполнять. Затушил в лесу островок огня. До ближайшей урны пакет донёс. Почесал в затылке, наморщил нос. Расписал шкатулку под хохлому.
Да какой он маг? Да куда ему?
Ни черты не сладилось. Ни черта. Застелил постель, покормил кота. Кот мурлыкал ласково, хорошо и лежал под боком. Потом ушёл. Он не стал задерживать – пусть идёт. Доказал компьютеру, что не бот.
Разогнал на небе кисель медуз. Ни единой сказки. Сплошной конфуз. Выпил чаю. Цифры сложил в уме. Мог бы сделать чудо. А не сумел. Только всё куда-то смотрел за склон. Не волшебник. Правильно. Или он?
Васильевна
Васильевна – сухая старушонка – живёт в квартире номер сорок два. На завтрак, как обычно, варит пшёнку, слаба
на цифры, даты и слова. Когда-то бабка знала всё на свете, теперь гоняет тени по углам. Представь себе, её ругают дети за скопленный годами древний хлам: хрусталь в серванте, войлочные боты, такие, знаешь – «молодость, прощай». Васильевна ворчит, что идиоты, включает телик, пьёт несладкий чай. Поглаживает ласково будильник, салатницу (умели делать, ну). Подруги-то давно поуходили, коварные, оставили одну. Она им никогда не доверяла, но и без них притихший двор не мил. В обед, во вторник, после сериала к Васильевне стучится Азраил.
Васильевна – открою, не стучите – подметить успевает про себя, что Азраил как врач или учитель. Он не из тех сияющих ребят. Возможно, на далёком побережье смерть пафосна, как майская гроза. А тут вон шарф, накрученный небрежно. И вязаная шапка на глаза. Дух говорит: Бог добрый, Бог нерезкий зовёт попить чайку на небосвод. Васильевна глядит на занавески, подушечки, салфетки и ревёт: куда же это – грамоты, монеты. Повыкинут, сочтут за чепуху, избавятся. Чего на небе? Лето? Не холодно? И даже наверху? А лестница? Я требую перила. Платок надену? У меня отит. Васильевна – тайком от Азраила – берёт пакет с пакетами. Летит. Есть ощущение, словно бы воскресла. Но дети –
да хорошие они – не выкинули на помойку кресло,
не разломали старенький ночник. Открыли деревянную фрамугу, сидят на подоконнике, молчат да грустно улыбаются друг другу, похожие на брошенных волчат.
Васильевна – красива, как Ксантиппа – любуется на них издалека. Над городом, стирая логотипы, шуршат и исчезают облака.
Киты
Дразнится море. Касается смуглой кожи, трогает камни, в камнях оставляя брешь. Тильда приходит на берег. У Тильды ножик, рваные джинсы и майка оттенка беж. Тильде пятнадцать, ей все говорят про возраст, надо чего-то решать и о чём-то быть. Тильда не знает, о чём, и бежит по острым крапинам, щедро рассыпанным вдоль губы.
Там, на утёсе, загадочный дом скучает.
Тильда вчера в этом доме нашла дневник. Хмурится небо, тревожатся крики чаек, ветер назойливо лезет
за воротник.
Море шипит, закипая кудрявой пеной, словно погода испортила морю связь. Тильда удобно садится на край ступени и начинает читать, разбирая вязь:
– Милая Фрэнсис, я скоро отправлюсь в море. Принят в команду, к ребятам почти привык. Не принимая участия в разговоре, в полночь на бархатном небе мурлычут львы, искрами звёзды на лапах блестят при взмахе. Помню, хорошая: мне говорила ты, что иногда быть счастливым мешают страхи. Я загадал посмотреть, как плывут киты.
– Милая Фрэнсис, в печёнках уже дорога. Столько воды, по ночам не видать ни зги. Рыжий старпом обещал нас скормить миногам, если мы снова напьёмся, но мы ж с тоски.
Сильно скучаю по кофе и свежей прессе.
Фрэнсис, ребята считают меня крутым. Много бы дал, чтоб обнять тебя крепко, Фрэнсис, ну и ещё посмотреть, как плывут киты.
– Милая Фрэнсис, боимся, что будет буря. Тихо, но слишком опасная тишина. Мы паруса опустили, болтаем, курим. Боги – жестокие дети – играют в нас. Боцман недавно наш бриг окрестил корытом, бродит по палубе тенью, глаза пусты.
Вот я вернусь (ты давай, дорогая, жди там) – будем смотреть, как красиво плывут киты.
– Милая Фрэнсис, меня приютила шхуна. Вроде торговое судно, «Святой Лука». Их капитан англичанин и очень юный. Я до конца не сумел разобраться, как плот, что построил из мачты, подтяжек, реи, вдруг победил мировой океан и стынь.
Всё-таки, знаешь, подруга, о чём жалею: глупо, но так и не встретились мне киты.
Ты маякни, если будут какие вести.
Дальше – слизнула морская вода слова. Пялится Тильда на дату – сто лет и месяц.
Значит ли это, что Фрэнсис давно мертва? Падает
на пол засохший цветок омелы. Ветер усилился – крышу сейчас снесёт.
Тильде пятнадцать. Ей нужно решать, что делать. Хочется Тильде увидеть китов, и всё. Летнее солнце скрывается за горами.
Тильда смеётся, и смех у неё льняной. Тильда спешит
по тропинке обратно к маме.
Домик с утёса смывает хмельной волной. Пахнет солёным туманом, янтарной сливой. Маленький катер, хрипя, запустил винты.
Призраки молча стоят на краю обрыва. В небе, пуская фонтаны, плывут киты.
Почти
Почти как боги. Только не они. Всё шли, подняв повыше воротник, поглубже руки запустив в карманы. Всё шли по тротуарам и мостам, не думая, не зная, что же там. Там, за чертой: монахи, истуканы,
сияющее вечное нигде, Иона, зашифрованный в ките, шумеры, пирамиды, Атлантида? И вспомнить бы пророков или мойр, чтобы вернуться наконец домой. Реально только вспомнить, не для вида.
Почти как люди. Научились жить, укрылись в обездвиженной глуши, но с транспортом до центра регулярно. Сложили быт, как пазл, из частей. Стабильно не любили новостей. В июне у реки нашли поляну, чтобы на ней устраивать пикник. Тот свет, что не родился, а возник, лизал макушки знойно и шершаво.
Росла трава. Кузнечик стрекотал. Звезды далёкой леденел кристалл, в ладони падать не имея права.
Почти как кошки. Тихие шаги, язык прикосновений: «Помоги, я без тебя не справлюсь. Вместе проще».
Под крышей переливы голубей. Чем дальше в ночь, тем музыка слабей, желанней тишина, пустынней площадь.
И вот уже казалось, что конец, но – плыли корабли, спешил гонец, поймав попутный ветер на задворках, захлопнув небо, словно дверь в буфет.
Они как раз уснули на софе буквально за минуту
до того, как
Сфинкс вышел из картины на стене, поставил чемодан на грязный снег, монетку кинул. Удивился – решка. Увы, анклав цветочных берегов опять не досчитался двух богов. И двух людей. И кошек двух, конечно.
Сфинкс хрустнул шеей. В хороводе льдов поправил галстук, отряхнул пальто (красивое, но недоволен шлицей). Да, скользко. Да, в ходу челночный бег.
И нет гробниц, и странно человек. И хрипло рассмеялась продавщица.
Почти как Бастет. Точно не она. Космический удел веретена – вертеться всемогуще и бессмертно. Шёл сфинкс, и двое спали, и – живи. Зима преисполняется любви, сорвав железных крыш аплодисменты.
Таня
В горшках у Татьяны – фиалки и каланхоэ, завал у Татьяны – с восьми до восьми работа. Привычно живёт в состоянии непокоя, причём перманентно пытается вспомнить что-то.
И кажется Тане: припомнится ей – и сразу мир чудом наладится, сбудется, повернётся. В прекрасную новую вступит Татьяна фазу уверенной, твёрдой походкой первопроходца.
В мечту, где уже ни начальников, ни дедлайна. Закаты ложатся на плечи, как эполеты. Там только торговец шелками, круизный лайнер, большой самолёт, белоснежный песок и лето. В кафе под ансамбль, вокально-инструментальный, играющий джаз или круче того, фламенко, танцует Татьяна, счастливая нереально. А утром на светлой террасе пьёт кофе с пенкой. Туземное небо, черешня на круглом блюде.
Реальность опять возвращает Татьяну в слякоть. Татьяну качает вагоном: живут же люди.
Ей хочется плакать, увы, неприлично плакать, раз взрослая тётя. Возможно, ей даже нечем. Давно в организме иссякли запасы соли.
Татьяна в метро. На неё наступает вечер, как войско, учитель тоски, воспитатель боли.
Хотя у Татьяны такое в любые даты. В пакете лежит «Егермейстер» и апельсины. Престранное чувство, что надо бежать куда-то, и письма писать адресату пером гусиным. На бал обязательно, с кучером выпить водки. Прогулку по Летнему саду – хорош на диво.
Татьяна, не дрогнув рукой, удаляет фотки. Пустое, сударыня, полно, смотреть противно на фотки с тусовки, на фотки о первом снеге. А здесь она слишком курносая – вот проклятье.
Татьяна выходит на площадь, а там Онегин: держите, Татьяна, свой мячик и не теряйте. Красиво вдали возвышаются синагога, дацан и Исаакий. Здесь богу
до сердца близко. На жёлтом трамвае кондуктором едет Гоголь, частушки спивает на русском и украинском.
Дубровский рыбачит.
Вакула в окне маячит.
Случайный прохожий над Таней смеётся дико: последняя дура – взяла, потеряла мячик. Теперь и беда скоро кончится, погляди-ка.
Мазай
Стать счастливым, а не казаться, жить о том, что вчера прочёл. Он Мазай, он спасает зайцев. У него быстроходный чёлн и весла пресвятая лопасть
для ушастых пушистых паств. Зайцы глупые, зайцев пропасть, им бы только не дать пропасть.
Замирает у деда сердце, когда он представляет, как груды мёртвых печальных серых безучастно лежат в песках.
Нарушай, что хотел нарушить, помни то, что и ты – мишень. Дед при деле – спасает души, мнёт доверчивый шёлк ушей. У него белоснежный парус и спасательный красный круг. Поднялась облаков опара, в сумке овощи на пару, термос, плащ запасной, кроссворды,
зажигалка, ключи, табак.
Начинающим зайцеводам он поведает, что и как, полустёршимся баритоном. Стынет в погребе молоко. Деду снится, что зайцы тонут. Ловит воздух Мазай рукой. Зайцы с кукольными глазами как Мазаев иконостас: «Ты огромный нелепый заяц, видно, занят был и не спас. От людей никакого толку». Заполняет река живот.
Смерть несёт на спине двустволку, чтобы в дырочках небосвод, чтобы легче попасть на небо. Ненароком разбив часы, дед в сарае находит невод – сетью легче ловить косых. Не гонись за двуличной славой, бей баклуши, ищи пути. Зайцам холодно долго плавать, и умеет Мазай грести вдохновенно, до паранойи, ну и далее в том ключе.
Он в претензии только к Ною – не оставил ему ковчег.
Прислонил бы вон разве к дубу, расплатился бы дед потом. А соседи смеются – в дурку, на курорт, в престарелый дом. Но нагрянут к нему мерзавцы, он им скажет, смахнув слезу: «Я Мазай, я спасаю зайцев. Приходите, когда спасу».
Марго
Стоял фонарь.
Был старым и хорошим. И гордым, как небесный атташе.
Когда в подъезде завелась Маргоша, то не пришлась подъезду по душе.
Вообще, Марго почти не докучала (Васёк из третьей – точно наркоман).
С утра гуляла долго у причала и сочиняла по ночам роман. Внутри кипели страсти. Аферисты бросали женщин, и наоборот.
С опаской, что вот-вот сердечный приступ, Марго уничтожала бутерброд. А если ей хотелось поругаться, она всегда ругалась с фонарём: какое ослепительное гадство – светить, хотя мы скоро все умрём, рулетка без единственного шанса, ну кроме одного – упасть без сил.
Фонарь молчал, но он не соглашался. Фонарь горел, поэтому бесил.
Нервировал алоэ на окошке, и щучий хвост, и шерстяной моток.
Марго была любимой чёрной кошкой улыбчивого дворника. А то – гоняла мух, следила за квартплатой, смотрела на аквариумных рыб.
Хозяин по двору ходил с лопатой, хозяин посыпал песком дворы. И календарь висел, и чайник булькал,
но смерть уже за дворником пошла.
Да просто с крыши сорвалась сосулька, в январский день, десятого числа.
Напрягся кактус, охнула монстера.
И в форточку, вдохнув метель и гарь, рванула кошка, гибкая пантера. Нарушив график, засиял фонарь. Взяла и оттолкнула человека, подумав напоследок: вот и всё. Тогда, конечно, было много снега, был целый город снегом занесён.
Стоял фонарь (а в метре гнулась арка, завидуя ему и турникам). Фонарь молился маленьким, фонарным, искрящимся и ламповым богам.
Марго теперь живёт у океана, уже перевезла весной семью. Она фотограф – пальмы и лианы, заказчики покоя не дают. Недавно у Марго родился мальчик. Но почему-то каждым январём Маргошу тянет дописать романчик и сильно поругаться с фонарём.
Колобок
Колодезный журавль воду пьёт. Давай тащи унылое тряпьё по переулкам, улицам и скверам к русалкам, ограм, фавнам и химерам.
Не человек – небесный сухпаёк.
От бабушки, от дедушки ушёл. Давай кричи, что это хорошо. Вполне самостоятельное тесто, катись вон
от работы до подъезда.
По новым городам стелись, как шёлк.
Докатишься до берега реки, мостков, рогоза, плачущих ракит. А там твой бог сидит себе рыбачит на червяка,
на хлеб и на удачу.
Над головой летают мотыльки.
Поправив плащ, резиновый сапог, он скажет: что, попался, колобок? Костёр бы надо, не найдётся спичек? Какой самонадеянный куличик,
ты посмотри, какой капризный бок.
А я тебе давно не конвоир, но бесконечно умножал, двоил. С любовью, снами, сказками, котами Господь тебя в ладонях покатает, пригладив все неровности твои.
Подует в уголок большого лба. Настанет ночь, ревнива и слаба. Экран покажет звёздные анонсы.
Ты сядешь старику на кончик носа, чтоб маленькую песенку слабать.
И дальше в путь – по рельсам, по степям, бунтуя, страшно корчась и хрипя. Весна придёт – начнёшь смеяться гулко.
Запомни, дорогая хлебобулка, что больше смерть
не выловит тебя.
Убийца монстров
Повезло, если город, в котором живёшь, прекрасен. Проникаешься сказкой, и сам уже вроде сказки. Что ни день – то счастливый билет, что ни ночь – то праздник. Каждый встречный тебе улыбается без опаски. Город с воздуха чем-то похож на плывущий остров, а плохое чего примерещится, неживое, горожане велят объявиться Убийце Монстров. Кат спешит по осеннему мху, по сосновой хвое. По прищуренным улицам в мягких спешит сапожках. И скрипит ему вывеска, где нарисован бакен. А особенно долго таращатся в спину кошки, а особенно жалобно воют вослед собаки.
Горожане твердят – мы бы сами, но руки пачкать. Понимаешь, добрейшие люди, скажи же, муха. Если мы выдаём индульгенции – сразу пачку, если мы полетим, то окажемся легче пуха.
Весь такой в амулетах, булавках, ключах, приблудах, шутит в баре Убийца, стоит на мосту Убийца.
На верёвке фонарик качается, как Иуда. Намекает туман, что пора бы поторопиться. Позабыв о делах, о тягучей вечерней лени, горожане скорей от греха закрывают ставни. Начинается самое главное представление: Убивальная Песня поётся на самом давнем, самом древнем чудном языке – не понять ни слова.
Горожане, заслышав её, затыкают уши. Только шепчет сквозняк, безъязыко и безголово: что, не нравится слушать про смерть? А ты слушай, слушай.
Ночь плетёт свою сеть, как заправская паучиха.
И не спится, тревожится, мается до рассвета. Остаётся надеяться: будет наутро тихо. Наш Убийца – он справится быстро и незаметно.
Над часовней луна наливается глазом бычим. Страх почти осязаем на ощупь – настолько плотен. Отовсюду к Убийце выходит его добыча с чердаков, из вонючих подвалов, из подворотен. Весь красивый – на шейном платке расцветает клевер – призывает Убийца шишигу и мантикору.
А потом их ведёт Убивальной Тропой на север (говорят, её именно так называет город). По песку, по траве,
по камням, что подошвы колют, по сухим заскорузлым корням, что лежат как мощи, по брусничным полянам, что красной страдают корью. За сто тысяч дорог, к старой ведьме, хромой и тощей.
Далеко, где холодное небо – в прожилках мрамор, и зимует на крыше звезда с ноября до мая, наш Убийца лесное кошмарище кличет мамой и таскает к ней монстров, как в детстве котят под майкой. Мол, ты, мама, их спрячь – я же город от них избавил. Ведьма сильно ворчит – не сыночек, а вынос мозга.
А потом она маленьким монстрикам травит байки, что страшнее людей на земле не бывает монстров.
Слабаки
Он был самым болезненным в классе. Ещё очочки. Неумыт, непричесан, и с глупым мультяшным ранцем. Если тыкали пальцем – сжимался почти до точки. В его книгах про сказки совсем не учили драться. А учили чему-то другому – искать коренья, разговаривать с лесом, идти по следам кентавров. Никогда не ломился в столовку на перемене, потому что на булочку мелочи не хватало. Сэкономленный клад охраняла свинья-копилка (если сильно тряхнуть, то внутри зазвенят монетки).
Он был самым нелепым ребёнком. Ещё мобильник, у которого нет даже нужного интернета. По обидной случайности дали чужое тело. Эти манные ручки и ноженьки-вермишельки. На урок до зубовного скрежета не хотелось, а хотелось остаться в квартире, где знал все щели.
Малодушно пытался прикинуться заболевшим, ел просроченный йогурт, ел льдышки у магазина. Влажно клюнули в лоб и сказали: «Ну, что ты брешешь. Четвертная контрольная. Дуй, не тяни резину».
Он и «дул», предвкушая заранее неудачу. Позитивный настрой, бла-бла-бла, но не удавалось. Вот и школа, но тут показалось, что кто-то плачет, даже вроде скулит. Из подвала же? Из подвала.
Он был самым последним кутёнком в своём помёте, он не должен был выжить, поскольку был очень слабым. Мягким пузом измазался в собственной мерзкой рвоте. А стоять он пока не умел – разъезжались лапы.
Сверху падали капли. В подвале всегда шёл дождик. И парило от труб, и вообще неприятно пахло. Пахло маленькой смертью, печальной и безнадёжной, если ты не особенно нужен, и ломтик страха.
Он был чёрным-пречёрным в помёте, как сгусток ада, словно ложка с черничным засахаренным вареньем.
Его братья и сёстры сначала возились рядом, а потом почему-то затихли и присмирели. И тогда он пополз, переваливаясь медвежьи. И тогда его взяли. Зима холодила мятой. Человек был огромным, как небо, как мама, нежным (он был самым ужасным ребёнком, урод и мямля).
Он был самый дебильный, совсем не тянул на принца. В его сказках учили варить колдовские зелья, целовать спящих фей в растопыренные ресницы, отправлять караваны верблюдов в чужие земли.
Он засунул кутёнка под куртку. На день рожденья ему часто дарили вещи. Но тут услышал: «Эй, пацан, тормози. Ты нам вроде бы должен денег. Иди к мамочке, мамочка любит свою малышку».
Старшеклассники «стрелку» забили за гаражами.
И он понял – его станут бить, впятером и гадко, и ему не помогут ни сказки, ни горожане, а поможет желание жить. И ещё рогатка.
Выбрал камень, по весу тяжёлый, и самый белый, словно дар апельсиновых стран, талисман, «aloha».
В его странных вселённых совсем не учили бегать, а учили летать, но, возможно, учили плохо.
Он был прав, и действительно били, но не ревел он, танцевал на канате луча кроветворный танец.
Парни явно повыше, уверенней, здоровее.
И тогда за спиной появилась собачья стая.
Звери были огромны, как небо, сильны, как папа, и щенята не лаяли, только глаза мерцали, словно это вообще не глаза, а софиты, рампы.
Он заметил собаку с оттянутыми сосцами.
Первый раз испытал ощущение дикой силы, словно вся эта стая влилась в него, вся их свора. Старшеклассники драпали, быстро и некрасиво. В его книжках стрелять в проигравших сродни позору.
Он был самый счастливый и яростный, как спартанец, и готовился к новой, но тоже неравной битве. Мать пожала плечами: «Собака? Давай оставим».
Ночь качала детей, колыбельная ночь-молитва.
Когда звёздные мыши доели лиловый вереск, когда стрелки часов заключили пари на вечность, они оба уснули: кто в кресле, а кто у двери. Они видели небо, которое безупречно.
Машины
Но они всегда уезжают ночью. Не прощаться кажется человечней.
Растянувшись стайками вдоль обочин, проверяют масло, решётки, свечи.
Понимают – путь ещё крайне долог, значит, должен двигатель чуть прогреться.
И врубают хриплые магнитолы, и пылят к закату
под Тома Уэйтса.
Нет, не люди – списанные машины, оставляя миру следы курсивом.
На стекле разглаживая морщины, они снова молоды и красивы.
Эти «форды», «бьюики», «кадиллаки». Им играют ангелы на кифарах.
Проступает небо в облезлом лаке, в неказистых вмятинах, битых фарах.
И о том, что небо исповедимо, знает чёрный ястреб
над жёлтым зноем.
Иногда забыть всё необходимо, чтобы вспомнить главное, неземное.
Но они всё помнят своих хозяев:
– Таксовал мой ласковый Джимми рьяно.
– Мальчик Сэмми, черти его бы взяли, подбирал, дурак, возле баров пьяных.
– Эдди – кожа-кости – казался трупом и мусолил комикс в цветной обложке.
– Белобрысый Энди, курящий трубку, никому не верил и гладил кошку.
– Томми был боксёром (на всякий случай).
– Тэдди был в аду, но и там не дрогнул.
И, конечно, каждый был самый лучший.
И, конечно, каждый любил дорогу до конца, безудержно, с потрохами. Но любви вообще не бывает слишком.
Обживают пропасть бродяги Дхармы, и под стать игрушки своим мальчишкам.
И они всегда уезжают в темень, громыхая хуже консервных банок, когда духи шепчут – мол, ваше время, доберитесь только до автобана. Станет ветер странствий швырять в лицо вам, ухмыляясь ржаво, клочки известий.
Бог стоит с ключом разводным в спецовке, обожает Джармуша и биг-тейсти. Называй, как хочешь – хоть Джа, хоть Шива – но лежат в машинах (спасибо лету) сотни ярких звёзд. И моторы живы.
«When I was a boy». И колёса едут.
Старый добрый мир не такой уж старый. Просто раньше, скажем, уютней, тише.
За спиной у бога висит гитара. Мы затянем песню, и нас услышат.
Баба Надя
В городе, где шепчутся платаны и кофейни закрывают поздно, ночью звёзды падают в фонтаны.
Кошка ловит тонущие звёзды, потому что звёзды – это рыбы из реки серебряного бога. Если рыбы говорить могли бы, то они бы рассказали много: как горят
во тьме протуберанцы, что другого ничего не будет.
Кошке не пристало разбираться в терминах и прочей халабуде. Кошка – о любви, а не о смерти, но умеет притворяться слабой. Если эту землю кто-то вертит, то уж точно не рукой, а лапой.
Осторожно, мягко, терпеливо. Кошка ходит в гости к бабе Наде.
Баба Надя вышивает сливы на салфетках, крестиком и гладью.
Радио вещает про биткоин. Форточку распахивает ветер. В бабе Наде прячется такое, что не прочитаешь в интернете. Между новостями и рекламой проникает вязь тире и точек. Бабушка, приняв радиограмму, надевает гермошлем в цветочек и летит проверить космодромы, пункты, маяки и гарнизоны.
Радуйтесь, леса и водоёмы, веселитесь, тигры и бизоны. Астероид – баба Надя в деле. Чёрная дыра – а ну, вылазьте. В марсианской крохотной артели ей однажды предлагали бластер. Не взяла, хотя просили. Очень. Поболтали, поиграли в карты. Баба Надя убивать
не хочет.
Не по-христиански это как-то.
Дорогие ситхи, бога ради, бросьте воевать, заткните гейзер. И молва идёт про бабу Надю до Альдебарана с Бетельгейзе.
В облаке космического газа, через мили, кальпы и причалы бабка возращается на базу, то есть к кошке. Чтобы не скучала. Кошка не скучает, право слово, кошка – о любви, а не о скуке. Точит когти, хвастает уловом. Бабушка задраивает люки, приглушает звуки, чин по чину. Космолёт невидим, сумрак липов. Кошка носит звёзды, молодчина. Надя пришивает к небу рыбов.
Жук
Апрель смеётся в форточку – весна, поэтому
не хочется о грустном. Течёт ручей, прокладывая русло для менестрелей среднего звена. Философы грустят о вожаке. Теперь у нас философов навалом.
А чтобы ты от скуки не зевала, послушай лучше сказку о жуке.
Из офиса выходит человек – ни тряпка, ни подлец, ни махинатор.
Берёт в ларьке бутылку лимонада в обычный день, допустим, что в четверг. Звенят трамваи. Человек идёт, садится на скамейку рядом с домом.
По телу разливается истома, и человек смеётся, идиот.
И к человеку прилетает жук. Чернильный жук нормального размера. Ни фея, ни виверна, ни химера.
Жук говорит: я рядом посижу.
Жук говорит: я на тебя смотрю, какой же ты огромный и великий. Наверно, прочитал большие книги, возможно, дочитаешь к сентябрю.
А я вот жук, я жёсткое крыло, я куча лапок, но довольно сильных. Люблю цветы, арбузы, апельсины, конфеты (просто в голову взбрело).
Мне почему-то кажется – ты бог, хранитель истин, альфа и омега. А я вот спал, мне снилось много снега. И неужели я кому-то плох?
Сосед жука ответствует ему: какой я бог, я даже не летаю. Вот жизнь моя дурацкая, пустая. Устроена давно не по уму. На кухне табуретка и плита. В гостиной шкаф, диванчик и драцена. А если вам нетрудно, драгоценный, извольте научить меня летать.
Что проще? – жук кивает, – не впервой. Нормальный жук, на комплименты падок.
Небольно лезут крылья из лопаток, и человек летит над мостовой, хотя его полет не разрешён.
Над стадионом, мачтой с парусами.
И человек с жучиными глазами.
И человеку очень хорошо.
Пусть лает на него пугливый шпиц, но всех забот – не врезаться в берёзу, не замечая страшную угрозу и деликатно огибая птиц.
Труба зовёт принять привычный вид. Апрель. Внутри сплошное хали-гали.
Жук говорил: отлично полетали.
Жук говорит: понравилось – зови.
Вот человек бредёт домой пешком и покупает зелень для окрошки.
А мальчик, глядя на жука в окошко, мечтает тоже вырасти жуком.
Несётся к папе. Матрица сбоит у олигарха и владельца клуба. Отец вздыхает: мальчик, это глупо, но скрещивает усики свои.
Точка зрения
Точка зрения – это точка, и бывает, что огневая. Боги шастают на носочках, пишут песенки, спят в трамваях, открывают стальные двери, но не каждому и нечасто. Просто мы, разучившись верить, вдруг поверили, что несчастны. Быть счастливым – гораздо круче, стать счастливым – понять, о чём ты. А когда набегают тучи, появляются дождечёты. Они долго считают капли и смеются, сбиваясь снова. Наступают на те же грабли и волшебное знают слово. Не одно, а довольно много. Говорят, что они недавно в небе видели осьминога, между лип различили фавна.
И глаза у них – что колодцы. За подсчёт не берут ни цента. После дождика включат солнце, включат радугу, сто процентов.
Угол зрения – это угол. Он бывает тупым и острым. Ждём, что кончится Кали-юга, потому что начнутся звёзды для актёров и менестрелей, для художников и поэтов. Если ясности нет с апрелем, появляются дождеведы. В серых куртках, накидках, кофтах. Ты, наверно, их встретишь вскоре. Они носят в гитарных кофрах то ли музыку, то ли море с кораблями, пиратским кушем, с парусами, сетями, рындой. И сердца у них, как ракушки, перламутрово приоткрыты.
Дело случая – тоже дело. Слышишь, ангелы замолчали. Обведи свою гибель мелом да вломи по башке печали. Впереди, мой отважный хоббит, и огонь, и вода, и трубы. Если свет превратился в хобби, появляются дожделюбы. Ничего не умеют, черти, только дождик любить, и баста. А ещё им не дали смерти, но сподобили улыбаться. Чудаки рождены в сорочках – горлопаны, шуты, святые. Точка зрения – просто точка.
Я обычно за запятые.
Пёрышки
Раньше небо делилось поровну: слева солнышко, справа мгла. У меня было сердце ворона, сердце коршуна и орла. А глаза мои были зоркими, как у лётчиков и юнцов. Эльфы смело сражались с орками, бедный хоббит тащил кольцо. На полянах стояли идолы, лес умела лечить роса. Разве можно такое выдумать? Только вспомнить и записать, как сады обернулись странами, луг дразнился, шмелём гудя. У меня были сны, но странные: сны шамана и сны вождя.
Если хочешь, тебе поведаю. Не рассказывай никому:
я сидел у костра и ветками отгонял от уснувших тьму. Небо плавилось – я пил мёд его и, пьянея, плясал, как псих. По бокам хохотали мёртвые, только я не боялся их, говоря себе: это снится мне, жизнь слоёная, как пирог. Но прекрасно поладил с птицами, и на память забрал перо.
И вода надо мной смыкалась, и, когда новый приснился сон, откликался на дона Карлоса, из людей, а не
из персон. Дома пончо хранил для выхода, набивал на плече зверей. Для туристов был просто выдохом после шествия по горе. Чем я мог удивить их, ласточек (бьются лампочки – так кричат). Вот, держал небольшую лавочку – сувениры, текила, чай, томагавки, ракушки, мячики. Что цена-то им – горсть монет. Впереди нищета маячила, только я говорил ей: нет, это снится мне, это снится мне, это маленький сон дорог.
Но опять подружился с птицами, об удаче просил перо.
На ракете, по шаткой лестнице, во вселенской кривой арбе, долькой жёлтого полумесяца я добрался. Шепчу тебе: что ты ходишь вокруг да около, словно вечность с тобой на «вы»? У тебя было сердце сокола, сердце кречета и совы. Разве к небу приставить сторожа, разве воле нужна стена?
Сколько звёзд – столько разных пёрышек. Остальное приснилось нам. Мы увидим моря далёкие, городам потеряем счёт.
Посмотри, мы такие лёгкие.
Ветер дунет и унесёт.
Окно
Бежит, роняя мячик, человек, и с человеком происходит век, и день, и год, и месяц, и неделя. А человек бежит, не чуя ног. И чувствует, как хлопает окно, и снова от апреля до апреля в нём дует ветер, в нём поёт скворец, скрипят качели в мамином дворе, и падает листва, и зреют сливы. На тонкой леске сушатся грибы, и человеку разрешают быть, конечно, обязательно счастливым.
Растёт макушкой в небо человек. Всё меньше глупых сказок в голове, наверно, есть, наверно, притаились, запрятались в секретные места. И человеку разрешают стать. Но выбор небогатый – или/или. Он не бежит – он едет и идёт. Чего бежать, поди не идиот, а если идиот, то неопознан. Вычёркивает даты, имена. Подсматривая в щёлочку окна, по-прежнему украдкой видит звёзды.
Сидит в удобном кресле человек. Жена у человека, кошки две. Приятно будет вместе встретить старость. А там уже трава, уже земля. Но кошки ночью шастают гулять в ту форточку, которая осталась.
Наутро их глаза синее льда. Ещё жена повадилась летать – не запретишь же, не закроешь в ящик. Над скатертью из городских огней, вздыхая, человек летит
за ней, причём необязательно изящно. В конце концов, зануда и ворчун, усталый человек чехлит к врачу и просит: доктор, посмотрите, что там. Вот тут, под старой майкой, ну, в груди, меня ужасно что-то холодит. И колет так, что ни в одни ворота. Профессор говорит: посмотрим, но, голубчик, да у Вас в груди окно. В нём лето, космос, монстры под кроватью, луна, кометы, лестницы, миры. Решайте: надо – я могу закрыть. И человек кричит: не закрывайте!!!
Четверо
Индейским было лето, и пироги уже поплыли по небесным рекам.
Сидели в понедельник у дороги четыре несерьёзных человека.
Один – в широкой клетчатой рубахе. Совсем седой, хотя ещё не старый. Он рассуждал про вирусы и баги, любил попеть, но глупо без гитары. А может, без гитары он стеснялся и забывал слова любимых песен.
Пищал комар, мариновалось мясо в какой-то совершенно адской смеси.
Другой – прямой, красивый, загорелый, в бандане и с пацификом на майке. Сидел, из тонких веток делал стрелы. Так хохотал, когда они ломались, и корчил уморительные рожи.
Неслись по трассе пыльные машины. Из леса вылез недовольный ёжик и скрылся по делам своим ежиным.
А третий – тоже очень несерьёзный – забыв про антисептик, брал руками из лужи чуть мерцающие звёзды,
чтоб ночью их развесить светляками.
Носил не по погоде толстый свитер и шмыгал носом: парни, аллергия. Все трое – незначительные с виду, нелепые, дурацкие, другие.
Четвёртый – просто пугало, скелетик. На нём болталась кофта, как на палке. Таскал конфеты (думал – не заметят), жевал печеньки (думал, что не спалят).
Но – замечали. Вкусно пахло сено, горел костёр, травились анекдоты. Бесились у обочины Вселенной четыре несерьёзных идиота. На горизонте красовался город: дома-костяшки, улицы-морщины.
Болтали Смерть, Война, Чума и Голод, примерившие новые личины. Ржавели танки, застывала лава, тонули голоса в весёлом шуме. Сидели чудаки. Им было славно. Во вторник на земле никто не умер.
Держись подальше
Кто в детстве книги читал взахлёб, звездой раскинувшись на диване, приобретает разбитый лоб и кучу опций для выживаний.
– А если так? Посмотри-ка, цел.
– А если так? Полюбуйся, дышит.
И вон, с ухмылкою на лице, опять сбегает гулять
по крышам.
– Ну, бить же пробовали? а то.
– и что «а то»? Да смеётся только.
Из непослушников, из шутов, пылища ржавого водостока.
А деньги?
Деньги-то всем нужны? Он отказался – чего, богатый?
Мы про реальность, а он про сны, про лес, про рыцарей, про пиратов.
Фигню малюет, избави Босх.
В картинах нет никакого вкуса.
Он говорит – к нему ходит бог, а это, в принципе, богохульство.
Вот устыдился бы и молчал.
А бог, и правда, к нему приходит, сидит на кухне и цедит чай, и проповедует что-то вроде,
мол, возвращаясь из облаков, на бесконечном крыле полёта –
люби безбашенных дураков.
Держись подальше от идиотов.
Лиса
Если ты отшельник – сиди в нирване, если ты прохожий – то вот тропа.
Я танцую, шельма, на самой грани. Мне живётся сложно. Я телепат. В ремесле я мастер, искусник, дока.
Мне кричат – нельзя зарывать талант, потому что, братец, талант от бога, потому что, братец, талант
не клад, чтобы прятать в ящике под кроватью, в рюкзаке, в кармане, на чердаке.
Я хочу признаться: талант – проклятие. Ну давайте, с кем поменяться, с кем?
Я бы точно с радостью, без истерик, даже денег дурню бы приплатил, улетел, уплыл бы на тихий берег.
Голоса навязчивы как мотив: в них чужие ссоры, разводы, вехи, в них осиный кокон, сплошной репит.
Я живу под солнцем, на самом верхнем, а в подъезде кто-то опять не спит.
По ночам слова я крошу с балкона равнодушным птицам – такой прикол. Никаких чудес, никаких драконов, никаких красивых волшебных школ, никакой вершины, куда стремиться. Ноутбук и чашка – согреть ладонь.
В сентябре приходит ко мне лисица, как цветок, как зарево, как огонь. И вот тут бывает мне интересно, и вот тут пытаюсь сообразить: её мысли пахнут травой и лесом? Или первым рыжиком из корзин? Ежевичным ветром? Кленовой шалью? Паутинным сном, что вцепился в мех? А лиса, хитрюга, не разрешает, здесь она, осенняя, круче всех.
Не пускает в голову: ты не лекарь, ты откуда взялся, такой корсар?
Она только кажется человеком, а на самом деле она – лиса. И её боятся дрозды и мыши.
А потом сквозь сумрак, людской поток, я бегу
за быстрым хвостом и слышу: не догонишь, глупенький, ни за что. Я её, конечно, не догоняю. У неё есть город, и каждый в нём мыслит только сказками и огнями, молоком, конфетами, миндалём. Там блуждают мысли о яркой брошке и том, что надо купить кефир.
Если все подумают о хорошем, может, мы реально изменим мир, чтоб гамак, и манка, крыжовник кислый, и секретный свиток, и вкусный снег. Она страшный маг – прогоняет мысли о чуме, политике и войне.
Ну и я стараюсь, по крайней мере. Иногда – хоть выйди во двор и вой.
Возвращаюсь в дом, открываю двери
А там пахнет рыжиком и травой, медоточит чем-то неуловимым. В одиночку трудно тащить свой воз. Помогай же мне, королю сим-сима. Помогай мне, маленький быстрый хвост.
Если нам меняться, то только вместе, если смерть, нагрянув, не скажет – чья, уплывём от вас по реке созвездий: её лес, туманы, лиса и я.
Летят пингвины
Давно, когда Дмитрия Саныча звали Димой,
Димулей, Димасиком, Димочкой Воронцовым,
во сне постоянно к нему приплывали льдины,
и мир был, как кафелем, льдинами облицован.
И Дима в нём был.
Весь обвалянный в снежном кляре,
он весело шёл через спицы хрустальной бури.
Спасатель пингвинов, отважный герой-полярник
в шикарном костюме, подогнанном по фигуре.
Мамулечка утром будила Димулю в школу,
давала яичницу, кофе и бутерброды.
И вдаль уходили тяжёлые ледоколы,
и вдаль уносились урчащие вертолёты.
А вечером Димочка, весь в предвкушении ночи,
летел чистить зубы. Как хлопали тапки-крылья.
А мама с отцом говорили: «Поедем в Сочи,
где пальмы, и море, и прочее изобилие».
Димасик и в речку всегда заходил по пояс,
боялся медуз, волдырей и ожогов красных.
В реальности Диминой тазом накрылся полюс,
и Дмитрий стал взрослым, а может быть, и напрасно.
Мотался Димас из Москвы в Петербург «Сапсаном».
Сначала курил, а когда начал кашлять – бросил.
Коллеги по офису звали его ДимСаном,
но где-то в душе он по-прежнему был геройский.
Спасатель пингвинов, крутой подниматель грузов.
Дискавери, энимал плэнэт и вечный праздник.
ДимСан забирался на сайты и думал грустно:
– Да разве же я потяну? Да ни в коем разе.
И вот он сидел в мягком кресле, решая ребус.
Котёнок терзал деревянную боковину
и вдруг заорал – мол, хозяин, смотри, по небу
пингвины летят,
о хозяин, летят пингвины.
И это, хозяин, прекрасно невыносимо.
Прекрасней тыгдыма и кошечки той, с окраин.
Тела у пингвинов, хозяин, жирны, красивы.
А вон их вожак, он похож на тебя, хозяин.
Наклон головы, взгляд пронзителен, соломонов.
ДимСаныч вставал, и вздыхал, и хрустел как чипсы.
Давно, когда Дмитрий действительно был Димоном,
он мог понимать по-кошачьи, но разучился.
Сейчас, соответственно, дикие вопли слышал:
– Чего тебе, чёрная хитрая жидкоформа?
Окно распахнулось.
Когда подошёл поближе,
пингвины, снижаясь, свернули за угол дома.
Обидно, но Диме их было уже не видно.
Но если весну сменит лето, а лето осень –
ты вспомни, что где-то летят и твои пингвины,
хотя эти птицы летать не умеют вовсе.
Джедаи
Мама, такая планида, такая карма.
Я уже взрослый настолько, что верю в сказки.
Ты извини, но я стану джедаем, мама.
Меч у меня уже есть, правда, он китайский.
Мама, я страшно, почти безнадёжно болен.
Бьюсь о проблемы банально и бестолково.
Выжившим после вселенского мордобоя не остаётся вообще ничего другого.
Мама, я сяду в ракету, легко и бодро, предотвращу две утечки и пять аварий.
В Храме Джедаев опасные недоборы.
Мама, мне кажется, что-то от нас скрывают.
Некому больше громить беспощадных ситхов – поразвелись, повылазили, тараканы.
Кто-то придумал же звёздное это сито.
Рано меня хоронить, умоляю, рано.
Часики тикают, ма,
запрети им тикать.
Время уже объявило на нас охоту.
Если надумаешь, ма, поменять квартиру – окна
на светлую сторону пусть выходят.
Луч от луны будет ярким и серебристым.
Перешагнёшь и желание загадаешь.
Скажет подруга – мол, мой стал экономистом,
а ты так гордо ответишь:
«А мой – джедаем».
Я представляю, как она удивится.
Типа – серьёзно?
А как же ты разрешила?
Ноль окончательно сменится единицей – я воткнусь в космос.
И не начинай про шило.
Это фантастика, мама, не мелодрама.
Космос огромный, в космосе интересно.
Я обязательно стану джедаем, мама.
Мама, такая судьба, но я счастлив, честно.
Всё понарошку выглядит на экранах,
но –
если в самом деле,
война у дома –
выйдут джедайские мальчики-великаны,
выйдут джедайские девочки как мадонны.
Встанут над миром огромным джедайским строем
и наваляют последним врагам по шее.
Мама, надеюсь – галактику не закроют.
Нет у них повода, ма, для таких решений.
Ангел неудачников
что мне небо, оно не указ для таких, как я, – ангел всех неудачников мне говорит, вздохнув, – я жалею собаку, воробушка, муравья, я жалею тебя, и не только тебя одну.
ангел всех неудачников носит тугой колчан с разноцветными стрелами, бьющими как лучи.
не боится грозы и карающего меча. ангел всех неудачников ходит ко мне в ночи: посидеть на балконе, подумать, что вот, темно – это звёздная лодка, качаясь, плывёт к зиме, это времени стойкий солдатик встаёт
на ноль, это мы полубоги, и мы не в своём уме.
ангел всех неудачников пьёт земляничный морс, травит байки, доверчив до слёз, почему бы нет.
ощущение чуда рождается в нём само, как ребёнок, венок колыбельных, парад планет. и я слышу, как ветер шуршит в золотых песках, как погонщик лениво кричит на своих ослиц.
ангел шепчет – я видел усталого старика. он сидел на скамейке, и руки его тряслись, словно он шевелил надоевшую пустоту, словно долго бежал от чудовищ каких и скверн.
это был не старик – древний ящер, дракон, летун. он красиво взлетел, его тень зачернила сквер.
по сравнению с ним люди были совсем малы. что за славный дракон. я смеялся его следам. проводив старика, уходил без одной стрелы. город-сон, мотыльки фонарей, мостовой слюда.
и потом я заметил, как бабушка, божий дым, пирожковая фея – я чуял её тепло – полетела
за ним, огнедышащим, молодым, по дороге из шерсти вывязывая крыло.
я встречал и мальчишек, поверивших в листопад, и девчонок, что стали русалками белых пен, а на крыше больницы, где крошечных душ толпа, позабыв про диагноз, дурачился Питер Пэн.
что мне вечность – дороже минута в чужой судьбе, если в нужной минуте действительно волшебство.
раздарив разноцветные стрелы, пришёл к тебе рассказать – неудачников в мире ни одного.
час к рассвету стремительно катится по дуге, проливается солнце ореховым молоком.
ангел всех неудачников смотрит – почти рентген, и я острые уши пытаюсь прикрыть платком.
Кащей
Вот так бывает: сказочный герой век коротает в замке под горой, разжалованный из богов в злодеи. Сидит себе и штопает носки. А мысли его где-то, далеки, витают, трансформируясь в идеи:
«Ну зашибись, допустим, я забыт, но я верчусь, налаживаю быт, тружусь и никого не обижаю.
Допустим, мне предложат умереть, а у меня фазенда, и пырей погубит огурцы и баклажаны.
Картошку колорадский жук сожрёт. Немедля надо думать наперёд, но так, чтобы с фантазией, с загадкой.
Смерть Шрёдингера: есть, а вроде нет. А мне ещё чинить велосипед, болеет моя добрая лошадка.
Возьмём гипотетический сундук (надеюсь, уж сундук-то я найду, вселенная работает на выход).
Возьмём златую цепь и дуб возьмём. Желательно у дуба водоём, ну это просто маленькая прихоть.
Кого в сундук засунем, хммм, вопрос. Мне нравятся бобёр и утконос. У егеря есть славная борзая.
Но он не даст, он жмот и скупердяй, в сезон дождей
не выпросишь дождя. Поэтому, наверно, лучше заяц.
Ещё кого бы? Страуса? Сову? Пингвина? Блин, они здесь не живут, а так хотелось, кстати, так хотелось. Пингвин смешной, похож на поплавок. Пусть будет утка, тоже ничего, нормальное откормленное тело.
Теперь – предмет: чернильница? Кольцо? Фамильный перстень жалко. О, яйцо, засуну в утку, подожду немножко. В яйцо иглу, и сглажены углы, и смерть висит на кончике иглы. По-моему, шикарная матрёшка».
Косой и утка говорят: «Весьма. Кащей буквально соскочил с ума. А может, мы его завалим, братцы? С какого ляда этот дивный микс? Он извращенец и таксидермист, поэтому его у нас боятся».
Идут к Кащею: «Милый, золотой, завязывал б ты, старый, с наркотой.
Где стражники, куда сбежала свита? А мы тебе презент на Рождество. Короче, если что – у утки ствол. Короче, если что, у зайки бита».
Вот так бывает в сказочном роду, висит на ветке кованый сундук, внутри темно, безжизненно и пусто. Кащей, поставив в вазу васильки, сидит себе и штопает носки, но иногда вздыхает: «Ну допустим…»
Бабка-кошка
У меня друг Серёга, мы очень давно знакомы.
У него была бабка, держалась важней наркома.
Ох и жгучая же, ох и вредная была бабка.
Всё таскала цветастый халат и смешные тапки,
ну такие, с помпонами, в стиле «тепло-уютно».
Ох и трудно же было с мегерой Серёге, трудно.
Он таскался за ней – Дон Кихот и несчастный Санчо.
Мы гулять, а он нет,
мы на речку, а он – на дачу.
Или хуже того – оставайся и пялься в телик.
Мы потом разминулись, разъехались, разлетелись.
А недавно вдруг встретились в баре, в полуподвале.
Посмеялись, попели и будто не расставались.
Притаившись, сидели под рёбрами друг у друга.
В баре было тепло. А на улице выла вьюга.
Мы упали в сугроб, беззаботные умпа-лумпы.
И тогда я спросила его, усмехаясь глупо.
– Как там бабушка, шустрик?
(он с детства довольно шустрый)
– Померла, говорит, да давно уже, не тушуйся.
Разве смерть ожидаема, разве кому по силам?
А ведь бабка была – даже дом бы остановила,
про коня уж молчу.
Помню, гроб и священник в рясе.
Я вернулся с поминок и как-то подрастерялся.
Думал, думал – куда мне девать её чашки, плошки.
А потом моя бабушка стала пушистой кошкой.
Я ночами-то раньше подскакивал, как убогий.
А теперь она мягко идёт и ложится в ноги,
начинает мурчать колыбельно, утробно, дрёмно.
И я, знаешь, по-прежнему «внучек» и «несмышлёный».
Я не верю ни в карму, ни в духов, ни в божью милость.
Вроде ж не было кошки – а, нате вам, появилась.
Ты не хочешь спросить, почему я решил – что бабка?
С виду кошка – воинственный хвост, коготки на лапках.
Иногда только смотрит в упор желтоглазо-веско –
натоптали, шумят, поселили тут человека…
Совпадение? Или? Не много ли совпадений?
Она гладит меня, провожает, даёт мне денег.
Вот вчера прикатила откуда-то две монетки,
ерунда, мелочовка, а знаешь, цены-то нет им.
Словно снова подросток, краснеющий и неловкий,
а бабуля дала на мороженку с газировкой.
Я не выкинул ни занавески, ни поварёшки,
а то вдруг ненароком обидится бабка-кошка.
Не смотри на меня, я не псих, не дурак, не шизик,
но считаю – у бабок должно быть по девять жизней.
Всё, давай, позвоню, подъезжает твоя карета.
Да, и кстати, забыл – не зови больше бабку вредной.
Вигилант
«Мой мальчик Джонни, хей, купи мне виски, скорми последний пенни автомату. Они всё ближе, очень-очень близко. Они страшны, они не виноваты.
Больные ветры, призраки и тени, печально-худосочны как бумажник. Ты бледен, Джонни, угощайся стейком, понравится – о’кей, ещё закажем.
Когда я стану пьяным и спокойным, я буду там, где царствует свобода, где из стены выходят те, кто помнит. Мне даже в детстве выпадала «вóда». Хей, Джонни, мы давно уже не дети, поэтому умеем видеть мёртвых. Пусты глаза, свисают руки-плети, они туман, они всё время мёрзнут.
Шериф в загуле, спит и носит звёзды, проклятье и трёхдневную щетину.
Хей, Джонни, небу рано – нам не поздно, бери друзей, топи в стакане льдины.
Переставай двоиться, может, хватит. Я слышу их, они меня позвали: чинуша, пастор, золотоискатель и девушка в индейской пёстрой шали.
Мой мальчик Джонни, закажи мне кофе, черней, чем сердце у твоей малышки. Земля напьётся вдоволь тёплой крови любителей чужого золотишка.
По прериям, где бродят буйволицы, поют койоты, ночь в орлиных перьях, грабители, бандиты и убийцы повадились испытывать терпение святого гладкоствольного обреза, таким уж его боги сотворили.
Попробуй что сказать, Мария-Езус, у нас есть в штате и свои Марии.
Ночь выжата, как семя амаранта, скудна и холодна, как поздний ужин.
Всегда работа есть для вигиланта. Ты нужен мне, мой мальчик, ты мне нужен.
Мой милый Джонни, желторотый птенчик, не знавший в жизни про оскал волчиный.
Похоже, наши крыши дали течи размером с океанскую пучину. Сыграй мне, что ли, старый добрый кантри, отлично получается в мажоре. За стойкой место пропастью вакантно. Зачем ты разрешил им, мальчик Джонни? Зачем позволил, чтоб тебя убили? Ты где-то рядом, здесь, я знаю точно. Я был сегодня на твоей могиле. Там хорошо, там чисто и цветочно.
Там маленький венок от рыжей Бетти и сласти
от торговца леденцами.
Хей, Джонни, мне пора, покончим с этим, иди, похлопочи перед отцами, чтоб застолбили место мне в Эдеме, накрыли стол, украсили свечами».
Он снова разговаривает с теми, кто больше никогда
не отвечает.
Маяк
Освоив ремесло дарить огонь, забрав из дома дедовскую фляжку, Том жил на маяке. Носил тельняшку.
И небо раскрывалось, как ладонь, пока смотрел на небо. Всякий раз показывали разные картины.
И в небе тоже плыли бригантины. Команды не стеснялись резких фраз. Не помешает громкое словцо, ведь на борту сплошные флибустьеры.
На маяке хихикали химеры, но, к счастью, не водилось подлецов. Том никогда не сожалел о том, что он один.
Под сенью старых балок ему хватало пения русалок. На море как-то раз случился шторм. Воруя тишину, большая мгла плясала волнам дикую чечётку. Том между волн ещё заметил лодку, подумав: эх, ко дну бы не пошла. Он видел – в километре от земли плыл человек ему ненужным галсом. Том делал всё – маяк не зажигался, хоть режь его на части, хоть соли.
Когда у неба кончился заряд, и лодочка о скалы
не разбилась, они сидели, тихие как милость, как будто вместе победили ад. Смотритель маяка и пассажир. И время их не торопило –
ну же! Смотрели вдаль. Хлебали чай из кружек. И ели рыбу, персики, инжир.
А Том сказал, салфетку теребя:
– Не смог зажечь маяк. Была причина. – Он не горел? Ну значит, дурачина, я видел свет, идущий от тебя. Я видел луч. Не знаю, с чем сравнить. Мгновение, но этого хватило.
Скрипели доски шаткого настила,
ракушки растопырились в тени.
Из синего космического супа – хоть ешь его половником, хоть лей – довольно улыбался, белозубо, во всю весну старик Хемингуэй.
Смерть
Быстро она собиралась. Вещей немного: джинсы, футболки, блокноты, расчёски, кисти. В среду она улыбнулась ему с порога: я позвоню, как устроюсь.
Давай, не кисни.
Я не вернусь –
эта фраза страшнее пули, словно они никогда
и не жили рядом. Только ключи оставались лежать
на стуле. Жалко, не маг – он бы их уничтожил взглядом. Время, конечно, не делает нас моложе,
но рассудительней делает. Он смирился. Через неделю вернулся домой, и что же: прямо на кухне, в районе пакета с рисом, он обнаружил письмо. До чего сопливо, глупо, как в женских романах. И так же нудно.
Начал читать. И почувствовал запах сливы, улицы, ветра, который в одну минуту делает лёгким, крылатым, совсем воздушным, или вертлявым зверьком, или сильной чайкой:
Здравствуй. Я знаю, простились. Хотя послушай –
ты невозможно хороший, уже скучаю.
Там, куда еду, – звенит комарами лето. Радуги в лужах, кометы и звездопады.
Не было в кассе, родной, для тебя билета, даже плацкартом. Я этому крайне рада. Помнишь – я белку однажды с руки кормила. Помнишь, как ты под гитару орал на трассе.
Это звучало ужасно, но было мило.
Хватит о прошлом печалиться. Ты согласен?
Скоро забуду твой адрес, улыбку, почерк. Я, дорогой, постараюсь тебе не сниться.
Если на улице ночь – то спокойной ночи.
Утром он встал. Как обычно, пошёл в больницу.
Дом дрейфовал в темноте, отдавал швартовы (раньше с любимой в больницу ходили вместе). Врач удивился: мне странно, но вы здоровы, вот, констатирую факт – ваша смерть в отъезде. Понаблюдаем с полгода, что с Вами будет. Определённо, вообще уникальный случай. Доктор смеялся: бросают не только люди. Смерть, получается, бросила вас, голубчик.
Город шумел, продлевался, сиял, как ёлка. Он, прикупив в магазине бутылку сидра, долго стоял на обочине, долго-долго: здравствуй, моя драгоценная Смерть. Спасибо.
Может, ты просто небесная стюардесса, или ты просто небесная проводница.
Лет через сорок увидимся, не надейся,
Смерть его слышала. Рыжая, как лисица.
Пацифист
Конечно, я помню про рай и ад, но есть кое-что честней: шагает по долгим пескам отряд оставшихся на войне. В нём каждый четвёртый сошёл с ума, а каждый второй молчит. У каждого первого в сердце тьма, звенят в голове мечи.
У чёрного солнца закат кровит, навеки зашитый в нерв.
Бредут камикадзе и штурмовик, драгун и легионер. А если сидят они у костра, а если заходят в бар, один безголосо кричит «ура». Другой же – «аллах акбар».
Пьют чай, недовольно наморщив лбы, бурбон, самогон, саке. При этом поруганные любым, не узнанные никем.
Конечно, я помню про небеса, посмертие, божий суд. Героев в рассказе должны спасать – и я их опять спасу. Не ради победы, такой благой, и правды от сих до сих. Солдаты в конце обретут богов, и боги обнимут их. Руками убитых смешных детей, глазами живущих вдов. Обнимут блуждающих в пустоте, и тех, кто всегда готов. Из каждого первого вынут гром, из горла достанут вой: идите домой, мужики, добром.
И больше не будет войн.
А будут цветы и осенний лист, дожди и река в струну. Ведь я, понимаешь ли, пацифист, и я не люблю войну. А если откроется мне канал и нужная частота – скажу:
эй, Господь, у тебя война. Пожалуйста, перестань.
Харон
Машинист начинает ехать и вспоминать, сочиняет для шпал креозотные имена,
над вокзалом повисли дожди, фонари и дрон. Машинист знаменит, машиниста зовут Харон.
Ему дали красивую форму и белый бейдж, проводница кидала семками в голубей.
Механический голос: «Наш поезд идёт в астрал. Он проедет Байкало-Амурскую магистраль,
через пару тоннелей света и перспектив. На конечной
по плану должны быть часам к пяти,
если будет на всём протяженьи зелёный свет, если встречный на полном ходу не спихнёт в кювет.
Провожающих просим последний раз чмокнуть в лоб, помолившись, чтоб им на прощание повезло.