Читать онлайн Любовь Советского Союза бесплатно

* * *

Глава 1
Об особенностях исполнения главной роли на сцене и в жизни

Городишко был маленький, но разбросанный по холмам, и потому казался значительным и большим. Дома были двухэтажными – первый, как правило, каменный, беленый известью, а второй – из почерневших от времени бревен. Все это было украшено резными наличниками, откосами и обязательными ставнями.

Каждый дом был окружен садом из фруктовых деревьев и ягодных кустарников, потому каждую осень отсюда подводами вывозили яблоки, груши, огурцы и редьку в ближайшие крупные города.

Река была узкая, но глубокая и судоходная.

Гражданская всеразрушающая война обошла городишко стороной, и потому в нем сохранились все церкви и железнодорожный вокзал.

А более в городке ничего не было, да он ни в чем и не нуждался.

Детская рука поставила на диск граммофона толстую пластинку – с собакой, слушающей граммофон, на этикетке; с трудом провернула несколько раз ручку завода граммофонной пружины, отогнула предохранитель. Деформированная, «лысая» от частого употребления пластинка, не торопясь, начала кружение.

Та же детская ручка поставила изогнутый хобот звукоснимателя с огромной иглой на край пластинки, и через хрипы и шипение из граммофонной граненой трубы прорвались первые звуки арии Лючии из оперы Доницетти «Лючия ди Ламмермур».

Вместе с пластинкой пискляво, но громко запела девочка лет шести. Распевая, она сдернула с полукресла старушечью вязаную шаль, завернулась в нее и вышла из комнаты; через веранду вышла в небольшой запущенный сад.

За плетеным круглым столом две румяные дебелые девахи потчевали обедом мастера лесопильной фабрики Кузьму Обрядкова. У Кузьмы были редкие вьющиеся черные цыганские волосы, расползающаяся лысина и так сильно перебитый нос, что любой желающий мог свободно наблюдать, что происходило в его ноздрях.

Девочка запела громче, наблюдая, как Кузьма Обрядков, издавая чудовищные звуки, высасывал мозг из сахарной косточки, выуженной из тарелки с борщом. Он приложил кость к глазу, пытаясь рассмотреть содержимое, после чего сообщил соседкам по столу:

– Не вылазит!

Девахи засуетились, ища на столе среди приборов – а семья была непростая, обедали с вилками, ножами и салфетками – нечто, что помогло бы Кузьме достать внутренность кости.

– Галька! – крикнула одна из девах. – Кончай голосить! Поди сорви веточку для Кузьмы Петровича!

Галя – так звали поющую девочку – петь не перестала, подошла к старой корявой яблоне и отломала от нее веточку. Тетя Наташа, пославшая Галю за веточкой, обтерла ее полотенцем и подала Кузьме Петровичу.

Любитель костного мозга выковырял вожделенное содержимое кости, проглотил его и, утерев жирные губы салфеткой, спросил, кивая в сторону Галины:

– Это по-каковски она поет?

– Бог его знает! – в сердцах откликнулась тетя Наталья. – Не по-русски! Галька, перестань ты голосить! Голова болит от твоего пения!

– Ты по-каковски поешь? – решил добиться правды у девочки напрямую Кузьма Петрович.

– Как мама, – ответила девочка. – Это мамина песня. Она ее пела.

– А где мамка твоя? – равнодушно спросил Кузьма Петрович, вожделенно глядя на тарелку жареных грибов с картошкой, принесенную из летней кухни второй тетей – Надеждой.

– В Москве, в актрисах, – ответила за Галю тетя Надежда.

Кузьма Петрович сочувственно зацокал языком.

– Стыд-то какой! Давно? – беря вилку в здоровенный кулак, спросил он.

– Почитай, с рождения ее, – с готовностью ответила тетя Наташа.

– Брошенка? – изумился Кузьма Петрович, пережевывая грибы.

– Что вы такое говорите? – возмутилась бабушка, ставя на стол горшочек с необходимой для грибов сметаной. – Какая же она брошенка, если мать ее в позапрошлом году навестить приезжала!

– А папка? – продолжал неспешные вопросы мастер лесопилки.

– Безотцовщина, – коротко ответила тетя Наташа.

– Дядя Кузьма, а кто вам нос сломал? – задала давно интересующий ее вопрос Галина.

Не обращая внимания на возмущенное шипение тетушек, дядя Кузьма снисходительно ответил:

– Это в малолетстве… кобыла лягнула.

– Вы ее обидели? – удивилась Галина.

– Кого? – перестал жевать Кузьма Петрович.

– Кобылу! – пояснила Галина.

– Не-е-е! – поморщился Кузьма. – Дурная была!

– Дядя Кузьма, – не отставала Галя, – вы на ком хотите жениться, на тете Наташе или на тете Наде?

Тетушки покраснели, тревожно и искательно глядя на жениха.

– Галечка, иди, погуляй… – Бабушка подтолкнула Галю к калитке.

– Я не хочу! – сопротивлялась Галина, – пускай он скажет, а то тети из-за него каждый вечер ссорятся и даже дерутся! Чего… Ему жалко разве сказать? А то ходит, обедает каждый день, а тетушки мучаются!

Бабушка схватила Галину за руку и потащила к калитке.

– Чего ты меня тащишь? – кричала обиженная Галя. – Сама говорила, что если они в этом году замуж не выйдут хоть за черта с рогами, то перезреют и взбесятся!

– Гуляй! – бабушка вытолкала Галю на улицу и захлопнула калитку.

На заборе соседнего дома сидел большеголовый мальчуган с бесцветными глазами и выгоревшими за лето до хлорной белизны волосами.

– Турнули? – радостно спросил он. – Женишку мешаешь?

– Ничего не турнули! – заносчиво ответила Галя. – Я гулять вышла.

– А-а-а… – равнодушно ответил Ипат.

– Ипат, давай играть, – предложила Галя.

– Во что? – недоверчиво спросил Ипат.

– Давай играть, будто я принцесса, а ты простой деревенский мальчик, – предложила Галина.

– И чего я делать буду? – оттопырил нижнюю губу недоверчивый Ипат.

– Ты будешь мне прислуживать, исполнять все мои желания, даже самые ужасные! – предложила Галя.

– Не-а, – после недолгого раздумья отказался Ипат, – не буду я тебе прислуживать.

– Ну и дурак! – расстроилась Галина. – Вот приедет за мной моя мама, привезет мне конфет, ландринок[1], новые ботиночки, я ничего тебе не дам!

– Не приедет твоя мамка! – злорадно поведал с забора Ипат. – Ты брошенка, тебя мамка бросила!

– Приедет! – закричала Галя.

– Не приедет! Не приедет! Не приедет! – кричал в ответ злой Ипат. – Твоя мамка в Москве за бублики голой скачет! Не приедет! Не приедет!

Галя подняла с земли увесистый камень и бросила его в обидчика, но камень был слишком тяжел для ее слабой ручки и до забора не долетел. Потому Ипат продолжал безнаказанно кричать:

– Не приедет! Не приедет!

Когда Галя, осторожно проскользнув в калитку, вернулась в свой сад, Кузьмы Петровича уже не было.

Заплаканная тетя Наташа схватила ее за ухо и потащила к дому мимо полулежащей в гамаке Нади с мокрым полотенцем на лбу.

Бабушка, наливавшая пустырник из пузатого флакона в чайную ложку, побежала вслед за своей дочерью, тащившей плачущую Галю.

– Не трогай дитя! – кричала она. – Дитя не виновато!

– Последний столующийся ушел! – шипела тетя Наташа, отвешивая племяннице подзатыльники. – Все из-за языка твоего поганого! На что жить будем, засранка? На что, я тебя спрашиваю?

Тетя Надя громко застонала, и бабушка была вынуждена вернуться к ней.

– Ухи не крути! – попросила она. – Хрящик повредишь. Лучше за волосы дери!

– Вот сиди здесь теперь! – приказала тетя Наташа, вталкивая Галю в погреб.

Погреб был неглубокий, «летний», в нем хранились банки с вареньем, картошка, лук, яблоки нового урожая и ненужный огородный инвентарь.

– Варенье не трогай! – приказала тетя Наташа и захлопнула кое-как сколоченную из горбыля дверь.

Галя вытерла слезы подолом платьица, подтащила к дверям дырявое ведро и, перевернув, села на него. Сквозь дверные щели она смотрела на тетушек и бабушку, обсуждавших ее судьбу.

– Я с ней жить не стану! – убежденно говорила бабушке тетя Наташа. – Последнего жениха отвадила, гадюка!

– А Павел? – робко напомнила бабушка.

– Он к Ляминской дочке ходит, – слабым голосом напомнила тетя Надя.

– Еще бы ему не ходить! – злобно откликнулась тетя Наташа. – Была бы у меня обувная лавка, и ко мне бы отбою не было!

– Лишний рот! – горестно продолжала тетя Надя. – Дармоедка!

– Она дитя! – напомнила бабушка, собирая со стола грязную посуду. – Наташа, – позвала она, разглядывая тарелку.

– Что, мама? – недовольно отозвалась дочь, укладываясь в гамак рядом с сестрой.

– На тарелке суповой щербинка… скол… вчера не было! – расстроилась она.

– Надежда на стол накрывала, – занятая своими мыслями, ответила тетя Наташа.

– Надя? – повернулась к другой дочери бабушка.

– Что вы ко мне пристали? – плачущим голосом спросила тетя Надя. – Не я это… может, Кузьма Петрович?

– Он что же, тарелки грызет, Кузьма ваш? – продолжила сбор посуды бабушка.

– Мама, – решительно вставая из гамака, сказала тетя Наташа. – Отправлять ее надо! Вместе нам не прожить!

– Куда отправлять? Как? – ахнула бабушка.

– В Москву, к Клавдии. Дочь к матери! – так же решительно продолжила тетя Наташа, легко подымая ведерный самовар со стола.

– Она дитя! – напомнила бабушка.

– Дитя, а ест как лошадь, – слабым голосом напомнила тетя Надя.

– Вот пока не выросла, и надо отправить! – рассудительно сказала тетя Наташа и понесла самовар в дом.

– Как же, в Москву? – расстроилась бабушка. – С кем? Три дня пути! Она ведь дитя! И куда? Клавдия ведь там не устроена…

– Вот пускай теперь и устраивается! – мстительно сказала тетя Надя из гамака.

– Так ведь и денег нет… на билет! – напомнила бабушка.

– Ну… на это найдем! – пообещала вернувшаяся помочь бабушке тетя Наталья.

Потом они еще долго сидели за пустым садовым столом и неспешно говорили, но о чем – Галя не слышала… она уже давно спала, прислонившись головкой к ветхим дверным доскам.

Проснулась Галя в своей кроватке поздно вечером. Напротив, на высокой металлической кровати с шарами сидела бабушка и расчесывала деревянным гребнем седую косу – на ночь.

– Бабушка! – позвала Галя.

– Что, моя ягодка? – устало откликнулась бабушка. – Попить хочешь?

– Бабушка, зачем мама в Москву от нас уехала? – серьезно спросила девочка.

– За любовью, – вздохнула бабушка.

– А что ж, у нас любви нет? – удивилась Галя. – Ты ее любишь, я ее люблю… так зачем было уезжать?

– Мамка твоя за другой любовью поехала… – ответила бабушка, крестясь на иконы, висевшие в углу за ее головой, – за настоящей!

– Как это… настоящая любовь? – не поняла Галя.

– Настоящая любовь – это любовь к мужчине, – серьезно пояснила бабушка.

– Разве у нас в городе нет мужчин? – удивилась Галя, – вон, дядя Кузьма…

– Какие это мужчины! – махнула рукой бабушка. – Так… воробьи!

– А Ипат будет мужчиной? – спросила Галя, вылезая из-под одеяла.

– Если в соплях не захлебнется, – ответила бабушка, вплетая в конец косы бумажку.

– Значит, все мужчины в Москве? – догадалась Галя.

– Значит, так… – согласилась бабушка. – Как раньше говорили? Москва – любовь, Питер – монета! Вот мамка твоя и поехала принца искать.

– А у меня будет принц? – замирая, спросила Галя.

– Конечно, солнышко мое! – обрадовалась бабушка, сползая с кровати. – Будет у тебя принц, красавица моя! – Она села к Гале, положив ей на голову морщинистую, худую, но очень крепкую руку.

– А какие они – принцы? – прижимаясь щекой к бабушкиной руке, спросила Галя. – Как их узнать? Такие, как из сказок?

– Да очень просто… – охотно объяснила бабушка, укрывая внучку одеялом. – Лик светлый, глаза ясные, волосы русые, рука прямая и твердая, плечи широкие, а чресла узкие… Спи, радость моя.

Бабушка поцеловала Галю, пошла к своей кровати, задула керосиновую лампу, и в наступившей темноте по скрипу пружин Галя поняла, что бабушка легла на кровать.

– Лик светлый, глаза ясные, волосы русые, рука прямая и твердая, – шептала Галя, чтобы запомнить. – Бабушка! – вдруг вспомнила Галя. – Ты меня в Москву отправишь?

– Умру – делайте что хотите! – зевнув, отозвалась бабушка. – Спи!

Галя выбралась из-под одеяла и, шлепая босыми ногами, подбежала к бабушкиной кровати.

– Бабушка, миленькая, отправь меня, Христа ради, к маме! – зашептала она, обнимая бабушку. – А я потом тебя к себе выпишу! Отправь, пожалуйста!

– Вот мамка приедет твоя и заберет с собою, – пообещала бабушка.

– Когда же она приедет? – плача, шептала Галя. – Ты все обещаешь, а она все не едет!

– Приедет, – пообещала бабушка. – Спи!

«Мобилизационный» вагон почти весь был заполнен мешками с яблоками. Хозяин пересчитывал мешки, сбивался, начинал пересчитывать заново, помечая мешки при помощи палки, вымазанной в дегте.

– Дяденька, у вас хлебца нету? – спросила Галя.

– Хлебца? – удивился хозяин яблок. – У тебя же пирог был?

– Я его съела, – призналась Галя.

– Яблочков пожуй, – посоветовал хозяин.

Галя взяла из ближайшего мешка яблоко, надкусила его и тут же выплюнула.

– Дяденька, – взмолилась она, – не могу я больше яблоки есть! Третий день ем и ем! Не лезут они в меня!

– Нету хлебца, – развел руками хозяин. – Нету. Откуда ж ему взяться, хлебцу-то! Теперь до самой Москвы ничего не будет… – и он, досадуя, что его отвлекли, продолжил пересчитывать мешки.

Галя прижалась носом к оконному стеклу, но за окном ничего интересного не было, и она вынула из корзины со своими вещичками фотографию мамы и стала смотреть на нее.

– Лактионова? – в недоумении рассматривал конверт небритый колченогий дядька.

Он подпрыгнул на протезе, опираясь на косяк двери, взобрался на порог и крикнул в задверную темноту:

– Лактионова живет?

В ответ донеслось что-то визгливое, женское, нечленораздельное, но явно ругательное.

– Вот мама! – Галя протянула колченогому фотографию мамы в рамочке, которую она держала у груди, как икону во время крестного хода. Дядька взял фотографию в руки, посмотрел и вернул обратно:

– Не видел.

Торговец яблоками в недоумении почесал затылок.

– Мил человек, – решительно обратился он к инвалиду, – адрес тот?

– Тот, – ответил дядька. – Счас… – Он опять запрыгнул на порог. – Паспорта посмотрю!

За дверью стоял столик с запачканным чернилами дерматином. Инвалид вынул из ящика стола пачку засаленных паспортов.

Торговец яблоками осторожно вступил вовнутрь. Огромная комната была перегорожена ситцевыми занавесками, фанерными перегородками, просто шкафами… Посередине, на длинном столе, работали бесчисленные керосинки и примусы, от баков и тазов поднимался густой пахучий пар – кипятили белье.

– Артелью живете? – догадался торговец.

– Вроде того… коммуной! – ответил закончивший изучение паспортов инвалид. – Нету Лактионовой.

– Чего ж делать? – в отчаянии спросил яблочник.

– Мама в театре, актрисой работает! – напомнила Галя.

– Мил человек, где здесь театр? – спросил торговец.

– Шут его знает! – искренне ответил инвалид.

– Тетки твои трешницу дали за доставку, а хлопот с тобой на весь четвертной[2]! – ругался торговец, выходя с Галей из переулка на большую улицу.

Он остановился, высматривая человека, который мог бы сказать ему, где в Москве есть театр.

У витрин универсального магазина чистильщик-айсор[3] наводил при помощи двух щеток блеск на ботинках клиента, сидевшего на высоком стуле.

– Мил-человек! – обратился к нему торговец. – Не подскажешь, где здесь театр?

– Какой театр? – деловито переспросил чистильщик обуви.

– Какой-нибудь… – растерялся торговец, – где актрисы работают.

– Откуда приехал? – печально спросил айсор.

– Из Касимова, – признался торговец.

– Понятно… – кивнул курчавой головой представитель древнего народа. – По этой улице пойдешь, в конце будет Большой театр, а напротив его – Малый.

– Благодарствуйте! – обрадовался торговец и заспешил в указанном направлении.

– Стой! – окликнул его чистильщик.

– Что? – испуганно обернулся яблочник, боясь, что чистильщик потребует за справку денег.

– А Касимов – это где?

– Как где? – обрадовался бесплатности торговец. – На Ловати!

– А Ловать – это что? – выпучил катарактные глаза чистильщик.

– Река! – удивился в свою очередь торговец.

Задрав головы, Галя и ее провожатый взошли под колоннаду Большого театра.

– Как фамилия матери? – спросил вахтер служебного входа Большого театра.

– Как у меня! – гордо ответила Галя, вдохновленная мыслью о том, что мама работает в доме с такими большими колоннами.

– А как у тебя? – терпеливо расспрашивал вахтер.

– Лактионова! – выкрикнула Галя.

– Балерина? – поинтересовался вахтер. – Или певица?

– Актриса! – снисходительно пояснила девочка.

– Нет такой! – сообщил вахтер, водя корявым, желтым от никотина пальцем по спискам.

– Как нету? – в отчаянии воскликнул торговец.

– Так и нету, – спокойно ответил вахтер. – Может, в каком другом?

– А в каком? – с вновь появившейся надеждой спросил яблочник.

– Черт его знает… – философски заметил вахтер. – В Москве театров много!

– Сколько? – тихо спросил торговец.

– Штук двадцать, – значительно ответил страж служебного входа.

– Вот горе-горе, беда-то какая! – сползая на стул, прошептал незадачливый провинциал. – Зачем вам столько театров-то? – в сердцах спросил он у вахтера.

– Народ ходит, – пожал плечами вахтер. – К культуре тянется!

– Дяденька! – взмолился торговец яблоками. – Я товар оставил на вокзале, в багажном дворе! Разворуют! Разорят башибузуки ваши московские!

– А что за товар? – оживился продолжению беседы вахтер.

– Яблоки наши… касимовские! – чуть не плача пояснил торговец.

– На каком вокзале? – сочувственно расспрашивал вахтер.

– На Казанском! – заплакал продавец.

– Там могут! – согласно кивнул вахтер. – Там татары грузчиками… народ лихой! Вороватый! Осип Аронович! – вдруг окликнул он худого до патологии парня в тюбетейке и с тортом в руках, проходившего через вертушку.

– Вы такую Лактионову… как маму звать? – спросил он у Гали.

– Мама Клавдия! – сообщила девочка.

– Лактионову Клавдию, актрису, знаете? – спросил вахтер.

– Знаю, – тонким томным голосом, растягивая гласные, ответил парень, – она у Вахтангова служит.

Яблочник, не в силах сдерживать нахлынувшие на него чувства, повторяя:

– Благодарствуйте вам! Благодарствуйте! Вот как все разрешилось-то! – вынул из карманов оставшиеся яблоки и одарил ими танцовщика Большого театра.

* * *

– Подождите здесь! – распорядилась значительного вида тетка с красной повязкой на руке и ушла по полукруглому коридору, в который выходили бесчисленные узкие двери.

Торговец и Галя разместились на крытой красным бархатом банкетке. Торговец с наслаждением вытянул натруженные за день ноги и сразу же задремал. Галя тихонько встала и пошла на неясные звуки, доносившиеся из-за высоких дверей. Она толкнула одну из них и очутилась в кромешной темноте. По дыханию, покашливанию, невидимому шевелению она поняла, что здесь люди. Много людей.

Откуда-то из-за смутных силуэтов доносилась громкая протяжная речь и женский плач. Галя осторожно пошла на плач, споткнулась о чью-то ногу, потом вспыхнул яркий свет, заиграла музыка. Галя увидела высокую сцену, а на сцене маму – бледную, невероятно красивую, в длинном кружевном белом платье…

– Мама! – закричала Галя. – Мама! Мамочка!

В ярком свете, идущем со сцены, обнаружился заполненный людьми зал и проход между рядами, по которому Галя побежала к сцене.

– Мама! Мама! – радостно кричала Галя, пытаясь влезть на барьер оркестровой ямы.

Это только кажется, что профессиональные театральные актеры, да еще и в идущем не первый сезон спектакле, в роли, переигранной десятки раз, играют «механически» – от сцены к сцене, от начала спектакля до антракта… Актерам понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, что в зале происходит что-то необыкновенное.

Клавдия, не оборачиваясь к залу, продолжала говорить свой текст, когда плачущую Галю один из музыкантов снял с барьера и передал другому. – Где твоя мама? – спросил принявший девочку музыкант.

– Вот она! Вот! – указывая пальчиком, кричала Галя.

– Ее зовут Лактионова Клавдия!

Она вырвалась из музыкантских рук, пробежала среди пюпитров и оркестрантов к маленькой лестнице, ведущей на сцену, и начала неуклюже подниматься по высоким ступеням, не выпуская из рук ни фотографии, ни пластинки.

– Что? Что происходит? – не видя дочь, спросила Клавдия шепотом у партнеров. – Что в зале?

Галя уже бежала к ней по сцене, протягивая руки с фотографией и пластинкой – предметами, всю ее маленькую жизнь олицетворявшими для нее маму.

Клавдия увидела бегущего к ней ребенка и растерянно спросила:

– Товарищи, чей ребенок? Заберите ребенка со сцены!

И только когда Галя обняла ее, уткнувшись лицом в низ живота, Клавдия поняла, что эта девочка связана с нею, и растерянно спросила:

– Галя? Доченька? А где бабушка?

В гримуборной счастливая Галя сидела на руках еще не пришедшей в себя Клавдии:

– Бабушку похоронили на маленьком кладбище. На Заречном дорого было, – рассказывала она матери. – Батюшка был… отпевал, все было благочинно… – пересказывала она чужие слова. – Бабушка в гробу маленькая-маленькая была… как девочка! Ее в юбку в горошек одели и в белую кофту кружевную. Тетушки теперь дом с садом делить будут на приданое и замуж выходить…

Клавдия беззвучно плакала. Слезы катились из ее глаз, проделывая в густом гриме затейливые извилистые дорожки, а Галя, не чувствуя своей ненужности, продолжала распирающий ее рассказ:

– Они мне пирог в дорогу испекли, а пирог сырой… тесто, наверное, не взошло… Я его съела, и у меня живот заболел…

Галя заметила, что мама плачет.

– Ты от счастья плачешь? – уверенно спросила она.

Мать молча кивнула.

– А что мы теперь делать будем? – крепче обняла маму Галя.

– Будем жить… – ответила мать.

– Худая какая! – отметила соседка Клавдии по гримерной, тщетно пытавшаяся стереть обильный грим с лица. – Кожа да кости! Изголодалась в дороге? На, покушай… – предложила она Гале извлеченное из сумки яблоко.

Галя не могла отказать маминой подруге, тем более одетой в не менее красивое, чем у мамы, платье. Морщась, она откусила красный яблочный бок, и ее тут же стошнило.

Мама в пьесе о Великой французской революции «Четырнадцатое июля» играла Луиз-Франсуа Конта – парижскую куртизанку, по версии автора пьесы Ромена Роллана – трибуна и кумиршу парижской черни. Декорации на сцене изображали парижскую площадь, запруженную простым рабочим людом – актерами театра. Луиз-Франсуа взобралась на двуколку с капустой, запряженную в живую лошадь, спокойную от старости и влитой в нее перед спектаклем браги, и начала произносить пламенную речь:

– Вам меня не запугать! Вы не любите королеву? Вы хотите избавиться от нее? Что ж, выгоняйте из Франции всех красивых женщин! Только скажите – мы быстро разберемся! Посмотрим, как вы обойдетесь без нас! Какой дурак назвал меня аристократкой? Я – дочь торговца селедкой! Моя мать содержала лавочку возле Шатлэ! Я так же работаю, как и вы! Я так же, как и вы, люблю Неккера! Я – за Национальное собрание![4]

Эту речь слушала в кулисе Галя. Было ей уже десять лет. Она была обильно измазана углем, одета в драное платьице, за спиной на лямке была привязана тяжелая корзина с разнообразным тряпьем. Она ожидала своего выхода и от нетерпения переступала босыми ногами по грязным доскам сценического пола.

К девочке, неслышно ступая, подошел старик.

– Сама или ущипнуть? – спросил он.

– Ущипни, – попросила Галя.

– Пора уже самой научиться, – проворчал старик. – Год, почитай, тебя щиплю!

Он скрутил кожу на ее ручке. Галя тихо взвизгнула, из глаз ее потекли обильные слезы.

– Пошла! – старик легонько подтолкнул ее в спину.

Галя, плача навзрыд, выбежала на сцену, в толпу революционных парижан. Тогдашний соратник Робеспьера Марат, гладя Галю по голове, ласково спросил:

– Что с тобой, малютка? О чем ты плачешь?

– Меня зовут Жюли! – что есть силы крикнула Галя. – Моя мать прачка! Мы за тебя, о Марат!

– Тебя зовут Жюли. Твоя мать прачка. Ты за меня. А знаешь ли ты, чего я хочу? – вопросил Марат, почему-то продолжая гладить Галю по голове, но обращаясь к толпе.

– Свободы! – закричала Галя-Жюли, подымая вверх руку.

Темный, невидимый из-за света рампы зал отозвался аплодисментами.

«Конта», волоча за собою Жюли, влетела в самое начало очереди, состоявшей из еще не переодетых, в париках, артистов, только что отыгравших спектакль. Очередь стояла в окошечко театральной профсоюзной кассы.

– Мариша, милая, пропустишь? – вклинилась «Конта» перед девушкой, одетой маркитанткой. – Ничего не успеваю! Надо Гальку домой отконвоировать и на концерт в «Союз печатников» лететь, там денег не платят, но обещали в их ОРСе с обувью помочь!

– Становись, – разрешила «маркитантка».

– А по скольку дают? – тараторила «Конта».

– По шесть, – со скорбным вздохом отвечала снабженка национальных гвардейцев.

– А на воскресенье? – ахнула Клавдия.

– На воскресенье не дают, – так же скорбно продолжала «маркитантка».

– Почему? Всегда давали! – возмутилась Клавдия.

– Мама, – дернула за руку «Конту» «Жюли», – как я сегодня играла?

– Хорошо! – отмахнулась от дочери Клавдия. – Нет! Так дело не пойдет! Надо протестовать! В дирекцию надо идти, в партийную группу! – с интонациями лидера парижской черни возмущалась мать Гали. – Мы в воскресенье играем, значит, нам должны давать талоны и за воскресенье!

– Мам! А плакала я хорошо? – приставала Галя.

– Хорошо ты плакала, – рассеянно похвалила мама.

– Значит, я тоже стану актрисой? – радостно спросила девочка.

– Если будешь лезть вне очереди, то станешь не актрисой, а такой же наглой дрянью, как твоя мама! – величественно сказала старуха, стоявшая в очереди вслед за «маркитанткой».

– Как вы выражаетесь при ребенке? – взвилась Клавдия.

– Действительно, Софья Андреевна, – вступилась за подругу «маркитантка». – Я для Клавдии очередь занимала.

– Сама молчи, бездарь! – прервала ее старуха. – Понапринимали в театр шлюх провинциальных и удивляются, чего это зритель не ходит! А зритель – он не дурак! Он разницу знает между борделем и храмом искусства!

– Это кто бездарь? – начала наступать на старуху «маркитантка». – Кто, я спрашиваю?

– Ты! – взвизгнула старуха.

– Я? – переспросила «маркитантка», краснея в преддверии нешуточной драки.

– Ты! – подтвердила старуха. – Бездарь и шлюха!

– Мариночка! Мариша! – схватила за руки подругу Клавдия. – Оставь эту руину буржуазной пошлости! Ее зрителя Красная армия в Черном море утопила, вот она и злобствует! Не реагируй, родная! Будь выше этой содержанки купеческой, никому не нужной старухи!

– Я-то вот как раз и нужна! – завопила Софья Андреевна. – Мне Максим Горький адреса преподносил! Плакал и руки целовал за исполнение Гедды[5]! Литературное сообщество брошь бриллиантовую презентовало…

– Бриллианты сдала или сокрыла от советской власти? – обрадовалась «маркитантка».

– Лактионова! Быстро ко мне с дочерью! – прервал скандал пробегавший мимо озабоченный мужчина в мятом холщовом костюме.

– Валентин Валентинович! – протянула к нему руки старуха – Защитите! Это невыносимо!

– Потом, Софья Андреевна, – отмахнулся от нее заведующий труппой, – потом!

– Товарищ Касьянов, – представил заведующий, входя в свой кабинет, молодого мужчину в военном френче, рассматривавшего почетные грамоты и благодарственные письма, густо висевшие на стенах кабинета. – Из ЦК ВЛКСМ[6]. У товарища Касьянова к тебе, Лактионова, ответственное дело! Вернее, не к тебе, а к твоей дочери, – садясь за свой стол, заваленный бумагами и разнообразной макетной дрянью, сообщил заведующий. – Товарищ Касьянов, – вдруг хохотнул он, – знаешь, как в театре зовут заведующего постановочной частью?

– Нет, – мрачно ответил комсомольский работник.

– Завпост! – сияя от предстоящей шутки, заявил заведующий. – А как зовут меня, заведующего труппой, знаешь?

– Нет, – еще мрачнее ответил преисполненный важностью порученного ему задания важный гость.

– Завтруп! – засмеялся заведующий.

– Товарищ Лактионова, – отвернулся от весельчака-заведующего комсомольский работник, – мы отбираем детей для вручения цветов членам Центрального комитета ВКП(б)[7], во время парада на Красной площади, посвященного всесоюзному Дню физкультурника! Ваша дочь пионерка?

Клавдия с ужасом поняла, что она ничего не знает о взаимоотношениях своей дочери с недавно образованной пионерской организацией, и растерянно повернулась к Галине.

– Пионерка! – смело ответила дочь, глядя прямо в глаза ответственному товарищу.

– Хорошо, – похвалил ее Касьянов. – Как тебя зовут?

– Галя Лактионова! – звонко ответила дочь Клавдии.

Галя, совершенно голенькая, стояла, прикрываясь ладонями, перед суровым доктором, у которого из-под белого халата торчали военное галифе и начищенные до невероятного блеска лаковые сапоги.

Доктор покопался в ее коротко стриженных волосах и сказал:

– Вшей в волосистой части головы нет…

Сидевший за столом человек, в таком же белом халате, но почему-то в фуражке, записал этот факт в специальный журнал.

– Подними руки, – приказал доктор.

Галя, стесняясь, оторвала руки от низа живота и подняла их вверх.

– Пиши… в подмышечной части припухлостей нет, – продиктовал доктор. – Руки дай!

Галя протянула ему руки, доктор внимательно осмотрел ее ладошки, ногти и продиктовал:

– Кожные покровы чистые, прыщей, нарывов, коросты не обнаружено! Повернись!

Галя повернулась к доктору спиной.

Он вынул из кармана слушательную трубку и внимательно прослушал Галину спину.

– Легкие чистые, без хрипов. Повернись!

Галя повернулась.

– Дыхни! – приказал доктор.

Галя набрала воздуху и выдохнула доктору прямо в лицо.

– Пиши! – приказал доктор. – Изо рта не воняет. Может быть допущена, следующая!

Из толпы обнаженных девочек, томившихся у стены, мелко ступая, пошла к столу следующая.

Клавдия и Галя шли по Кривоколенному переулку к своему дому.

– Надо тебе в пионерки вступить, – озабоченно сказала мама.

Мимо прошла колонна красноармейцев, с присвистом распевая «Эй, комроты, даешь пулеметы…».

Красноармейцы шли в баню – у каждого под мышкой был сверток, состоявший из вафельного полотенца, чистых кальсон, рубахи и завернутых в них четвертушек мыла. Последние в строю несли мешки с вениками.

– Мама, а зачем он дышать на него заставил? – недоумевала Галя, заглядываясь на неряшливого старика, продававшего прямо около их подворотни птиц в клетках. Птицы невообразимо галдели – их было много, и ни одна не повторялась.

– Ну как же… вот ты будешь вручать цветы вождям. Очень может быть, что тебя захотят поцеловать… а у тебя изо рта дурно пахнет. Вождям будет неприятно, – пояснила Клавдия, поднимаясь по узкой замусоренной лестнице.

Вдруг она остановилась, присела на ступеньку перед дочерью и, обняв ее, очень серьезно спросила:

– Ты понимаешь, девочка, какая это ответственность? У всей страны на виду подняться на Мавзолей Владимира Ильича Ленина и вручить цветы… может быть, самому товарищу Сталину! А что? Чем черт не шутит? Может быть, и самому товарищу Сталину! Понимаешь, какая это ответственность и какое это счастье?

– Понимаю, – твердо ответила Галя. – А меня выбрали потому, что я на сцене хорошо играю?

– И поэтому тоже, – подымаясь и продолжая путь по лестнице, подтвердила мама.

– Мама, а что такое шлюха? – продолжила расспросы Галя.

– Забудь это слово… Это нехорошее слово, и к нам оно не имеет никакого отношения, – гордо ответила мама.

Они преодолели последний пролет и…

…обе замерли, как громом пораженные.

Перед дверьми в квартиру сидели на плетенных из ивняка чемоданах Галины тетушки и Клавдины сестры. К стене были прислонены свернутые самодельные тюфяки.

Увидев родственников, они кинулись к ним, причитая и осыпая бесчисленными поцелуями.

– Ой, Клавочка, сестричка наша! Красавица! Похорошела-то как! А Галечка! Девушка уже! Какая выросла! И тоже красавица! Вся в мамочку! – щебетала тетя Наташа.

– Чего приперлись? – остановила этот поток Клавдия.

– Так работу, женихов искать! – радостно пояснила тетя Наташа. – У нас же ни того ни другого нету! А Надя еще и учиться хочет на учителя!

– Дом мы продали! – сообщила тетя Надя. – Тебе твою долю привезли…

Родственники сидели за столом, на котором покоились остатки привезенных из Касимова гостинцев. Клавдия рассматривала бабушкину шаль и три фотографии – все, что осталось от ее матери. Рядом лежали пересчитанные деньги – ее доля за проданный дом.

Сестры напряженно ждали решения своей судьбы.

– Значит, так… – решила Клавдия – Живите, коль приехали!

Тетушки облегченно выдохнули и заулыбались.

– Я вам угол отгорожу. Столуемся отдельно. Как скажу – из дома вон, чтоб не мешали!

– Конечно, Клавочка! Мы понимаем! – заверили сестру приезжие.

Клавдия с сестрами передвигали на середину комнаты единственный шкаф, которому отводилась роль разделяющей стены. В стену был вбит здоровенный гвоздь, от него к шкафу протянута веревка. Клавдия закончила подшивать на швейной машинке «Зингер» занавеску, состоящую из двух кусков выцветшего ситца. Занавеску нанизали на веревку, и угол для сестер был готов.

Галя лежала на кровати в своем углу за такой же занавеской и старалась заснуть под негромкий разговор мамы и тетушек.

– Девка-то как на отца похожа. Просто вылитая! – шептала тетя Наташа.

– Руки такие же длиннющие и глаза его… бесстыжие! – поддакнула тетя Надя. – Не в наш она род!

– Руки что… – вздохнула мама, – вот характер… да! Его… Василия характер!

– Ох, намаешься ты с ней, Клавдия! – заохала тетя Наташа.

– Ничего, сломаем мы этот характер, – почему-то во множественном числе пообещала мама. – «Окать» отучила и характер переменю!

– А на кого выучить хочешь? – взволнованно спросила тетя Надя.

– На актрису. На кого же еще? – удивилась мать.

– Спаси Господь! – испугалась тетя Наташа.

Галя улыбнулась своей будущности и крепко заснула.

Был день, мама раздвинула занавеску в Галин «угол»:

– Доча, вставай! Вставай! Лежебока! Вставай! Иди на улицу, погуляй! – ласково попросила она.

Галя сползла с кровати, протерла кулачками глаза, вышла в комнату, натягивая через голову платьице.

– Здравствуйте, Антон Григорьевич, – поздоровалась она с крупным, значительным мужчиной, сидевшим за роскошно накрытым столом.

– Здравствуй, Галина, – снисходительно поздоровался мужчина.

И пока Галя быстро умывалась под жестяным рукомойником, мама поблагодарила Антона Григорьевича:

– Спасибо вам, Антон Григорьевич, за Галечку. Утвердили ее на парад физкультурников.

– Я знаю, – барственно отвечал Антон Григорьевич.

Мама быстро собрала бутерброды, налила стакан молока. С этим завтраком Галя вышла во двор, где на скамеечке сидели, лузгая семечки, ее тетушки. Посередине двора стоял огромный матово-серый «Паккард» с суровым шофером за рулем.

Галя присоединилась к тетушкам. Она ела бутерброды, запивала их молоком и мрачно смотрела на великолепный автомобиль, окруженный стайкой молчаливых мальчишек. Рядом со скамеечкой, в окнах полуподвала, из-за рядов горшечных гераней смутно виднелись бледные лица подвальных жильцов, с ненавистью любовавшихся невиданной машиной.

Послышались дребезжащие звуки жестяного колокола. Тетя Надя вынула из-под скамейки огромную бутыль в оплетке.

– Галька, керосин привезли! Сходи, купи. А стакан мы покараулим.

– Мама вам говорила, чтоб вы за керосином ходили, – буркнула Галя.

– Поговори еще у меня! – обрадовалась тетя Наташа.

– Яблоко от яблони недалеко падает! – со значением поддержала ее тетя Надя.

– Дармоедки! – мстительно сказала Галя и нехотя, зажав в кулаке мелочь, поплелась со двора.

У бочки с керосином змеилась длиннющая молчаливая очередь. Галя встала в самый конец очереди.

Когда она, согнувшись набок от тяжести бутыли, вернулась во двор, хмурый Антон Григорьевич усаживался в автомобиль. На тетушек, которые стояли у скамеечки как два солдата и радостно улыбались, он не обратил своего внимания.

– До свидания, Антон Григорьевич, – попрощалась вежливая Галя.

Антон Григорьевич отстраненно посмотрел на нее и, что-то буркнув в ответ, закрыл автомобильную дверцу. Мотор «Паккарда» взревел. Мальчишки бросились врассыпную, и чудо-автомобиль выехал со двора.

Клавдия лежала в кровати, укрывшись одеялом.

– Я посплю? – спросила она у вошедших сестер.

– Конечно, роднуша, – засуетились сестры. – Спи! Спи! Отдыхай! Что мы, не понимаем?

И они стали, стараясь не шуметь, убирать со стола.

Галя села рядом с маминой кроватью и стала смотреть ей в лицо. Мама спала, приоткрыв рот с искусанными губами, под дрожащими веками обозначились синие тени, кожа была покрыта красными пятнами. Галя вздохнула, положила руки между коленями и, сгорбившись, как старушонка, застыла, охраняя сон единственного родного ей человека.

* * *

А дальше была музыка! Громкие песни, исполняемые тысячами голосов! Сотни флагов! Громоподобные, с раскатистым эхом, крики «ура!».

Отобранные мальчики и девочки в пионерских галстуках, одинаковых белых панамках, белых же блузках и рубашках, в черных коротких штанишках, стояли у кремлевской стены позади Мавзолея, зажатые со всех сторон серьезными военными со множеством шпал в петлицах.

Дети видели только верхушки знамен, спортивных пирамид, представляющих живые, шевелящиеся танки, мартены, комбайны, а также сотворенные из папье-маше трактора, аэропланы и прочую технику, свидетельствующую о крепнущей советской индустрии.

Все это проплывало над головами почетных гостей, стоявших на гостевых трибунах – слегка приподнятых над брусчаткой Красной площади дощатых настилах – вдоль кремлевской стены.

Один из военных раздавал детям одинаковые букеты цветов, которые несли за ним в корзинах два стрелка НКВД. Еще один военный обходил детей с опросным листом:

– Номер пять! Кому подносишь букет? – спросил он пионера.

– Товарищу Ворошилову! – отвечал пятый номер.

– Номер шесть! Кому вручаешь букет? – продолжал он опрос.

– Товарищу Бухарину! – звонко отвечал шестой номер – рыженький серьезный мальчик.

– Смотри, не подведи! – погрозил пальцем военный.

– Н-н-не подведу! – краснея и заикаясь, обещал рыжий.

Номером седьмым была Галя.

Военный подошел к ней, обнял руками за плечи и, ничего не говоря, несколько мгновений смотрел ей в глаза.

Галя выдержала взгляд.

– Все знаешь? – тихо спросил военный.

– Все! – твердо ответила Галя.

– Не подведи! – погрозил он ей пальцем.

– Не подведу, – пообещала Галя и вдруг улыбнулась.

Военный еще раз внимательно посмотрел ей в глаза, провел руками по телу, обыскивая на всякий случай, и пошел дальше.

– Номер восемь! Кому вручаешь букет?

– Товарищу Кагановичу! – писклявым голосом отвечал восьмой номер.

С неба послышался рокот моторов.

Галя задрала голову. Прямо над Красной площадью пролетали эскадрильи аэропланов.

– Пошли! Пошли! Пошли! – услышала она громкий шепот военного, который махал опросным листом, подгоняя пионеров.

– Пошли! – шипел он. – Пошли! Не подведите! Пошли!

Пионеры цепочкой выбежали из-за Мавзолея, по гранитной лестнице поднялись на трибуну, и Галя остановилась как вкопанная…

Перед ней сплошной стеной стояли мужские спины и попы, одетые практически в одинаковые френчи[8] и одинаковые же, защитного цвета, бриджи. Только в самом конце трибуны мелькнул на мгновение обычный штатский костюм, принадлежащий Молотову, но Галя этого не знала.

Она метнулась обратно, столкнулась с восьмым номером, который от столкновения выронил букет и тут же заплакал. Галя повернулась в другую сторону: там уже вовсю вручали букеты и отдавали пионерские салюты.

И тогда, набравшись от отчаяния смелости, она постучала в ближайшую защитного цвета попу, как стучат в дверь, и крикнула:

– Дяденька Сталин! Дяденька Сталин! Повернитесь, пожалуйста!

Мужчина с большим круглым лицом и с черными, как хвостики новорожденных щенят, усами наклонился к ней и, показывая на мужчину рядом с ним, сказал:

– Товарищ Сталин рядом, девочка!

Опомнившаяся и подобравшая букет «восьмерка» пролетела мимо, злорадно толкнув Галю, попавшую в руки успевшего развернуться Иосифа Виссарионовича.

Сталин поднял ее, потянулся к ней губами. Галя, памятуя о запахе изо рта, что есть силы сжала губы и остановила дыхание, чтобы дурной запах, не дай бог, не прорвался сквозь ноздри. Вождь щекотнул ее усами, поставил обратно на гранит, взял букет, сказал с сильным кавказским акцентом:

– Збазыбо, – и повернулся к ней спиной.

Галя стояла, подняв руку в пионерском салюте, до тех пор, пока ее насильно не уволок с трибуны все тот же военный с опросным листом.

Провода были присоединены, заизолированы. Монтер крикнул с верхотуры:

– Готово! Включай! – и начал спускаться со столба на «кошках» к ожидавшим его мальчишкам.

Его коллега слез с подоконника, проверяя руками свежепроложенный по стене провод, вынул из картонной коробки радиопродуктор[9] «РТ-7», в просторечии называемый «тарелкой», сдунул с него невидимую пыль, поставил на комод, предупредив:

– Его можно и на стену вешать! Сзади крючок специальный!

Включил тумблер в центре «тарелки», вмонтированный в металлическую пластину, на которой было выгравировано: «Пионерке тов. Г. Лактионовой от тов. Сталина. 1929 год».

Из их «тарелки» вырвался хрипловатый голос народного артиста СССР В. И. Качалова, читавшего стихотворение Николая Алексеевича Некрасова:

– Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.

Монтер дал расписаться маме в «заказ-наряде» и неслышно ушел. Семья сидела перед репродуктором, как зрители в зале перед сценой, и слушала стихи великого поэта-народника.

– Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистел, играя… –

читала приемной комиссии Театра-студии рабочей молодежи Галя Лактионова.

Комиссию возглавляла народная артистка республики Юрьева, высокая надменная старуха, одетая в глухое черное платье с огромной камеей у самого подбородка. Ассистировал ей вновь назначенный главным режиссером театра Арсеньев Михаил Георгиевич, рассеянный с виду толстяк с шевелюрой спутанных волос, которые он постоянно тревожил руками. Рядом сидели сухонький, аккуратный преподаватель сценодвижения и фехтования Вольф Теодор Францевич и известнейший московский театральный критик Волоконников, про которого злые языки говорили, что он безвозвратно брал деньги в долг у самого А. П. Чехова.

– И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!» –

закончила чтение Галина.

Комиссия молчала.

Арсеньев делал пометки в блокноте, Вольф шептал на ухо Юрьевой.

– Скажите, деточка, – спросила Юрьева, – зачем вы вообще хотите стать актрисой?

– Чтобы любить! – весело и нисколько не стесняясь, ответила Галя.

– Чтобы что? – оторвался от своих пометок Арсеньев.

– Чтобы любить! – так же легко повторила Галя.

– Кого? – не понимал главный режиссер.

– Всех! – пожала плечами Галя. – Зрителей, режиссеров, товарищей по сцене, вахтеров… всех!

– Этому вас мама научила? – величественно вопросила Юрьева.

– Нет, – честно призналась Галя, – сама поняла… Когда девочкой первый раз на сцену вышла, поняла: театр – это любовь!

Народная артистка республики Гликерия Ильинична Юрьева, блиставшая в театре еще в те времена, когда стеснительный юноша, принятый в труппу по протекции состоятельных родителей, бегая для нее в буфет за чаем, помыслить не мог, что через лет двадцать он только начнет осмысливать необходимость актерской системы, а еще через четверть века его узнает весь мир под фамилией Станиславский… Гликерия Ильинична, пережившая и Ермолову, и Стрепетову, и Комиссаржевскую, только сейчас услышала от этой девочки, светящейся юностью и счастьем существования, о смысле, которому она посвятила свою многотрудную жизнь.

– Эта дрозда даст! – высказал мысль Волоконников.

– Кому? – поинтересовался Арсеньев.

– Всем! – еще более уверенно ответил Волоконников.

Юрьева молчала.

– Значит, так! – объявил секретарь приемной комиссии, только что закончивший подсчеты. – Из девятнадцати принятых на курс… девять имеют рабочее происхождение, три – крестьянское, один – демобилизованный красноармеец, пять – из служащих, и только у одной с происхождением не все ясно…

– У этой! – с удовлетворением отметил Волоконников.

– У Лактионовой, – подтвердил секретарь.

– Что же у нее с происхождением? – заинтересовалась Юрьева.

– Отец, – коротко ответил секретарь.

– Что отец? – раздраженно поторопила секретаря Юрьева.

– Они с матерью Лактионовой в разводе, но с другой стороны, похоже, он из купцов, – несколько коряво объяснил свои опасения секретарь.

– Похоже – это как? – недоумевал Волоконников. – С бородой и в поддевке?

– По анкете похоже, – уточнил секретарь.

– Чему учит нас партия? – спросил вдруг Арсеньев. – Партия учит нас, что есть реакционное дворянство, а есть прогрессивное дворянство, объективно порвавшее со своим классом! Петр Первый, например, Пушкин, Лев Толстой, Алексей Толстой, оба, между прочим, графы… или революционер Кропоткин. А он был князем! Партия учит, что есть реакционное купечество, а есть прогрессивное купечество… тот же драматург Островский, например! Так что ничего страшного в этом я не вижу! Чем сейчас ее отец занимается?

– В тюрьме сидит, – любезно сообщил секретарь.

– Во как! – прервал установившееся после этой новости молчание Волоконников. – А за что?

– Проворовался, – коротко ответил секретарь.

– Слава богу! – перекрестился Волоконников. – Я-то, грешным делом, подумал…

– Что делать будем? – осторожно напомнил секретарь.

– Принимать! – коротко ответила Юрьева.

– И протокол подпишете? – ласково спросил секретарь.

Юрьева, не взглянув на него, макнула ручкой в чернильницу и поставила на протоколе свою личную подпись.

Удар палкой пришелся Галине по плечам:

– Спину держать ровно! Попу не отставлять! Все вы хотите стать сарами-бернарами, а работать никто не хочет! – Юрьева сидела в кресле посередине балетного класса и при помощи длинной палки руководила занятием по классическому танцу.

Студенты отрабатывали у станка батманы.

– Вы можете играть Офелию, Джульетту, Эмму Бовари так, как никто до вас не играл, но если зритель увидит вашу отвислую попу, то мгновенно забудет про Шекспира, Мольера и Флобера и будет думать только о ваших попах! Это раньше, когда кринолины носили, было легко! Можно было под этим кринолином хоть пукать. А сейчас актриса обнажена! Выставлена напоказ! Потому что все в ней должно быть прекрасно: и лицо, и мысли, и чувства, и попа!..

…очередной удар палкой пришелся по спине Таисии, Галиной подруги.

– Ты так ногами машешь, что тебя подковать хочется! – сопроводила свой удар пояснениями Юрьева.

Щупленький Вольф принес небожительнице стакан чая с лимоном в большой фарфоровой чашке на подносике, своей росписью напоминавшем лихие времена Людовика ХIV, запечатленные на картине Фрагонара «Поцелуй украдкой». Юрьева передала ему палку и принялась сосредоточенно пить чай.

Спину Галины от усталости начала сводить судорога, когда она почувствовала, что по ее ноге от икры к бедру началось какое-то движение. Она посмотрела сначала вниз, потом обернулась.

Ее сокурсник, невероятно красивый и статный юноша по фамилии Русаков, гладил ее вытянутой якобы для упражнения ногой.

– Вечером приходи ко мне в общежитие! – не дав ей открыть рта, зашептал сластолюбец. – Будем любиться!

Галя повернулась к нему и, ни слова не говоря, влепила ему пощечину.

– Чего ты? – прошептал Русаков, испуганно взглянув на Юрьеву, погруженную в чаепитие.

– Ничего! – прошептала в ответ Галя. – Ты меня тронул, и я тебя тронула.

– Ну, извини… – презрительно скривив рот, попросил прощения Русаков.

– Конечно! – лучезарно улыбнулась Галина.

Она отвернулась от обидчика и встретилась с внимательным взглядом Юрьевой.

Галина замерла.

– Лактионова! – звучно начала старуха. – Сегодня у нас упражнения для ног… Упражнения для рук мы будем изучать гораздо позже! Так что… рановато, деточка!

– Простите, Гликерия Ильинична, – потупила глаза Галина.

– И запомните! – поддерживаемая Вольфом старуха встала со стула. – Простота взаимоотношений свойственна искусствам низменным. Кинематографу, например! А вы готовитесь к вступлению в храм искусства – театр! Ведите себя соответственно!

– Бегу! Бегу! Бегу! – кричала Галина, выбегая на улицу, на ходу подхватывая под руку негодующую подругу. Спотыкаясь о булыжную мостовую, она мчалась к трамвайной остановке, не обращая внимания на гневный монолог задыхающейся от возмущения и быстрого бега Таисии, своей ближайшей подруги:

– Галька! Это уж слишком! Это просто свинство! Ты не товарищ, Галька, ты… ты… – окончательно задохнулась Таисия.

– Знаю, – пытаясь на ходу застегнуть ремешок наручных часиков, успокоила ее Галина. – Я лахудра, ехидна… Таська! – остановилась она. – Ты где это взяла? – Она схватила подругу за край платья.

– Нравится? – мгновенно забыла все обиды Таисия – Всю ночь перешивала! Хозяйкино платье! Материальчик чувствуешь? Если не врет – дореволюционный китайский шелк!

– Таська! – возмутилась Галина. – Это ты ехидна! Могла бы предупредить, я бы тоже что-нибудь придумала! А то я рядом с тобой как Золушка выгляжу!

– Как я могла тебя предупредить? – резонно заметила подруга. – У меня телефона на квартире нету, курьера пока не завела! Говорю же тебе, что ночью перешивала!

– Трамвай! – закричала Галина. – Трамвай!

И подруги опрометью бросились к трамвайной остановке в самом низу улицы.

Они успели, пронесясь через небольшую толпу, вскочить на подножку и теперь, остервенело толкаясь, пробивались вглубь переполненного вагона. Трамвай был набит человеческой злобой, руганью, женским истерическим визгом, тяжелым запахом мывшихся раз в неделю человеческих тел и хриплыми воплями кондукторши, призывавшей пассажиров оплачивать проезд. Граждане платить не торопились: во-первых, деньги передавать было опасно – они могли до кондуктора не дойти и обратно не вернуться, а во-вторых, двугривенный при зарплате двадцать четыре рубля в месяц – это были деньги.

Подруги протолкались в самую середину, счастливо избежав парализованную давкой кондукторшу.

– Сколько времени? – спросила Таисия.

– Четверть восьмого, – посмотрев на свои часики, взятые для солидности у матери, ответила Галина.

– Материны? – догадалась Таисия.

– Ага! – гордо ответила Галина – Немецкие, «Мозер».

– Не успеем, – мрачно предсказала Таисия. – Еще на двух трамваях и на Белорусском пересадка.

– Таська! – ахнула Галина – Ты чего, брови выщипала?

– Ага! – хихикнула Таисия. – Ночью!

– У тебя ночь – с неделю! – завистливо сказала Галина. – Все-то ты сделала… И платье перешила, и брови выщипала…

– Чего мне Любка Каверзина рассказала! – вытаращив глаза и понизив голос, поведала Таисия. – Она в понедельник пробовалась…

– Чего? – испугалась Галина.

– Она говорит, что режиссер ей сказал, что у него два условия, чтобы сниматься… первое… – Таисия приникла к уху Галины и прошептала ей первое условие режиссера, услышав которое Галина в ужасе отшатнулась от подруги и твердо сказала:

– Я на это не пойду! А второе?

– Талант, – скорбно ответила Таисия.

– Может, нам не ехать? – скисла Галина.

– Чего ты! – возмутилась Таисия. – Может, Любка из злости наврала, ее же не утвердили сниматься. И потом, он орденоносец! Не может орденоносец такие предложения девушкам делать!

– Все равно страшно, – жалобно сказала Галина.

– Страшно, – согласилась Таисия – Но очень хочется сняться!

Светотехник, неслышно матерясь, крутил рычажок на задней стенке прибора, возбуждая угольный стержень зажечься, воспламенить собою другой угольный стержень и тем самым создать «дугу интенсивного горения».

Дуга со страшным скрежетом зажглась, светотехник металлической метелкой вымел угольный мусор из внутренностей прибора и пошел к следующему «ДИГу»[10].

За его действиями следил оператор-постановщик в зеленом светозащитном козырьке на лбу.

– Линзу! – напомнил он светотехнику.

Наверху, на светотехнических лесах, топтались невидимые люди, оттуда падали бухты толстенного кабеля и сыпалась мелкая едкая пыль.

Пришедшие на кинопробы девушки жались у стены павильона, терпеливо дожидаясь, когда кто-нибудь обратит на них внимание.

– Чего-то актеров не видно, – прошептала Галина.

– Рано еще, – ответила всезнающая Таисия. – Видишь, свет расставляют, а под светом жарко… у актеров может грим поплыть, поэтому их вызывают в последний момент.

– Берегут, значит! – восхитилась Галина – А эти откуда? – она кивнула на девушек, теснившихся рядом.

– Из таировской студии, из мхатовской, эти от Вахтангова, – зашептала Таисия. – А вон режиссер!

– Где? – испугалась Галя.

– Вон! – с трепетным шепотом Таисия указала пальцем.

У режиссера было изможденное клинообразное лицо и выпуклые, немигающие светлые глаза. Редкие черные волосы были тщательно зачесаны и обильно набриолинены. Он сидел в раскладном брезентовом кресле с надписью «режиссер» на спинке и вычитывал экземпляр сценария, делая в нем частые пометки толстенным иностранным карандашом с золотыми ободками.

– Ну, давайте! – вдруг приказал режиссер, откладывая в сторону сценарий. – Что у вас там?

– Студентки, – сообщил, наклоняясь к нему, второй режиссер, небольшого роста крепыш в заграничном костюме и высоких шнурованных ботинках, – кандидатки на роль Анюты.

– Сколько у нас времени? – спросил в пространство режиссер.

– Андрей Ильич! – закричал второй режиссер. – Сколько еще времени займет коммутация света?

– С полчаса займет, – ответил оператор-постановщик, глядя на прожектора в специальное затуманенное стеклышко, – минут сорок.

– Давайте, – распорядился режиссер.

– Девушки! – начал махать руками второй режиссер. – Сюда! Прошу вас!

Он выстроил кандидаток в ряд перед режиссером, сам встал позади него, приготовившись записывать фамилии счастливиц, если таковые окажутся, в блокнот, прикрепленный к черной дощечке.

Режиссер внимательно осмотрел девушек, кивнул одной из них:

– Как зовут?

– Меня? – испугалась девушка с великолепными рыжими волосами.

– Да, – подтвердил режиссер.

– Тереза.

– Немка? – удивился в свою очередь режиссер.

– Нет! – еще больше испугалась девушка. – Русская. А что?

– Ничего… – помотал головой режиссер и слегка повернулся к ее соседке.

– Я могу сменить имя! – крикнула девушка. – Пожалуйста, оно мне и самой не нравится!

– Не надо, – попросил рыжеволосую режиссер. – Даже боюсь спрашивать, – засомневался он, рассматривая следующую девушку. – Спрошу, как вас зовут, а вы скажете – Брахмапутра, – неулыбчиво пошутил он.

– Любовь. Люба, – ответила девушка.

– Вот какое славное имя, – одобрил режиссер. – Сколько вам лет?

– Девятнадцать.

– Где учитесь? – равнодушно расспрашивал режиссер.

– В студии при Вахтанговском, – ответила девушка.

– Что у нас с фотогенией[11]? – спросил режиссер, продолжая рассматривать девушку.

– Порядок, – поспешно ответила студентка.

– Я не у вас спрашиваю, – посуровел режиссер. – Андрей Ильич?

– Черт его знает! – прищурившись, всмотрелся в девушку оператор. – Фотографию надо делать.

– Я принесла! – девушка достала из сумочки фотографии.

Второй режиссер принял от нее фотографии и передал их режиссеру-постановщику, который, перебирая их, продолжил опрос:

– Как вас зовут? – не обращаясь ни к кому, спросил он.

– Меня? – ткнула себя пальцем в пуговицу на блузке и ответила Галина Лактионова.

– Учитесь? – утвердительно спросил режиссер.

– Да.

– Где? – начал терять терпение глава съемочной группы.

– В училище при ТРАМе, на первом курсе, – почему-то стесняясь своего образования, ответила Галина.

– Понятно, – без всякого энтузиазма кивнул режиссер. Вдруг в его выпуклых глазах появилось некое подобие интереса, и он спросил: – А-а-а… вы не дочь, случаем, Клавдии Лактионовой?

– Дочь, – мгновенно напрягшись, ответила Галина.

– Поклон ей передайте от меня, – попросил режиссер и повернулся к следующей кандидатке.

– И все? – удивилась Галина.

– А что еще? – в свою очередь удивился режиссер.

– Я готовилась… – растерянно пояснила Галина. – У меня отрывок, стихотворение, песня.

– Спасибо, – улыбнулся режиссер. – Не надо. Ваше имя? – обратился он к следующей девушке.

Девицы-конкурсантки захихикали, но Галина не дала конкурентке открыть рта.

– Что значит не надо? – возмутилась она. – Вы не послушали меня и говорите «не надо»! Мы же не лошади, в конце концов, чтобы нас по внешним данным отбирали! Вы бы еще в зубы нам заглянули!

– Девушка! – назидательно ответил ей второй режиссер. – Это кинематограф! Здесь внешние данные имеют приоритетное значение! Мы, кстати, и в зубы претенденткам смотрим, чтоб без изъяна были… у нас же крупный план!

– Я не знаю, что означает слово «приоритетное»… – начала Галина.

– Приоритетное – значит главное, основное, девушка, – любезно пояснил второй режиссер.

– У нас в стране Советов приоритетное – это человек! – гордо заявила Галина.

Девушки-конкурсантки испуганно смотрели на режиссера, ожидая громов и молний, которые должны были немедленно поразить бунтовщицу. И без того выпуклые глаза режиссера-постановщика вылезли из орбит… под вопросом был его непререкаемый до сих пор авторитет.

Даже равнодушные ко всему, кроме зарплаты, светотехники замерли на лесах в злорадном ожидании развязки, и режиссер-орденоносец принял решение.

– Читайте, – мрачно разрешил он.

– Я, если можно, вначале хотела бы спеть, – упрямо заявила Галина.

– Пойте, – со вздохом согласился режиссер. – Где Цецилия? – повысил он голос.

– Здесь я! – откликнулась из-за рояля неопрятная рыхлая старуха, похожая на актрису Раневскую лет через сорок после происходящего эпизода. – Что будем петь? – бодро спросила концертмейстер, перелистывая ноты с революционными и народными песнями.

– Я буду петь арию Лючии из первого акта оперы Доницетти «Лючия ди Ламмермур», – объявила Галина.

– Ого! – восхитилась старуха. – У меня и нот нету! Здесь только революционное и народное!

– Ничего. Я могу и без аккомпанемента, – согласилась Галина.

Она крепко сжала руки перед собою и запела…

В прокуренном организме Цецилии от звуков Галиного голоса и музыки Гаэтано Доницетти смутно зашевелились воспоминания о хороших, дворянского происхождения родителях, о ее большой, дружной и не чуждой либеральным идеям семье, о Бестужевских курсах и Московской консерватории, оконченных задолго до революции, и она, скорее по наитию, нежели по памяти, начала робко, а потом все более уверенно, подыгрывать Галине…

Галина пела, режиссер становился все мрачнее, второй режиссер неотрывно смотрел на своего шефа, пытаясь угадать ход его мыслей, и не мог упустить момент, когда нужно будет гнать из павильона зарвавшуюся хамку.

Светотехники потихоньку курили на лесах, соперницы Галины, нахмуря гладкие девичьи лбы, слушали неведомую им музыку.

– Все! – прервала пение Галина. – Теперь разрешите отрывок. Тургенев, «Стихотворение в прозе»…

– Не надо отрывка, – встал режиссер. – Кто опять курит в павильоне? – закричал он, пытаясь увидеть виновника наверху, среди горящих приборов.

– Кто курит? – прокричал павильонный пожарник, задыхаясь от ненависти.

– Нельзя же так, товарищи! – взмолился режиссер. – Как дети, честное слово, которые спички на кухне украли! Взрослые же все люди! Целлулоид! Он же от взгляда горит!

– Я их… – пообещал пожарник и полез на леса по деревянной шаткой лестнице.

– Девушкам спасибо, – взглянув на студенток, распорядился режиссер. – Почему я должен следить за пожарной безопасностью в павильоне? У меня что, других забот мало? – возмущался орденоносец.

– Товарищи студентки, вам спасибо! Скоренько покиньте павильон! – заверещал второй режиссер, выталкивая девушек из помещения. – Побыстрее, пожалуйста! – упрашивал он.

– Останьтесь, пожалуйста! – спохватился режиссер-постановщик.

– Кого оставить? – откликнулся второй режиссер.

– Ее!.. – режиссер-постановщик защелкал пальцами, вспоминая фамилию. – Ее! Она арию пела!

– Девушка, задержитесь! – Второй режиссер схватил за руку Галину.

– А мы? – пискнула Таисия.

– А вам спасибо, – подтолкнул ее к выходу второй режиссер.

– Ну что ж… давайте попробуем, – как-то очень просто и буднично предложил режиссер-постановщик.

– Что, простите, попробуем? – ошарашенно спросила Галина.

– Попробуем вас попробовать на главную женскую роль, – пояснил режиссер. – Но учтите, у меня есть два условия…

– Я не такая! – прервала его вспыхнувшая Галина.

– Какая? – не понял, раздраженный тем, что его прервали, режиссер-постановщик.

– Не такая… – твердо повторила Галина.

– У меня два условия, – поморщившись, повторил он. – Первое: вы должны забыть все, чему вас учили в вашем училище, и второе: это последний скандал, который вы устроили на съемочной площадке. Согласны?

– Да! – закричала Галина.

Фронтон кинотеатра «Художественный» закрывал рекламный плакат кинокартины «Девушка с характером». Плакаты тогда писали масляными красками на сшитом холсте, потому огромное лицо Гали сверкало в лучах солнца и казалось пугающе живым. В кассу кинотеатра томилась длинная очередь, в хвост которой пристроились Галина и Таисия.

– Никто не узнаёт! – повертев головой, расстроенно шепнула Галина Таисии.

– Подожди, – резонно заметила Таисия. – Не смотрели еще! Вот после сеанса увидишь…

– Что увижу? – обрадовалась Галя.

– Что такое слава! – печально ответила подруга.

– А вдруг не понравится? Вдруг плеваться будут? Ругаться? – расстроилась Галина.

– Не может этого быть, чтоб не понравилось! – с тайной надеждой на обратное успокоила подругу Таисия.

– Думаешь? – с верой в подругу обняла ее Галина.

– Чего тут думать? – удивилась Таисия. – Видишь, сколько народу в очереди стоит?

Стоявший перед ними человек бухгалтерской наружности, явно ради просмотра фильма сбежавший с работы, мельком взглянув на девушек, отвернулся, через минуту смуглая спина его напряглась до такой степени, что складки на поношенной толстовке[12] распрямились, Он обернулся…испуганно посмотрел на Галину, потом задрал голову на рекламный плакат и снова – на Галину. Почему-то осуждающе покачал головой, отвернулся и больше не поворачивался. Подруги захихикали.

С грохотом открылись двери запасных выходов и, щурясь от яркого солнца, на улицу пошли зрители. Они шли прямо на Галину, стоявшую в конце огибавшей здание кинотеатра очереди, проходили мимо нее, глядя и не узнавая. Мужчины, истосковавшиеся за время сеанса по никотину, жадно закуривали друг у друга. Никто не говорил о фильме, и вообще было такое ощущение, что они вышли не из кинотеатра, а с профсоюзного собрания.

Галине хотелось закричать: «Это я! Я здесь! Посмотрите на меня! Это я изображена на плакате, этом огромном плакате! Почему вы не аплодируете мне? Почему не хвалите? Ведь все должно быть не так!» Но толпа была равнодушна, погружена в свои маленькие заботы и хлопоты. Какая-то рывшаяся в кошельке женщина грубо толкнула Галину, не заметив ее, и жаждущая славы актриса разрыдалась.

* * *

– А чего ты хотела, деточка? – удивилась пожилая гримерша с маленьким морщинистым и сильно напудренным лицом, с трудом натягивая на голову Галины затейливый парик. – Кумиры по улицам ходить не должны! И в очередях им не место, и в трамваях они не ездят… на то они и кумиры! Не узнали ее! Потому и не узнали, что не должны были узнать! Кумиры, милочка, где живут? – гримерша встала между Галиной и зеркалом, придирчиво осматривая свою работу.

– Где? – спросила Галина. – На Тверской?

– Вот там! – и старуха показала пальцем куда-то высоко вверх. – А ты где была?

– В очереди, – призналась Галина.

– Ты была на их уровне! – Старуха приложила ладонь к глазам, показывая уровень. – А тут кумиры не живут! Вот когда я премьершей была, иначе как на лихаче не ездила! Дорого! А что делать – премьерша! Надо было соответствовать! Не понимаю, зачем они придумали вам этот дурацкий парик? У вас замечательные свои волосы!

– А где вы играли? – робко спросила Галина.

– В провинции, деточка, в провинции! Конечно, Стрепетовой я не была, но бриллианты дарили! И подношения были! – со вздохом вспоминала гримерша. – Сейчас для вас главное – не упустить момент! – назидательно продолжила она. – Сейчас пойдут предложения! Много предложений! Очень выгодных предложений! И тут торопиться не нужно ни в коем случае!

– Мне уже предложили роль в следующем фильме, – призналась Галина.

– При чем здесь роль? – возмутилась старуха. – Интересные предложения! Предложения руки и сердца! И тут уж действительно надо семь раз отмерить и только один раз ответить согласием, – учила провинциальная премьерша Галину. – Теперь о главном!

– Елена Никандровна, на сцену пора! – взмолилась Галина.

– Успеете! – властно остановила ее старуха. – О главном! – значительно повторила она. – Вы теперь, милочка, знаменитость! И вас будут домогаться! – сообщила она. – Желать вас! Не отказывайте! – строго предупредила она. – Но и не соглашайтесь сразу же! Они должны быть все время в напряжении!

– Они… это кто? – улыбнулась Галина.

– Как кто? – поразилась Елена Никандровна. – Претенденты! Если вы будете чрезвычайно недоступны, они уйдут искать других, если слишком податливы – быстро охладеют! Позволяйте им целовать ваши ручки, особо интересным дарите поцелуй в щечку… – старуха показала в какое именно место щеки можно позволять поцелуи. – Ну а самым перспективным можно позволить и большее… – Елена Никандровна взяла паузу. – Можете позволить им обнажить ваше плечо и даже грудь! – зашептала старуха. – Но только одну! Только одну! Запомните, деточка, только одну и до соска! Не показывайте им сосок ни под каким видом!

– Хорошо, – пообещала, вставая, Галина. – Мне на сцену надо, Елена Никандровна, Арсеньев ругаться будет.

– Еще будут интриги, завистники, доносы… – перечисляла неутомимая ветеранша, поспешая вслед за Галиной из гримуборной. – В Тамбове в театре был случай, актрису вообще отравили мышьяком!

Галина пробиралась по узким коридорам театрального закулисья, сопровождаемая заклинаниями Елены Никандровны, и было похоже, что она убегает от них.

Повернув по указателю «Вход на сцену», она наткнулась на актера театра, ее сокурсника Сашу Русакова, того самого сокурсника, получившего от нее пощечину во время урока сцендвижения. Он молча протянул ей букетик цветов.

– Ты чего? – не поняла Галина.

– Я фильм посмотрел, – сообщил Русаков.

– И как? – оглядываясь на гримершу, спросила Галина.

– Мне очень! Очень! Очень! Очень понравился фильм и, самое главное, ты, Галя, – краснея и прижимая руки к груди, рассказывал Саша. – Знаешь… – вдруг сказал Русаков, – я ведь с тобой учился вместе…

– Знаю, – рассмеялась Галина.

– Но после фильма я понял, что я тебя не знал! – задыхаясь от волнения, продолжил Саша. – Как будто в первый раз тебя увидел… первый раз в жизни!

– Саша! – изумилась Галина. – Что с тобой? Ты красный, как рак!

– Я, кажется, влюбился в тебя, – пробормотал Русаков и побежал по коридору, едва не сбив с ног бывшую премьершу.

Наконец Галина выбежала на сцену.

– Лактионова, что с вами? – спросил Арсеньев, сидевший за режиссерским столиком в партере. – Вы больны?

– Нет, – справившись с собою и пряча букетик за спиною, ответила Галина. – Я здорова, все нормально, Михаил Георгиевич.

– Продолжим, – распорядился главный режиссер. – Теперь проверим мизансцену со входом Лизы, раз товарищ Лактионова почтила нас своим присутствием.

Галина украдкой взглянула в кулису. Там стояла Елена Никандровна, ладонью прикрывая грудь.

– Главное забыла сказать! – громко зашептала она, поймав взгляд Галины. – Не верьте вы этим россказням про любовь! Нет ее совсем, любви этой! Поверьте мне!

У студентов была отдельная гримерка – узкое пространство в подвале театра, хранилище отслуживших свой срок костюмов и реквизита. Галина смывала грим громадным куском банного мыла над жестяным рукомойником.

– Куда? – услышала она возмущенный голос Таисии. – Куда? Тебе чего здесь надо?

– Галю, – ответил ей Саша Русаков.

– Подожди! – властно приказала Таисия. – Видишь, девушки переодеваются! – Ты с ним поосторожнее! – предупредила она, подходя к торопливо одевающейся Галине.

– Почему? – насторожилась подруга.

– Больно красивый! – поморщилась Таисия. – Такие больше себя любят.

– Ты-то откуда знаешь? – рассмеялась Галина. – Ты говоришь, как Елена Никандровна… Как будто тебе сто лет!

– Ой, Галька! – по-старушечьи вздохнула Таисия. – Гляди! Я предупредила! – Оглянувшись, она выдала последний аргумент: – Он раньше с Сазонтьевой крутил любовь. А после Сазонтьевой с Сударушкиной…

– Я с ним ничего «крутить» не собираюсь! Поняла? – успокоила и себя, и подругу Галина.

– Гляди! – пророчески повторила Таисия.

Стараясь казаться неприступной и равнодушной, Галина вышла в коридор.

– Домой? – спросил дожидавшийся ее Русаков.

– А что? – неприступно спросила Галина.

– Я провожу? – попросил Русаков.

Галина пожала плечами:

– Как хочешь… мне недалеко.

Они вышли из театра.

Город был пуст. Граждане в те времена ложились рано, с тем, чтобы встать еще до рассвета – опоздание на работу грозило большими неприятностями, вплоть до уголовного преследования, ресторанов было мало, как и денег для их посещения, собак никто не держал по тем же финансовым причинам, потому в столь поздний час на улице можно было встретить только идущих в ночную смену на заводы, работников органов внутренних дел и совсем уж деклассированных элементов, типа возвращавшихся после спектаклей актеров.

Свернули на темные бульвары.

– Безобразие! – возмутилась Галина. – Неделю света нет!

– Я три раза твое кино смотрел, – признался Саша. – Из зала выходил и сразу же в кассу… снова билет покупать.

Он вынул из кармана широченных брюк мятую пачку папирос, засунул в нее пальцы… но пачка была пуста.

– Красивая ты… на экране, – продолжил он. – Сил нету смотреть!

– В жизни хуже? – кокетливо спросила Галина.

– Нет! – покраснел Русаков. – В жизни ты… другая!

– Фотогения, – понимающе ответила Галина.

– Чего? – насторожился Саша.

– Когда тебя берут сниматься, то в первую очередь смотрят твою фотогению… То есть как ты будешь смотреться на экране… – пояснила Галя, – потому что в жизни ты можешь быть писаной красавицей, а на экране дурнушкой… и наоборот!

– А у меня это есть… – Русаков забыл слово.

– Фотогения, – подсказала ему Галя.

– Как ты думаешь? – и Саша остановился в ожидании ответа.

Галина всмотрелась в него и честно призналась:

– Темно! Ничего не видно! Завтра днем посмотрю.

– Товарищ! – обратился Русаков к проходившему мимо мрачному работяге с деревянной сумкой на плече. – Закурить не найдется?

– В лавке хорошие, – огрызнулся работяга.

– Так закрыты лавки, товарищ, – не отставал хотевший курить Русаков.

– Утром откроются, – пошел дальше работяга.

– Жмот, – ругнулся Русаков вслед прижимистому курильщику.

Они дошли до единственного работающего фонаря на бульваре.

– Присядем? – предложил Саша. – Тепло!

– Сядем, – согласилась Галина. – Но ненадолго, завтра рано вставать.

Они сели на изрезанную сердцами и именами возлюбленных скамейку.

– Завтра распределение ролей! – мучаясь от отсутствия курева, напомнил Русаков. – Ромео наверняка Панкратову отдадут… а какой он Ромео? У него лицо плоское, деревенское! Рост небольшой и ноги с выворотом! Я всю жизнь мечтал Ромео сыграть, – продолжил жаловаться Саша. – На первом курсе тайком от всех роль выучил! Фехтованием занимался! Посмотри на меня! – вдруг попросил он. – Посмотри! Похож я на Ромео? Послушай!

Он вскочил со скамейки, вышел на середину аллеи и, воздев руки в мощном жесте, продекламировал:

– Вот снилось мне,
Что будто бы пришла моя супруга
И мертвого нашла меня.
(Престранный, дающий мертвому
Возможность думать, сон!)
И будто поцелуями своими
В уста мои вдохнула столько жизни
Она, что ожил я и стал царем.
О! как же сладко ты, любви самой блаженство,
Когда и тень любви нам радости дает[13].

– Как? – опустив руки, спросил он Галину.

– Хорошо, – одобрила Галина.

Русаков вернулся на скамейку:

– Я знаю, что хорошо… – печально согласился он. – Что с того? Арсеньев меня не любит и развиваться не дает! Если мне Ромео не дадут, я из театра уйду! – неожиданно заявил он. – А ты?

– Что я? – испугалась Галина.

– Ты уйдешь со мной? – он взял ее за руку.

– Как это… – растерялась Галя. – Уйти!

– Я, знаешь, люблю тебя! – признался он. – Сильно люблю! Я сегодня целый день думал… проверял себя… и окончательно понял – люблю я тебя! У меня ведь раньше… до тебя… были… там… страстишки, а вот чувство настигло в первый раз!

– Но зачем же сразу из театра уходить? – взмолилась Галина. – Надо поговорить с Арсеньевым, показаться ему, вот с этим отрывком, который ты сейчас читал! Он почувствует! Поймет! Поговори с ним завтра!

– Ты меня любишь? – не отпускал Галину руку Саша.

– Я не знаю, – призналась Галина.

Русаков осторожно положил ее руку на ее же колени и отвернулся.

Галя смотрела на его красивый профиль, на изящной формы руку, небрежно опирающуюся на спинку скамейки.

– Ликом светлый, глаза ясные, волосы русые, рука прямая… – прошептала она.

– Что? – повернулся к ней Саша. – Что ты шепчешь?

В свете тусклого бульварного фонаря его лицо мерцало…

Он был обижен, страдал и, наверное, оттого был невероятно прекрасен, как молодой античный бог.

– Нет, ничего, – устало ответила Галя. – Пойдем… поздно уже.

* * *

– Михаил Георгиевич! – взмолилась Галина – Хотите, на колени встану?

И она бухнулась на пол с таким грохотом, что Арсеньев выскочил из своего необъятного кресла.

– Не ушиблась? – Он помог ей встать, подал стул.

– Ничего! – морщась от боли и растирая колени, успокоила его Галина. – Михаил Георгиевич! Помогите молодому актеру! Знаете, как доверие окрыляет?

– Не потянет он! – возвращаясь за письменный стол, сморщился главный режиссер.

– А вы попробуйте! – превозмогая боль, встала со стула Галина. – Доверьте! Порепетируйте с ним – он и раскроется! А?

– Я вот попробую… – задумчиво глядя на Галину, сказал Арсеньев. – Я попробую предложить роль Джульетты тебе!

– Почему мне? – испугалась Галина.

– Сейчас, пожалуй, я тебе этого объяснить не смогу, – признался главный режиссер. – Да и не надо тебе объяснений сейчас! Согласна?

– Михаил Георгиевич! – почти шепотом спросила Галина. – А как же Андреева? Она же не переживет! Весь театр говорит, что Джульетту будет играть она!

– Поплачет и перестанет, – равнодушно предположил Арсеньев. – Потом, что значит «весь театр говорит»? Что, у Шекспира написано на могильном камне, что Джульетту должна играть Андреева?

– Я без Саши играть не буду, Михаил Георгиевич! – ответила Галина. – Попробуйте его! Пожалуйста!

* * *

Это был уже другой двор. Большой шестиэтажный дом. У подъезда стоял «Бьюик», за рулем скучал хмурый шофер, вокруг «Бьюика» молча стояли мальчишки. Но тетушки все так же грызли семечки, сидя на скамеечке у подъезда.

Во двор влетела Галина, таща за собою смущенного Сашу Русакова.

– Давно? – спросила она у тетушек, кивнув на «Бьюик».

– Давненько, – отвечали тетушки, бесцеремонно рассматривая Галиного спутника.

– Это Саша, актер нашего театра, – небрежно представила Сашу Галина.

Тетушки холодно приняли эту информацию.

Из подъезда вышел Антон Григорьевич. Времена сменились. Теперь он был в строгом широком черном костюме, в галстуке и шляпе.

– Здравствуйте, Антон Григорьевич! – по-русски, с широким заносом руки, поклонилась ему в пояс Галина.

– Ой, Галька! – вздохнул Антон Григорьевич. – Это кто? – кивнул он на остолбеневшего при виде такого большого начальника Сашу.

– Это Саша Русаков. Актер нашего театра, – торопясь, представила Галина и потащила Сашу за собой.

– Мама! – завопила она, врываясь в квартиру. – Это Саша Русаков, мой муж! Актер нашего театра! Мы будем жить у нас!

Клавдия, убиравшая в это время со стола остатки как всегда роскошной закуски, единственное, что могла спросить:

– Вы расписались?

– Нет еще! – беззаботно крикнула Галина, обнимая мать и целуя ее. – Времени не было! Репетиция и спектакль вечером. Завтра распишемся. Ну, как он тебе?

Мама внимательно посмотрела на Сашу, но ответить не успела.

– А где Наталья будет заниматься? Ей к экзаменам готовиться надо! – закричала тетка Надежда. – Клавдия, чего ты молчишь?

– Пускай в общежитие переезжает! – весело посоветовала Галина. – И потом, зачем ей готовиться? Все равно не сдаст. Она три года на одном курсе сидит.

– Она болела! – вступилась за сестру тетка Надежда. – А ты вообще ни одного курса окончить не смогла!

– Ну и что? – радостно ответила Галя. – Зато я – ведущая актриса театра и кино, а вы – старые девы! – и, схватив Сашу за руку, потащила его в свою комнату.

Тетка Наталья заплакала.

Клавдия достала папиросу с длинным мундштуком и, закурив, задумчиво уставилась на дверь дочериной комнаты.

– Яблоко от яблони… – пробормотала тетка Надежда, собирая со стола грязную посуду.

У себя в комнате Галина вскочила на скрипучую металлическую кровать с шарами, простерла руки к избраннику и, завывая наподобие мхатовских актрис, начала декламировать:

– Как ты пришел, скажи мне, и зачем?..
Стена и высока, и неприступна…
Ты вспомни только, кто ты!.. Смерть тебе,
Коль здесь тебя мои родные встретят!

– Может, мне лучше уйти? – жалобно вопросил Саша. – Неудобно.

– Читай! – приказала Галина.

– На легких крыльях страсти через эту
Я стену перенесся… Удержать ли
Любовь преградам каменным?.. Она
Что может сделать, то и смеет сделать;
И не боюся я твоих родных![14] –

вяловато, но громким, поставленным актерским голосом ответил Саша.

Тетка Надежда стукнула кулаком в дверь и завопила:

– Распишитесь сначала, бесстыжие!

* * *

Шла репетиция сцены «у балкона».

Галина стояла на двух больших кубах, обозначавших балкон, и с болью смотрела на усилия своего возлюбленного. Саша не тянул… он форсировал голос, злоупотреблял жестом, отбегал от балкона, снова возвращался к нему, закидывая голову, в общем, играл «трагедию».

Мрачный Арсеньев, спустившийся так низко в кресле, что его почти не было видно за режиссерским столиком, давно уже смотрел не на сцену, а в пол.

Саша закончил чтение монолога. Тяжело дыша, раскрасневшийся и донельзя довольный собой, повернулся к главному режиссеру:

– Как, Михаил Георгиевич… что скажете?

– Перерыв, – выполз из кресла Арсеньев.

У выхода из зала он повернулся. Начальник режиссерского управления встал, ожидая указаний, и указание последовало:

– Вводите Панкратова!

– И Андрееву! – крикнула с кубов Галина.

Арсеньев согласно кивнул:

– И Андрееву, разумеется.

– Разве я плохо играл? – кричал Саша, смачивая полотенце. – Что ты молчишь? Плохо?

Он с остервенением стирал с лица остатки «романтического» грима.

– Тебе надо работать, Сашенька, очень много работать! – пыталась успокоить его Галина.

– Разве я не хочу работать? – вскричал Русаков.

Дверь в гримуборную отворилась, и появившаяся голова Таисии трагическим шепотом спросила:

– Ну можно уже? Народ же ждет!

– Закрой дверь! – заорал Русаков.

Таисия поспешила выполнить просьбу.

– Пожалуйста! Я готов работать сутками! Но он же меня выгнал после первой репетиции! Это как тебе? Это работа? Вот посмотришь, с Панкратовым он год будет репетировать! Два! Сколько надо, столько и будет! А меня после первой же репетиции! И ты мне после этого говоришь – работать! – передразнил он Галину.

– Хочешь, я с тобой буду репетировать? – предложила Галина. – А потом покажем Арсеньеву.

– Ты? – переспросил Русаков, останавливаясь около нее и почему-то скручивая полотенце в тугой жгут.

– Я, – повторила Галя. – Что ж в этом такого? Мы в студии репетировали друг с другом.

– А почему не тетка Надя? – спросил Русаков.

– Потому что она ничего не понимает в театре и актерском мастерстве, – сдерживаясь, пояснила Галина.

– А ты понимаешь? – обрадовался Русаков.

– Я хочу тебе помочь, – закусив губу, чтобы не расплакаться, сказала Галина. – Понимаешь, – она встала и взяла возлюбленного за руку, – мне кажется, что Ромео счастлив от своей любви к Джульетте, удивляется этой любви, наслаждается своей возлюбленной как небесным созданием! А ты играешь опытного и искусного любовника, для которого главное – любым способом завоевать Джульетту. У Ромео не может быть эффектных жестов, трагического шепота, постановки головы! Он же не павлин, гордящийся своим хвостом! Он влюбленный! Наоборот, он скован, косноязычен, он смущен, но не выразить своего чувства любимой он не может! Любовь переполняет его!

Галина увлеклась. И, слушая ее, Русаков понял, что она на его глазах становится тем самым Ромео, которого он никогда не сыграет, потому что на самом деле никогда не понимал этого сопляка, способного из-за какой-то, пусть даже очень красивой и богатой девки покончить жизнь самоубийством… но осмыслить странное ощущение он не успел, потому что его захлестнула мгновенная волна ненависти к своей жене.

Он вырвал руку и очень спокойно, глядя ей в глаза, сказал:

– Спасибо тебе за помощь, конечно, но все это зря!

– Почему зря? Почему? – не чуя беды, старалась возродить волю возлюбленного Галина.

– Так я же не девица, подмахнуть при случае не смогу, да и мама моя в кровати с большим начальником о моей судьбе словечка не замолвит, – и он, не обращая внимания на окаменевшую Галину, начал раздеваться.

– Можно? – открыла дверь Таисия.

– Можно. Заходи, – великодушно разрешил Русаков. – Вечером за вещами зайду, – предупредил он Галину и, запихивая рубаху в брюки, вышел из гримерной.

– Чего случилось? – вытаращив глаза, спросила подруга.

Галина только сейчас, поискав глазами стул, стоявший прямо за ней, медленно села.

– Поссорились? – пугаясь Галиного молчания все больше, расспрашивала Таисия.

Галя поднесла ладонь ко лбу, недоуменно посмотрела на подругу.

– Он бил тебя? – догадалась Таисия.

– Помоги мне, – попросила Галина и повернулась к Таисии спиной.

– Галька, не молчи ты, ради бога! Скажи мне, что произошло между вами! – взмолилась Таисия, расшнуровывая платье.

Галя вышла из платья, как улитка из раковины, и спокойно ответила:

– Детство кончилось, Тася. Я повзрослела.

Русаков пришел за вещами поздно и очень пьяный. Он повернул ушко звонка, и дверь сразу же открылась.

Суровый военный, взглянув на Русакова, брезгливо спросил:

– Вы кто?

– Русаков, – трезвея, ответил актер.

– Живете здесь?

– Я за вещами, – тихо ответил Русаков.

– Документы, – потребовал военный.

Русаков лихорадочно зашарил по карманам. Паспорт был в пиджаке.

Военный взял паспорт и пошел внутрь квартиры. Русаков, стараясь ступать неслышно, вошел в прихожую, робко кивнул, здороваясь с дворником и заспанной соседкой – понятыми.

– Где твои вещи? – спросил военный из комнаты.

– Вот… чемодан, – Русаков показал на фанерный чемодан, перевязанный веревкой, стоявший у дверей.

В квартире шел обыск. Тетушки в ночных рубашках с накинутыми на плечи платками и с перекошенными от ужаса лицами сидели рядком на кровати. Клавдия почему-то стояла за шкафом, как будто пряталась. Энкавэдэшники, перетянутые портупеями, с наганами в кожаных кобурах, заканчивали обыск.

Военный, изъявший у Русакова паспорт, вскрыл его чемодан, небрежно порылся в одежде, а томик Шекспира пролистал в поисках заложенных между страницами бумаг.

– Ты кто? – спросил он, закрывая чемодан.

– Русаков, – повторил Саша. – Я актер.

– Здесь ты кто? – начал сердиться военный. – Родственник?

– Знакомый, – искательно ответил Саша.

Старший из военных закончил писать.

– Гражданка Лактионова, подпишите протокол, – приказал он.

Клавдия вышла из-за шкафа и, не читая, подписала бумагу. Тетушки почему-то именно в этот момент начали плакать.

– Теперь понятые, – приказал старший.

– Понятые? – повторила испуганно соседка, глядя на дворника.

– Иди, подписывай, – негромко приказал ей многоопытный дворник.

Соседка подписала там, где ткнул пальцем старший. Подписал дворник. Старший собрал бумаги, протянул Клавдии повестку:

– Завтра к десяти утра на Лубянскую площадь. Кабинет сто шестьдесят четыре. Следователь Коваленко. Это я.

Клавдия взяла повестку и вместе с ней опять спряталась за шкаф.

Энкавэдэшники ушли. Вместе с ними – понятые.

– Мне… что делать? – спросил Русаков, когда они проходили мимо.

Ему никто не ответил.

Саша постоял у дверей, стараясь не смотреть на Галю, забрал со стола свой паспорт, с пола – чемодан и ушел.

Тетушки тихо плакали. Галина, все время обыска стоявшая у дверей в свою комнату, стала раскладывать по местам потревоженные вещи.

Проснулась Галя одетой. Дома было убрано и ничто не напоминало о вчерашнем обыске. Тетушки, с опухшими от плача лицами, сидели на корзинах с собранными вещами. Рядом стояли туго свернутые тюфяки.

– Куда собрались? – зло спросила Галя.

– Так ведь выселять будут… наверное? – предположила тетя Надежда.

Галя достала из шкафа мамину шляпку с плотной вуалью и приладила ее на голову.

У служебного входа в театр томились ее поклонницы с букетиками полевых цветов, нарванных у железной дороги, коротая время за распеванием «Все стало вокруг голубым и зеленым…».

Галина по стеночке, скрываемая вуалью, пробралась мимо них незамеченной.

– Я буду играть Джульетту? – спросила она Арсеньева.

– Разумеется… – кивнул Арсеньев. – Я знал, что ты вернешься. Русаков здесь ни при чем… просто это не его роль, не его образ… Он актер амплуа.

– Русаков здесь ни при чем, – согласилась Галина. – Просто я хочу играть эту роль.

– Ты знаешь, что маму уволили из театра? – осторожно спросил Арсеньев.

– Когда? – испугалась Галина.

– Утром. Мне Кононыхин звонил, из Главного управления театров, – мрачно пояснил главный режиссер.

– Что же теперь будет? – беспомощно спросила Галя.

– Ты будешь играть Джульетту, – повторил Арсеньев. – Во всяком случае, пока я здесь главный режиссер… – добавил он неуверенно.

– А с мамой?

– Не знаю… – развел руками Арсеньев. – Не знаю! Могут в провинцию сослать… куда-нибудь за Урал… примеры были…

– Я с ней поеду в таком случае… – тихо сказала Галя. – Спасибо вам, Михаил Георгиевич. – Галина неуклюже встала со стула.

– Ты куда? – спохватился Арсеньев.

– Домой, маму ждать. Она на допросе с утра, – пояснила Галина.

– Вот что… – подошел к ней Арсеньев. – В понедельник в театр Косырев приедет, для встречи с коллективом по поводу присвоения нам имени Ленинского комсомола…

– Я знаю, – равнодушно отозвалась Галина. – Мне партком поручил встречать его у входа, но теперь-то кто-нибудь другой встретит.

– Тебе надо переговорить с ним, – посоветовал Арсеньев. – Он театр любит и Клавдии может помочь. Сильно помочь!

– Как же я с ним переговорю? – спросила Галина.

– Как-нибудь придумаем, чтоб переговорила, – пообещал Арсеньев.

– Спасибо, – еще раз поблагодарила Галина.

– Да не за что, – мрачно ответил режиссер Арсеньев. – Эх! – со странной веселостью воскликнул он. – Времечко настало!

Галина мама свернула во двор своего дома, прошла под аркой, опасливо глядя на выщербленные кирпичи арочного строения, державшиеся неизвестно на чем, потому что цемент, скреплявший их, выкрошился еще во время Гражданской войны, когда Москва лет восемь не отапливалась зимами. Прошла по брошенной доске через большую лужу, свернула к своей парадной и остановилась…

На скамеечке у парадного сидели тетушки и грызли семечки.

Казалось, половину двора занимал огромный «Паккард» со скучающим шофером в военной форме за рулем. Вокруг «Паккарда» стояла небольшая мальчишеская толпа, с уважением рассматривавшая гигантскую машину.

– Кто? – спросила мама у тетушек.

– Косырев, комсомолец главный! – страшным шепотом сообщила тетка Наташа.

– Давно? – спросила мама.

– Давненько, – тяжело вздохнула Наташа.

Дверь открылась, и во двор вышел генеральный секретарь Центрального комитета ВЛКСМ, товарищ Косырев. У него было открытое доброжелательное лицо, хорошая улыбка, и он был очень похож на недавно покойного Сергея Мироновича Кирова, злодейски убитого троцкистами в Ленинграде.

Косырев поздоровался с тетушками, Галиной мамой, мальчишками, сел в автомобиль, и гигантская машина совершенно бесшумно выехала со двора.

– Сидите здесь, – приказала мама вставшим было со скамеечки тетушкам.

Галина стояла у окна и курила папиросу, длинную и дорогую.

– Полный набор! – радостно подытожила мама.

– Ты о чем? – повернулась к ней Галина.

– О папиросе. – Мама сняла шляпу и села за стол с остатками дорогой закуски.

Посмотрела на этикетку бутылки с вином. Налила себе, выпила немного и спросила, казалось, беззаботно:

– Как жить будем?

– Ты о чем? – Галина села напротив.

– О папиросе, – помрачнела мать.

– В дыму, – пожала плечами дочь.

– Ну, вот что, девочка. – Мама достала из сумочки папиросу и тоже закурила. – Конечно, я благодарна тебе за самопожертвование, за то, что помогла вернуться в театр, за то, что все закончилось… в общем, ты сама понимаешь… все могло быть ужаснее, если б не помощь Косырева… но у меня с Антон Григорьевичем… нас объединяли чувства…

– И меня с Алексеем Михайловичем объединяют чувства! – перебила маму Галина.

– Какие у тебя могут быть чувства в твоем возрасте? – горько вопросила мать. – Это имитация чувств! Что ты можешь знать о них, о чувствах? И куда ты так, в конце концов, торопишься? Поживи хоть чуть-чуть! Узнай хоть что-нибудь про нее… про эту жизнь, а уж потом, пожалуйста… говори о чувствах, купайся в них, делай, что тебе заблагорассудится! Но сначала узнай!

– Мама, сколько лет ты познавала жизнь, прежде чем родила меня? – запальчиво спросила Галина.

– Я знала, что ты про это скажешь! – слабо улыбнулась мать. – Это нельзя сравнивать! Тогда было другое время. Страшное, голодное! Шла война! Никто не знал, что будет завтра, и рожали мы, если хочешь знать, от отчаяния! Чтобы хоть что-то осталось после нас на этой земле.

– Но сейчас-то войны нет! – напомнила ей Галя.

– Сейчас войны нет, – согласилась мать. – Вот поэтому никуда торопиться и не нужно.

– Так можно и опоздать, мама. Мне уже двадцать два года, – напомнила Галя.

– Скажи еще, что ты его любишь, – зло попросила мать.

– Люблю, – просто ответила Галина.

– Нельзя любить генерального секретаря комсомола, да еще к тому же женатого человека, отца детей, который приезжает к тебе на такой машине, – рассмеялась мать.

1 Ландринки – мелкие леденцы, монпансье. Название происходит от фамилии производителя-кондитера, Федора Ландрина, поставщика Двора Его Императорского Величества. В ХХ веке название почти вышло из употребления в русском языке, но сохранилось в польском (landrynki – «леденцы»).

2 Разговорное название банкноты в 25 рублей.

3 Айсоры (также встречаются другие названия: ассирийцы, сирийцы, атурая, сурая, сурьян) – этническая общность на Ближнем Востоке.

4 Пьеса «Четырнадцатое июля», автор Ромен Роллан. Перевод Т. В. Ивановой.

5 Гедда Габлер – знаковая пьеса Генрика Ибсена, названная по имени главной героини. Впервые поставлена в 1891 году в Мюнхене.

6 ЦК ВЛКСМ – Центральный комитет Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи (комсомола), молодежной организации Коммунистической партии Советского Союза.

7 Всесоюзная коммунистическая партия большевиков, название Коммунистической партии Советского Союза в 1925–1952 гг.

8 Френч – куртка военного образца с четырьмя большими наружными накладными карманами.

9 Радиопродуктор – наряду с вариантами «репродуктор», «радиорепродуктор», «радиотарелка» или просто «тарелка» – советское название громкоговорителя соответствующей формы.

10 «ДИГ» (дуга интенсивного горения) – осветительный прибор высокой мощности; источником света в таких прожекторах является вольтова дуга, возникающая между специальными графитовыми электродами; по мере сгорания электроды с помощью автоматического устройства сближаются, что позволяет работать приборам без остановки достаточно долго, вплоть до полного сгорания электродов.

11 Фотогения – то же, что фотогеничность. Благоприятный вид воспроизведения на фотографии или киноэкране.

12 Русская просторная, длинная мужская рубашка из разнообразных гладкокрашеных одноцветных тканей, носившаяся навыпуск, нередко с поясом. Толстовка отличалась густыми сборками, иногда имела кокетку, стоячий воротник и застежки на пуговицах, нагрудный и боковой карманы. Этот вид одежды, похожий на военную гимнастерку, устойчиво ассоциировался с растиражированным на фотографиях образом Льва Толстого в старости, получив распространение среди его поклонников и последователей, хотя само слово вошло в русский язык не ранее второй половины 1910-х годов и в годы жизни Л. Н. Толстого не фиксировалось. Толстовки перестали носить в 1930-е гг.

13 «Ромео и Джульетта», Уильям Шекспир. Перевод А. А. Григорьева.

14 «Ромео и Джульетта», Уильям Шекспир. Перевод А. А. Григорьева.

Вход для пользователей

Меню

Читать онлайн Любовь Советского Союза бесплатно

* * *

Глава 1Об особенностях исполнения главной роли на сцене и в жизни

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Вход для пользователей

Глава 1
Об особенностях исполнения главной роли на сцене и в жизни