Читать онлайн Безнадежный пациент бесплатно

Глава 2

– Так, что у нас дальше? Защита окружающей среды, безусловно, была первоочередной задачей. И теперь, когда нами выполнено большинство юридических обязательств, мы наняли независимого эксперта для разработки среднесрочной и долгосрочной программы подъема «Ретивого». Мартин, пожалуйста, следующий слайд. Спасибо.

Неспешный рабочий день, мы в конференц-зале Б обсуждаем, как продвигается спасение «Ретивого». По залу проносится возбужденный шепот – судя по датчикам, установленным на ближайшей буровой вышке, судно стало жертвой блуждающей ямы[3]. Это явление встречается крайне редко в международном судоходстве, и «Ретивый» стал одним из немногих кораблей, которым «посчастливилось» столкнуться с фатальной напастью.

Если волна-убийца[4] достигает в высоту двадцать пять метров и более, блуждающие ямы представляют собой прямо противоположный феномен. Они возникают как внезапный провал, с огромным перепадом высоты в сравнении с гребнем волны, за которым прячутся. Увидеть блуждающие ямы в штормовом море практически невозможно. Яма, которая потопила «Ретивый», стала заметна, лишь когда судно вдруг резко нырнуло в темную бездну, унеся с собой жизни тридцати трех членов экипажа.

Оставаясь наедине с собой, я постоянно думаю об этих тридцати трех несчастных. Я представляю отчаяние и мучительный ужас, который они испытали. Хотя по долгу службы мне следовало бы скорбеть, в первую очередь, об утрате судна.

Слайды, посвященные подъему корабля, проходят мимо моего внимания. Молодая женщина в дорогом костюме подробно описывает их содержимое. Во главе стола стоит Майра Стюарт-Милл: тугой пучок, уверенные, точные жесты. Она комментирует изображения поврежденного груза. Пять лет Майра работает моим помощником, но ни для кого не секрет, что она жаждет занять мою должность и проявляет такое служебное рвение, о котором мне остается лишь мечтать. Она добровольно исполняла мои обязанности, пока я уходил в отпуск, а во время моего недавнего отсутствия подняла вопрос о том, чтобы взять эти задачи на себя окончательно. Видимо, я произвожу впечатление никчемного человека.

– Часть груза обнаружена на океанском дне почти в сотне километров от места крушения, – комментирует Майра зернистую аэрофотографию. – Что указывает на необходимость расширения радиуса поисковых работ, если мы хотим вернуть все. Как бы то ни было, отмечу положительный момент: согласно предварительной оценке, бо́льшая часть партии не пострадала. Следовательно, мы не зря потратим усилия…

В стеклянную дверь конференц-зала вежливо стучат. Не дожидаясь ответа, внутрь заглядывает пожилая дама. Волосы цвета перца с солью уложены в аккуратные локоны, на спокойном лице выделяются живые синие глаза, которые добавляют моложавости и энергии ее благородно стареющим чертам. Дорогое синее пальто, на локте кожаная сумка – как будто дама посетила наше собрание лишь на минуту, по пути на выход из офиса.

– Прошу прощения, мне нужно переговорить с Артуром. – Она улыбается сидящим в конференц-зале тепло, но без заискивания. – Вы уже заканчиваете?

– Конечно! – Майра шелестит бумагами, понимая, что это не вопрос, а скорее приказ. Если она и раздражена перебивкой, то умело скрывает свои эмоции.

– Перед тем, как мы разойдемся, – неожиданно раздается за столом, и все головы резко поворачиваются влево.

Начальник одного из отделов, грубоватый верзила, выпускник престижного Итонского колледжа, с телом мощного здоровяка и неожиданно мягким голосом обращается лично ко мне:

– Я только хотел сказать… Артур, ты снова с нами. Позволю себе от лица всех нас поприветствовать тебя. С возвращением и… ты молодец, приятель! Ты молодец!

Оратор начинает громко хлопать, но быстро останавливается, так как аплодисменты никто не поддерживает. Его руки безвольно опускаются на стол.

– Ну что же, – продолжает Майра Стюарт-Милл, – полагаю, нам придется организовать еще одно собрание по этому вопросу. Впрочем, всем пора возвращаться к работе. Мартин, будь добр, согласуй расписание и сделай общую рассылку.

Все присутствующие кивают, выражая согласие, и почтительно отступают к двери. Дама в синем пальто проходит в зал. Останавливается возле панорамного окна и смотрит на Кэнари-Уорф, ожидая, пока помещение за ее спиной опустеет.

Наконец дверь закрывается за последним вышедшим, и я встаю из-за стола.

– Только у меня мало времени, – предупреждаю я, нерешительно подходя к окну. – На час дня я записан к доктору Данн.

– Вот я глупая! – восклицает она, не обращая никакого внимания на мои слова. – Ну почему мне не дали кабинет на этой стороне здания!

– Я думал, начальство может поменять кабинет когда угодно.

– Нет. Это уже излишество, – отмахивается дама. – Мне нравится, что отсюда видно наше старое здание. Вот, гляди. Видишь?

Она указывает в окно, задавая невидимую линию, которая видна только с ее угла зрения. К счастью, в течение жизни мне неоднократно показывали Добни-Хаус, и хоть я там ни разу не был, однако с легкостью могу отличить выстроенное в семидесятых офисное здание на противоположном берегу Темзы. Зажатое между двумя более крупными, недавно отремонтированными корпусами, Добни-Хаус смахивает на легкое курильщика: некогда красный кирпичный фасад почернел от грязи, окна безобразного едко-желтого цвета.

– Твой дед водил нас туда, когда мне было… лет семь, пожалуй. Мы поверить не могли, что все четырехэтажное здание целиком принадлежит ему. Помню, мы с твоим дядей играли на крыше, и нам казалось, что это ужасно высоко.

Дама отворачивается от Добни-Хаус и оглядывает окружающее пространство новыми глазами.

– А теперь посмотри! – Она сияет от восторга. – Тридцать четыре этажа, в центре Кэнари-Уорф, филиалы в шести странах, и скоро откроется еще один! Видеть то, с чего мы начинали, помогает ценить то, что имеешь, согласен?

Ее утверждение несколько лукаво. Технически у нас до сих пор четыре этажа. Остальные тридцать под нами в собственности у других солидных компаний. Я решаю не спорить из-за пустяков. Я гляжу сквозь закаленное стекло вдаль, и в голову вдруг приходит мысль на совершенно другую тему.

– Ты в курсе, что мне наглухо заделали окна?

Дама смотрит в сторону Добни-Хаус более пристально, чем мгновение назад.

– Мам… окна в моем кабинете. Ты знала, что они…

– Да. Мне сообщили.

– То есть… они переживают, что я их открою и…

– Это ради твоей безопасности. Так решил совет директоров, – беспечно отмахивается мама, поворачиваясь ко мне с фирменной улыбкой, и быстро меняет тему: – Я заказала нам столик в «Чантри» на ланч! Давненько мы туда не выбирались, правда?

– Ого, мы там не были уже… – Мы с моим отражением озадаченно хмуримся. – Так вот почему ты прервала собрание?

– Именно, – невинно отвечает мама, но тут же перестает улыбаться, когда я раздраженно фыркаю.

– Что не так? – спрашивает она, видя, что я сержусь. – Я думала, тебе там нравится.

– Да, очень… Большое спасибо… – Я пытаюсь подыскать нужные слова. – Мам, я пытаюсь заново наладить контакт с коллективом. Основанный на взаимном уважении. Но когда генеральный директор прерывает совещание, чтобы забрать сына на ланч, это все портит.

– Чтобы забрать на ланч старшего управляющего производством, – будто невзначай произносит мама, напоминая мне название должности, которую я каким-то чудом до сих пор занимаю. – Через час, максимум через два, ты освободишься. В любом случае машина уже внизу.

В полной уверенности, что тема закрыта, мама делает шаг к двери.

Я отворачиваюсь от окна и, насупив брови, заявляю:

– Ты хочешь, чтобы мы поехали на ланч прямо сейчас? Я не могу. На час дня я записан к доктору Данн. Мне через пять минут выезжать.

– Насчет этого не волнуйся. Я перенесла визит на шесть, – невозмутимо отвечает мама, придерживая открытую стеклянную дверь. – У тебя полно времени.

Вот уже более полутора веков ресторан «Чантри» располагается на южном конце Риджент-стрит[5] – улицы, которая ответвляется от площади Пикадилли-серкус и оттуда начинает тщеславное шествие на север, к площади Оксфорд-серкус.

Расположенный на третьем этаже ресторан легко узнать по знаменитым арочным окнам – полукруглые, с изысканными витражами, с улицы они смотрятся, как диковинный антиквариат. Место сделалось любопытной достопримечательностью благодаря своему почтенному возрасту, который сам по себе привлекает посетителей. Ресторан часто называли «британским заведением», и упрямое существование «Чантри» в какой-то момент совпало с движением за сохранение британской классики. Как только возникала угроза закрытия ресторана, он, словно эстафетная палочка, переходил от одного богатого мецената к другому. Шло время, сменялись элиты, но «Чантри» умудрился пережить всех: слишком старый, чтобы ему позволили умереть. Порой я задумываюсь, каково при этом самому ресторану?

– Рады вас видеть, мисс Мейсон! И Артур! Как настроение?

Карвел, давний управляющий «Чантри», расплывается в улыбке, вытягиваясь в струнку за резной деревянной стойкой.

– Идемте, я провожу вас за столик.

Мы проходим через старинный зал, в котором витает запах древней библиотеки. Судя по виду, помещение выстроено из трех основных материалов. Стены отделаны в викторианском стиле – белой штукатуркой. Опорные балки, половицы и большая часть мебели выполнены из одинакового лакированного дерева. И финальный штрих – отличительный цвет «Чантри»: темно-зеленая кожа, которой обтянуто в ресторане все, начиная от сидений и заканчивая перегородками.

С тех пор, как я был здесь в прошлый раз, ничего не поменялось. Для публики, которая может себе позволить походы сюда регулярно, это, без сомнения, важно. Перемены навевают на обеспеченных людей тревогу; постоянство «Чантри» ласкает их души, намекая, что некоторые империи вечны.

– Все просто в восторге, что ты вернулся, – неожиданно замечает мама.

Последние полчаса наш разговор крутится вокруг работы: мы обсуждаем деловые вопросы – не то чтобы совсем неприятно, но и веселья этому пафосному ланчу не прибавляет.

– Ну вряд ли все, – возражаю я. – Кое-кто наверняка рассчитывал, что в производственном отделе появится вакансия.

– Ерунда! Конечно, все очень рады тебя видеть, – отчитывает меня мама.

В наступившей тишине мы продолжаем трапезу. Матушка всегда умела устраивать эффектные паузы. Перед тем, как она начинала говорить, часто повисало молчание. Мерный рокот разговора должен был утихнуть, прежде чем в комнате раздавался ее голос.

Несколько мгновений я жду очередного распоряжения. Проходит почти минута, и лишь тогда меня осеняет: кажется, я неверно истолковал ее молчание.

Мама прячет глаза и, сосредоточенно рассматривая обжаренную на сковороде корнуэльскую тюрбо[6], так робко нажимает на нож, словно боится его сломать. Когда она без аппетита жует кусочек рыбы, я наконец-то понимаю, в чем дело. Мама хочет поговорить о тебе, о прошедших двух месяцах. Тема, которую она старательно обходит, переживая за хрупкую душевную организацию сына. Отчасти я угадал: мама боится, как бы что-нибудь не сломалось, стоит ей слишком надавить, и речь не о столовых приборах.

– Знаешь, я просто рад вернуться к работе, – подбрасываю тему я.

Мама тихо кивает, не глядя на меня, и возвращается к еде.

– А как дела у доктора Данн? У нее… все хорошо?

– Да, дела у нее идут просто прекрасно.

– Еще бы, пока она делает то, за что мы ей платим, – язвит мама. – Ты в курсе, что Марта Фрай-Мартин отвела к ней дочь, и бедная девочка до сих пор самая ужасная клептоманка во всей…

– Мам, – твердо прерываю я, не давая ей разразиться долгой обличительной речью в адрес доктора Данн. В последнее время мама стала этим грешить особенно часто. – А по какому поводу мы здесь? Могу поспорить, все эти тюрбо и ризотто с фазаном не просто так.

Выражение маминого лица меняется, словно море, на котором внезапно стихает шторм. Она грустнеет, смирившись перед неизбежным разговором, который больше нельзя обходить молчанием.

– Хочу кое-что тебе показать. Это важно, – объявляет мама слегка звенящим от волнения голосом. – Только не отказывайся сразу, сначала обдумай все хорошенько… Ради меня… Договорились?

Мама смотрит мне в глаза. В складках между ее бровей читается озабоченность, во взгляде льдисто-синих глаз проглядывают боль и надежда. Выражение лица, которое я заметил, очнувшись в больнице два месяца назад. Честно говоря, это было самое первое, что я увидел.

– Ладно.

Она медлит, оценивая искренность моего ответа перед тем, как изложить суть дела. Затем достает из кожаной сумки, стоящей возле ее стула, большую темно-синюю папку формата А4. И без единого слова протягивает ее мне. Мамина рука замирает над нашими полупустыми тарелками. Несмотря на скудное содержимое, папка выглядит неимоверно тяжелой. Над столом чувствуется нарастающее напряжение и страх, как будто сейчас достигнет кульминации некий процесс, о котором я даже не догадываюсь.

Я откладываю вилку с ножом и забираю папку. И все же она довольно увесиста: плотный, шелковистый на ощупь матовый пластик высокого качества. При более внимательном рассмотрении выясняется, что темно-синий цвет папки – на самом деле увеличенная фотография высокого разрешения. Снимок океана, катящего ласковые волны, занимает всю переднюю и заднюю часть обложки. Мне неоткуда знать наверняка, но отчего-то водное пространство кажется определенно британским. Несмотря на очевидную красоту, волнам не хватает насыщенной синевы Средиземного моря. Чувствуется, что из глубин этих вод исходит холод.

В центре передней обложки, перебивая монотонность морского пейзажа, виднеется остров почти идеально круглой формы. Одинокий клочок суши, покрытый зеленой растительностью. Он едва возвышается над водой, а в диаметре не более километра. На южной оконечности острова выдается в океан большой деревянный лодочный ангар. Оттуда, поднимаясь от берега чуть вверх, тянется узкая тропка. Она проходит мимо пышных зеленых газонов, мимо ухоженного круглого сада и упирается в главное здание.

Запечатленный с верхнего ракурса, в центре изумрудной зелени виден большой трехэтажный корпус из бетонных блоков. Идеальный куб из грубого серого цемента. По внешнему виду угадать назначение мрачной постройки невозможно. Ответ кроется в финальной детали обложки: несколько слов, выведенных четким современным шрифтом.

ИНСТИТУТ ЭЛИЗАБЕТ КОДЕЛЛ –

ЛЕЧЕБНО-РЕАБИЛИТАЦИОННЫЙ ЦЕНТР.

МЕСТО, ГДЕ НЕТ ПРЕДРАССУДКОВ.

ЖИЗНЬ БЕЗ БОЛИ.

Глава 3

Я перевожу взгляд на маму: она внимательно изучает выражение моего лица.

– Что это? – спокойно спрашиваю я, снимая защитную наклейку, которая запечатывала папку.

– Мне это передал Сан-Мин Хан. Будучи в Аскоте, он узнал о твоей… в смысле, о Джулии и связался с одной из моих сотрудниц. – Неловко улыбаясь, мама с волнением подбирает нужные слова. – Эта Коделл, она психиатр…

– У меня уже есть психиатр.

Мама с трудом подавляет желание раскритиковать доктора Данн.

– Видишь ли… уверяю тебя, доктор Коделл… она уникальный специалист. В буквальном смысле уникальный! – потрясенно восклицает мама. – Самая молодая выпускница знаменитого Каролинского мединститута в Стокгольме. В двадцать пять уже читала лекции в Оксфорде. Стала самым востребованным психиатром в Лос-Анджелесе и лауреатом премии Американской психологической ассоциации! Обычно этой награды удостаивают маститых специалистов за выдающийся вклад в развитие психологии. А Коделл только тридцать шесть!

– Хочешь ее удочерить?

– Не говори ерунды. – Мама смотрит на меня в упор. – Вообще-то, Артур, в мире психиатрии ее считают чуть ли не мессией. По сравнению с тем, что делают остальные, Коделл творит чудеса, и несколько лет назад она открыла независимую практику в Великобритании.

Я раскрываю папку: внутри набор рекламных материалов. Фотографии интерьеров загадочного здания и один снимок из сада: трава, море и теплое солнце, встающее над далекой Большой землей.

– Так, значит, ее клиника на острове?

– Это частный оздоровительный центр, – поправляет мама. – Но да, он на острове неподалеку от Уэльса… специально для полной релаксации.

Мама слегка пригубливает вино, но я чувствую, как она впивается глазами в мое лицо, и эта настырность начинает раздражать. В ответ я еще больше погружаюсь в материалы папки. Четырехстраничная брошюра демонстрирует многообразие роскошных зон отдыха: плавательный бассейн в помещении из белого мрамора, гимнастический зал, соляная сауна, игровая комната со столами для игры в бильярд и настольный теннис, а также мишенями для метания дротиков.

– И, как я понимаю, доктор Коделл специализируется на… работе с горем?

– Именно! – радуется мама. – Это одна из ее специализаций. Конечно, Сан-Мин ездил к ней из-за…

– Сколько?

Мама закашливается от неожиданности, и теперь я внимательно изучаю выражение ее лица. Она быстро берет себя в руки, но улыбка выглядит напускной, словно мама пытается уйти от ответа.

– Пусть это тебя не заботит, – уклончиво говорит мама.

– Нет. Мам, я серьезно. – Я не свожу с нее глаз. – Ты хочешь, чтобы я туда поехал, верно? Сколько это будет стоить?

Мама застывает с полуоткрытым ртом. Она лихорадочно прикидывает все возможные пути отхода. Наконец она отвечает, слова льются тихой скороговоркой из уголка рта:

– Семьсотпятьдесяттысячфунтов.

– Семьсот пятьдесят тысяч фунтов?! – Я захлопываю папку и швыряю ее на край стола. – За оздоровительный центр?!

– Доктор Коделл принимает только одного пациента за раз. – Мамин голос взмывает на октаву вверх, предательски выдавая первые нотки отчаяния. – У нее исключительно индивидуальный подход. И она… просто нарасхват.

– Мне плевать. Мы не можем себе позволить ее услуги! – восклицаю я, не понимая, зачем вообще это обсуждать.

– По-твоему, мы не в состоянии оплатить ее услуги?

– Я знаю, что мы… Но это же прорву денег выкинуть на ветер!

– Как раз эта реакция и говорит о том, почему тебе просто необходимо к доктору Коделл, – возмущается мама. – Твое хорошее самочувствие – не выкидывание денег на ветер, и ты единственный, кто так думает. Многие обеспокоены твоим состоянием, глубоко обеспокоены. И если обеспечить тебе необходимую помощь означает…

– Я уже получаю необходимую помощь. Доктор Данн…

– Не городи ерунду! – с неожиданной злобой рявкает мама.

– Мам…

– Хочешь поговорить о пустой трате денег? – жестко спрашивает она. – Мы уже восемь месяцев оплачивали ее услуги, когда у тебя случился… И где была твоя доктор Данн, когда ты загремел в больницу? Разгребать последствия ее непрофессионализма пришлось мне! Ты и представить себе не можешь, что там за место!

– Ну, вообще-то некоторое представление я получил.

– Нет, тебя там не было, – мрачно произносит мама.

– Ты о чем? Конечно, я там…

– Нет, тебя там не было! Не было!! – яростно перебивает мама. Ее клокочущий гнев словно пар, который вот-вот сорвет крышку скороварки. – Ты валялся в кровати, едва в сознании. И не добивался консультаций у врачей… по поводу лечения печени, о назначенных препаратах, о том, очнешься ли ты вообще! Не звонил отцу, пока он колесит по Европе бог знает с кем, и не говорил, что, возможно, ему придется попрощаться с сыном по телефону. И не сидел в одиночестве в ледяном коридоре, думая о похоронах собственного ребенка!!! Ничего из этого тебе проделывать не пришлось, как и доктору Данн! А мне пришлось…

Мама резко замолкает, будто сорванный клапан вернулся на место, и вся система вновь работает в штатном режиме. Мама берет вилку и нож, совладав с собой огромным усилием воли, и отрезает кусочек рыбы.

– У Данн был шанс, – холодным тоном произносит мама. – Рада, что она тебе понравилась, но моя вера в ее метод по понятной причине дрогнула. И теперь благодаря успехам нашей семьи у тебя появилась возможность пройти индивидуальный курс у светила мировой психиатрии. Можешь продолжать отмахиваться или оценить этот шанс по достоинству, ведь он выпадает не многим. Выбор за тобой. Лично я советую второе.

Под воздействием эмоций мама впервые так много сказала о той ночи. Я знал, что ей пришлось нелегко, но совсем другое дело, когда мне приоткрылись мрачные воспоминания матери о самых темных для ее сына часах. Чувство вины, которую я вынашивал последние два месяца, обрело более четкие очертания.

На мгновение я обращаю мысленный взор внутрь и погружаюсь в прошлое, назад в ту ночь. Я поражен тем, что сохранилось в памяти телефона. В ожидании приезда скорой я изумленно смотрел на телефонную трубку, лежащую на бачке унитаза. Один пропущенный звонок. Что он сделал. Что он значил. Интересно, почему я никому об этом не рассказывал, даже доктору Данн?

– А зачем Сан-Мину понадобился психотерапевт?

– Не ему, а сыну, – уже более спокойно отвечает мама. – Помнишь своего бывшего одноклассника Монти?

Я сто лет о нем не слышал, и наш с мамой разговор сразу перетекает в мирное русло. Глотнув напиток, я пытаюсь угадать:

– После Сингапура?

– Именно. После Сингапура. – Мама берет вилку и неторопливо протыкает ею последний кусочек серой плоти.

– Вообще-то терапия для Монти Хана не в новинку. Он не вылезал из реабилитационных клиник весь выпускной класс в Сант-Эдмундс[7].

– После несчастного случая Монти тоже помотался по разным местам, – со вздохом кивает мама. – Ни один психиатр не смог ему помочь… а может, они просто не хотели. Зачем излечивать богатого пациента, когда можно тянуть с него деньги бесконечно?

Мнение мамы о психиатрах резко ухудшилось два месяца назад. За ночь они рухнули в ее личном рейтинге с позиции представителей одной из престижных медицинских специальностей до самого низкого уровня. Впрочем, должен признать: учитывая скептическое с недавних пор отношение мамы к вышеупомянутой отрасли, ее благоговение перед этой Коделл, бесспорно, вызывает интерес.

– И что, Коделл заявляет, будто она помогла Монти Хану завязать? – Я отваживаюсь протянуть матери крохотную оливковую ветвь.

Она кивает. Мама в курсе, что Монти, в отличие от меня, страдает совсем от другого недуга, однако аналогия ясна. Ходячий мертвец, ставший жертвой опасной зависимости, по слухам победивший ее и словно родившийся заново, – и все это благодаря вмешательству единственного доктора. Верится с трудом, но история все же цепляет. Да и вообще, что я выиграю, если откажусь?

– Не захочет ли… Монти поговорить о курсе, который прошел?

Мамины поджатые губы моментально расплываются в широкую сияющую улыбку.

– Ты можешь позвонить ему прямо сегодня! – возбужденно выпаливает она. – Я попросила Шарлотту предварительно договориться с Монти о встрече, на случай если ты согласишься.

– Я пока согласия не давал.

– Тем не менее, – настаивает мама. – Монти с удовольствием расскажет тебе о Коделл и ее Институте. По-моему, он просто в восторге. С твоей работой на сегодня я разберусь сама. Разумеется, компания покроет все транспортные расходы.

Я с опаской беру синюю папку и, пожалуй, лишь ради приличия делая вид, будто собираюсь изучить ее содержимое, засовываю к себе в сумку.

– Погоди… транспортные расходы? – Я озадаченно смотрю на маму. – Монти до сих пор не вернулся на Кэнари-Уорф?

– Ты про тот грязный пентхаус? – насмешливо фыркает она. – Нет. Он оттуда переехал… слава богу.

Глава 4

Я проработала с доктором Коделл последние три года, и у меня нет слов, дабы выразить всю степень моего восхищения женщиной, которая сегодня удостоена награды. Позор мне, ибо я планировала произнести в ее честь целую речь!

Впрочем, к счастью для меня, достижения Элизабет красноречивее любых слов. И тот факт, что я принимаю от ее лица эту почетную награду, так как для доктора Коделл нет ничего важнее нужд пациентов, – наглядный пример самоотверженности, служения делу и заботы, которые она сразу же привнесла в профессию.

«Забота» – слово, к которому я постоянно возвращалась, когда готовила вчера свою речь. Забота очень важна, но порой мы не находим в себе сил ее проявить. Каждый из присутствующих здесь боролся с апатией, выгоранием, проявлениями эгоизма, забывая самое главное: зачем мы вообще лечим людей.

Однако я, а также все, кто знаком с доктором Элизабет Коделл, можем смело утверждать: она целиком посвятила себя заботе о людях. Даже после смены доктор Коделл еще долго остается с пациентами; она ездит на лекции, лишь когда чувствует необходимость сообщить что-то действительно важное; цель ее новаторских исследований – не нажива или самореклама, а развитие медицины и спасение жизни.

Элизабет, хоть ты сейчас и не смотришь, знай, что для меня огромная честь принять эту награду – она по праву принадлежит тебе, твоему революционному методу и всем, кого ты спасла и еще спасешь!

Спасибо, что показываешь нам, как выглядит настоящая забота о человеке!

Выступление и аплодисменты резко обрываются – размещенное на сайте Американской психологической ассоциации видео с церемонии награждения заканчивается черной заставкой. Я выключаю экран телефона и выпрямляюсь на сиденье такси, пытаясь понять, долго ли еще ехать.

Раньше Монти Хан жил в двух шагах от офиса. Расстояние от нашего офиса до его дома было едва ли больше, чем метры, которые преодолевал лифт, поднимаясь наверх.

Отец Монти, Сан-Мин, уважаемый южнокорейский магнат недвижимости, приобрел здание и отдал в управление сыну в надежде, что серьезное дело поможет заблудшему агнцу наконец остепениться. Правда, по слухам, как только документы были подписаны, Монти передал управление частной компании, а сам поселился в пентхаусе и занялся превращением трехуровневых апартаментов в лучшую клубную площадку города.

С экономической точки зрения идея не выдерживала никакой критики: свободный вход, бесплатный бар. Бездонная яма, куда Монти регулярно выкидывал миллионы. Впрочем, по меркам самого Монти, слава, аура порочности и регулярные скандалы обеспечивали месту однозначный успех. Со слов моих коллег, сборища у Монти Хана имели бешеную популярность. Ночи в стиле знаменитых пиров Калигулы, где рекой тек дорогой алкоголь, предлагались новейшие синтетические наркотики и самые экзотические сексуальные утехи. Я видел тусовки в его логове, если засиживался на работе допоздна. Небо над офисом пронизывали танцующие лучи прожекторов, в окнах извивались силуэты многочисленных гостей, басы оглушительно бухали на весь Лондон, словно быстро бьющееся сердце.

Темная сторона Монти Хана начала проявляться далеко не сразу. Свидетелями его срывов становилась лишь горстка самых стойких гостей, продержавшихся всю ночь. Продрав сонные, кроваво-красные глаза, эти гуляки с изумлением обнаруживали, что вокруг не райский сад развлечений, а коробка из голого холодного бетона. Повсюду грязные матрасы, пустые холодильники, распростертые тела, которые, словно мебель, аккуратно обходят уборщицы.

А в центре всего этого – Монти. Он вставал раньше всех или вовсе не ложился. Он, пошатываясь, ходил между спящими, призывал продолжить веселье. Монти жаждал вернуть атмосферу ночного безумия, но в окна неумолимо светило солнце.

Мои коллеги вежливо откланивались, и во время долгого спуска на лифте каждого посещала отрезвляющая мысль: человек, решивший устроить из своего жилища ночной клуб, вынужден бывать там и днем. Несколько лет спустя один из легендарных кутежей Монти закончился тем, что беднягу вышвырнули из ночного клуба в Сингапуре. Очевидцы с радостью записали на видео перепалку между Монти и охранником клуба. Не успели зеваки убрать телефоны, как внедорожник, за рулем которого сидел орущий что-то нечленораздельное Монти, на скорости въехал на тротуар и прижал огромного вышибалу капотом к стене.

Когда на следующее утро Монти пришел в себя, ему сообщили, что пострадавший от вчерашнего наезда может навсегда остаться прикованным к инвалидной коляске. Однако Монти о вчерашнем происшествии не помнил вообще. Когда об инциденте стало известно, у моих коллег одновременно случился приступ амнезии, и они хором заявили, что ни разу не переступали порог пентхауса Монти.

Я рад, что парень перебрался в место получше, даже если теперь туда приходится ехать на трех поездах. После двух пересадок и часового путешествия на юго-восток я оказываюсь в пригороде Лондона. Там я сажусь в заранее заказанное такси и остаток пути проделываю по извилистой проселочной дороге. Пейзаж становится все более пустынным, лишь время от времени за окном мелькают автобусные остановки. Количество маршрутов, отмеченных на каждой следующей остановке, неуклонно сокращается. Наконец мы минуем несколько остановок, где ходит лишь один автобус. А вот и он, грохочет навстречу по узкой дороге.

Небо ясное, синее. Тебе бы понравился этот погожий денек. Представляю, с каким азартом ты сунула бы ноги в походные ботинки, чтобы побродить по прекрасным, усыпанным листьями лесным тропинкам, вдыхая чистый прохладный воздух.

Мы редко выбирались в лес. Мне почему-то всегда казалось, что пригород – это слишком далеко, и поездка туда и обратно отнимет полдня. Теперь, когда я изредка выбираюсь на природу, то с ужасом понимаю: от города сюда рукой подать.

– Здесь нормально?

– Прошу прощения? – Я выхожу из задумчивости и встречаюсь взглядом с водителем, который молча ждет ответа.

Машина не движется. Вокруг живописная британская деревушка.

– Приехали, говорю. Здесь нормально? – Таксист показывает в окне строение, которое в навигаторе значится как «дом Монти Хана».

Да, это совсем не Кэнари-Уорф. Перед нами очаровательный, словно сошедший с картинки, английский сельский дом. Невысокая печная труба оплывшей свечой торчит на покрытой мхом крыше. Стены из настоящего природного камня, положенного на раствор, как в старину, подъемные окна с белыми переплетами и ярко-красная входная дверь. Дом расположен в глубине прекрасного сада, утопающего в буйной растительности на многочисленных клумбах и шпалерах. Ты бы влюбилась в это место с первого взгляда!

Поблагодарив водителя, я выбираюсь из машины и шагаю к дому. На железной калитке приятно звякает щеколда. Под подошвами ботинок хрустит древесная щепа, я иду по дорожке под арками, увитыми многоярусными соцветиями глицинии, вдыхаю ароматы жимолости, герани и полевых цветов.

Я почти у красной двери, и вдруг желудок сворачивается в тугой комок. Не ожидал, что стану волноваться перед встречей, но мне почему-то тревожно. Иногда, думая о Монти, я высокомерно считал его эмоционально выгоревшим эгоистом, который разрушает все вокруг и безрассудно растрачивает деньги, словно напрашиваясь на раннюю смерть. Теперь, если принять во внимание мамины слова и глядя на новое обиталище Монти, складывается впечатление, что ситуация кардинально поменялась.

Торопливо накарябанная записка, подсунутая под дверной молоточек, гласит: «Если не отвечу на стук, иди на задний двор». Естественно, в ответ на мой робкий стук никто не отозвался, и я направляюсь к тенистой тропке, ведущей вдоль дома.

Тропинка приводит меня в аккуратный, отделанный камнем дворик, за которым, полого спускаясь вниз, простирается сад. Первым делом я замечаю ухоженную овощную грядку: она начинается с вершины и уходит далеко вниз, до каменной стены, за которой виднеется поле другого фермера. С обеих сторон склон обсажен вечнозелеными деревьями, которые придают саду ощущение уединенности. Пушистые сосны сохраняют хвою круглый год, закрывая участок от соседних коттеджей.

– Мать моя женщина, какие люди! Арти! Двигай сюда! Ну что, черт тебя возьми, как дела?

Над кустами картофеля, покрытыми защитной сеткой, возникает улыбающееся лицо: ослепительно-отбеленные зубы и сияющие карие глаза. Монти Хана просто не узнать! Мрачный иссохший наркоман, которого я в прошлый раз видел в зале суда Сингапура, исчез. Вечно нечесанные космы аккуратно подстрижены, ввалившейся челюсти вернулась упругость, под облегающей футболкой угадываются рельефные мышцы, которых, я уверен, раньше не было. Монти будто заново родился!

В голове мелькает мысль: интересно, а как в его глазах выгляжу я? Я уже полгода не был в тренажерном зале, и хоть отсутствие аппетита не дало мне располнеть, зато одежда теперь висит на мне мешком, как на огородном пугале.

Несмотря на то что Монти в восторге от моего приезда, мне трудно смотреть ему в глаза.

– Привет, Монти! Рад тебя видеть!

– Черт, дружище, и я ужасно рад, честное слово! – с искренним чувством произносит он. – Мы с твоим отцом буквально месяц назад виделись в Дубае! Хотел поздравить его с женитьбой, а потом узнал про… В общем, сам понимаешь.

– Про развод? – догадываюсь я.

– Точно! – ухмыляется Монти. – Впрочем, судя по всему, старик быстро оправился. Узнаю Малкольма!.. А как Дилайла? Она просто звезда, черт возьми, я всегда это говорил!

– Да, мама в порядке.

– Хорошо. – Монти умолкает, и это мгновение тишины меняет его настрой.

Он подходит и кладет руку на мое плечо с такой силой, что у меня чуть не подгибаются колени.

– Сам-то как? Слышал о твоей жене. Ее звали Джулия, верно? Эта новость меня прямо прибила. Так неожиданно. Ты был рядом, когда она… Черт, я настоящий дуболом…

– Все в порядке. Нет… я не был с ней, когда это случилось.

– В любом случае прими мои соболезнования. Так, я сейчас тут кое-что доделаю, и мы сможем нормально поговорить.

Монти подвязывает защитную сетку к бамбуковым колышкам. Не отрываясь от работы, он продолжает беседу:

– Тебе, наверное, странно видеть все это? Вечный раздолбай Монти Хан, король тусовок Кэнари-Уорф, возится на грядках в каком-то гребаном захолустье?

– Кто я, чтобы судить? – пожимаю плечами я. – Последний раз, когда мы с тобой как следует общались, оба еще ходили в младшую школу. Но ты здорово изменился по сравнению с тем, каким был раньше.

– Ха! Да я оставался потрясающим оболтусом до прошлого года! – посмеивается Монти, аккуратно продевая пластиковые зажимы в тонкую сетку. – А что, неужели ты ни разу не заходил в пентхаус на знаменитые вечеринки?

– Ох, нет. Мы с Джулией были домоседами. Ты здорово веселился и без нас.

– Да уж… веселился. – Монти прямо выплевывает последнее слово. – Веселился снова и снова. А потом я однажды понял, что вынужден заползать обратно в грязную вонючую постель, лишь бы не видеть дневной свет. А друзья любили меня, только когда я был в алкогольном угаре.

От его горьких слов мне вдруг становится легче. Грубая прямота действует как глоток свежего воздуха после месяцев приторной вежливости, с которой все старались со мной говорить. Абсолютное пренебрежение правилами приличия довело Монти до серьезных неприятностей в прошлом, но сейчас для меня это благо – я могу говорить с ним без обиняков.

– Ты сказал, что был алкоголиком?

– Конченым пропойцей, приятель.

– То есть… сейчас все позади?

Монти отряхивает землю с рук и встает.

– Черт, как же здорово тебя видеть! – широко улыбается он. – Пойдем.

Монти ведет меня по газону вниз, в самый дальний угол сада. Вокруг благоухают сосны, в полной тишине щебечут птицы. Мы подходим к деревянному сараю без окон, стоящему в тени елки, на краю участка. Монти извлекает из кармана связку ключей и с истинно сельской неторопливостью начинает искать нужный.

Щелкает замок, дверь со скрипом отворяется, и в нос ударяет хмельной сладковатый запах брожения. Сарай доверху набит прозрачными девятнадцатилитровыми бутылями. К каждой приделан краник. Внутри бутылей, выстроенных в ряд на трех крепких полках, янтарная жидкость, которая, видимо, настаивается.

Монти оглядывает содержимое сарая с нескрываемой гордостью. И без смущения глядя мне в глаза, говорит:

– А вот и настоящий деликатес, натуральный продукт. Поначалу я это затеял ради забавы, ну или хотел что-то себе доказать, черт его знает, однако несколько месяцев назад мой товар начали переливать в бутылки и с тех пор берут регулярно. Доход, конечно, поскромнее, чем от сделок на международном рынке недвижимости, но мне хватает. Это, кстати, медовуха.

Монти проходит внутрь и достает большой пластиковый лоток, покрытый слоем пыли. Открывает крышку и вынимает из лотка два чистых стакана.

– На следующей неделе мне установят два улья, а пока сотрудничаю с местной пасекой. У нас тут «Ваниль», «Шиповник», «Чили»… думаю, тебе понравится «Боше»[8].

Монти поворачивает кран и, наполнив оба стакана темно-янтарной жидкостью, протягивает один мне. Я пялюсь на напиток. У меня не укладывается в голове, что жертвой этого простого вещества, сгубившего стольких людей, стал и спокойный, уверенный в себе мужчина, стоящий напротив меня. И тем не менее, влияние алкоголя на организм Монти – медицинский и исторический факт. Вряд ли кто-то станет отрицать, что спиртное разрушило не только жизнь самого Монти, но и жизни его родных и даже посторонних людей, имевших несчастье оказаться у него на пути.

Неловко улыбаясь, я беру свой стакан и с тревогой смотрю, как Монти подносит напиток ко рту. Я чувствую, что должен вмешаться! Может, выбить стакан из его руки и напомнить о том, сколько горя принес ему алкоголь?

– За трезвость! – нахально ухмыляется Монти и опрокидывает в себя напиток.

Глава 5

Понимая, что участвую в сомнительном мероприятии, я нехотя следую примеру Монти. «Боше» оказывается довольно сносным, с привкусом жженого сахара. И тут же на рецепторы обрушивается безошибочно узнаваемый алкоголь – он обжигает язык, а затем пламенем растекается по горлу. Почувствовав в напитке градус, я невольно смотрю на Монти: он с улыбкой ставит свой стакан на полку.

– Похоже, тебе неловко, – подмечает Монти, которого явно веселит мое замешательство. – В те годы, когда я совсем уходил в штопор, отец забирал у меня все бутылки. Но я упорно находил способы достать алкоголь. Заказывал онлайн на адрес соседней квартиры, просил друзей принести мне его тайком. Если я оказывался поблизости от винного магазина, то ни о чем другом думать уже не мог. Прикидывал, далеко ли он и как туда попасть. Я был не в силах сопротивляться.

Монти наклоняет стакан и медленно вращает по кругу, глядя, как внутри плещется напиток.

– Я до сих пор ежедневно сдаю дыхательный тест на алкоголь для отца. Это самое малое, что я могу для него сделать. – Он замолкает и внимательно смотрит на меня, желая убедиться, что я полностью осознаю услышанное. – Артур, у меня в саду чертова пивоварня, а за семь месяцев я ни разу не выходил за 0,1 промилле алкоголя в крови![9] В большинстве дней результат вообще ноль!

Я всматриваюсь в лицо Монти, не уверенный, стоит ли воспринимать его слова всерьез.

– Но… как?!

– За этим ты сюда и приехал, верно? – улыбается он.

Ничего не понимаю. Из маминого рассказа я сделал вывод, что доктор Коделл помогла Монти завязать с выпивкой. Причем, судя по его собственным словам, все гораздо сложнее: доктор не только полностью избавила его от алкогольной зависимости, но и сделала так, чтобы Монти мог пить от случая к случаю, как самый обычный человек. Насколько мне известно, подобные трансформации пока за гранью возможного, однако сложно отрицать то, что я вижу собственными глазами.

– Давай-ка возьмем их и поднимемся во дворик. – Монти жестом указывает на стаканы. – Там и поговорим как следует. А то медовуха света не любит.

Через несколько минут, откинувшись на спинку черного плетеного кресла, он смотрит на безмятежный пейзаж за пределами сада. Его стакан с медовухой, почти не тронутый, стоит между нами, на столике из кованого железа. Я делаю глоток чуть приторного «Боше» и обдумываю, какие вопросы задать.

– Итак… – начинаю я, поставив стакан на столик, – это доктор Элизабет Коделл? Говоришь, она излечила твой алкоголизм?

– Именно.

– А что за лечение? Фармацевтика? Гипнотерапия?

– Метод не имеет аналогов! Для меня были физические упражнения, много когнитивно-поведенческой терапии[10], лекарства. – Монти сопровождает описание богатого лечебного арсенала взмахами рук. – Она изучает проблему и создает курс лечения индивидуально для тебя.

– Ты сказал бы, что ей удается достичь результатов, каких не в силах добиться другие психотерапевты?

Пропустив вопрос мимо ушей, Монти Хан пристально смотрит на меня, склонив голову набок.

– Мы ведь не особо дружили в школе, верно? – спрашивает он.

– У меня почти не было друзей… я рос замкнутым. Мы вместе ходили на английскую литературу. Вот, пожалуй, и все.

– Помню! Ты все время пялился в книжку! – со смехом вспоминает Монти. – Но если честно, у нас тобой было много общего. В нашей школе училось много отпрысков из богатых семей: дети музыкантов, королевская родня. Неприкасаемая элита. Мы – наследники династий, и мы обязаны их продолжить.

– Это наименьшее, что мы можем сделать для родителей.

– Прекрасный ответ. Именно поэтому тебе достался роскошный кабинет с панорамным видом, – размышляет Монти. – А я все это ненавидел. Протестовал. Теперь я понимаю, что у папы тоже своего рода зависимость, только она социально одобряема. Поначалу я загорелся, но потом стал избегать любой деятельности как чумы. Учеба, работа… я видел в них смысл, пока не осознал, что тупо исполняю программу, задуманную для меня отцом. И что мне оставалось? Развлечения, эскапизм, алкоголь, таблетки. Когда я понял, что происходит, было уже поздно. Я ушел в мир собственных фантазий. Меня везли как пассажира, за рулем же сидел кто-то другой, а то и вовсе никого не было. Странная штука, да, Арти? Сражаешься с собственным разумом, черт возьми, и проигрываешь!

Монти с горестным недоумением вспоминает некогда царившую в его жизни неразбериху. Мгновение спустя лицо моего собеседника медленно расплывается в улыбке. Глотнув медовухи, он заговаривает не торопясь, тщательно подбирая слова.

– Доктор Коделл. Она вернула мне контроль над разумом. Коделл проникает прямо в серое вещество, находит там тебя, где бы ты ни был, и… вручает утерянные бразды правления. Помогает вернуться на твое по праву место, в центр, на вершину, а все грязное дерьмо остается внизу.

Чувствуется, что он до сих пор не может поверить в произошедшее. Каждый раз, когда Монти произносит имя доктора Коделл, в его голосе слышится неподдельное благоговение. Кажется, Монти даже скучает по временам, когда проходил курс в Институте Коделл – так он лелеет эти воспоминания. Вынужден признать, при всем уважении к доктору Данн, сессии с ней никогда не оказывали на меня столь мощного эффекта.

– Думаешь, она сумеет мне помочь?

– Арти, она мне не просто помогла. Я серьезно, дружище. – Взмахом руки Монти отметает мою формулировку и оглядывается вокруг в поисках подходящей аналогии. – Разве пожарные только лишь «помогают», когда выносят тебя из горящего дома? Нет. Доктор Коделл меня спасла… Вытащила меня, орущего и брыкающегося, из моего собственного, охваченного огнем разума. И да, она проделает то же самое для тебя. Говоря без обиняков, Коделл – это буквально да Винчи! Универсальный гений психиатрии! Она на десятилетия опередила свое время. Коделл под силу помочь любому.

– Что ж… впечатляющий отзыв.

– Вижу, ты еще в сомнениях, – понимающе улыбается Монти.

Я старательно обдумываю следующий вопрос.

– А ты не испытывал чувство вины? Столько денег потрачено, чтобы ты снова обрел счастье. Тебе никогда не казалось… будто на спасательный плот берут только тебя, а остальных нет?

Судя по озадаченному виду Монти, он над этим вовсе не задумывался. Однако вскоре его осеняет.

– Арти, доктор Коделл обратила мое внимание на один очень важный момент: мы живем только раз. Понимаешь? Второго шанса не будет. Никаких «потом». Точка. Конечно, я тоже колебался, стоит ли к ней ехать, ведь, черт возьми, уже не помню, сколько раз ложился на реабилитацию. Иногда на несколько месяцев, иногда на день. Я не понимал, зачем проходить через все это заново. В конце концов я задал себе один вопрос, на который тебе тоже сейчас следует ответить…

Монти опустошает стакан и, звякнув им о столик, с неподдельной искренностью смотрит мне глаза.

– Честно. Только честно. Если ты будешь чувствовать себя точно так же, как сегодня, до конца жизни, как думаешь, долго ли она продлится?

Глава 6

– Скажу откровенно, Артур, я бы не советовала.

Я едва успел вернуться в Лондон к шести вечера на сессию к доктору Данн. Телефон полностью разрядился, времени ловить такси уже не оставалось, и я нырнул в метро, где в час пик было не протолкнуться. Пересадка на линию «Пикадилли», быстрым шагом от «Уголка ораторов» в Гайд-парке, и вот я, задыхаясь, у двери доктора Данн.

Слова Монти не стали для меня божественным откровением. Они не звучали в моей голове подобно абсолютной истине, которая бы четко указала, что делать. И все же, когда такси тронулось в обратный путь, а в зеркале заднего вида показался Монти, с улыбкой машущий мне вслед, я понял, что увожу его слова с собой. Пока я трясся в поезде, а вокруг потихоньку вырастал Лондон, где-то на задворках сознания вопрос, заданный Монти, тихо делал свое дело: аккуратно поворачивал маховики и нажимал на рычаги, добиваясь своего.

– Доктор Коделл, несомненно, большой специалист, – решаюсь возразить я.

Я сижу на пестром диване в кабинете доктора Данн, рассеянно сжимая лежащую на коленях подушку в лоскутной наволочке.

– Слышал, что она одна из самых юных выпускниц эм-м… Каролинского мединститута.

– Я знаю, кто она, – сухо отвечает доктор Данн.

– И?

Мой психолог смотрит в окно, явно размышляя, как ответить на щекотливый вопрос клиента. Я верю в беспристрастность доктора Данн и очень ценю ее мнение как профессионального психиатра, но все-таки мне неловко обсуждать ее возможную замену.

– Она, конечно, гений. Не отрицаю, – вздыхает доктор Данн. – Талант, который рождается раз в столетие. Коделл начинала как хирург и привнесла радикальные изменения в эту область. Я слышала, что она занялась психиатрией из любви к преодолению трудностей и уже успела оставить… заметный след.

– Вот именно, – смущенно произношу я, стараясь говорить как можно деликатнее. – Я слышал о ней только хорошее.

– Еще бы, – сквозь зубы цедит доктор Данн.

– Что вы имеете в виду?

Доктор мнется, понимая, что ее истинные чувства вырвались наружу. Наконец она отвечает, и в знакомых спокойных интонациях угадывается скрытое раздражение.

– Лишь то, что… понятие «частная практика» у доктора Коделл превращается в нечто совершенно закрытое.

– Полагаете, у нее там творятся нехорошие вещи?

– Понятия не имею. В том-то и дело. – Доктор Данн на мгновение задумывается. – Так, значит, она работает с горем?

– В брошюре написано, что у нее есть эта программа. Имеются прекрасные отзывы.

Доктор Данн берет со стола раскрытую записную книжку в кожаном переплете, захлопывает и кладет рядом с собой. Когда она снова смотрит на меня, в ее глазах появляется другое выражение.

– Хочу сказать прямо, Артур. На мой взгляд, прерывать лечение сейчас – плохая идея.

– Это только на две недели и… когда я общался с бывшим пациентом Коделл…

– Кажется, его зовут Монти Хан?

– Да, верно. Он говорит… все говорят, что лечение у Коделл не сравнится ни с одним курсом, который они проходили ранее.

– Еще бы, – отзывается доктор Данн. – У нее новаторское мышление.

– Так ведь это хорошо, разве нет?

– Но ваша проблема не нова, Артур, – почти грустно замечает доктор Данн. – Она стара как мир. Как только люди научились любить друг друга, мы также научились скорбеть. Нет никаких хитрых уловок, панацей, и, что бы ни говорил Монти Хан, некоторые состояния поддаются лечению не до конца. Некоторые вещи делают нашу жизнь ярче. Вряд ли на данном этапе вашего восстановления стоит пытаться силой выжать результат, которого попросту… не должно быть.

Я вяло киваю, глядя в окно на старинные особняки Белгравии, мимо которых движутся редкие пешеходы. Глаза застилают подступившие слезы.

– А все-таки, если бы лечение существовало… – тихо говорю я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Если бы лечение было и оно помогало бы обрести счастье… скажите, вы бы позволили мне пройти такой курс?

Я слышу, как доктор Данн медленно откидывается на спинку кресла, и заставляю себя посмотреть ей в глаза. Я вдруг чувствую, что у меня больше нет сил. Я раздавлен. Глаза снова наполняются слезами, пара капель предательски стекает по щекам.

– Хочу, чтобы вы знали… Я собираюсь продолжать лечение у вас. Просто… мы заморозим наши сессии, пока я… пока я буду в отъезде.

– Артур…

– Я очень ценю все, что вы для меня сделали, – с нажимом продолжаю я, страшась того, что может случиться, если замолчу. – Надеюсь, вы знаете, что я… м-м… не разделяю ничьих мнений… Я правда очень вам признателен…

– Артур, пожалуйста, не спешите! Подумайте…

– Я просто хочу, чтобы это закончилось.

Доктор Данн смотрит на меня с видом человека, проигравшего битву. Впервые вижу ее такой. Я ожидал чего-то подобного два месяца назад, когда вышел из больницы, однако тогда доктор Данн излучала уверенность. Именно сегодняшнее мое заявление лишило ее надежды и по-настоящему обеспокоило.

– Я просто хочу, чтобы это закончилось, – тихо, но решительно повторяю я.

– Ну что же… – Доктор Данн берет себя в руки, оставаясь профессионалом до конца. – Я всегда на связи.

– Конечно. Спасибо. Я знаю.

Доктор Данн бросает взгляд на свои смарт-часы. В ее очках отражается тусклый белый экранчик. Затем она смотрит на меня, даже не пытаясь облегчить мое чувство неловкости традиционной прощальной улыбкой. Доктор Данн не скрывает своего отношения к тому, что произошло. Она с молчаливой стойкостью принимает мое решение, но не разделяет его.

– У нас остается мало времени, вы хотите еще что-то обсудить?

– Я… Нет… Спасибо, доктор Данн. Мои помощники утрясут расписание. Уверен, скоро все наладится.

Я аккуратно кладу подушку на диван. Я почему-то не в силах поднять глаза. Стою, сгорбив плечи, – пустая человеческая оболочка – и с тяжелым чувством жду прощального напутствия доктора Данн.

– Надеюсь, она действительно заслуживает все эти отзывы.

Не знаю, нарочно ли так поступила доктор Данн, но семь слов, сказанные ею на прощание, крутятся у меня в голове, пока я еду домой. Они прячутся в шуме лондонских улиц, отдаются эхом в моей голове, когда я прислоняюсь лбом к двери квартиры. При всей искренности этих слов, содержащийся в них намек вызывает во мне нарастающую обиду. Я захлопываю за собой дверь, без сожалений оставляя комментарий доктора Данн снаружи.

Пару мгновений я просто не двигаюсь, погружаясь в холодную тишину квартиры. Потом бреду по темной прихожей, и с каждым шагом моя энергия утекает, словно воздух из невидимой дырочки. Рука тянется к выключателю, промахивается и безвольно падает, не предпринимая новой попытки.

Я иду в темноте и падаю на диван в гостиной, прижимаясь щекой к прохладной коже. Правое ухо, направленное в потолок, улавливает отдаленные звуки города. Левое, прижатое к дивану, сосредоточено на внутренней жизни организма – оно передает шум кровотока, циркулирующего по телу, и тихие удары сердца.

– Странный сегодня день, красотка! – говорю я, глядя в темную кухню. – К работе я почти не притрагивался.

Экран городского телефона загорается янтарным светом, озаряя кухню. В тишину грубо врывается громкий электронный сигнал. Сверяюсь со временем: оказывается, с тех пор, как я вернулся домой, прошло три часа. Интересно, кто мне звонит на ночь глядя?

Беру трубку. На экране высвечивается: «Мама». Теперь это может ввести в заблуждение, поскольку телефон программировала ты. Моя мама в телефоне значится как «Дилайла», подчеркивая дистанцию, которую она предпочитает сохранять с людьми.

– Лоррейн?

Первые секунды я слышу только дыхание, как будто звонивший еще не готов говорить. Затем раздается судорожный вдох и всхлип. Бедняга старается не расплакаться или уже в слезах. Я смотрю на очертания висящих над головой медных кастрюль и жду, когда Лоррейн заговорит.

– Есть минутка? – Ее дрожащий голос едва различим. – Не хочу отвлекать тебя от работы.

Голос моей тещи раньше был жизнерадостным и приветливым, с приятным северным акцентом, в нем звучали теплые нотки искренней доброты. Теперь же при звуках ее голоса невольно представляется раненый олень: безобидное существо, павшее жертвой сил, которые оно и не помышляло пробудить.

– Ха. Я слинял из офиса. – Я начинаю бесцельно мерить шагами темную квартиру. – Как вы?

Пока Лоррейн собирается с мыслями, я оглядываюсь. Помню, как мы сюда переехали. Эта просторная квартира некогда была целым этажом в таунхаусе, построенном в семидесятых годах в Блумсбери – престижном районе в центре Лондона. Просторная гостиная, смежная с ней кухня, оснащенная шестиконфорочной плитой, ванная, вся в белой итальянской плитке. По сравнению с клетушкой, в которой мы начинали жить вместе, новая квартира казалась пугающе большой: в ее коридорах можно было заблудиться.

Мы постепенно привыкли к пространству, однако в последнее время оно снова начало подавлять. Пустое, стерильное, слишком большое для одного человека. Теперь я все время блуждаю в этих коридорах.

Лоррейн старается говорить спокойно, но на середине предложения ее голос начинает дрожать.

– Я просматривала наши фотоальбомы. – Лоррейн судорожно вздыхает, пытаясь взять себя в руки. – Она тебе когда-нибудь их показывала?

– Нет… вроде нет. – Я медленно бреду в прихожую, включаю свет и грустно говорю: – Мы думали, еще успеем.

– Она обожала их перелистывать. Рука не поднимается убрать, – бормочет Лоррейн. – Извини, я все время звоню тебе на эмоциях. Ты, наверное, уже ложишься?

– В принципе, нет… не планировал, – убеждаю я, зная, что она мне все равно не поверит. – По идее, надо бы… С другой стороны, какой смысл?

Я бросаю взгляд в ванную: лунный свет тускло поблескивает на плитках пустой душевой. В трубке слышится шелест перелистываемой страницы, и Лоррейн тяжко вздыхает.

– Она была таким лучиком солнца, правда?

– Да, верно.

Меня тоже начинает накрывать тоска. Я поворачиваю обратно в коридор, но тут мой взгляд случайно цепляется за непривычную деталь. На столике в прихожей высится неаккуратная стопка конвертов, угрожая вот-вот рухнуть. Десять месяцев я не притрагивался к почте: не было душевных сил ни читать, ни выкинуть письма. В этой кипе счетов и меню навынос, кажется, нет ничего особенного, кроме одного конверта, который лежит сверху.

Он серого цвета, с логотипом в виде символа медицины – жезла Гермеса, вокруг которого обвились две змеи. В левом верхнем углу выведено: «Бюро судебно-медицинской экспертизы Кембриджа». Я смотрю на конверт, и желудок сжимается в спазме. Кружится голова, внутри поднимается едкая смесь чувства вины и стыда. Боюсь, меня сейчас вывернет.

Письмо не новое, пришло семь месяцев и пять дней назад. Тогда я специально не стал вскрывать конверт и сунул его вниз, под другие письма. А месяц спустя, когда я случайно обрушил всю стопку, оно соскользнуло в щель между столиком и стеной. Там письмо находилось еще полгода, и я был бы рад, если бы оно осталось там навсегда.

Отсюда возникает вопрос: каким образом конверт попал обратно в стопку, да еще и на самый верх…

– Артур?

– Извините. – Я возвращаюсь к разговору и виновато переспрашиваю: – Что вы сказали?

– Я говорю, ты хотел бы как-нибудь посмотреть фотографии? Может, на днях?

– Фотографии? Да, с удовольствием… Хорошая идея.

Я пялюсь на конверт. Может, я сам положил его на место?

– Прошу прощения… смогу только через месяц или около того, – внезапно вспоминаю я. – Я буду в отъезде, мама записала меня на лечебный ретрит[11].

– Ого! – Я слышу, как Лоррейн устало улыбается. Моя мама всегда казалась ей эксцентричной особой. – Слова-то какие!

– Ну, вы знаете маму. Просто она хочет убедиться, что я не… что я в порядке.

Я жду, что скажет Лоррейн, станет ли отговаривать меня от этой затеи. Впрочем, какой ей смысл так делать? Наверное, мне просто стыдно, что я отклонил ее приглашение. Мы с Лоррейн только друг с другом вспоминаем о тебе, о твоей жизни, о твоем отсутствии. У меня возникает странное чувство, будто я сажусь в поезд, взяв билет в один конец, а Лоррейн оставляю на перроне.

– Думаю, это пойдет тебе на пользу.

– Спасибо. Я вам очень признателен.

В пустынной прихожей воцаряется тишина: моя теща, фотоальбом, конверт и я. Печальные люди, каждый со своим символом горя.

– Так когда ты едешь? – тихо спрашивает Лоррейн.

Глава 7

Благодарю Вас за письмо.

В данный момент я в отпуске. Я буду отсутствовать в офисе две недели, до 4 сентября, и не смогу проверять почту. По возвращении я отвечу на все письма.

А пока прошу направлять заявки на производство Майре Стюарт-Милл, которая во время моего отсутствия курирует производственный отдел. Заявки, адресованные непосредственно мне, – моему помощнику Шарлотте Ив.

Всего наилучшего,Артур Мейсон,старший управляющий производством

Я выключаю компьютер, откидываюсь на спинку кресла и слушаю тишину. Перевожу взгляд на пасмурное небо. Желудок скручивается в тугой комок от нелепого когнитивного диссонанса: с одной стороны, мне страшно, что мое отсутствие вызовет у компании проблемы, а с другой – я боюсь, что мое исчезновение никто и не заметит.

Возле стола примостилась большая спортивная сумка; в ней двухнедельный запас одежды, а сверху брошен пуховик, приготовленный для уэльских холодов. Вещей немного – судя по информации в брошюре доктора Коделл, все, что бы мне ни вздумалось взять с собой, будет предоставлено на месте. Там написано нечто вроде «дом вдали от дома».

По мягкому ковру коридора к моему кабинету приближаются двое. Сквозь стеклянную перегородку видны размытые очертания фигур Дилайлы Мейсон и Майры Стюарт-Милл. Слышится вежливый смех: дамы обмениваются заключительными комплиментами после плодотворной двухчасовой встречи.

Мама открывает дверь в мой кабинет, завершая разговор с Майрой.

– В четверг мы их куда-нибудь пригласим и заодно представим вас. Я попрошу Майкла заняться организацией.

– Прекрасная идея. Главное, чтобы не в рыбный ресторан, как в прошлый раз, – с улыбкой отвечает та.

Майра случайно встречается со мной глазами и задерживает свой взгляд чуть дольше, чем следовало бы. Я смотрю на нее с легкой улыбкой, стараясь хоть немного облегчить неловкость ситуации. Но Майра отворачивается, делая вид, будто всего лишь скользнула взглядом по пустой комнате.

– Вот и чудно. Увидимся на совещании. – Мама отпускает Майру, и мгновение спустя, когда та исчезает за углом, переключается на меня. – Похоже, ты меня не ждал, – замечает она.

– Пришлось разбираться со срочными делами, – отвечаю я.

– Понимаю, – кивает мама. – Водитель ждет внизу, подъехал ровно в два.

– Ну, это же доктор Коделл, не кто-нибудь.

Мама смотрит на меня искоса, явно не оценив шутку. Мы молча идем по коридору. На полпути наши лица вдруг мрачнеют. Вероятно, мы одновременно подумали об одном и том же: мой курс у доктора Коделл станет страшным моментом истины, последним отчаянным рывком к свету. И либо я вернусь домой ожившим, либо практически без надежды на исцеление, человеком настолько сломленным, что даже три четверти миллиона фунтов не смогли обеспечить ему душевный покой.

Мы заходим в лифт, и меня осеняет еще одна догадка.

– Мам… а ты заходила в мою квартиру, пока меня не было? В смысле, еще раз. Когда я лежал в больнице.

– Нет, а что?

– Кто-то переложил мою почту. Точнее, не переложил. Некоторое время назад один конверт упал со стола, а вчера вновь оказался на месте.

Мама озадаченно хмурится. Наверное, странно говорить о таком в последние минуты перед расставанием.

– Кажется, Шарлотта ездила к тебе за вещами. – Мама поворачивается к металлическим дверям и смотрит, как номера этажей уменьшаются до нулевого. – Сообразительная девочка. Жаль, работает не со мной.

Мы выходим в вестибюль, отделанный белым камнем и лакированными деревянными панелями. Охранник пропускает нас на парковку. Первое мгновение мы всматриваемся в безликую массу черных кебов, с волнением балансируя между легкой болтовней и непривычно торжественным прощанием.

– Я желаю тебе только добра. Надеюсь, ты это понимаешь? – восклицает мама с неожиданной дрожью в голосе.

В ее глазах светится печаль. Печаль, которую я видел в ее взгляде на кладбище, в конференц-зале и лежа на больничной койке два месяца назад. Сначала я решил, что это разочарование, и даже цинично заподозрил, будто мама жалеет о потраченных на меня средствах. Я хочу извиниться за то, что плохо о ней думал, за то, что доставил столько страданий, за то, что не обращал внимания на ее озабоченность моим состоянием, хотя сам был на грани пропасти.

Впрочем, внутренний голос подсказывает мне не проецировать на маму жалость к самому себе.

– Две недели, – обещаю я. – Через две недели я вернусь, и мы пообедаем в «Чантри».

Мама снова излучает невозмутимость, в уголках ее рта прячется едва заметная улыбка.

– Я вечером позвоню Карвелу и закажу нам столик, – кивает она. – Ну, давай прощаться. Нам обоим пора.

Мама неуверенно распахивает руки, и мы ужасно неловко обнимаемся. И все же приятно, что она попыталась. Приободренный, я смотрю, как мама исчезает за вращающимися дверями. Потом делаю глубокий вдох и иду вперед.

Навстречу мне движется большая группа слегка подвыпивших офисных работников, которые возвращаются с обеда. Я продираюсь сквозь них и шагаю в дальний конец парковки. И как, интересно, найти нужную машину в море корпоративных такси?

Переживать не стоило. Я тут же безошибочно определяю, какой автомобиль прислан за мной. Машина олицетворяет все, что я слышал о докторе Коделл. Элегантный серый внедорожник – образец разумного баланса формы и функциональности. Ставшая притчей во языцех забота о приватности – наглухо затонированные стекла. Отсутствие выхлопных газов – отличительная черта электромобилей. Пожалуй, все это и правда тянет на «универсального гения». Коделл настолько привержена главному принципу врача «не навреди», что распространила его даже на окружающую среду.

Хотел бы я сказать, что определил автомобиль исключительно по этим признакам. На самом деле выводы я сделал позже. А сначала заметил табличку с моим именем, которую держал настоящий исполин.

Двухметровый громила становится ощутимо выше с каждым шагом, который я делаю ему навстречу. Чисто выбритая, словно вытесанная из камня, челюсть водителя делает его похожим на актера голливудских боевиков. Ему скорее за сорок, но такой идеальной физической форме могут позавидовать молодые. Величавый, словно памятник: голова гордо поднята, грудь колесом, ноги на ширине плеч. На нем безукоризненно сшитый черный костюм и шоферская фуражка. Ламинированная табличка с моим именем кажется крошечной в его руках. Если бы я был озабочен своей маскулинностью, то потребовал бы заменить водителя.

– Добрый день, – здороваюсь я, подойдя к нему. – Полагаю, вы от доктора Коделл?

Водитель кивает с улыбкой. Он протягивает руку в перчатке к моей сумке и, подняв ее, как пушинку, открывает для меня заднюю дверь автомобиля. Я залезаю в салон, отделанный бежевой кожей, и оглядываюсь вокруг, пока водитель размещает мою сумку в багажнике.

Он неспешно подходит к водительской двери и с некоторым трудом протискивается внутрь. Слегка задев фуражкой переднюю стойку, великан усаживается на водительское сиденье и поправляет перчатки.

– Черт, нам в Северный Уэльс, да? Простите, что пришлось проделать такой путь.

Водитель мимолетно улыбается, словно беззвучно освобождая меня от чувства вины, и нажимает подсвеченную синим кнопку зажигания. Видимо, у него где-то в кармане брелок бесключевого доступа.

Автомобиль с тихим гудением оживает, едва слышно работает мотор, колеса с шуршанием медленно катятся по асфальту. Водитель перекрещивает руки на руле, и машина, сделав красивый плавный поворот, выезжает на магистраль.

Вот и все, мы в пути. Впрочем, знакомые места исчезают не сразу. Небоскреб, в котором располагается «Мейсон индастриал», виден в центре Лондона отовсюду. Здание не скрывается после пары поворотов, оно преследует меня, маячит на заднем плане, даже когда мы миновали Кэнари-Уорф. В конце концов я нарочно отворачиваюсь и стараюсь выкинуть мысли о коллегах из головы, в глубине души надеясь, что и они печалиться обо мне не станут.

– А давно вы работаете у доктора Коделл? – спрашиваю я, наклоняясь в середину салона, когда мы поворачиваем на северную кольцевую дорогу возле парка Уонстед.

Водитель не отвечает, и я мучительно терзаюсь в сомнениях: то ли мешаю, то ли веду себя неучтиво.

– Наверное, у нее интересно работать, – как бы невзначай говорю я, решив, что ответ водителя и задаст тон на весь оставшийся путь.

И снова молчание. Вместо ответа водитель достает из бардачка небольшую белую карточку и, не оборачиваясь, протягивает мне. С одной стороны карточка пустая. А на другой черным шрифтом, имитирующим стиль печатной машинки, набрано:

Ваш водитель, мистер Уильям Виллнер, в данный момент проходит курс лечебного молчания, в рамках которого следует воздерживаться от речи с 12 до 23 часов ежедневно. В случае острой необходимости ответ на Ваш вопрос будет изложен в письменной форме при первой же возможной остановке. Ответы на частые вопросы находятся в кармане сиденья, расположенного перед Вами.

Поднимаю глаза: в зеркале заднего вида мне виновато улыбается мистер Виллнер. Из темно-синей папки в кармане переднего сиденья я узнаю много полезного, в частности, о развлекательных устройствах в салоне автомобиля для приятного времяпрепровождения пассажира в пути. Экран в подголовнике переднего сиденья с фильмами и телепередачами на любой вкус. Планшет с несколькими книгами, журналами и музыкальными стриминговыми сервисами. В отсеке под средним сиденьем аккуратно сложены наушники с шумоподавлением, наверняка приобретаемые для каждого клиента отдельно.

Оценив богатый выбор развлечений и испытывая вину за нежелание ими воспользоваться, я прислоняюсь головой к окну и смотрю на проносящийся мимо пейзаж. Мы съезжаем с лондонской кольцевой трассы и мчимся мимо похожих на разноцветные заплатки полей близ Кеттеринга. Миновав Бирмингем, едем на север к Манчестеру и поворачиваем на запад, к границе с Уэльсом.

Верный своему обету, мистер Виллнер хранит молчание. На мою просьбу сделать краткую санитарную остановку водитель отвечает кивком, но не произносит ни звука. Более того, когда я, выйдя с территории автозаправки, приблизился к машине, то увидел, что он сидит в той же позе: руки на руле, взгляд устремлен вперед. Как и машина, которую он ведет, мистер Виллнер сочетает в себе высокую эффективность и лаконичность.

Croeso i Gymru – мелькает валлийская надпись на дорожном щите. «Добро пожаловать в Уэльс». Въезд на скоростную магистраль Северного Уэльса украшает стилизованный красный дракон. Мы несемся к побережью, а мимо появляются и исчезают маленькие городки. На выезде из Абергеле дорога резко уходит влево, а справа возникает океан, который будет сопровождать нас до конца пути. Темно-синий оттенок воды в точности совпадает с цветом папки.

В течение следующего часа за окном сменяют друг друга живописные виды: вагончики с мороженым, тенты, взрослые, любующиеся облаками, дети, строящие замки из влажного песка. Есть нечто трогательное в том, как британцы отдыхают на пляже, как пытаются загорать под затянутым облаками небом. Тут угадывается мудрый принцип: пытайся выжать максимум из того, что тебе дано.

Когда мы подъезжаем к Портколли – рыбацкой деревушке шестнадцатого века, – на часах почти восемь вечера. Гранитные дома с крутыми сланцевыми крышами напоминают старух, зябко жмущихся друг к другу под промозглым ветром с океана. Автомобиль осторожно пробирается по узким, мощенным булыжником улочкам, едва не задевая каменные стены средневековых зданий.

Время от времени неторопливо идут по своим делам местные жители. Они равнодушно оглядывают машину и шагают дальше.

В дальнем конце деревни узкие улочки неожиданно расступаются, открывая взору широкий пирс из потемневшего бетона. Вдоль пирса, длинной полосой уходящего в неприветливый океан, пришвартованы многочисленные рыбацкие лодки, которые качаются на волнах. Поодаль от берега ровная бетонная поверхность пирса плавно уходит под уклон: внизу показывается пристань, о которую плещутся волны. И здесь, возле поросшего водорослями слипа[12], я впервые вижу ее – «De Anima»[13].

Глава 8

У пирса, словно инопланетный космический корабль, стоит большая двадцатиметровая яхта, развернутая носом в океан. Среди крошечных лодок, тянущихся вдоль пирса, «De Anima» кажется настоящей громадиной: от ее самой высокой точки до воды метров восемь. Борта фирменного темно-синего цвета, на палубе белоснежная каюта с панорамными окнами. На носу четким строгим шрифтом выведено название судна – какое-то греческое или латинское изречение, перевода которого я не знаю. В корпус из стеклопластика встроена лестница с поручнями.

Виллнер подъезжает к слипу и, развернувшись в три приема, встает параллельно корме яхты. Он снова открывает бардачок и достает оттуда предмет, напоминающий мудреный пульт для открытия гаража.

Легкое нажатие кнопки – и с яхты доносится глухой лязг. Кормовая часть распахивается, пневмоцилиндры с жужжанием опускают огромный трап. Рампа откидывается, открывая глазам внутреннюю часть судна: пустой матово-серый гараж, в котором достаточно места, чтобы с удобством разместить один автомобиль.

Я подсматриваю в зеркало заднего вида, пытаясь разглядеть выражение лица мистера Виллнера. Мне любопытно: он так же поражен зрелищем, как и я? Водитель бесстрастно наблюдает, как рампа мягко касается слипа, будто это самая заурядная вещь на свете.

Машина плавно перекатывается с растрескавшегося бетона на гладкую рампу «De Anima», а я невольно удивляюсь: к чему такая демонстрация роскоши? Не спорю, я впечатлен. Но зачем все это? Неужели доктор Коделл пускает пыль в глаза? Намекает искушенным клиентам, что у нее все по высшему разряду? Что они не зря тратят деньги?

Фоном проносится мысль: может, это символизирует защищенность? Продумана каждая мелочь, а гостеприимство в Институте Коделл настолько всеобъемлюще, что мне остается сосредоточиться только на восстановлении?

Автомобиль заезжает в недра огромного судна. Когда позади закрывается рампа и рыбацкая деревушка исчезает за серой стеной, я вдруг чувствую себя изолированным, отрезанным от внешнего мира. С трудом напоминаю себе, что ради этого все и затевалось.

Виллнер открывает дверцу машины и ведет меня через строго функциональный гараж наверх, в роскошный до неприличия салон. Мой взгляд скользит по деревянным панелям, кожаной мебели, мягкому теплому освещению. Я оборачиваюсь к Виллнеру: он уже взял меню с напитками из деревянного бара в углу и протягивает мне.

– Благодарю вас, ничего не нужно.

Водитель с кивком кладет меню на кофейный столик и, ободряюще улыбнувшись, поднимается по обитой ковром лестнице к штурвалу. Не проходит и минуты, как у меня екает сердце – «De Anima» плавно отходит от пирса.

Монотонно гудят моторы, в окна по обеим сторонам виден лишь океанский простор. Я брожу по салону. За небольшой барной стойкой расположен винный шкаф, где охлаждаются крепкие спиртные напитки, вина и даже шампанское. Рискну предположить, что для Монти Хана содержимое шкафа было иным.

Рядом с баром находится полка с изысканно оформленными настольными играми. Там лежат шахматы, запечатанная колода игральных карт и ящичек красного дерева с традиционными символами маджонга. Думаю, в покрытых мозаикой ящиках вдоль стен найдется для досуга все, чего ни пожелаешь. Но даже со столь богатым выбором я все равно не знаю, куда себя деть.

Наконец я наливаю себе воды и сажусь на кремовый кожаный диван в центре салона. Поглядываю вправо, на ступени, ведущие на капитанский мостик. Отсюда видны лишь ноги Виллнера, расставленные на ширине плеч.

Повернувшись к кофейному столику, я замечаю на нем необычный предмет. Им оказывается приятно увесистый, похожий на старинный судовой журнал, фолиант в темно-синем кожаном переплете с надписью «Книга отзывов». Этот подобранный со вкусом раритет резко выделяется на фоне современного интерьера. Я подтаскиваю книгу к себе на колени и открываю на первой попавшейся странице.

Доктор Коделл, огромное Вам спасибо!

Раньше я завидовала людям, которые нашли свою половинку. Теперь я одна из них!

Доктор Коделл, вы гений!

Заполнены лишь первые пять-шесть листов: одни отзывы состоят из нескольких слов, другие – настоящие оды на несколько абзацев. Я не сильно вчитываюсь, но уже ясно, что все отзывы написаны как под копирку, различаясь лишь степенью восхищения: от простой благодарности до священного трепета перед доктором Коделл и ее работой. Впрочем, ни в одном отзыве нет деталей. Я уже собираюсь закрыть книгу, когда мой взгляд падает на небольшой текст в самом низу четвертой страницы. Отзыв похож на остальные, но почему-то производит больше впечатления. Возможно, дело в том, что эти слова адресованы непосредственно мне:

Тому, кто начинает путешествие, от того, кто возвращается домой.

Знайте, оно того стоит. Каждое мгновение.

Я долго смотрю на эти строки и проникаюсь надеждой. Понятия не имею, кто написал отзыв, но дай бог, чтобы он сказал правду. Вдруг через две недели, когда «De Anima» повезет меня обратно в рыбацкую деревню, я напишу то же самое.

Через полчаса яхта снижает скорость: мы приближаемся к пирсу на острове. Словно из ниоткуда за бортом с обеих сторон возникают деревянные стены, и вскоре огромный лодочный ангар проглатывает яхту целиком. Мистер Виллнер глушит мотор и, молча взяв мою сумку, открывает боковую дверь на палубу. Он ловко высаживается, протягивает мне руку, и я схожу на прочный деревянный пирс.

Мы идем по длинному и удивительно темному ангару, сквозь глухие стены которого ничего не видно, и наконец оказываемся у широкого выхода. Передо мной неожиданно вырастает главное здание. Даже если бы я заметил его с большего расстояния, ничто бы не смогло подготовить меня к этому зрелищу.

Мы поднимаемся по дорожке из белого известняка, а над нами нависает здание Института Коделл – идеальный куб серого бесшовного бетона, расположенный на вершине пологого холма. Отличительных особенностей у сооружения немного, но каждая поражает. Вход в здание обозначен двойными черными дверями. Над ними, на втором этаже, большое круглое окно, расположенное точно в центре фасада, будто огромный глаз.

На каждом из трех этажей здание опоясывают окна поменьше. Только они не прямоугольные, а в форме разных фигур. В итоге стены здания напоминают школьный геометрический трафарет: квадраты, круги, треугольники, полумесяцы, звезды. Формы окон, глубоко утопленных в толстые бетонные стены, периодически повторяются, но без какой-либо закономерности.

Вряд ли здание было здесь с самого начала. Впрочем, удаленный остров – пожалуй, единственное место, где может находиться такое сооружение. На долю секунды мне чудится мимолетное движение за центральным круглым окном. Едва различимая фигура удаляется в невидимые недра второго этажа. Стекло достаточно темное, и я сомневаюсь, не померещилось ли мне, но взглянуть вверх во второй раз не успеваю: мы входим в здание. Виллнер толкает распашные двери и вежливо пропускает меня вперед.

– Благодарю, – бормочу я и осознаю, что за шесть часов не произнес ни слова.

Оставив белые следы от ботинок на придверном коврике, я направляюсь в коридор. Мраморные напольные плиты выложены шахматным узором. Звук наших шагов гулким эхом отражается от низкого потолка.

Мы идем по коридору, постепенно приближаясь к большому двухэтажному залу. Наконец шахматный пол растекается по широкому открытому пространству. Миновав входной коридор, мы очутились в большом квадратном атриуме. Помещение представляет собой куб, расположенный в центре кубовидного здания. В атриуме белые стены, и, несмотря на отсутствие окон, невероятно светло. В каждом углу на постаменте из белого мрамора стоит кашпо, а в нем растение со свисающими побегами.

Середина атриума напоминает центр компаса. Позади нас, на юге, коридор, идущий от входных дверей. В северной, западной и восточной стене видны распашные двери. На противоположной, северной, стороне атриума, кованая винтовая лестница ведет на внутренний балкон второго этажа, обнесенный затейливой решеткой.

Мистер Виллнер тихо стоит чуть позади, а я рассматриваю главную достопримечательность атриума. С потолка на меня взирает лицо, изображенное в абстракционистском стиле. Роспись, примерно десять на десять метров, нанесена толстыми черными линиями – судя по виду, с помощью валика для краски. Манера художника предельно минималистична: на месте глаз овалы, левая бровь обозначена одинокой дугой, нос – вертикальной линией и еще одной очерчен контур лица. Яркая деталь, сравнительно сложная на фоне лаконичных линий, – рот с отчетливым углублением верхней губы, так называемой аркой Купидона. Разделяющая губы линия слегка изогнута в едва заметной улыбке.

Да уж, изнутри дом не менее чудной. Ну и как в таком месте обрести душевный покой, не говоря уже о том, чтобы тут жить?

– Мистер Мейсон! – Я отрываю взгляд от потолка и вижу на втором этаже фигуру. – Что-то мне подсказывает, что мой дом вам не нравится.

Глава 9

Задрав голову, я всматриваюсь в женщину на балконе и встречаю ее невозмутимый взгляд. Естественно, я уже видел это лицо, когда знакомился с материалами в папке и собирал информацию в интернете. Однако несмотря на все, что мне удалось узнать, после стольких разговоров об этом человеке я не могу избавиться от ощущения некоторой театральности нашей встречи.

Для женщины, которая уже столького добилась в жизни, она удивительно свежа и молода. Ее карие глаза моргают так редко, словно это произвольный акт, а не рефлекс. В них светятся задор и острый живой ум.

На докторе Коделл ослепительно-белый однобортный пиджак, укороченные льняные брюки такого же цвета и легкие тканевые туфли. Единственный предмет одежды с геометрическим узором – шелковая блуза в черно-белую вертикальную полоску. Во всем облике улавливается вертикальная ось: прямая поза, ноги вместе, руки на перилах перед собой. Иссиня-черные волосы стянуты в тугой пучок на макушке, и ни один волосок не выбивается из прически.

Судя по первому впечатлению, передо мной самый собранный человек на свете. Зато я все это время стою, разинув от удивления рот.

– Ну… э-э… – отвечаю я, обводя глазами атриум. – Здесь симпатично.

– О, неужели вы и впрямь хотите начать вот так? – шутливо укоряет она, глядя на меня с балкона.

Согласно краткой биографии доктора Коделл, включенной в материалы папки, ее мать родом из Франции, а отец – из Швеции. И если шведский акцент не улавливается в речи доктора вовсе, то французские интонации порой оживляют ее в остальном безупречный английский.

Доктор Коделл совершенно права, и я сгораю со стыда, ведь она уличила меня в неискренности.

– Нет, просто… – мямлю я. – Прошу прощения.

– Не нужно извиняться. – В ее голосе слышится спокойная уверенность, будто все, что она говорит, – лишь констатация факта. – В этом мире мало что можно знать наверняка, но три вещи я гарантирую: на этом острове вам никогда не потребуется передо мной извиняться, никогда не придется врать, и, самое главное, вы не обязаны улыбаться, пока действительно этого не захотите.

Последнее замечание застает меня врасплох: моя искусственная улыбка тут же меркнет, и я неожиданно испытываю облегчение.

– Не волнуйтесь. Это не проверка. И не интеллектуальная игра. – Доктор отметает каждый тезис взмахом рук, а затем снова кладет ладони на перила и слегка наклоняется вперед. – Что вы думаете об этом месте?

– Здесь… м-м… странно, – бормочу я, все еще смущаясь от того, что приходится говорить без обиняков. – В смысле, не ужасно, но выглядит неестественно.

Раздается теплый, искренний смех доктора.

– Что ж, весьма тонко подмечено. Это действительно так, – беспечно заявляет она.

Доктор Коделл спускается по винтовой лестнице, и ее слова сопровождаются тихим постукиванием обуви по ступеням.

– В шестидесятых в Лос-Анджелесе жил архитектор Джон Призмолл. Человек с… уникальным видением. Художник. Его успешная карьера подходила к концу, однако архитектор чувствовал, что реализовал не весь свой потенциал. И вот один известный музыкант приехал к Призмоллу и сказал: «Я хочу, чтобы вы построили мне дом своей мечты. Бюджет неограничен. Полная свобода творчества. Я купил участок земли на Голливудских холмах – считайте, что это холст для вашего главного шедевра». Призмолл, конечно, обрадовался. Он немедленно приступил к работе, денно и нощно корпел над чертежами, почти не ел, отказывался от всех других предложений, сосредоточившись на своем шедевре.

Спустившись до середины лестницы, которая в этом месте делает поворот, доктор Коделл на миг оказывается ко мне спиной, и я быстро оглядываюсь на мистера Виллнера. Интересно, чем он занят все это время? В отличие от меня, Виллнер смотрит, как доктор Коделл спускается по лестнице. На его губах играет улыбка, а в лице читается благоговение, которое испытывает к доктору каждый. Коделл – как минимум хороший работодатель.

– Впрочем, когда Призмолл представил музыканту проект, свое видение дома мечты, тот не на шутку испугался. – Белые туфли поворачивают к нижнему витку лестницы. – Клиенту хотелось чего-то более… безопасного, годного для перепродажи за хорошие деньги, подходящего для коктейльных вечеринок. На архитектора обрушились бесконечные комментарии и исправления. Призмолл переделывал чертежи до тех пор, пока не получилось такое же модернистское здание, какие он проектировал десятки лет. В итоге шедевр всей его жизни стал… грандиозным памятником компромиссу!

Доктор Коделл сходит с нижней ступени на черно-белый пол. Я не мог ее толком рассмотреть, глядя снизу вверх на балкон; теперь, когда мы на одном уровне, ясно, что доктор не такого уж большого роста. Не считая пучка, она мне по плечо – метр шестьдесят в лучшем случае. Но при этом от Коделл исходит невероятно мощная энергия, которой я могу лишь позавидовать. Глаза доктора прикованы к моим, а на ее губах играет спокойная улыбка.

– Знаете, что сделал Призмолл? – продолжает она, явно переходя к излюбленной части истории. – Он взял оригинальные чертежи, собрал все свои деньги, купил остров неподалеку от берегов Уэльса и построил это здание. Призмолл-хаус. Он добился точного воплощения изначальной идеи: каждый бетонный блок, каждая комната, каждое крепление, каждая деталь.

Доктор смотрит на лицо на потолке и, слегка задержав взгляд на абстракционистской улыбке, снова обращает взор на меня.

– Чтобы купить это место, мне пришлось судиться с Призмоллом несколько лет, и въехать я смогла только после его смерти. Я человек не настолько творческий, и по-моему, тут очень странно. Однако идея, упорство и самобытность всегда вызывают во мне уважение, и я даже не думала ничего переделывать.

Хозяйка дома на миг замолкает, восхищенно оглядываясь, будто она здесь впервые. Не знаю, намеренно ли это делает доктор Коделл, но ее восторженное отношение к дому каким-то образом передается и мне, и я смотрю на окружающее пространство новыми глазами.

Как минимум теперь я понимаю, чем Призмолл-хаус мог заинтересовать психиатра. Творение архитектора не только воплощает сокрушительную победу над превратностями судьбы, но, будучи для автора глубоко личным проектом, позволяет максимально реалистично ощутить, каково это – проникнуть в чужую голову.

Я перевожу взгляд на доктора Коделл: она стоит рядом и протягивает мне изящную руку.

– Доктор Элизабет Коделл, – с искренней улыбкой приветствует меня она.

– Артур Мейсон. – Я пожимаю ей руку.

– Мистер Мейсон, я очень рада, что вы к нам приехали. – Она улыбается, не мигая, и поворачивается к водителю. – Виллнер, давайте проводим мистера Мейсона в его комнату.

Мы стоим в самом центре атриума; интересно, в каком из трех направлений меня сейчас поведут. В итоге Виллнер приглашает за собой в северную часть дома. Мы идем по украшенному скульптурами белому коридору, который ярко освещают вмонтированные в потолок точечные диодные лампы. Вдоль обеих стен выстроились постаменты с мраморными бюстами известных людей прошлого тысячелетия. Некоторых я даже узнаю по форме головы, прическе и одежде. Однако на этом отличительные признаки заканчиваются: лица стерты, вместо них – пустая гладкая поверхность.

– Не сотвори себе кумира, – бормочу я, проходя безликий бюст с пышным воротником и прической Уильяма Шекспира.

– Да, иногда Призмолл был чересчур прямолинеен, – смеется доктор Коделл.

Наконец мы оказываемся перед распашными дверями – видимо, это северный выход. Слева и справа видно еще по коридору. Мы идем направо, в северо-восточный угол Призмолл-хауса. Правый коридор гораздо скромнее, но не менее уникален. Шарообразные светильники струят бледные лучи. Вдоль северной стены тянется ряд окон, выходящих наружу. В бетонной стене сияют лунным светом круги, звезды и треугольники. Противоположную стену занимает масштабная художественная композиция: огромная плита белого мрамора, специально разбитая, а затем собранная заново, но так, что между осколками остался зазор в пару сантиметров. Взрыв, застывший во времени. Расположенная в конце коридора дверь, в отличие от окружающего ее яркого интерьера, совершенно безлика, на серой поверхности нет даже ручки.

– Вы, наверное, устали, – замечает Коделл. – Жду вас завтра в одиннадцать. Будет непросто. Первая сессия всегда такая.

– Звучит пугающе, – говорю я, искоса глядя на нее.

– Прорвемся, – улыбается Коделл и, указывая на дверь, добавляет: – Рекомендую провести вечер здесь. Скучать вам не придется. Но если захотите просто поесть и лечь, я распоряжусь, чтобы Виллнер приготовил ужин.

Я с уважением смотрю на Виллнера.

– Да вы просто человек-оркестр, мистер Виллнер. Водитель, повар…

– Он предпочитает называть себя ординарцем, – вмешивается Коделл, ласково взглянув на своего помощника. – Несколько на военный лад, но вы правы: он настоящее сокровище.

Мистер Виллнер прислоняет ладонь к гладкой серой поверхности, и дверь с негромким жужжанием отъезжает в сторону. Виллнер заходит внутрь, мы с доктором следуем за ним.

Комната занимает северо-восточный угол дома. У нее две наружные стены, в каждой по окну: треугольник и полумесяц. Стены, пол и потолок сделаны из серого камня, причем без малейших швов. Складывается ощущение, будто комната вырублена из цельной глыбы. Мебели немного: встроенный в стену комод, тумбочка и двуспальная кровать. Еще одна серая дверь ведет, как я полагаю, в ванную.

– Двуспальная кровать, – горько усмехаюсь я. – Какая ирония, учитывая, что у меня программа по работе с утратой.

Коделл смеется.

– Ну, мы предлагаем разные программы, но ваш комментарий я учту. Хотите кровать поменьше?

Я отрицательно мотаю головой.

– Вечер в вашем распоряжении, – тепло улыбается Коделл. – Сенсорный экран на стене связан с пейджером Виллнера. Если что-то нужно, не стесняйтесь.

– Спасибо. Я очень признателен.

В комнате повисает тишина, и до меня доходит: я действительно здесь. Я вдруг начинаю сомневаться, на душе становится тоскливо. Доктор Коделл излучает уверенность, и все же я воспринимаю ее как продолжение этого странного дома. Здесь все приветливое, но чужое; искреннее, но странное и непонятное. Одинокий лучик света посреди холодного океана – даст ли он надежду или отберет ее окончательно?

Я ловлю на себе внимательный взгляд темно-карих глаз Коделл.

– На вас слишком много всего навалилось, – с сочувственной улыбкой говорит она.

– Да, есть немного… Пройдет.

– Нет, вы преодолеете. Тут есть разница, – убежденно говорит доктор.

Странная штука: с тех пор, как тебя не стало, все стараются меня поддержать, при этом боятся за мое будущее, переживают, выкарабкаюсь ли я, не сделаю ли что-нибудь с собой одним тихим вечером. А доктор Коделл – едва знакомый мне человек, но я невольно проникаюсь ее уверенностью, что все будет хорошо. Ибо в ней чувствуется не просто оптимизм, а знание: так действительно будет.

Выходя из комнаты, Коделл оборачивается и бросает напоследок:

– Вы не пожалеете, что приехали, мистер Мейсон. Обещаю.

Глава 10

Слова Коделл ощутимо повисают в воздухе. На долю секунды, словно зачарованный ее взглядом, я верю этому обещанию. Коделл кивает Виллнеру, они уходят, и дверь мягко закрывается. Впервые за восемь часов я остаюсь один.

Из чистого любопытства я прижимаю ладонь к случайному месту в каменной стене. Несмотря на внешнее сходство с камнем, поверхность упруго продавливается: поролон, покрытый мастерски текстурированными листами пластика. Интересно, это тоже часть авторской концепции Призмолла – или усовершенствование доктора Коделл? Защитный слой для клиентов со склонностью к самоповреждению?

Я подхожу к окну-полумесяцу и любуюсь на прибой.

– Знаешь, меня всегда бесило, когда… – просидев почти час в молчании, рассеянно бормочу я. – Меня всегда бесило, когда… люди говорили, чего бы тебе хотелось. Представляешь? «Ой, Джулия хотела бы, чтобы я надела эти серьги»; «Джулия хотела бы панихиду в церкви»; «Джулия хотела бы, чтобы ты сделал то-то». Мне всегда казалось, что они не имеют права тебя использовать, понимаешь? Не имеют права… цитировать тебя… прикрываться твоим мнением, зная, что ты не можешь высказаться в свою защиту. Да половина из них случайные люди, а теперь они, видишь ли, знатоки! Черт, имейте совесть! Признайтесь, это ваши желания!

Я замолкаю, чувствуя тяжелый ком в горле от подступивших слез. Сглатываю и стараюсь дышать ровно, но это все равно что грести на лодке против бурного течения.

– Я буду… верить, что ты одобрила бы мою затею. Не знаю, что меня здесь ждет, но ты бы хотела, чтобы я сюда приехал и прошел через все это.

Я жду ответа, жажду ощутить твое присутствие, легчайшее прикосновение твоих рук, обнимающих меня, твой подбородок на моем плече, услышать шепот, что все будет хорошо. И не чувствую ничего. Я пропускаю ужин и следующие несколько часов провожу в темноте. Сижу на полу под окном, прислонившись спиной к фальшивым камням, и рассматриваю геометрические пятна лунного света на стенах комнаты. Я снова иду по проторенной дорожке: в очередной раз горюю один в темной комнате. Могу сказать одно: где бы я ни находился в последнее время, выключатель всегда слишком далеко.

Вдруг на долю секунды, так быстро, что я едва успеваю заметить, лунный треугольник на южной стене мигает, временно заслоненный каким-то объектом. Я поднимаюсь и напрягаю глаза: что-то мелькает мимо окна-полумесяца.

Кто-то движется снаружи вдоль северной, а теперь уже восточной стены здания к южной. Я прижимаюсь к закаленному стеклу и гляжу в темноту. Ничего. Лишь смутная масса кустов и темно-зеленый газон, за которым плещутся черные волны. Я выгибаю шею в надежде, что под острым углом смогу увидеть больше, однако окно-полумесяц утоплено в стену слишком глубоко: боковой обзор полностью перекрыт.

Теперь, когда загадочная тень исчезла, за окном вновь все замерло, словно на картине. Я отворачиваюсь от окна и смотрю на идеально застеленную двуспальную кровать. Теперь, когда обстоятельства вынудили меня подняться на ноги, я раздумываю, а не залезть ли под одеяло, оставить этот странный день позади и прийти завтра на первую сессию к доктору Коделл отдохнувшим.

Делаю пять шагов от окна и, взглянув на взбитую подушку, прислоняю ладонь к входной двери. Прохожу сквозь столбы лунного света в форме ромба, треугольника, звезды и круга и поворачиваю налево, в коридор со статуями. Свет уже не горит. Почти не задумываясь, я провожу рукой по мраморному изваянию с длинным лицом, в костюме начала века, с дымкой редеющих волос. На каменных висках видны дужки очков, которые плавно переходят в гладкую поверхность. Полагаю (и надеюсь, я не ошибся), это Зигмунд Фрейд. Он бы точно оценил свое изваяние.

Я миную атриум. Окон здесь нет. Лампы горят, но слабо. И хоть потолок не освещен, я чувствую пару абстракционистских глаз, наблюдающих за мной сверху. Я прохожу через входной коридор и выбираюсь из здания. Поднявшийся ветер качает искусно подрезанные фигурные кусты, шелестя их листвой. Вдалеке, будто разверстая пасть морского чудища, темнеет вход в лодочный ангар. На полпути к ангару, на дорожке из белого известняка, виднеется фигура в длинном черном плаще. Человек стоит лицом к вздымающимся волнам и смотрит на бегущие по небу облака.

Он что-то кричит, надсаживая горло, словно обезумевший король Лир, но из-за сильного ветра не слышно ни слова. Я медленно иду по меловой дорожке в направлении странной фигуры. Я не крадусь и не прячусь, надеясь, что шум ветра и громкий голос человека в плаще скроют мое приближение.

На выходе из сада я различаю, кто стоит впереди и звуки, которые он издает. Это, конечно же, мистер Виллнер: короткая стрижка, широкие плечи, внушительный рост. Оказывается, он не кричит, глядя в ночные небеса, а восторженно, с чувством поет во всю мощь своего голоса.

Буря неистово дует Виллнеру прямо в лицо, особенно сильный порыв ветра заставляет его отставить ногу назад для устойчивости, однако певец не сдается. Непоколебимый, как скала, Виллнер продолжает петь, имитируя американский акцент, и его могучий голос разносится над бушующим океаном.

Виллнер делает преувеличенно широкий шаг и медленно, грузно разворачивается на опорной ноге. По ходу этого пируэта он оказывается лицом к Призмолл-хаусу и, конечно, ко мне. Он изумленно смотрит на меня, песня обрывается. В наступившей тишине слышен лишь свист ветра. Мы стоим друг напротив друга, растерявшись от неожиданной встречи.

Виллнер приходит в себя первым: приветливо машет мне рукой и улыбается. Не зная, что еще делать, я машу в ответ.

Лицо Виллнера становится серьезным, и он продолжает петь:

Он кружится, словно в вальсе, по залитому лунным светом газону. Я гляжу Виллнеру вслед и понимаю, что мне до него далеко – и в физическом, и в ментальном плане. А он поет:

Виллнер движется все дальше по газону, и хоть очередной порыв ветра уносит звуки песни, мне по-прежнему видна танцующая в ночи фигура. Придя в себя от удивления, я отворачиваюсь от странного зрелища и смотрю на фасад Призмолл-хауса. Так, и во что же я вляпался?

Глава 11

Просыпаюсь резко, словно от толчка. Я в комнате, сижу под окном, спиной к стене, вытянув ноги на ковре с подогревом. Не знаю, вернулся ли я сюда после ночного выступления мистера Виллнера, или эта странная встреча мне вообще привиделась. Судя по боли в спине, второй вариант больше похож на правду.

Делаю несколько шагов по теплому пушистому ковру и подхожу к неприметной двери в ванную. Дверь отъезжает в сторону, и моему взору предстает просторный санузел. Покатый потолок и стены сделаны из такого же материала, имитирующего серый камень, как и отделка спальни.

В душе ни перегородки, ни занавески. Только слив, несколько отверстий в потолке и черный экран, контролирующий температуру и напор воды. Регулировать не понадобилось. Достаточно встать под душ, и сверху льется щедрая струя идеально подогретой воды. Во флаконе, куда налит отлично пенящийся гель, плавает веточка эвкалипта. Выйдя из душа, я замечаю выстроенные на раковине брендовые туалетные принадлежности и новую электрическую зубную щетку. Можно было не брать с собой вообще ничего.

Через полчаса я выхожу из комнаты, готовый для первой психотерапевтической сессии: туфли песочного цвета, голубые джинсы и черный джемпер, прикрывающий неглаженую белую рубашку. Приснилось мне ночное приключение или нет, ясно одно – днем коридор за дверью спальни выглядит однозначно привлекательнее. И хоть скульптуры по-прежнему приводят меня в замешательство, я уже начинаю узнавать их стертые лица.

Лишенный окон центральный атриум сияет все тем же неярким белым светом. Не зная, чем заняться, я пересекаю зал и выхожу через южный портал. Толкаю распашные двери, и меня окатывает волна свежего августовского воздуха, яркое солнце быстро поднимается над растрепанной вчерашним ветром травой. Я делаю глубокий вдох и смотрю в сторону ангара – туда, где ночью видел поющего Виллнера. К моему удивлению, здоровяк снова там, но теперь выглядит гораздо более буднично. В садовых перчатках, фартуке и рабочих брюках, стоя на одном колене, он сосредоточенно подстригает фигурные кусты.

– Доброе утро! – кричу я.

Виллнер с улыбкой машет в ответ и возвращается к работе. Я всматриваюсь в далекую Большую землю – едва различимое на горизонте побережье Уэльса. Внезапно боковым зрением я замечаю слева какое-то движение. Светлый силуэт быстро приближается и вскоре приобретает очертания Элизабет Коделл. Она в белой спортивной майке и спортивных брюках в тон, волосы заплетены в толстую косу. Доктор бежит, уверенно, в хорошем темпе, огибая остров по периметру.

Я невольно провожаю глазами единственный движущийся объект на совершенно статичном фоне. Возможно, почувствовав на себе мой взгляд, Коделл мельком смотрит на дом и бежит дальше. Завершая круг по острову, она снижает темп и наконец останавливается возле ангара. Упирает руку в лакированную деревянную стену, растягивает икроножные мышцы, а затем бодро шагает по меловой дорожке к дому.

– Доброе утро! – здоровается Коделл. Ее дыхание чуть сбилось, кожа блестит от пота. – Как спалось? – спрашивает она меня, пройдя мимо Виллнера.

– М-м… отлично, спасибо! – киваю я. – Похоже, я проснулся позже всех.

– Да, мы с Виллнером ранние пташки, хотя, к моему стыду, он меня частенько опережает, – с улыбкой отвечает Коделл. Ее дыхание почти восстановилось. – Я вам очень советую до отъезда хотя бы раз встретить рассвет. Они здесь потрясающие.

Я смотрю на Ирландское море, которое в этот час выглядит таким спокойным, будто по нему можно пройти, как по земле. Вдали видны проплывающие мимо частные парусники. Глядя на остров при свете дня, я понимаю, что это далеко не самое страшное место для реабилитации.

– Вы ведь еще не завтракали, я правильно понимаю? – спрашивает Коделл, вытирая испарину с брови.

Не успела она договорить, как Виллнер поднимается на ноги и исчезает в доме. Доктор идет следом, чтобы привести себя в порядок. Наверное, заметив мою растерянность, она оборачивается и с теплой улыбкой советует потратить минут пятнадцать на экскурсию по дому.

Поскольку северный портал ведет в уже знакомый мне коридор с бюстами, я решаю исследовать восточную и западную части здания. Я выбираю восточный портал. За распашными дверями оказывается странно обставленная игровая комната.

Здесь душно и жарко. Воздух стоит плотной стеной. Искусственный камин с имитацией угля и оранжевых языков пламени шпарит на полную мощность. Интерьер изобилует классическими предметами в стиле Регентства[15]: диваны-шезлонги, бюро, на полу причудливое лоскутное покрывало из нескольких сшитых вместе персидских ковров.

Еще больше настораживают многочисленные чучела зверей, очевидно, сделанные в 1960-х. На крышке антикварного пианино сидит скалящийся шимпанзе. Над камином разместилась небольшая стая павлинов: каждый на отдельной полке, и так до самого верха южной стены.

Все это более-менее сочетается. По крайней мере, ни одна деталь не выбивается из странного антуража. Однако находиться тут, под прицелом двадцати пар немигающих стеклянных глаз, не очень уютно.

Впрочем, в комнате полно всевозможных развлечений. Столы для футбола-кикера, бильярда, пинг-понга и даже старый автомат для игры в пинбол – все из резного лакированного дерева. На стене мишень для дротиков, на полу латунная линия разметки для метания.

Лишь приглядевшись к крошечным, незаметным мелочам, начинаешь видеть, как заботится о безопасности пациентов доктор Коделл. Вместо стекла плексиглас, бильярдные кии из стекловолокна. У дротиков для игры в дартс безопасный магнитный наконечник, который легко прикрепляется к мишени без прокалывания.

Я выхожу в дверь в дальнем конце комнаты и попадаю в коридор из голого бетона с ведущей вниз лестницей. Спустившись по ступеням, я открываю для себя цокольный этаж здания. Передо мной две двери. За правой прекрасно оборудованный тренажерный зал. За левой – бассейн: вытянутое помещение со стенами из белого камня, которое мягко освещает огромная кольцевая лампа под потолком.

Где-то рядом раздается несколько вежливых хлопков. Снедаемый любопытством и слегка встревоженный, я нахожу глазами еще один коридор, с другой стороны бассейна, и направляюсь туда. Аплодисменты затихают, и теперь до меня доносятся ритмичные удары теннисного мяча. Удар-отскок, удар-отскок-отскок. Снова аплодисменты.

Я стою на кромке большого подземного корта. Покрытие – искусственный газон. Всю стену занимает огромный рисунок: залитые солнцем трибуны с многочисленными зрителями. Болельщики похожи на героев открыток Дональда Макгилла[16]: розовощекие, круглолицые люди широко улыбаются, глядя на меня с восторгом. Я делаю робкий шаг внутрь корта, и фоновый шум тут же обрывается.

Тук-тук-тук! Чуть не подпрыгнув от неожиданности, я оборачиваюсь. В конце длинного коридора темнеет силуэт Виллнера. Ординарец деликатно стучит костяшками пальцев по стене, и я с радостью покидаю корт.

Мы возвращаемся в атриум и проходим в западную дверь – единственное направление, которое я еще не осмотрел. Обеденный зал представляет собой длинный прямоугольник, слабо освещенный тремя маленькими люстрами. Стены цвета грозового неба сплошь увешаны картинами: от масла и акварели до поп-арта шестидесятых. Рамы тоже разные – от старинных позолоченных до современных. Колонны и ряды картин теряются в темноте, царящей в дальнем конце зала.